Между Вислой и Одером
Осень. В воздухе кружатся пожелтевшие листья. На лесной поляне, неподалеку от города Тарнобжег, на Висле, перед развернутым боевым гвардейским знаменем стоит в строю большая группа военных. Павел Семенович Рыбалко по поручению Президиума Верховного Совета СССР вручает высшие награды отличившимся в боях за Родину.
Вызывает по алфавиту. Первым к командарму подходит мой друг, полковник Головачев — ему присвоено звание Героя Советского Союза. Затем Золотую Звезду Героя получает командир 55-й танковой бригады Драгунский. Головачев и Драгунский — земляки. Они с Брянщины. Оба мне одинаково дороги. У них разные внешность и характеры, но есть одна общая черта — светлая влюбленность в человека.
Получив награду, Драгунский возвращается на место. Головачев подает ему носовой платок.
— Лоб вытри, землячок. Вогнали же тебя, беднягу, в пот... Ба, звездочка больше моей!
— Захару Карповичу еще больше дадут, — отшучивается Драгунский.
Полковник И. И. Якубовский, стоявший рядом, поддерживает шутку.
Иван Игнатьевич Якубовский, бывший комбриг 91-й отдельной танковой бригады, теперь заместитель командира 6-го гвардейского танкового корпуса, сегодня именинник. Ему вручают вторую Золотую Звезду Героя Советского Союза.
На одном из совещаний в штабе армии генерал Рыбалко сказал: «Там, где Якубовский, я спокоен: успех гарантирован». [135]
И. И. Якубовский участвовал в обороне Москвы и Сталинграда, водил танки в бой на Курской дуге, на Днепре, у Львова и Перемышля. Его корпус одним из первых форсировал Вислу. Он энергичен, неутомим, способный тактик и стратег. Наиболее ярко военный талант и организаторские способности Якубовского проявились у Вислы, где он командовал передовыми частями 3-й танковой армии.
— Знаешь, Слюсаренко, какие слова написали мои хлопцы на башне: «У нас заправка до самого Берлина!» — сказал мне Якубовский. — Золотые слова!
— Полковник Слюсаренко! — услышал я свою фамилию.
Иван Игнатьевич провожает меня к «пьедесталу почета» подбадривающей улыбкой.
До командарма, державшего наготове темно-красную коробочку, от силы двадцать шагов, а сделать их неимоверно трудно. Не верится, что высокое звание Героя Советского Союза присвоено и мне.
Нашу бригаду вывели за Вислу на доукомплектование.
Ремонтная летучка чинит и приводит в порядок старые машины. Получили мы и новенькие тридцатьчетверки с восьмидесятипятимиллиметровой пушкой. Усиленно занимаемся, обобщая боевой опыт, и понемногу отсыпаемся.
Неожиданно, гораздо раньше обычного, пришла зима. Мокрый снег, заморозки, вьюги... Нас это особенно не беспокоит — помогает закалка и смекалка. Землянки, железные бочки-печурки, а во время учений вообще жарко.
Лекции, доклады, коллективные читки газет, выпуск боевых листков, концерты, демонстрация кинофильмов...
Заместитель комбата по политчасти капитан Солдатенко доволен тем, что обстановка позволяет ему развернуться. Этот никогда не унывающий человек постоянно находится в боевых порядках. У него всегда при себе газеты и брошюры.
— Что нового, товарищ гвардии капитан? Куда в такую рань торопимся? — спрашиваю его при встрече.
— В первую танковую роту, — отвечает он. — Там один младший сержант вчера получил печальное письмо из-под Проскурова, от соседей. Сообщают, что фашисты сожгли его дом, расстреляли мать, отца, невесту. Утешали [136] мы его целый день, а теперь я снова к нему. Да и побеседовать надо с людьми о зверином нраве фашистов.
«Солдатенко — политработник что надо!» — тепло подумал я о капитане.
Вчерашняя почта мне тоже доставила письмо. Вернее, три в одном конверте. Одно — от Андрея Ивановича Торяника и два — от Александра Садового.
Садовой уже капитан, командует батальоном. Судя по названиям населенных пунктов и форсированных рек, он на 1-м Белорусском фронте. Автор «Рапорта комбату» написал моим родственникам в Мерефу и попросил их помочь ему связаться со мной, если я жив. В конверте была и вырезка из армейской газеты с очерком о действиях его батальона. Садовой и его товарищи у реки Нарев выиграли исключительно тяжелый и интересный по замыслу бой почти без потерь.
А как это важно. Храбрости, верности воинскому долгу советскому солдату не занимать. Ради интересов Родины он не щадит себя. На войне, как это ни тяжко, наш человек переступил психологический барьер — он научился презирать даже смерть! Такого солдата можно убить, но победить его нельзя. Как нужно беречь таких людей, добиваться успеха ценой малой крови!
Наша бригада получила задание от комкора помочь пехотинцам выявить огневые средства противника. А это означало: подойти вплотную к обороне гитлеровцев и во что бы то ни стало огнем вызвать ответный на себя. При этом надо постараться, чтобы все огневые средства фашистов заговорили.
В разведку пошли экипажи лейтенантов Бориса Попова и Льва Ланды.
Противник, стоявший напротив стрелковой дивизии, занимал выгодную позицию — на высотках. Как только наши танки стали приближаться к вражеской обороне, немцы открыли ураганный артиллерийский огонь. Наблюдатели засекли огневые точки, но фашисты, как это и следовало ожидать, не торопились раскрыть всю систему огня. Тогда Попов и Ланда, строго придерживаясь условленного интервала (сто пятьдесят метров), стреляя по вспышкам, развернулись и стали подходить к высоткам.
Машина Ланды загорелась. Убит командир орудия, остальные члены экипажа ранены, а Попов, несмотря на губительный огонь, продолжает двигаться вперед. [137]
И вдруг застрял: слишком крутой подъем. Лейтенант не теряется. Скатывается назад, включает первую скорость, рывок — и препятствие взято! Пробившись на равнину, он продолжает выполнять задачу до тех пор, пока его танк не останавливается, объятый пламенем. К счастью, весь экипаж успел вовремя оставить загоревшуюся машину и благополучно вернулся в бригаду.
Мы потеряли два танка, одного человека, а противник все свои огневые средства так и не раскрыл. Вот тебе «на фронте ничего существенного не произошло», «на фронте наступила пауза»!..
Пауза... Любую паузу между боями используем для учебы. Отрабатываем стрельбу с ходу, маневренность, стремительность действий. Новички учатся стрелять не по макетам, а по подбитым «тиграм», захваченным нами на сандомирском плацдарме.
Торяник и в последнем письме не забыл мне напомнить, чтобы я берег себя и своих подчиненных. «Учти, — писал он, — у каждого солдата есть мать, отец, жена, братья, сестры, дети, свой дом, родной колхоз, родной завод, родная деревня и родной город». Устами старого коммуниста, моего первого наставника, со мной всегда говорила партия.
Андрей Иванович выслал мне газету «Правда» от 24 сентября 1944 года с Указом Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя, поздравил и тут же по-отцовски предупредил: «Не задирай носа к небу, Зорька, не отрывайся от земли». На вырезке из центральной газеты с моей фотографией, на которой я изображен хохочущим, он написал: «Если тебе на самом деле так весело, то рад за тебя».
«До настоящего веселья, конечно, еще далековато, но радоваться уже есть чему: держим путь на Берлин», — ответил я Торянику. От Андрея Ивановича я никогда ничего не скрывал. Но на этот раз кое-что утаил.
Речь идет о том, что я, комбриг гвардейской бригады, стоял перед судом чести. Да, меня судили. Вот что у нас произошло.
Вся бригада, за исключением механиков-водителей, оставленных у машин, находилась на тактических занятиях. Экономя горючее, механики-водители подогревали огнем днища тридцатьчетверок. Один старшина подкинул дров больше допустимой нормы, ушел в землянку и... [138] уснул. Т-34 сгорел. За это я по приказу командарма Рыбалко предстал перед судом чести.
На заседание суда пригласили всех комбригов, их заместителей, начальников штабов и политотделов, командиров всех частей 3-й гвардейской танковой армии.
Я сидел с опущенной головой вблизи стола. Слушал, кажется, очень сосредоточенно, а мысли мои то и дело уносились в далекую родную Мерефу.
Вот я шагаю по светлым, просторным цехам стекольного завода, а перед моими глазами мелькают расклеенные повсюду объявления. Партия проводила генеральную чистку своих рядов. Чистка проходила открыто. Списки с фамилиями тех, чья очередь подошла держать ответ перед комиссией, вывешивались заранее. В сегодняшнем — я.
Вторую ночь не сплю, а днем хожу весь разбитый, волнуюсь. Вспоминаю вопросы, которые задавались на предыдущих заседаниях другим, и мысленно отвечаю на них.
Кто вас рекомендовал в партию? Комсомольская организация, Торяник Андрей Иванович — председатель Мерефянского волисполкома и Виктор Николаевич Хабренко — начальник механической мастерской завода... В белой армии служили? Нет. Участвовали ли в оппозициях? Нет. Под судом были? Не был. Партийные взыскания имели? Не имел, как и комсомольских... Женат? Да. Жена работает? Да. Где? Здесь, на заводе.
Еле дождался вечера. В зале одни знакомые. Стеклодув Аким Алексеевич Головченко и начальник механической мастерской Виктор Николаевич Хабренко. А вон и моя бывшая мачеха, симпатичная Анастасия Владимировна. Она наперекор бегу времени все молодеет да молодеет... Пашка Головень и Коля Наточий тоже пришли. Собрались почти все ребята из нашей комсомольской организации...
Председатель комиссии — старая революционерка Логвинова беседует с Торяником. Он пришел не только ради меня. Среди четырех коммунистов, проходящих сегодня чистку, есть два его старых товарища. С ними он в мае двенадцатого года поднял стеклодувов на забастовку против хозяев.
Двое пожилых мужчин и одна женщина — три старых большевика — садятся за стол, и очередное заседание комиссии начинается. [139]
Вызывают по алфавиту. Я по списку четвертый. Поднимаюсь на сцену, а ног не чувствую. Рассказываю свою биографию и никого вокруг не вижу. Проходят минуты две-три, начинаю замечать отдельных людей. Ищу Торяника. В его присутствии я всегда чувствую себя как-то увереннее. Нашел! Андрей Иванович, подперев подбородок кулаком, внимательно слушает мой рассказ.
Члены комиссии начинают задавать вопросы, сначала довольно легкие.
— Какую периодическую литературу выписываете?
— «Правду», «Комсомольскую правду», «Огонек».
— И читаете?
— А как же, — отвечаю с некоторым задором.
Следующий вопрос задает Логвинова. Я проникся каким-то особым уважением к этой седой женщине с ясными строгими глазами и мягкой, доброй улыбкой.
Старая революционерка, как бы дав мне возможность постепенно прийти в себя, задает уже вопрос посложнее, затем еще и еще...
На все вопросы я отвечаю правильно, а вот дать политически грамотную оценку событиям не всегда могу.
Наконец председатель комиссии обращается к сидящим в зале:
— Есть вопросы к Слюсаренко?
Все молчат. Нет, один все же встает. Аким Алексеевич. Он никак не может придумать, что делать с фуражкой, которую держит в руке: она мешает ему говорить.
— Не вопрос у меня, а, так сказать, слово, — произносит он наконец. — Слюсаренко хлопец на все сто процентов годный, а вот подучиться ему политическому разумению не мешало бы.
Смех вперемешку с аплодисментами.
— Я, собственно, все уже сказал, — говорит Аким Алексеевич. — Прав я?
— Правы, — отвечает председатель. — И мы пришли к такому же выводу. Член партии Слюсаренко должен непременно учиться.
Выполняю наказ партии. Учусь то на одних, то на других краткосрочных курсах, усердно занимаюсь повышением своего политического уровня.
...Головачев толкает меня локтем в бок. На суде чести выступает Рыбалко.
Командарм, будучи строгим, требовательным к подчиненным, [140] крепко «проутюжил» меня. Напомнил заслуги 56-й танковой перед Родиной под Львовом, на сандомирском плацдарме и предложил лишить меня звания гвардейца на два месяца. Суд чести согласился с мнением командарма.
Это было для меня большим наказанием. Так воспринял его и весь личный состав бригады. Звание гвардейца мы высоко ценили.
Вся эта неприятная история с танком еще раз показала мне, какое большое значение имеет повседневная требовательность, воспитание у воинов сознательной дисциплины. Если командир проявляет требовательность время от времени, мало занимается с людьми, то дисциплинированного, исполнительного бойца у него не будет...
— Где Парамонов? Найдите сержанта Парамонова! — прошу всех, кто попадается на глаза.
Сережа Парамонов, который вот уж третий год ни на минуту не отлучается от меня, пропал! Ищем его больше двух часов, а он словно в воду канул. Фронт — не лес, где заблудишься и выберешься сам или с чьей-либо помощью. Здесь на каждом шагу человека подстерегает опасность: заминированное поле, шальная пуля или снаряд, вражеская засада, глубокая воронка, засыпанная снегом...
С Сережей Парамоновым мы сдружились еще в сорок втором году в 168-й танковой бригаде. Наши разведчики приняли худенького белобрысого паренька за немецкого лазутчика и привели на КП.
Передо мной лежали вещественные доказательства: удостоверение личности унтер-офицера, кольт, немецкие марки, сигареты, спички. К тому же юноша был одет в гитлеровскую форму.
— Товарищи, какой я шпион?! — возмущался, чуть не плача, паренек. — Я Сергей Парамонов из Ленинграда. Воевал под Коростенём и попал в плен. Увезли в Умань, оттуда сбежал. По дороге попался унтер-офицер, одиночка... Ну я и переоделся в его тряпки, чтобы легче было добираться к своим. Я сведения важные принес, а вы...
— Что у вас с рукой? — спрашиваю.
— Ранен, товарищ майор, два пальца оторвало. Как перевязал санинструктор под Бондаревкой, так больше и не трогал. [141]
— Повязку снимать не надо. Вас сейчас отведут в санчасть. Я вам верю, товарищ боец.
Я действительно ему поверил. Позже мне позвонила военврач первого ранга Надежда Ивановна Алексеенко. Она сообщила, что пришлось немало повозиться с незаживающей раной Парамонова.
— В тыл эвакуироваться не хочет, с вами поговорить желает...
— Пришлите его.
Сергей Парамонов пришел и начал просить, чтобы его оставили в бригаде.
— Вы пехотинец, а мы — танкисты, — доказываю ему.
— Но у вас есть десантники. Воевать хочу, с Гитлером не рассчитался. За Уманский лагерь особо...
— Все это так, но у тебя не хватает двух пальцев на правой руке, год минул, а рана все не заживает.
Сережка Парамонов, взглянув на забинтованную руку, ответил:
— Теперь, я уверен, она быстро заживет, а стрелять левой научусь. Я вообще левша...
Так Сережа стал моим ординарцем, близким и преданным другом. Он был со мной и в Сталинграде, и в Горьком, и в Ленинграде.
Как только мы прибыли в Ленинград, я тотчас отправил его домой повидаться с родными. Ушел веселым, счастливым, вернулся мрачным, подавленным.
— Кроме вас, товарищ гвардии полковник, у меня теперь никого нет, — сказал он тихо и устало. — Отец погиб в ополчении, а мать и Аллочка, сестричка моя, — от фугаски. Их еле-еле откопали.
Из Ленинграда Сережа поехал со мной в Москву, оттуда — на 1-й Украинский, в 56-ю. Он все время рвался к самостоятельной службе — в десантники, доказывая, что научился левой рукой попадать «комару в глаз», но я его от себя не отпускал. Просто уже не мог без него. Фронтовая привязанность — самая сильная!
На сандомирском плацдарме мне довелось лично участвовать в отражении вражеской контратаки. Я шел с 3-м батальоном. На моем танке вместе с десантниками находился и Парамонов. Когда немцы усилили обстрел, я приказал автоматчикам покинуть машину и залечь.
В том бою я с экипажем подбил три фашистских танка, но и в наш угодили два снаряда, посланные «фердинандом». [142] Один попал в трансмиссию, другой — в мотор. Тридцатьчетверка загорелась. Весь экипаж погиб, а я случайно отделался ожогами — на мне загорелся комбинезон. Парамонов, следивший за боем из ложбинки, кинулся на холм. По нему застрочили вражеские пулеметы.
— Ложись! — кричу не своим голосом. — Лежи, лежи!
Не слушает. Ползком, по-пластунски, карабкается на холм. Вот он уже тушит на мне тлеющую одежду и, прикрыв собой, тащит вниз. Сопротивляться не могу — ожоги при малейшем движении вызывают острую боль. Трое немецких танкистов, выскочивших из сожженного «тигра», спрятались за высоким бруствером противотанкового рва. Сережа, заметив их, быстро швыряет гранату.
— Гады, — цедит он сквозь зубы. — Нам с вами, товарищ гвардии полковник, можно сказать, здорово повезло. Они бы нас одним мигом укокошили. Тише! — понижает он голос. — Один немец шевелится.
Фьить-фьить-фьить... В десяти метрах от нас поднимаются фонтанчики пыли.
— Ах, вот ты какой! — прицеливается из моего пистолета Сережа. — Левой рукой, товарищ гвардии полковник, левой! Видите?
...После длительных поисков Серёжку обнаружили. В штабную землянку его привел майор Бахталовский.
— Пропавшая грамота нашлась, — кивает он на виновато улыбавшегося Парамонова. — С радисткой прогуливался.
— Товарищ гвардии сержант, объясните свое поведение. Вы отпросились на час, прошло больше трех.
У Сережки словно кость в горле застряла.
— Почему молчите? — повышаю голос.
— Младший сержант Леоненко поздно сменилась. Захотелось ее проводить, — выдавливает он наконец из себя.
— Поужинайте — и спать. Быстро! — остаюсь суровым. — Утром решим, как с вами поступить. Я и Валю отправлю в тыл, к маме.
Не спится моему Сережке. Он то и дело поднимает голову, ждет, чтобы я обернулся к нему.
— Валя тут ни при чем, — наконец нарушает он тишину. — Я полностью виноват, меня одного и наказывать надо... За то, что объясняюсь ей в любви... А Валя и слушать не хочет. После войны, говорит. Запретила приходить, [143] а я хожу нахально... Она девушка скромная, товарищ гвардии полковник. Весь второй батальон ее за это уважает. Лучшая радистка в бригаде. Сами говорили, к ордену представили.
— Ты ее действительно любишь?
Сережка долго не отзывается.
— Очень. Честное гвардейское! Никого никогда так не любил.
— Ладно, Сережа, спи, — успокаиваю его. — Твою любовь в тыл отправлять не будем. Валя в самом деле хорошая девушка.
У нас в бригаде были девушки: врачи, санинструкторы, радистки, телефонистки. Своей отвагой, выдержкой, душевным теплом они облегчали тяжелую фронтовую жизнь, делали ее менее суровой.
И на фронте любовь не была поставлена вне закона. Наши политработники выкраивали время для того, чтобы поговорить с бойцами о нравственной красоте человека, о чистоте отношений, о взаимном уважении. А письма из тыла! Как много они значили для нас! Нежная забота наших жен, матерей, невест, их трогательное участие и любовь помогали нам воевать, согревали нас в самые трудные дни...
Наш корпус снова перебрасывают на Сандомирский плацдарм, находящийся на главном стратегическом направлении — берлинском. Перед началом нового наступления 8 января 1945 года в штабе 3-й гвардейской танковой армии проходило совещание командиров частей и их замполитов. Им руководил П. С. Рыбалко и член Военного совета армии С. И. Мельников.
Разговор шел прямой, откровенный, творчески осмысливался приобретенный в предыдущих сражениях опыт. Речь шла и об ошибках.
Генерал-лейтенант Семен Иванович Мельников особое внимание присутствовавших обратил на то, что в минувших операциях было немало случаев, когда прорыв обороны противника давался нам слишком тяжело, с немалыми потерями людей и техники.
— Основными причинами этого, — сказал он, — являются медленные темпы наступательных действий, нередко слабое взаимодействие с другими родами войск и даже [144] с непосредственным соседом. Все это надо учесть, — заключил генерал, — чтобы добиваться успеха ценой малой крови.
— Захар, скоро, наверное, нам скажут: «К Одеру, вперед!» — шепчет мне на ухо полковник Головачев.
Молча соглашаюсь с ним. Каждому из нас чутье подсказывает, что главный удар по врагу 1-й Украинский фронт будет наносить именно с нашего плацдарма. Недаром сюда стянули столько войск, и по сей день продолжают прибывать все новые и новые части.
Ни командарм, ни член Военного совета на этом совещании не информировали нас о замыслах Ставки, о планах командования 1-го Украинского фронта, предвидевших жестокое сопротивление фашистов. Мы знали лишь одно: немцы, настороженно следя за Сандомирский плацдармом, в свою очередь подтягивали к нему большие резервы, в том числе непосредственно в тактическую зону обороны 16-ю и 17-ю танковые, 10-ю и 20-ю моторизованные дивизии.
Позже мы узнали: советское командование, предвидев сильное сопротивление врага, планировало прорвать гитлеровскую оборону на широком фронте — мощным ударом пробить брешь, ввести в нее танковые армии, дав им возможность выйти на оперативный простор и развить успех в глубине и на флангах.
Итак, готовимся к Висло-Одерской операции. Часами просиживаем за широкомасштабными картами. Перед нами оборонительные пояса рек Нида, Пилица, Варта, Одер с заболоченными торфянистыми поймами, которые сами по себе являются труднопреодолимыми препятствиями. Враг тут заблаговременно создал семь оборонительных рубежей, эшелонированных на глубину до 500 километров. На этом направлении стянуты главные силы группы армий «А», тысячи орудий, минометов, танков, самолетов. А отчаянная решимость врага? Ведь за его спиной — Берлин, выбора у него нет, не устоишь — конец рейху!
Усиленно готовимся, хотя понимаем, что до начала общего наступления осталось еще немало дней. И вдруг неожиданный приказ: выйти на исходные позиции, быть готовым к выполнению первой поставленной задачи.
Приказ есть приказ. Вместе с разведчиками, саперами, командирами батальонов и рот выхожу на рекогносцировку. [145] Надев на себя маскировочные халаты, ползаем по-пластунски, тщательно обследуем весь передний край, изучаем режим огня противника, выявляем его огневые точки, определяем место предстоящего боя.
Немного погодя с моим новым замполитом подполковником Максимом Марковичем Большовым обхожу подразделения. Работа здесь кипит вовсю. Механики-водители и бойцы из РТО еще раз проверяют свое «хозяйство» — исправны ли механизмы управления, нет ли где плохо поставленного шплинта, не появились ли, скажем, подтеки в системе питания и смазки. Тут же усердно трудятся радисты-пулеметчики. Они тщательно проверяют проводку внутренней связи и шнуры нагрудных переключателей, подтягивают ремешки ларингофонов...
В стороне, за бугром, неподалеку от штабной землянки батальона Рыбакова отремонтированный нами трофейный «тигр» несется навстречу тридцатьчетверке.
— А это что за новость? — обращаюсь к Большову.
— Учеба, — докладывает Максим Маркович.
За поведением танков следят майор Жабин, его начштаба капитан Кухаренко, инструктор политотдела майор Кухнов.
Подходим поближе. Нам объясняют смысл затеи двух экипажей из роты Попова. Одна тридцатьчетверка осталась на поле боя против «тигра». Немцы стреляют, а наш танк, мчась навстречу врагу, молчит, так как у него не осталось ни одного снаряда. Экипаж Т-34, увертываясь от прямого попадания, идет на таран.
— На таран «тигра»?! — удивляется спокойный и уравновешенный Большов.
А я усмехаюсь: заместитель по политчасти прибыл к нам недавно, поэтому он не знает, что танкисты нашей бригады, находясь по ту сторону Вислы на доукомплектовании, настойчиво учились этому.
Тридцатьчетверка, которой командует младший лейтенант Овсеенко, сбавив ход, лобовым краем ударяет под левую гусеницу «тигра»...
Побывали мы с Большовым и в мотострелковом батальоне. Готовясь к предстоящему наступлению, автоматчики-десантники тщательно протирали оружие, обменивались адресами близких...
Усталым, но довольным возвращаюсь на КП. Звонок: [146] говорит сосед справа — комбриг Александр Алексеевич Головачев.
— Крепко растер брюшко, Подушкин? — смеется он. — Глаз с тебя не спускал, наблюдал, как полз... Одно удовольствие, ей-богу!
— Сам не поползешь — немец заставит... в обратную сторону.
— Конечно, конечно, — соглашается полковник уже серьезно.
Часа через два мы с Головачевым уже сидели в землянке и детально уточняли вопросы взаимодействия при выполнении ближайшей задачи.
— Послушай, Захар, может, нам пришлось поторопиться в связи с тем, что союзников выручать надо? — отодвигает он от себя карту.
— Возможно, — соглашаюсь. — Дела у них в Арденнах неважные.
— Не возможно, а точно, — произносит он с твердым убеждением. — Нутром своим солдатским чую, что союзников спасаем.
Значительно позже, после войны, всем стало известно, почему мы на восемь дней раньше намеченного срока начали Висло-Одерскую операцию.
«На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы... Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января... Я считаю дело срочным» — так писал 6 января 1945 года Черчилль Сталину.
А вот что ответил И. В. Сталин Черчиллю 7 января 1945 года:
«Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против [147] немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января...»
Менее чем через пять суток после ответного письма Сталина, 12 января, на рассвете, после короткого, но сильного артиллерийского удара передовые батальоны 1-го Украинского фронта перешли в наступление и быстро захватили первую траншею гитлеровцев.
56-я выступила лишь на следующий день. Действуя в передовом танковом отряде, она имела задачу форсировать реку Нида, развивая наступление, выйти к реке Пилица и форсировать ее с ходу в районе Околовицы и Конецополя. Здесь она должна была захватить плацдарм и обеспечить переправу главных сил объединения.
Удар наш был внезапным, сильным и стремительным. Вот перед нами Пилица, но мост через нее взорван. Что делать? Медлить нельзя — враг опомнится, подтянет резервы, и тогда все достигнутое нами сведется к нулю.
Начштаба бригады подполковник Алексей Иванович Савин предлагает прощупать силы противника на западном берегу разведкой боем. Для этого требуется переправить через реку взвод мотострелкового батальона. Большов соглашается, хотя и с трудом. Мы его с Савиным отлично понимаем: у нас нет никаких переправочных средств, а температура воды в реке ниже нуля.
Вызываю к телефону командира мотострелкового батальона капитана Смирнова. Сообщаю ему о нашем решении и спрашиваю, какой взвод пойдет.
— Любой, — отвечает он.
— Вода, учтите, ниже нуля.
— Ничего, товарищ комбриг. С задачей справимся.
— Потолкуйте с людьми, выявите добровольцев и через десять минут доложите.
Ровно через десять минут Смирнов докладывает:
— Пойдет взвод лейтенанта Нестерова.
— Почему именно этот взвод? В других не нашлось добровольцев?
— Да нет. Все изъявили желание. Просто взвод Нестерова у нас имеет особые боевые заслуги.
Лейтенант Нестеров и его бойцы получают задачу переплыть студеную реку и завязать бой с невыявленными силами противника.
К счастью, немцев на другом берегу Пилицы не оказалось. Спустя полчаса два бойца возвращаются обратно [148] на восточный берег и докладывают, что все в порядке.
— Разрешите вернуться к своим, — обращается один из них ко мне.
Что?! В третий раз пуститься вплавь?!
— Не разрешаю. Смените одежду, согрейтесь.
Оба солдата смотрят на меня с удивлением: как же так, ведь там их взвод!
Подтягиваю к берегу танки.
— Вперед!
Тридцатьчетверки, сползая по крутому склону и ломая лед, входят в дымящуюся и черную, как чернила, воду, которая проникает сквозь смотровые щели.
Когда бригада вышла на противоположный берег, ей пришлось с ходу вступить в бой — немцы успели подтянуть противотанковую батарею. Однако плацдарм, захваченный в указанное командованием время, мы удержали.
Наш первый успех здесь, в боях между Вислой и Одером, объяснить легко: мы хорошо подготовились к наступлению. Каждый комбат, каждый командир роты, взвода, экипажа имел карту-бланковку, на которой были нанесены инженерные укрепления противника, вся его огневая система. Основой успеха были, конечно, смелые, решительные, инициативные действия бойцов и командиров. Вот почему все попытки 24-го танкового корпуса из 4-й немецкой танковой армии преградить нам дорогу ни к чему не привели: из всех схваток с гитлеровцами наши воины выходили победителями.
Переменчивая польская зима (то валит снег, то начинаются заморозки, то внезапно наступает оттепель, чуть подморозило — и опять снегопад или распутица) порой досаждала нам не меньше, чем противник.
Вблизи небольшого населенного пункта Садовье, который бригада обходила с юга, в болотистой местности был подбит и застрял наш танк № 211. Командир машины и механик-водитель были убиты, командир орудия и заряжающий, помогая друг другу, отползли с ничейной земли к нам в тыл. Машину остался охранять стрелок-радист гвардии рядовой комсомолец Пальшин.
Пальшин снял с танка пулемет, захватил с собой несколько дисков. Заняв выгодную огневую позицию, он приготовился к отражению атаки. [149]
Вскоре появились гитлеровцы. Десятки автоматов застрочили одновременно. Пули зарывались в глубокий рыхлый снег около танка. Пальшин ждал.
Вот огневой веер ударил по броне. Увидев, что машина не отзывается, молчит, немцы осмелели, кинулись вперед. Тогда-то и открыл гвардеец огонь.
Фашисты попятились, а потом стали окружать Пальшина. Много раз меняя огневую позицию, он сумел отбить все атаки. Ни одному гитлеровцу не удалось подойти к советскому танку.
За день до начала нашего наступления в бригаду приезжал командарм Рыбалко. Он приказал построить весь личный состав, затем вместе со мной обходил шеренги. Павел Семенович спрашивал танкистов: «Жалобы и претензии есть?» И если следовал отрицательный ответ, то тут же задавал другой вопрос: «А просьбы к командованию?»
— Товарищ командарм, мать пишет, что сельсовет не обеспечил ее дровами, — жалуется сержант.
— Выясним, поможем, товарищ гвардии сержант.
Штабной офицер, идущий сзади, записывает имя, фамилию, домашний адрес танкиста и его просьбу.
— А у вас? — обращается Рыбалко к следующему гвардейцу.
— Жалоб, претензий, товарищ командующий, нет! — отчеканивает стрелок-радист Стрелюк.
— Не кричите так, товарищ гвардии младший сержант. Я пока на ухо не тугой, — смеется Павел Семенович.
По строю пробегает шумок.
— Командарма своего маленько приглушить захотел, ишь какой! — шутит кто-то.
Дружный смех. В этот момент я улавливаю брошенную кем-то реплику: «А поговаривали, что строгий больно».
— Жалоб и претензий у вас, говорите, нет, а просьбы? — обращается Рыбалко к тому же танкисту. — Не стесняйтесь, говорите.
Стрелок-радист просит помочь ему разыскать семью. Он знает только то, что она успела эвакуироваться.
— Запишите, товарищ майор, — просит Павел Семенович штабного офицера и подходит к Пальшину. [150]
Молодой боец сильно волнуется: еще бы, сам командарм интересуется, какие у него, Алеши Пальшина, желания!
— Товарищ командарм, я всем доволен!
— Всем? Неужели так? — мягко улыбаясь, спрашивает Рыбалко. — И тем, что враг там напротив, по ту сторону Ниды еще стоит?
— Вот этим я, конечно, недоволен, товарищ командарм, — отвечает, немного покраснев, Пальшин. — Фашистов все время бить надо, без всякой передышки. Я, товарищ командарм, обязательство взял: до Берлина лично сто фрицев уничтожить.
Позже, вручая гвардии рядовому Пальшину орден Ленина за героизм, проявленный в боях, Павел Семенович вспомнил предыдущий разговор с ним и спросил:
— Ну и сколько же фашистов уже на вашем счету?
— Шестьдесят шесть, товарищ командарм, — ответил Пальшин.
Поздно вечером Большов вернулся из политотдела армии и сообщил нам радостную весть: взят Краков.
— Денька через два, полагаю, в наших руках будет Бреслау, — не поднимая головы от карты, сказал начштаба Савин.
Никто не возражал: 3-я танковая шла, не уменьшая темп продвижения, вперед, и, судя по всему, ее ближайшей целью был Бреслау. Но командование фронта неожиданно поставило перед ней новую и еще более сложную задачу: резко повернуть с севера на юг и идти вдоль Одера навстречу силезской группировке врага.
Семь дней мы шли на юг с непрерывными боями. 56-я двигалась в передовом отряде, а это означало, что идти ей приходилось быстрее других.
На подступах к городу Рыбник одна тридцатьчетверка вырвалась далеко вперед, и ее подбила «пантера».
— Экипаж прорвется к нам, — заверил меня комбат капитан Рыбаков.
Из пяти членов экипажа погиб один — младший лейтенант Левченко, командир танка. Дождавшись сумерек, товарищи похоронили его, зарыли в землю снаряды, сняли лобовой и спаренный с пушкой пулеметы, сложили в ранцы диски, гранаты. Все это делалось в пятистах метрах [151] от вражеских траншей и минных участков. Однако уйти далеко танкистам не удалось — по ним открыли пулеметную стрельбу. Старшина Коношвили приказал быстро бежать к фольварку. Немцев там, к счастью, не оказалось. В доме была лишь девушка-служанка, полька по национальности. Она назвала себя Зосей и сказала, что «пан уцякав до лясу вместе с германцами».
...Над немецкой обороной взлетают осветительные ракеты. Их белесый свет вырывает из темноты долину, деревянный мост рядом с усадьбой и приближающуюся группу гитлеровцев.
— Товарищ старшина, фрицы идут, девять человек, — шепотом сообщает стрелок-радист Свиридов.
— Занять огневую позицию у моста, — приказывает Коношвили, — а ты, Зося, — обращается он к девушке, — спрячься куда-нибудь понадежней, мы скоро вернемся.
Рывок через сад — и наши танкисты у цели. Отсюда они следят за группой автоматчиков, которые уже подходят к воротам фольварка.
Немцы не спеша обходят усадьбу со всех сторон, потом входят в калитку. Когда в окнах дома появляется свет, старшина командует:
— К фольварку, за мной!
Чтобы уничтожить немецких автоматчиков, Коношвили и Кругляков проникают в здание через слуховое окно, а Урбанов и Свиридов остаются во дворе у пулеметов.
Бой в помещении, затем на улице длился недолго. Танкисты, расправившись с гитлеровцами, бросились искать девушку. Они нашли Зосю на чердаке, но она была мертва. Чуть поодаль от нее лежал фашист с проломленным черепом.
Старшина Коношвили и его товарищи на рассвете перешли оборонительный рубеж противника и на попутной машине догнали свой батальон. Немного погодя мне позвонил Рыбаков и, доложив об их прибытии, вкратце рассказал, что с ними произошло. И вот они уже на НП бригады. Выбритые, подтянутые, в начищенных сапогах...
Говорю им, что приказал комбату Рыбакову составить на них наградные листы.
— Разрешите, товарищ гвардии полковник! — обращается ко мне механик-водитель Коношвили. [152]
— Слушаю, товарищ старшина.
— Свиридов, Урбанов и Кругляков заслужили награды, а я — нет. Не могу себе простить, что погибла девушка, надо было ее как-то спасти.
Во время моей беседы с этими танкистами присутствовали Максим Маркович Большов и член Военного совета 3-й гвардейской танковой армии Семен Иванович Мельников. Они не вмешивались в разговор, не задавали танкистам вопросов, только слушали внимательно да изредка обменивались короткими взглядами.
Член Военного совета Мельников часто бывал у нас в бригаде, и каждое его посещение было нужным, необходимым политработникам, парторгам, рядовым коммунистам.
Семен Иванович Мельников родился в бедной крестьянской семье в Липецкой области. Он был солдатом в первую мировую войну и одним из первых в своем полку привязал красный бант к винтовке. Активно участвовал в боях на Халхин-Голе. Накануне Великой Отечественной С. И. Мельников занимал пост начальника политотдела 1-го мехкорпуса, где М. М. Большов работал инструктором.
В конце беседы член Военного совета армии сказал мне:
— Скромные у вас, товарищ комбриг, танкисты. Все четверо, безусловно, заслуживают правительственные награды. А за взятие Берлина, надеюсь, представите их снова.
Обедаю, как говорится, стоя на одной ноге. Спешу: комкор поставил нам новую задачу. А время бежит. Маятник голландских часов с фигуркой, выскакивающей при бое, все стучит да стучит. Направо — громче, налево — тише...
— ...Пришел невод с одной рыбкой, с не простою рыбкою, золотою, — декламирует, надвинув шапку-ушанку на глаза, Сережа Парамонов.
— Рыбку золотую чего вдруг вспомнил?
— Рыбку свеженькую не мешало бы сейчас, товарищ комбриг. Рек сколько форсируем, а рыбы не пробуем. Говорят, в Варте и Просне ее полным-полно, так и просится на стол. [153]
Смеюсь. Настроение у всех приподнятое: за сутки 56-я форсировала две реки — Варту и Просну. Теперь, не переводя дыхания, бригада первая на этом направлении пересекает границу фашистской Германии, ведет бой за городок Питмен.
Заканчивается Висло-Одерская операция, одна из крупнейших операций Великой Отечественной войны. Гитлеровцы понесли огромные потери, но они по-прежнему дерутся со стойкостью фанатиков.
В чем дело? Видимо, все еще действует геббельсовская пропаганда. Геббельс запугивает солдат Сибирью. Уверяет их, что русские не оставят от Германии камня на камне, угонят в далекую Сибирь все немецкое население. Свирепствуют, конечно, и гестаповцы.
На окраине Ченстохова, где проходила линия обороны противника, наши танкисты увидели повешенных на телеграфных столбах девять немецких солдат...
Вспоминается и такой случай. Наше передовое подразделение застряло у небольшой деревушки и взять ее никак не могло. Причем особо сильного сопротивления противника там не было. Подъезжаем с Вольтовым к первым домам. Командир роты докладывает:
— Товарищ гвардии полковник, в деревне Нойбахе большая группа фаустпатронников, главным образом — дети.
— Как дети? — не понимаю его.
— Самому старшему от силы четырнадцать будет, — объясняет командир роты и надломленным голосом добавляет: — Растерялись мы, надо признаться... Детей убивать же не станешь, а лезть напролом — погубить все танки.
Приказываю нашему переводчику взять рупор и объяснить подросткам, обманутым гитлеровской пропагандой, какое у них истинное положение.
Вскоре появилась небольшая группа ребят. Бледные, перепуганные, жмутся друг к другу.
— Не бойтесь, — успокаивает их подполковник Большов. — Вам больше ничто не угрожает.
— Вы местные? — обращаюсь к одному из них.
— Да, тут почти все нойбаховские...
— Ну что ж, вы свободны, расходитесь по домам. [154]
Стоят, не верят. Потом стали уходить, оглядываясь с опаской.
Через несколько минут с поднятыми руками пришли еще около пятидесяти фаустпатронников.
— Все? — спрашиваю.
— Все.
— А где ваш командир?
— Сбежал в лес. Хотите, мы вам покажем место, куда на днях навезли целую гору фаустпатронов?
Постепенно стали открываться окна, двери домов, из них робко выглядывали жители...
Тик-так, тик-так. Направо — громче, налево — тише. Время идет, а из Питмена — ни слуху ни духу. Как там дела? Может, Питмен уже взят? Вызываю по радио командира батальона, которому приказано вышибить противника из городка.
— Завязал бой на северо-восточной окраине. Продолжаю выполнять задачу, — докладывает комбат.
Вот тебе раз! Полчаса назад капитан Кухаренко докладывал то же самое. Жабин, Рыбаков уже взяли Рыхталь, а он — не с места! По данным разведки, лес и подступы к Питмену были хорошо укреплены, насыщены огневыми средствами, около городка имелись минированные завалы и противотанковые рвы. Может, гитлеровцы подтянули и свежие силы?
Направляюсь с двумя танками в район Питмена. Со мной следует замначштаба бригады подполковник Сухой. Оба мы в одной тридцатьчетверке. По дороге снова требую от Кухаренко доложить, как идут дела.
— Продолжаю выполнять задачу.
— Уточните место боя.
— Северо-восточная окраина.
— С места не сдвинулись! Что вы там возитесь? Наступайте! — приказываю.
Приближаемся к городку. Уже отчетливо видны вспышки выстрелов. Бой там идет тяжелый. Приказываю механику-водителю старшине Бабаяну нажать на скорость, а двум сопровождавшим нас автоматчикам спрыгнуть с брони, залечь. И вдруг — неожиданный удар по соседней машине. Она тотчас загорается. Не успеваю опомниться, как следующий снаряд пробивает башню нашей. [155]
Слышу протяжный стон. Ранен замначштаба Сухой. Механик-водитель Бабаян, заряжающий Васильченко и Сережа Парамонов, к счастью, не пострадали.
«Напоролись на засаду противотанковой артиллерии», — начинаю разбираться в обстановке.
Еще один толчок. Но машина двигается. Нас, стало быть, зацепила лишь воздушная волна.
— Назад, к тем домам, которые миновали, — приказываю механику-водителю и тут же спохватываюсь: «А автоматчики где? Снаряд угодил в башню... Значит, они убиты!»
Слева от шоссе, близ лесной поляны, выстроились в ряд несколько каменных домов. За одним из них останавливаю покалеченный танк. Пытаюсь первым выбраться наружу, чтобы вытащить раненого замначштаба — не могу сдвинуться с места: левая нога одеревенела, не слушается. Одновременно начинаю чувствовать жгучую боль в левой руке.
— Товарищ комбриг, вы ранены! — с тревогой говорит Парамонов. Выпрыгнув на землю, он помогает мне выбраться.
— Пальцы...
Три пальца отшиблены осколком. Они держатся на тоненьких ниточках кожи... А нога? На левом валенке огромное рыжее пятно, словно на нем стоял раскаленный утюг. Ушиб, видно, сильный, и только. А вот подполковник Сухой ранен в живот. Отправляю его на танке в штаб. Глядя вслед уходящей тридцатьчетверке, вспоминаю разговор с глазу на глаз с Михаилом Сухим в Киеве за два года до начала войны.
— Слюсаренко, я, знаешь, не люблю рассуждать в мировом масштабе, но скажу... Мы совершаем непростительную ошибку, что расформировываем механизированные корпуса.
— Видно, на основании оценки опыта боев в Испании принято такое решение.
— Возможно, — соглашается Сухой. — Испания, оценка, опыт... И все же это неправильный шаг.
Да, сложное и весьма трудное время пережили наши бронетанковые силы накануне Великой Отечественной. Вследствие неправильной оценки опыта боев в Испании в 1939 году были расформированы механизированные корпуса. Правда, вскоре стала очевидна ошибочность такого [156] шага, начали заново сколачивать мехкорпуса, но... война уже стояла у нашего порога. Когда она перешагнула его, большинство вновь созданных мехкорпусов оказались неукомплектованными.
...Перевязав кое-как мою рану, Сережа Парамонов сначала обходит дом, затем, распахнув ногой дверь, с гранатой в руке исчезает в помещении.
— Товарищ комбриг, пусто, ни души, — докладывает он вскоре. — Был я и на чердаке. Питмен виден, как Ленинград с Исаакиевского собора. По-моему, третий батальон уже выбил фрицев. Тишина там мертвецкая.
Тишина... Не доверяю фронтовой тишине. В ней, не раз убеждался я, всегда таится что-то неожиданное, зловещее.
— Смотри в оба, а я поднимусь наверх.
— Сами?! Не пущу!
— Товарищ гвардии сержант!
С чердака в самом деле отлично виден Питмен. Небольшой городок раскинулся несколькими ровными квадратами в долине, обрамленной лесом: В центре — пустынная подковообразная площадь. Отсюда, в гору, строго на запад, поднимается сквер, который упирается в кирху. Тишина... Людей не видно...
Где же Кухаренко? Получил новое задание и пошел дальше? Ну что ж — поступил правильно: комбриг ранен, остался где-то в стороне, но бригада действует.
Трудно удержать в одной руке тяжелый полевой бинокль, но я не отрываю от него глаз. Ищу место, где батальон Кухаренко только что дрался с немецкими танками. Нашел! На снегу резко выделяются подбитые и сгоревшие машины. Три наших, восемь — гитлеровских. Молодец, молодец, капитан! А я его бранил, горячился. Обиделся, наверное, на меня. И прав! Надо будет ему прямо сказать... А это что такое?
На шоссе показались немцы. Они идут к дому. По тылам нашим бродят, коварную тактику стали применять: пропускают нас вперед, чтобы затем бить в затылок. И противотанковая батарея стоит на том же месте, наших поджидает в засаде.
Шестнадцать фашистов, а нас двое — Сережа да я. У нас один автомат, один пистолет, две гранаты и... три руки.
Подтягивая левую, негнущуюся ногу, спешу вниз к [157] Парамонову. Слышу его заразительный смех. Смеется и кого-то хвалит: «Ну, ребята, чудо из чудес! Комбриг не поверит, честное гвардейское!»
Поверить действительно трудно: автоматчики, сопровождавшие нас, целы и невредимы! В момент попадания снаряда в башню их сбросило с брони воздушной волной, раскидало в разные стороны. Чтобы обойти окопавшихся фашистов и противотанковую батарею, им пришлось сделать по балкам большой крюк.
— Из экипажа сгоревшего танка кто-нибудь спасся? — с волнением спрашиваю я.
— Кажется, никто, товарищ гвардии полковник, — отвечает автоматчик.
— Мы хотели туда подойти, но фрицы не пустили, стрельбу открыли, — добавил второй.
Немцы притаились по ту сторону шоссе, у развилки. Поскольку уйти отсюда нет никакой возможности, решаю обороняться, расставляю «средства подавления» внутри помещения, у окон.
Автоматчик Сыромятников предлагает:
— Товарищ гвардии полковник, разрешите, я с чердака гранатами их встречу.
— Хорошо, идите.
Этого паренька я знаю как выдержанного и смекалистого бойца. Он никогда не поддается панике. Стреляет метко, с завидной расчетливостью. Возможно, это идет от его аналитического ума: Игорь Сыромятников, сын вологодского лесоруба, в день начала войны на областной олимпиаде юных математиков занял первое место.
— Голову наружу не высовывайте, — наставляю его.
— Слушаюсь!
Толстые стены нас крепко выручают. Только показываются немцы — открываем огонь. У них уже есть потери, у нас — нет. После первой вылазки гитлеровцы оставляют двух убитых и одного раненого. Во время второй на мушку моего трофейного вальтера попадает огромный, чуть ли ни в два метра ростом, унтер-офицер.
Услышав выстрел, Сережа Парамонов, притаившийся с автоматом у противоположного окна, оборачивается.
— Укокошили кого-то? — спрашивает он. И тут же с тревогой: — Что, в лоб пошли?
— Пока один вырвался. [158]
Сережа, чуть помолчав, не отрываясь от окна, бросает через плечо:
— Теперь трусить не будут, на фасад пойдут.
— Почему?
— Выстрел из вальтера... Не из автомата, не из пулемета. Получается что? В доме скрывается какой-то начальник с маленькой, слабо вооруженной охраной.
«Молодец!» — хвалю про себя Сережу.
— Разве не так, товарищ комбриг?
— Так.
— А рука как? Болит? Очень?
Ответить не успеваю: немцы начинают атаковать фасад.
— Сережа, сюда! — подзываю ординарца, а автоматчика Авраменко посылаю прикрывать двор.
Сержант Парамонов двумя-тремя короткими очередями останавливает левый фланг наступающих, остальные продолжают напирать. Один, второй, третий, четвертый прицельные выстрелы. Обойма опустела. Надо перезарядить пистолет, а одной рукой не могу. Сережа бросается к моему окну. Одновременно раздается взрыв гранаты. Теплый воздух, пропитанный гарью, ударяет в лицо. Потом наверху застрочил автомат.
— Математик?
— Так точно, — подтверждает Сережка. — Башковитый!
— Товарищ гвардии полковник, наши подоспели, бегут садом, — сообщает Авраменко. — Отстреливаются.
— Кто?
— Майор Бахталовский и младший сержант Крашенинникова.
Узнав, в каком положении мы оказались, начальник разведки и телефонистка сели в виллис и помчались на помощь. Они, отстреливаясь, пробились через лощину к нам.
Людмила Григорьевна заново быстро перевязала мне руку.
— Ничего страшного, бригадой командовать сможете, — успокаивает она.
— Левая рука, три пальца... Побудете немного в госпитале и обратно к нам, — поддерживает ее майор.
— В штабе как? Спокойно? [159]
Бахталовский и Крашенинникова молча переглядываются.
— Его бомбили, есть жертвы, — наконец произносит Бахталовский и тут же спрашивает: — Будем пробиваться, товарищ комбриг?
— Давайте, — соглашаюсь. — Сила у нас теперь большая: шесть человек.
— Лучше всего идти к лощине, — советует Бахталовский. — Туда, где мы оставили виллис.
Гитлеровцы начинают напирать снова. Их поддерживает противотанковая батарея. Хочешь не хочешь — уходить надо.
Пробиваемся через огненный заслон. Парамонов бежит почти рядом со мной. Строчит из автомата и еще старается прикрывать меня от свистящих пуль.
Немцы отстали. Они уже стреляют беспорядочно. Вот и лощина, а чуть дальше стоит виллис. К нему через заболоченный лесок, подскакивая на брошенных поперек дороги толстых жердях, приближается Т-34.
«Максим Маркович прислал», — догадываюсь.
Вблизи разрывается снаряд противотанковой пушки. По танку бьют или по нас? Еще один выстрел. Разбросанные комья земли, смрад и... душераздирающий крик Крашенинниковой: «Сережка-а!»
Резко оборачиваюсь назад. Автоматчик Авраменко, тяжело ступая, несет на руках Парамонова.
— Убит?!
Авраменко кивает головой. [160]