Формируем полки прорыва
Сталинград... Немецкая авиация уже бомбит его окраины. 168-я бригада, вошедшая во вновь образованный Сталинградский фронт, в районе совхоза «Тракторный» ждет технику.
К нам приезжает ансамбль Киевского военного округа. В его репертуаре новые песни и танцы. Объявляется антракт.
— Товарищ гвардии подполковник, — окликает меня кто-то.
Поднимаю голову. Приземистый лейтенант с фотоаппаратом.
— Говорят, вы Слюсаренко...
— Слюсаренко.
— Тогда вам привет из тыла...
Из тыла? От жены, детей, от Торяника? Может, от Садового? Да разве мало знакомых!
— От Анастасии Барабаш.
— Спасибо. Где вы с ней встретились?
— В тылу противника, на партизанской базе. Она приезжала писать о партизанах.
— Вот что! А вы как там очутились?
— Приезжал снимать. И ее тоже заодно щелкнул.
— При вас, случайно, нет этого фото?
— К сожалению, — разводит руками фотокорреспондент. — Снимки не для огласки, товарищ комбриг. Война закончится, всему миру покажем.
«Война закончится, всему миру покажем», — повторяю про себя, и от этих слов на душе становится как-то тепло и радостно. Враг окружает Сталинград, топчет земли Северного Кавказа, зажал в железные тиски город Ленина, а партия уже заботится о будущем...
Я поблагодарил военного фотокорреспондента за привет [76] и попросил, если встретит Анастасию Барабаш, непременно поклониться за меня.
— Обещаю, — ответил лейтенант. Он козырнул, отошел в сторону и тотчас возвратился. — Нет правил без исключения, товарищ комбриг... Я покажу вам снимок.
Настенька на переднем плане среди небольшой группы партизан. Миловидная девушка с трофейным автоматом на груди что-то рассказывает, а она, насупив брови, записывает.
Рассматривая фото, почему-то вспоминаю неожиданный приезд Настеньки в Орел, где я учился в бронетанковом училище. Как давно это было!
Сбылась моя давняя мечта: в 1931 году по путевке ЦК КП(б)У я был направлен на учебу в Высшую школу профдвижения. Проходит год, и нас, тринадцать выпускников, вызывают в харьковский горвоенкомат.
Человек с тремя шпалами в петлицах спрашивает, в какое бронетанковое училище я хотел бы быть зачисленным.
Не могу сразу ответить. Да и почему бронетанковое? Не пехотное, не артиллерийское или, скажем, летное? И вообще, военным я быть не собирался.
— Вы работали машинистом электростанции на мерефянском стекольном заводе?
— Вначале кочегаром, потом помощником, а затем машинистом.
— С техникой, стало быть, знакомы! Очень кстати. — Человек с тремя шпалами заглядывает в мое личное дело: — Секретарь комитета комсомола, член парткома, заворготделом парткома... Тоже кстати.
— Слюсаренко, вы призываетесь по партийному спецнабору. Нашей армии нужны молодые кадры, образованные коммунисты, — объясняет седой человек в гражданском.
«По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», — вспоминаю Андрея Ивановича Торяника. Решением обкома партии его направили на работу в Белый Колодезь, где он был избран председателем райисполкома.
— В какое же танковое училище вас послать?
— В любое. В какое нужно.
— Отлично, — человек с тремя шпалами делает отметку в одном из развернутых перед ним листов. — Вы зачисляетесь на шестимесячные курсы в Орловское бронетанковое училище. Поздравляю! [77]
...Солнце печет нещадно. Броня до того накалилась, что к ней не прикоснешься, по измазанным лицам курсантов струится пот, волосы под шлемами слиплись, гимнастерки под кожаными куртками взмокли.
Наступаем, стреляем, берем препятствия, отходим, снова вырываемся вперед. Прошло уже одиннадцать месяцев вместо шести, а нам говорят: «В начале будущего года начнем изучать...».
В те дни меня особенно подбадривали и, выражаясь военным языком, звали взять равнение направо письма Торяника. «В ту минуту, когда тебе особенно трудно, — писал он, — советую не забывать о своем долге, товарищ член партии!» Надо сказать, не было ни одного случая, чтобы наш экипаж получил на учениях замечание комвзвода. Даже командир роты Копейкин, скупой на похвалу, неоднократно заявлял: «Хорошо!»
Однажды во время занятий на спортивной площадке появился Копейкин:
— Курсант Слюсаренко!
Я спрыгнул с турника, быстро надел гимнастерку, затянул ремень и — к нему.
Я не слишком высок, однако в сравнении с командиром роты казался чуть ли не великаном. Но в этом человеке маленького роста таилась могучая сила воли. Он поднимался на ноги с утренней зарей и вряд ли присаживался до самого вечера. Копейкин готовил кадры для армии, и это была главная цель его жизни.
Мы побаивались ротного, но уважали его, видели в нем большого друга.
— Курсант Слюсаренко, вас спрашивает какая-то женщина. Идемте.
Кто бы это мог быть?
По дороге Копейкин неожиданно говорит мне:
— Слюсаренко, вы, оказывается, специалист по французской борьбе?
— Увлекался когда-то. Шалость молодости, товарищ командир роты.
Он усмехается:
— Старик! Двадцать шесть лет... Почему бы вам не наладить нашу художественную самодеятельность? На своем заводе вы были активистом «Синей блузы». На гитаре неплохо играете, как мне известно.
— Времени в обрез, товарищ командир роты. [78]
— Для хорошего и полезного дела время всегда найдется, — возражает Копейкин. — Я не меньше вас, товарищ курсант, занят, а как-никак три раза в неделю художественную студию посещаю и дома порисовать тоже надо.
Открытие: Копейкин рисует!
— Рисуете?!
— Немного, с детства еще. Пейзажи... под Левитана, — смеется он. — На выставку в Дом Красной Армии кое-что отобрали, а теперь вот журналистка, ваша давняя знакомая, писать обо мне приехала.
«Неужели Настенька?» — У меня учащенно забилось сердце.
По длинному коридору главного здания училища идет молодая стройная женщина. Из-под голубого берета выбиваются золотистые волосы. Ну, конечно, она, Настенька Барабаш. Узнав меня, Настенька смущенно говорит:
— Зорька? Неужели это ты?
Командир роты проявляет присущие ему чуткость и такт:
— Курсант Слюсаренко, можете увольняться в город, до девятнадцати часов...
На следующий день комвзвода Барский поручил мне привести подразделение с полигона в училище. Задание было несложное — построить людей, дать команду «Запевай», а затем проследить, чтобы винтовки были поставлены в пирамиды. Я все это выполнил, за исключением одного: не проверил, спущены ли у винтовок спусковые курки. За меня это сделал старшина и обнаружил одно ружье с неопущенным курком.
— Наряд вне очереди, — объявил Барский, подняв один палец вверх.
Я никогда не имел взысканий ни по какой, как говорится, линии и был обескуражен.
— Товарищ старшина, нельзя же так: не разобравшись, и — наряд!..
— Два наряда вне очереди, — приложил он к поднятому пальцу второй. — Теперь довольны?
— Нет, товарищ старшина.
— Три наряда вне очереди. Идите, вы свободны.
Я, весь дрожа от возмущения, бросился к командиру роты. Копейкин выслушал меня внимательно, а затем спросил, знаю ли я, что на строгость своего начальника, без его на то согласия, жаловаться не положено. [79]
— Знаю, товарищ командир роты.
— Тогда в чем же дело?
Переступаю с ноги на ногу и все же, набравшись смелости, говорю:
— Потому что несправедливо, никогда не имел взысканий.
Копейкин насупил выгоревшие брови.
— Садитесь, товарищ курсант, — указал он на стул. — Давайте поговорим по душам.
Разговор длился больше часа. Ротный беседовал со мной по-дружески, но строго. Он внушал мне, как важно для будущего командира воспитать в себе чувство ответственности за порученное дело.
— Итак, — подытожил он, поднимаясь, — наряды вне очереди не отменяю. А вам советую их на всю жизнь запомнить. Пригодится.
Я их запомнил и помню по сей день. Без сознательной воинской дисциплины армия не может существовать.
Перед открытием XVII съезда ВКП(б) по училищу был оглашен приказ: взвод — победитель в социалистическом соревновании получит право совершить лыжный пробег Орел — Москва и рапортовать съезду.
Мы сидели за учебниками, овладевали техникой на полигоне, совершали десятикилометровые лыжные переходы. Я, как командир учебного отделения, делал все, чтобы наш взвод победил. Так оно и получилось. Мы встали на лыжи и двинулись в путь, а 26 января 1934 года, в день открытия съезда, вручили свой рапорт делегатам. В нем курсанты Орловского бронетанкового училища давали слово ленинской партии, советскому народу, что они, будущие командиры-танкисты, если потребуется, будут защищать Родину до последнего вздоха.
Это была для меня, как и для всех моих товарищей, священная клятва.
Боевую технику 168-я танковая не получила. 25 июля, в тот самый день, когда фашистская авиация нанесла массированный бомбовый удар по Сталинграду, меня вызвали в штаб 38-й армии и приказали передать другой части мотострелковый батальон, а с танкистами своим ходом, на колесных машинах, немедленно отправляться в Саратов. Из Саратова нас по железной дороге перебросили [80] в Горький. Здесь мы должны были получить танки. Но меня вскоре вызвали в Москву и сообщили о новом назначении: я был направлен в Горький формировать особый танковый полк прорыва. И вот я снова в этом городе. Шагаю по одной из центральных улиц. Вдруг сзади слышу:
— Слюсаренко, здорово!
Оборачиваюсь — Шутов! Степан Федорович Шутов, с которым до войны служил в Киеве, в 4-й отдельной киевской тяжелой танковой бригаде. Обнимаемся, хлопаем друг друга по плечу. Такая неожиданная встреча!
Подполковник Степан Шутов — участник гражданской войны, курсант Объединенной военной школы имени ВЦИК.
— Давно, хохол, от немцев прячешься? — улыбается Шутов.
— Был в Сталинграде, оттуда — в Саратов, Горький, потом вызвали в Москву. Пятый день как здесь.
— Смотри, и я пятый день.
Шутов смеялся, острил, а настроение у него было, как он позже признался, неважное. Москва его, как и меня, отозвала от наших бригад и направила в Горький формировать особые танковые полки прорыва. Здесь нас уже ожидали опытные танкисты, 80 процентов из которых составляли коммунисты и комсомольцы. Мы должны были их немного подучить на английских машинах. После этого полки поступали в непосредственное распоряжение Ставки.
В гостинице, пропустив по чарочке, завели разговор о волновавших нас обоих делах. Мы оба были на приеме у командующего бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии Якова Николаевича Федоренко.
— Федоренко мне говорит, — вспоминал Шутов, — «Верховный этому вопросу придает большое политическое значение». А я ему, сердце уже тогда предчувствовало неладное: «Честно говоря, нет охоты пересаживаться с отечественных машин на английские. Но если они хоть чем-нибудь отличаются от ходячих гробов, безусловно, не подведем».
Я понимающе кивнул:
— Примерно то же самое Федоренко сказал и мне. Основной его аргумент был простой: «Надо, чтобы Гитлер воочию убедился, что союзники с нами заодно». [81]
— Слыхал, как тут, в Горьком, прозвали эту машину? — Шутов вопросительно посмотрел на меня.
— Слыхал — стальным гробом. И все же, Степан Федорович, английские танки имеют свои преимущества, — не торопился я с выводами, хотя много плохого наслышался о них еще в Москве, да и сам кое в чем успел убедиться: пятидесятимиллиметровая пушка с большой начальной скоростью, хороший оптический прицел...
— Согласен. Ну а еще что?
— Отличная лобовая броня.
— Дальше...
Все. Я перечислил все достоинства английской машины и добавить к ним больше ничего не мог. Тогда Шутов, будущий дважды Герой Советского Союза, ринулся в атаку. Загибая пальцы, он принялся перечислять недостатки английского танка.
— Бензиновый двигатель капризный, как балованный ребенок, его кормить надо только первосортным бензином, авиационным. Боковая броня тонкая — любой крупнокалиберный пулемет ее прошьет. Слишком сложное управление... Достаточно резиновому плунжеру выйти из строя, как танк сейчас же превратится в гроб. Гореть будет, как магний: вспыхнет — и поминай как звали. Нет, нас, старых воробьев, на мякине не проведешь, — он опустил тяжёлый кулак на стол, — горчицу с медом не спутаем! По своим боевым и техническим качествам английская машина, Захар, остается далеко позади нашей тридцатьчетверки.
— Они, быть может, для Африки в самый раз.
— Во-во! — ухватился Шутов. — Для Африки, макак пугать.
Я критиковал английскую машину, возмущался, я приказ выполнил — сформированный 49-й особый гвардейский танковый полк прорыва приступил к занятиям.
Через два дня ко мне пришел заместитель командира полка Яков Емельянович Пенской, имевший большой опыт политработы на фронте. Бойцы любили его за прямоту и смелость. Он с тревогой сообщил мне, что настроение у танкистов неважное — не хочется расставаться с отечественными машинами.
Мы разделяли их мысли, но понимали: ничего изменить нельзя, людей надо учить бить врага и на английском [82] танке. На ходу усовершенствуя его. мы обнаруживали все новые и новые изъяны.
Встретился снова с Шутовым.
— Слыхал новость? — спросил он, приняв серьезный и озабоченный вид. — Нас с тобой, ходят слухи, перебрасывают в пески Каракумы.
Я понял его намек: английская машина совсем не была пригодна к боевым операциям в зимних условиях. Тоненький слой льда на подъемах был для нее непреодолимым препятствием: буксовала, скользила, катилась назад.
— Будем наваривать шипы, Степан Федорович, иного выхода не вижу.
— Придется, — согласился он. — Надо запросить разрешение Москвы.
Москва быстро откликнулась на наше предложение. Позже стало известно, что Федоренко докладывал о нашем запросе Верховному Главнокомандующему, и тот, взвесив все «за» и «против», дал свое «добро».
Главный инженер номерного завода А. П. Поляков, заранее предупрежденный телефонным звонком о нашем приезде, ждал нас у себя в кабинете. Перед ним лежали чертежи, документы, необходимые для выполнения несложного, но срочного заказа Ставки. Уточнив детали предстоящей работы, Поляков обратился к нам с просьбой:
— Людей у нас не хватает. Не могли бы вы нам помочь? — И, как бы убеждая нас, тут же продолжил: — До войны здесь было небольшое, полукустарное предприятие. А теперь — завод, и какой! Но работают одни старики, женщины и подростки. Механики-водители танков, как правило, квалифицированные слесари и в токарном деле не профаны...
— Ясно, — сочувственно отозвался Шутов. — Сколько бы вы хотели получить людей?
Главный инженер взял телефонную трубку и попросил у телефонистки заводского коммутатора разыскать Архипа Ивановича. Минуты две спустя раздался продолжительный звонок.
— Архип Иванович, говорят, ушел в девятый цех, но там его нет.
— Тогда дайте мне тетю Клаву. [83]
Короткая пауза, затем в трубке раздался тоненький детский голосок:
— Я вас слушаю, Александр Петрович.
— Тетя Клава, куда ты подевала своего главного начальника? Безобразие! Тут у меня люди его ждут, а он себе расхаживает по заводу! — притворно сердито говорит главный инженер. — Сама приходи. Что? Уже пошел ко мне? Спасибо, тетя Клава. Извини...
Сильный стук в дверь уверенного в себе человека.
— Архип Иванович, — объясняет нам главный инженер, и его глаза теплеют.
В комнату входит подросток: большие круглые глаза, нос с горбинкой. Спецовка старенькая, не по росту.
— Здравия желаем, товарищи военные! — Паренек не спеша, по очереди подает нам с Шутовым руку, затем устало опускается в свободное плетеное кресло.
— Товарищи приехали по поводу шипов, — говорит Поляков. — Помнишь, на днях нам звонили из Наркомата?
На лбу у Архипа Ивановича собираются морщинки:
— Помню.
— Товарищи обещают для ускорения дела подбросить немного людей.
— Сколько? — деловито осведомляется Архип Иванович. — Вы из одной танковой части или из двух?
— Из двух, — говорит Степан Федорович, с удивлением рассматривая паренька.
— Тогда, товарищи подполковники, человек по двадцать из каждой, минимум. Договорились?
— Договорились, — дружно отвечаем мы с Шутовым.
— Завтра приступим к выполнению вашего заказа. — Архип Иванович встает: — В шесть ноль-ноль ваши люди должны быть у проходной. Я сам приду за ними. Списки для оформления пропусков пришлите на завод сегодня! До свидания, товарищи.
Архип Иванович направляется к двери, но главный инженер останавливает его:
— Хорошо бы показать товарищам военным завод. Они недавно с фронта. Им хочется посмотреть, что делает тыл для армии, и рабочим будет, конечно, интересно послушать танкистов-фронтовиков.
— Вы были на фронте?! А я думал, только собираетесь. Елки зеленые, это же очень здорово! — восторгается Архип Иванович. — Пошли, товарищи танкисты: через [84] двадцать три минуты начнется обеденный перерыв. Я вас использую...
— В смысле? — интересуется Шутов.
— Я ведь еще и секретарь цеховой комсомольской организации. Соберу ребят... Вы были комсомольцем? — обращается он к Степану Федоровичу.
— А как же! Во время гражданской войны приняли.
— Елки зеленые! А вы? — спрашивает он меня. Получив утвердительный ответ, Архип Иванович еще раз выражает свой восторг: «Елки зеленые!»
Идем с пареньком из заводского управления в цех. По дороге знакомимся с его короткой биографией. Ему не так давно исполнилось шестнадцать лет. Отец — машинист паровоза, ушел на фронт, мать с младшей сестренкой осталась на оккупированной немцами Брянщине. Из Брянска он, Архип Иванович Найденов, эвакуировался вместе с другими ребятами из ФЗО сюда, на Волгу. Вначале был простым рабочим, а когда заместитель начальника одного из цехов ушел на фронт, директор завода по рекомендации комсомольской организации назначил его, Найденова, замначем.
— Архипом Ивановичем меня прозвали в шутку, — смущенно улыбается паренек. — Я не обижаюсь, пусть! А вы зовите меня просто Архипом. Дома, в школе звали Архипушкой.
— А кто такая тетя Клава, старенькая? — интересуюсь я.
— Что вы! Шутите? Пятнадцати не минуло еще! Бригадир она у нас самый передовой. Люди ей охотно подчиняются, слушаются, потому что правильная и толковая. Подход к каждому человеку у нее есть. Из детдома Клава пришла...
— И вдруг неожиданный вопрос: — А вы Александра Алексеевича Головачева, земляка моего, знаете? О нем в газетах пишут, по радио передают.
Архипушка смотрит на нас умоляюще. Ему так хочется, чтобы мы были знакомы с его земляком-героем. Он достает потертую записную книжку и извлекает оттуда газетную вырезку, на которой изображен военный.
— Он! Сашка Головачев! — узнает Шутов. И ко мне: — Неужели не помнишь? Он нашим соседом был, когда освобождали Западную Украину. [85]
Мне не хочется огорчать паренька, и я подтверждаю, что именно так оно и было.
Пройдет год с лишним, и мы вместе с комбригом 23-й мотострелковой бригады подполковником Александром Алексеевичем Головачевым с улыбкой будем вспоминать этот случай.
Срочно созванное Найденовым комсомольское собрание перерастает в общезаводской митинг. Выслушав наши рассказы о том, как советские воины защищают Родину, рабочие заверили нас, что они не останутся в долгу перед Красной Армией.
— Мы еще лучше будем трудиться, — заявила от имени своей бригады «тетя Клава», — а ваш заказ, товарищи танкисты, обещаем выполнить быстро, конечно, во внеурочное время.
Мы были взволнованы до глубины души. Эти дети, которым следовало бы сидеть за школьной партой, работали по восемнадцать часов в сутки да еще собирались наш заказ выполнить сверх плана, во внеурочное время!
Завод сдержал свое слово: шипы появились на всех английских машинах, которыми комплектовались формировавшиеся в то время в Горьком особые танковые полки прорыва. Перед отправкой 49-го полка на Ленинградский фронт с нами пришли попрощаться Архип Иванович, «тетя Клава» и их сверстники, с которыми мы успели крепко подружиться.
Через два дня прибыли в Ленинград. Вскоре к нам приехал командующий Ленинградским фронтом Леонид Александрович Говоров и член Военного совета фронта Андрей Александрович Жданов. Они беседовали с танкистами, интересовались их учебой, настроением, а мне приказали приготовить танки к обороне.
В конце августа 1941 года из Ленинграда на восток ушел последний эшелон. Противник отрезал город от страны. Был захвачен Шлиссельбург и участок южного берега Ладожского озера, враг прорвался к северным окраинам Ленинграда, занял полосу от Финского залива до Ладожского озера.
День и ночь на фронте, линия которого в отдельных местах проходила через пригороды, шли кровопролитные бои. Гитлеровцы бомбили город и обстреливали его из [86] артиллерийских орудий. Ленинградцы голодали, замерзали в нетопленых квартирах, с трудом добывали воду.
В 49-м особом состоялись ротные партийные и комсомольские собрания. На них с докладами выступили замполит полка Яков Емельянович Пенской и другие политработники. Коммунисты и комсомольцы постановили: просить командование разрешить им отчислять в пользу детских учреждений завода имени Ленина четверть пайка. Такое разрешение они получили.
Прошло несколько дней, и мы пришли в подшефный детсад на концерт, устраиваемый для нас малышами, но вместо здания увидели груду битого кирпича, дымящиеся и тлеющие головешки... Двадцать три убитых и сорок девять раненых детей, старшему из которых не было и пяти лет!
— Почему мы стоим? Почему нас не бросают в бой?! — спрашивали в тот вечер танкисты у своих командиров.
...Иду по Невскому проспекту. Серые дома убегают в морозную мглу. Широкая мостовая покрыта толстым слоем снега. Трамвайные пути тоже под снегом. Витрины магазинов забиты досками или завалены доверху мешками с песком. Около тротуаров — длинные вереницы троллейбусов. Они стоят все в снегу, забытые, ненужные, мертвые...
Аничков мост почти слился с проспектом. Фонтанка вся в дымящихся прорубях. Из них достают воду для питья и тушения пожаров. На улицах пустынно. Навстречу мне медленно движется человек, тянущий санки. На них завернутый в простыню покойник. Еще одна жертва блокады... У меня сжимаются кулаки. Скорее бы в бой...
И мой полк пошел в бой. Он сражался на подступах к Ленинграду, защищая каждый клочок родной земли, а затем вместе со всем фронтом перешел в наступление. Все танкисты воевали геройски, но... уже без меня. Я был отозван в столицу. [87]