Трудная наука побеждать
26 ноября войска Южного фронта освободили Ростов, а 5–6 декабря наши части перешли в контрнаступление под Москвой. В один из этих радостных дней группе бойцов и командиров 133-й отдельной танковой бригады, награжденных ранее за боевые заслуги, вручали ордена и медали.
Комбриг полковник Поляков от имени Советского правительства вручает мне орден Ленина. Трудно словами передать, как я волновался.
Орден Ленина! Страна награждала им лучших из лучших: запевал стахановского движения, прославленных ученых, покорителей воздушного пространства и Северного полюса. А я кто? Простой рабочий из Мерефы, обыкновенный командир батальона! Эта награда, конечно, принадлежит всем моим товарищам: и тем, кто жив, и тем, кто погиб.
Хочется выразить все эти мысли, но у меня нет особого дара речи, а тут еще такое волнение...
— Служу Советскому Союзу! — только и сказал я.
Комбриг крепко пожимает мне руку:
— Много у вас еще впереди, товарищ майор.
— Майор?!
— Да, — подтверждает он. — Вам присвоено звание майора.
Незаметно покидаю штаб бригады. Хочется остаться одному. На улице такая погода, что все звери в норы попрятались. Вьюга! Снегом замело тропинку, по которой час назад шел сюда.
С трудом иду по снежному насту в сторону 1-го батальона, то и дело посматриваю на светящуюся стрелку компаса. Других ориентиров нет: балки, мелкие посадки, дороги, небо — все поглотила ночь, закрыл буран. [60]
Остался один на один с собой, а думать ни о чем, не могу. Мозг реагирует лишь на звуки. Когда человек чем-то сильно возбужден, взволнован, он, видно, не в состояний стройно мыслить. Во всяком случае, так произошло тогда со мной.
Уже поздно — полночь. Появилось непреодолимое желание посмотреть, как отдыхают люди после тяжелого боя. Ребята устали; наверное, улеглись вповалку на земляном полу прямо в одежде, уснули... А я ведь приказал, чтобы хаты были протоплены, чтобы все помылись и спали раздетыми!.. Нас отвели в резерв, и мы могли позволить себе отдохнуть по-человечески.
Цепочка избушек, засыпанных чуть ли не до крыш снегом. За ними темнеют наши машины и бойцы сторожевого охранения. Несмотря на темноту и буран, они узнают меня издали, но действуют по уставу — останавливают, требуют пароль, затем уже докладывают.
Из окна одной избушки золотой тоненькой ниточкой струится слабый свет. Буран разрывает его на кусочки, рассеивает в пылинки.
— Почему виден свет?
— Пробивается через маскировку, товарищ майор.
«Гляди-ка, Самсонов уже знает, что мне присвоено новое звание! — подумал я. — Не даром у нас на фронте бытует шутливая поговорка: «Солдат во сне читает еще не разосланный приказ Верховного Главнокомандующего».
— Зачем свет вообще нужен?
— Наш Пушкин сочинительством занимается, товарищ майор, — отвечает Самсонов. В его голосе слышится насмешка.
«Пушкин» — это младший сержант Садовой. Так его в шутку окрестили танкисты, потому что, как и поэта, Садового звали Александр Сергеевич.
С Садовым после разговора со старшим батальонным комиссаром я уже много раз беседовал и ходил в атаку. Первый раз мы с ним поговорили по душам после того, как приказал освободить его из-под ареста.
Дипломатию в отношениях между начальником и подчиненным я никогда не одобрял. Поэтому прямо сказал:
— Освобождаю вас, товарищ младший сержант, из-под ареста, можете идти. [61]
Я понимал, что поступаю не так, как советовал начподив, однако говорить с Садовым не мог, да и не хотел. «Завтра потолкую с оболтусом, завтра, не горит», — решил я.
Младший сержант не уходил. В его серых глазах застыл немой вопрос.
— Разрешите, товарищ капитан, обратиться? Вопросик, так сказать, деликатный есть...
На войне грубеешь, нервы частенько сдают, не всегда их на привязи удержишь. Да к тому же мне и от отца что-то передалось. Одним словом, боялся сорваться, и Садовой, видно, это заметил.
— Ну, — начало во мне закипать все внутри.
— Можно вам оставить рапорт в письменном виде?
— Рапорт? Что за рапорт?
— Отчет о моей личной жизни в выстраданной стихотворной форме. Вы его, уверен, прочтете с захватывающим интересом.
Садовой положил на стол тоненькую, сложенную вдвое тетрадку и, щелкнув каблуками, вышел. Я схватился за телефонную трубку, хотел немедленно доложить старшему батальонному о своем решении выгнать из нашего подразделения этого разгильдяя, но, взглянув на тетрадь, передумал. На первой странице было написано: «Рапорт комбату, написанный на губе младшим сержантом Александром Сергеевичем Садовым о его личной юношеской жизни в силлабическом стихосложении». Опять возмутился, но сдержал себя и стал читать.
Садовой, насмехаясь над самим собой, объяснял, как он стал «гадким утенком» в «прославившейся на весь фронт» танковой части.
Ничего не утаивая, он рассказывал, в каких условиях рос, воспитывался, как на войне впервые столкнулся с жизнью, увидел кровь, смерть, услышал стоны раненых, приказы... И сын доктора филологических наук согнулся под тяжестью непривычной, непосильной для него ноши...
«Гадкий утенок» потерял веру в себя и в других. Тучи пыли, поднимаемые гусеницами танков, к сожалению, заслонили ему жизнь. Комиссар батальона, парторг роты, агитаторы, командиры «работали» над ним, старались «подтянуть», чтобы не хромал, шел в ногу. Смешно! Зачем? Все равно где-то для него уже отлита пуля, обточен снаряд!.. [62]
Младший сержант в своем «Рапорте», чувствовалось, боролся с собой; по его собственному утверждению, беспомощно барахтался, как слепой котенок. Он обвинял тех, кто уверял его, что врага закидаем шапками, свою мать и классную руководительницу, доказывавших ему, что двадцатый век гуманный, что войны не будет, меня, комбата, — за субъективизм... И вместе с тем каждая строчка его «Рапорта» дышала верой в победу.
Словом, произошло то, о чем предупреждал младший сержант: прочел его «Рапорт» с захватывающим интересом.
В парне, заключаю, соединены тысячи плюсов и минусов! Вызываю Садового к себе:
— Ваш «Рапорт» понравился мне, — заявил ему напрямик. — Человек вы знающий, мысли у вас глубокие, не трафаретные. В своем «Рапорте» вы затронули интересный вопрос — о воспитании будущего воина.
— Случайно, товарищ капитан...
В моей памяти крепко засели слова Торяника о том, что «не могу», «невозможно» выдуманы слабовольными людьми. Человек, доказывал Андрей Иванович, все сделает, если захочет. Всю свою жизнь я старался придерживаться этого простого, но мудрого правила. Сейчас, глядя на Садового, я решил, что отучу парня от самолетобоязни, научу его водить машину в бою спокойно, так, как все танкисты нашей части.
— Чисто случайно, — повторяет Садовой.
— Бросьте, — обрываю его. — Приведите в порядок машину, в следующий бой я сам пойду с вами.
Следующий бой с немецкими танками произошел в тот же день. Свое слово я сдержал — в контратаку пошел с Садовым. Мне «повезло»: фашисты двинулись на нас с усиленной поддержкой авиации. Увидев вражеские самолеты, я приказал батальону увеличить интервал между машинами, а при пикировании штурмовиков маневрировать. Садовой начал нервничать.
— Младший сержант, ведите себя спокойно, — сделал я ему замечание.
Мне пришлось одновременно решать несколько задач: следить за нервами механика-водителя, давать ему указания, командовать остальными машинами, показывать им [63] своей, как маневрировать, чтобы не угодить под бомбу. При первом заходе фашистским самолетам не удалось причинить нам вреда. Но минут через десять они снова начали пикировать, причем бомбовый удар на этот раз оказался значительно сильнее. Однако теперь я уже был спокоен за тридцатьчетверку, которую вел Александр Садовой. Как только самолет выходил из пике и от него отрывались бомбы, младший сержант делал стремительный рывок вперед и таким образом избегал попадания. С этим экипажем мы подожгли два неприятельских танка и один подбили.
Бой длился около двух часов. Мы одержали победу над сильным врагом. К ней добавилась еще одна — победа младшего сержанта Садового над самим собой.
Через неделю командир полка, вручая Садовому медаль «За боевые заслуги», спросил:
— Товарищ младший сержант, теперь, надеюсь, самолетов бояться не станете?
— Если комбат будет сидеть в машине, то, конечно, нет, — ответил он шуткой.
...1942 год. Весна в разгаре. Украинские хатки утопают в белой пене цветущих фруктовых садов, радует молодая зеленая травка, ласкает теплый ветерок, волнуют сказочные утренние зори и чарующее пение соловья. В этот чудесный край моего детства 133-я отдельная танковая бригада пришла из Воронежа после отдыха и переформирования и поступила в распоряжение 22-го танкового корпуса.
За отважные действия во время кровопролитного боя юго-западнее Купянска Садовой получил повышение в звании и в должности. Он стал младшим лейтенантом и командиром Т-34. Командир роты Сухожилов постоянно восхищается его храбростью, а пятнадцатилетний баянист Миша Жарков — его стихами. Свой отзыв о них он каждый раз заканчивает восклицанием: «Вот дает!»
Есть у младшего лейтенанта Садового небольшое стихотворение «Кровь на снегу». Когда он его читал, то у нас, всех без исключения, на глаза навертывались слезы, История появления этого стихотворения такова.
Один наш полк выбил врага из населенного пункта под Каменкой. На обочине дороги, ведущей к селу, наши [64] танкисты заметили молодую женщину. Она лежала на боку, прижав к себе мальчика лет пяти. Оба оказались мертвыми, а снег вокруг них был густо-красный...
— Из автомата порезаны, — заключил кто-то из бойцов.
— Изверги! — бросил сквозь зубы Александр Садовой. — Ну и заплатят же они за все это!
Так появилось стихотворение «Кровь на снегу».
Предпринятое нами весной 1942 года наступление под Харьковом не принесло желаемых результатов. Мы прорвали оборону 6-й немецкой армии, однако развить успех не смогли. Противник ввел в сражение новые силы, в том числе мощную танковую группировку, бомбардировочную авиацию, и сам перешел в наступление. Положение на харьковском направлении ухудшилось, а затем стало чрезвычайно тяжелым.
Немецкий клин из сотни танков под усиленным прикрытием с воздуха прорвал нашу оборону. На участке, где стояла 133-я бригада, под станцией Шевченково, в районе Купянска, ожесточенная схватка с вражескими танками шла с небольшими перерывами сорок с лишним часов. За двое суток 133-я отступила всего на три километра.
Бой — лучшая школа для воина. Командир тридцатьчетверки старшина Корольков занял оборону за невысоким бугорком. Машину свою он так умело замаскировал, что на расстоянии пяти-шести метров ее трудно было обнаружить.
Нарастающий грохот в небе и на земле: приближаются вражеская авиация, танки... Фашистские машины, построившись в боевой порядок острым углом вперед, движутся медленно, осторожно. Они ждут, пока самолеты обработают фланги. Мощные взрывы сотрясают землю. То тут, то там высоко поднимаются и медленно оседают гигантские султаны земли и дыма.
Через какое-то мгновение гитлеровцы, как бы осмелев, делают рывок. Мы молчим. Они уже почти рядом...
— Стрелять по вражеским танкам не в лоб, а по бортам, — передаю по рации. — Огонь!
Начинается бой, тяжелый, кровопролитный.
— Слюсаренко, что у тебя? Докладывай, — требует командир полка с другого фланга.
— Все в порядке. [65]
«Все в порядке!» Три «бетушки» горят, а тридцатьчетверка остановилась с разорванной гусеницей... Зато пылают двенадцать, нет, уже тринадцать фашистских танков!
— Помочь?
— Не надо, обойдемся.
Большой группе немецких машин удается прорваться через огненный заслон. Обогнув балку, она устремляется к лугу, к тому месту, где за бугорком стоит тридцатьчетверка старшины Королькова. Направляю бинокль туда.
Машина старшины выскакивает из укрытия, делает прицельный выстрел и тут же скатывается назад. Спустя полминуты экипаж повторяет тот же маневр.
«Голова у него работает», — тепло думаю о Королькове. Наши пушки скорострельнее немецких, и если не медлить, то после выстрела можно всегда успеть укрыться.
Четырнадцать вражеских машин подбил старшина Корольков со своим экипажем под станцией Шевченково, а сам отделался несколькими царапинами. Солдатская смекалка, отвага, находчивость, боевой опыт дали свои результаты. За проявленное мужество Корольков был удостоен звания Героя Советского Союза. Позже, под Берлином, он уже командовал полком.
Четыре фашистских танка окружили машину командира роты Сухожилова и стали ее расстреливать. Младший лейтенант Садовой, заметив это, кинулся на выручку. Он подставил свою тридцатьчетверку под огонь и дал возможность Сухожилову отойти.
Сердце мое сжалось от боли: поступок младшего лейтенанта правильный, героический, но это же верная смерть!
Сухожилов разворачивается, обходит вражеские машины, бьет по ним. Ожесточенно сопротивляется окруженный Садовой. Три немецких танка горят, четвертый стал отходить. Но и машина младшего лейтенанта объята пламенем...
Вечером узнаю, что двум из оставшихся в живых членам экипажа Садового удалось выбраться через нижний люк и благополучно добраться до расположения бригады.
— Кому именно? — спрашиваю.
— Младшему лейтенанту и башенному стрелку, — отвечает Гетман.
— Значит, Садовой жив?! — обрадовался я.
— Жив, — отвечает он. — Ранен только. [66]
Сажусь в машину и мчусь в медсанбат соседа — стрелковой дивизии, куда отправили Садового.
Медсанбат расположился в здании школы. В коридоре никого не видно. Останавливаюсь у чуть приоткрытой двери с табличкой «Завуч», вхожу.
На низенькой железной койке, накрытой плащ-палаткой, сидит сонный, преклонного возраста человек. Принимаю его за санинструктора.
— Я бы хотел видеть кого-нибудь из хирургов.
— К сожалению, у нас остался всего один хирург, и это я.
Он понял мое удивление и засмеялся.
— Угадайте, сколько часов за последние двое суток я провел у операционного стола?.. Сорок! Ровно сорок! Кто поверит? Никто! Да я и сам не верю. Столько операций, но тьфу, тьфу, тьфу! — всего один смертельный исход.
— Кто умер, помните? — замер я.
— Его-то я запомнил, — ответил, не глядя на меня, хирург. — Мать свою в бреду успокаивал. Туфли ей обещал купить. Мальчик еще совсем, из Ростовской области...
Стыдно признаться, но я облегченно вздохнул: «Не Садовой!»
— А вы кем интересуетесь? — спросил хирург и не дал мне ответить. — Постойте, сам догадываюсь, танкистом. Жив, — глубокий вздох, — ногу крепко задел осколок.
У меня замерло сердце:
— Можно его видеть?
— Почему бы нет? Парень после операции сразу пришел в себя. Мо-ло-дец!
В палату Садового меня повел сам хирург.
— Вот он, красавец, — указал врач на койку возле окна.
Вид у младшего лейтенанта оказался далеко не молодецким. Его голова, лицо, руки, видневшаяся из-под простыни правая нога были в бинтах.
Александр Садовой ответил на мое приветствие слабым кивком.
— Крепко вас, товарищ младший лейтенант...
— Да, крепко поджарили. Двух ребят потерял, хорошие ребята. Вот тебе... человек своему счастью кузнец! — с горькой усмешкой произнес он. — Наш командир роты жив? [67]
— Да, вы ему жизнь спасли. Спасибо, товарищ младший лейтенант. Комбриг поручил мне выразить вам благодарность.
— А батальон наш... в целом.. как? Держится? — спросил он после короткой паузы.
— Держится, и здорово!
— Ничего удивительного, ребята-то у нас какие!
Около часа просидел я у койки раненого. Говорили о многом, только не о его тяжелом ранении...
Победа советских войск под Москвой развеяла миф о непобедимости гитлеровской армии. Но враг был еще силен. Оборонительные бои чередовались с контратаками и наоборот. Словом, тяжелые, суровые будни войны.
С товарищем, с которым подружился в окопе, трудно расставаться. Каждый день, каждый час, проведенный с ним, дают тебе радость, уверенность в том, что вместе будут пройдены все военные дороги до победного конца. И вдруг — «прощай, получен приказ...»
Да, получен приказ: назначаюсь заместителем комбрига 168-й танковой бригады, формирующейся в Вологде. Ее комбриг, мой бывший командир полка, подполковник Василий Георгиевич Королев уже там.
Свое новое «хозяйство» встречаю вместе с представителями штаба 22-го танкового корпуса, в который входит 168-я бригада, в ночь на 23 мая на одном из железнодорожных разъездов, неподалеку от станции Валуйки.
Знакомство на ходу. Крепкие рукопожатия, пытливые, изучающие взгляды. Комиссар 168-й — старший батальонный комиссар Яков Емельянович Пенской, начштаба — майор Василий Федорович Житков, начальник политотдела — батальонный комиссар Константин Александрович Артамасов...
К площадке, где выгружается бригада, подъезжают командир 22-го танкового корпуса генерал-майор Шамшин и полковой комиссар Чепига. Комкор вкратце обрисовал обстановку на Юго-Западном фронте и поставил задачу.
Надо сказать, что 168-я сразу же, буквально с первых часов прибытия под Харьков, попала в самое пекло. В тот день войска армейской группы Клейста, наступавшие из района Славянск, Краматорск, соединились с частями [68] 6-й немецкой армии южнее Балаклеи и отрезали пути отхода за реку Северский Донец нашим войскам, действовавшим на барвенковском выступе.
Превосходящие силы противника, господство фашистской авиации в воздухе, беспрерывные танковые атаки, а у нас — острый недостаток боеприпасов, горючего, продовольствия...
Командование Юго-Западного фронта решает прорвать кольцо окружения ударами отдельных частей 38-й армии из района Савинцев, как раз с того самого участка, куда только что подошла 168-я. В течение двух дней мы отразили около двадцати атак гитлеровцев, батальонам Анисимова и Куца удалось сжечь до тридцати вражеских танков, не считая бронетранспортеров с пехотой. Удачно прикрывала нашу бригаду зенитная батарея старшего: лейтенанта Пинчука, бывшего старшекурсника Киевской консерватории. Заградительный огонь батареи не дал сбросить бомбы в наше расположение ни одному фашистскому самолету.
Замысел командования Юго-Западного фронта мы не смогли осуществить: удар из района Савинцев оказался очень слабым, так как наносился слишком малыми силами. Однако из окружения все-таки удалось вырваться многим частям и подразделениям.
Противник одновременно усилил натиск северо-восточнее Харькова, на волчанском направлении. 168-я, находившаяся на правом фланге 38-й армии, заняла оборону у Червонотроицка, западнее Купянска. Сюда к, нам прибыл главнокомандующий Юго-Западным направлением Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. После беседы с командованием бригады он направился в подразделения. Семен Константинович не скрывал от вас, что обстановка сложилась весьма тяжелая.
— Немцы, — сказал он танкистам, — теперь сильно напирают на Волчанск. Задержите их, товарищи. Храбрости и умения вам не занимать.
— Не осрамимся, товарищ Маршал Советского Союза, — ответил за всех стрелок-радист сержант Харитонов.
Ночь на 22 июня мы, начальник политотдела Артамасов, секретарь парткомиссии Прохорович и я, провели в одной землянке: по разведданным, ожидалось новое наступление противника. Стояли утренние сумерки, когда мы разошлись по батальонам. [69]
Солнце еще не поднялось над лесом, как гитлеровцы начали артиллерийскую подготовку. На занимаемом нами участке обороны около часа рвались тяжелые снаряды, затем под прикрытием авиации двинулись танки...
Я в те минуты находился на КП 1-го танкового батальона майора Анисимова. Комбат наблюдал за всем происходящим с необыкновенным спокойствием. У него были КВ, но гораздо меньше, чем в моем батальоне во время первой схватки с немцами под Радзехувом в 1941 году. Оторвав от глаз бинокль, я нарочито громко произнес: «Идут».
— Идут, — кивнул Анисимов в знак согласия. И только.
Выдержка! Она приобретается не сразу. Майор Анисимов не был новичком на фронте. Только в районе Савинцев его батальон уничтожил восемнадцать вражеских машин! К тому же мы тщательно готовились к отражению этого наступления врага.
Вся бригада была приведена в боевую готовность. Благодаря тому, что удалось отлично замаскировать танки, роту ПТО и мотострелковый батальон, заранее разработанный нами план удался.
...Гитлеровцы подходили все ближе и ближе. Когда они уже решили, что советские части за ночь отошли, мы открыли дружный огонь.
Наткнувшись на стойкое сопротивление, немцы откатились назад, потеряв несколько танков. Однако противник вскоре нащупал слабые стыки между нашими подразделениями и соседями и снова ринулся вперед. Во второй половине дня фашистам удалось глубоко вклиниться на флангах обороняемого нами участка. И все же мы отстояли свой рубеж, не отошли ни на шаг.
Комбриг связался со мной из Червонотроицка по рации:
— Как там у тебя, Захар?
— Все в порядке.
— Значит, Анисимов и его ребята держатся?
— Еще как! Головой за них ручаюсь.
Подполковник Королев молчит, а затем медленно произносит:
— Вот что... Оставайся там, только головой ручаться — не значит ее подставлять. Понял?
— Ясно! [70]
Комбриг намекал на то, чтобы я сам не ходил в атаку. Для меня это был приказ, но спустя несколько минут его пришлось нарушить. Обстановка сложилась так, что вынужден был залезть в машину и идти в бой вместе с левофланговыми подразделениями батальона. Майор Анисимов повел правофланговые подразделения.
Бой длился относительно недолго — минут тридцать. Четырнадцать КВ дрались с тридцатью двумя фашистскими бронемашинами. Противник знал, что нашему тяжелому танку не хватает скорости, и старался использовать это. Мы же под защитой крепкой брони, не торопясь, вели прицельный огонь по уязвимым местам вражеских машин. Поработали неплохо — уничтожили одиннадцать немецких танков, потеряв два своих.
Вечером 22 июня 168-я бригада получила приказ занять новый оборонительный рубеж на подступах к Купянску, а утром мы уже вели здесь тяжелый бой.
Через два дня командующий Юго-Западным фронтом принял решение отвести 38-ю армию и войска правого фланга 9-й армии на восточный берег реки Оскол, чтобы не допустить ее форсирования немцами. Так мы очутились на другом берегу Оскола. Не достигнув намеченной цели, гитлеровцы прекратили наступление в этом районе.
Враг рвется к Сталинграду. Нашу бригаду срочно перебрасывают по железной дороге в Россошь. К месту назначения добраться мы не успеваем: 7 июля на маленьком разъезде Пасеково эшелон с танками останавливают — в Россоши немцы. Надо срочно выгружаться. Но как? Пустынный, не приспособленный к разгрузке таких тяжелых, как КВ и Т-34, машин разъезд, никаких подручных материалов для подмостков, а «рама» уже тут как тут!.. Сейчас она вызовет бомбардировщиков. Положение незавидное. Даже наш бывалый, умеющий держать свои нервы в надлежащем порядке комбриг начал волноваться.
— Василий Георгиевич, что у тебя под ногами? — обращаюсь к нему, делая носком сапога ямку в мягком грунте у железнодорожного полотна.
Он принимает мой вопрос за неуместную шутку и сердито бросает:
— Земля. А что?
— Нет, не земля, товарищ комбриг. Торф, ручаюсь. [71]
— Колумб! — восторженно говорит Королев, поняв без слов, какая мысль пришла мне в голову. — Действуй!
На лбу стоявшего рядом помпотеха капитана Пахомова от волнения выступил холодный пот. Он испуганно смотрит на нас. Его нетрудно понять — мы идем на большой риск. Уставом не предусмотрено, чтобы с платформ без подмостков танки съезжали своим ходом.
— Ничего, товарищ капитан, — успокаивает его комбриг, — проверим сначала легкой машиной.
Проверили. Получилось! Вслед за «бетушкой» быстро начали «прыгать» на землю КВ и Т-34. Прошло менее двух часов, и я докладывал комбригу, что эшелон разгружен, танки отведены в безопасное место, замаскированы. А это было очень кстати. Королев уже имел приказ немедленно начать марш в направлении Пасеково, Митрофановка, Лезиновка, сковать наступающего противника, любой ценой сдержать его передовые части, рвущиеся на восток, оборону организовать на участке населенных пунктов Богоносовка, Лезиновка, совхоз имени Ворошилова.
Не успел комбриг познакомить меня с этим приказом, как на разъезде появились бомбардировщики, вызванные «рамой». Не видя подходящих целей, они сбросили бомбы в поле.
К часу дня бригада уже заняла оборону в указанном ей районе, выбив при этом из Богоносовки штаб мотострелкового полка гитлеровцев. С этой задачей отлично справился экипаж лейтенанта Волкова. Его танк вихрем влетел в поселок, раздавил две легковые машины, уничтожил штабистов. Было захвачено несколько папок ценных документов, ящик с крестами и медалями.
В районе Савинцев и Купянска 168-я потеряла немало машин, и теперь нам предстояло не показать этого противнику. Пересеченный рельеф местности помог: ведя оборонительные бои, мы могли свободно маневрировать, перебрасывать с места на место КВ и тридцатьчетверки. Грохот стоял такой, словно тут действовала целая танковая армия.
Командир взвода разведчиков лейтенант Иванов и его напарник старшина Галыка ночью привели «языка». Немец дал исключительно важные показания.
— В Россошь прибыла и разгружается танковая дивизия, — сообщил он. — В ее задачу входит разбить русский [72] танковый корпус, занимаюший оборону в районе Богоносовка, Лезиновка.
Мы переглянулись с комбригом, радуясь тому, что противника удалось ввести в заблуждение.
На третий день нашей обороны под Россошью появилась колонна из сорока шести немецких танков. Она двигалась в направлении Митрофановки. Спустя не больше часа справа, за железнодорожным полотном, показались еще восемьдесят шесть машин. Они шли медленно, башенные стволы раскачивались, как маятники часов. За ними двигались тягачи, в открытых кузовах которых сидели автоматчики. Над 168-й нависла угроза окружения.
Радируем в штаб корпуса, докладываем обстановку.
Генерал-майор Шамшин отвечает комбригу:
— Помощи не ждите. Надо любой ценой удержать противника на обороняемом рубеже.
— Слушаюсь, — коротко отвечает Василий Георгиевич.
Комкор приглашает к рации Пенского. С Яковом Емельяновичей говорит полковой комиссар Чепига:
— Держаться надо, Пенской, надо. Объяснять почему?..
— Зачем? И так ясно.
И так ясно... Деремся. Атака за атакой. Гитлеровцы вводят в бой все новые и новые силы. Наши танкисты сражаются с необычайным упорством. Крепко поддерживают нас штабисты. Как бы быстро ни менялась обстановка, они нам тут же сообщали данные о ней, помогали разгадывать замыслы врага. Начштаба и его помощники в значительной степени решали исход каждого боя. Они обрабатывали разведывательные данные и данные обстановки в полосе действий части, составляли распоряжения и планы предстоящих боев, оперативные сводки и донесения, обеспечивали личный состав одеждой, питанием, машины — боеприпасами, горючим.
Немцы дали нам короткую передышку: видно, готовили новый удар.
Направляюсь в штаб бригады к майору Житкову. Василия Федоровича застаю склонившимся над картой, испещренной карандашными пометками, линиями, кружочками, стрелками.
— «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч», — тихо напевает Житков. — Хорошие слова и музыка... [73] «Ты говорила, что не забудешь ласковых, радостных встреч»... — И неожиданно о другом: — Немцы, Захар Карпович, теперь уже не те... Наглость, самоуверенность мы из них выбили, они с открытыми фарами по ночам уже не разъезжают.
— Да, это так, — говорю я рассеянно.
— Вы чем-то взволнованы, Захар Карпович, — замечает Житков. — Письмо от своих получили?
— Получил. Не жалуются, дети учатся.
— А что у Садового? Помните, рассказывали... Он в сто тридцать третьей отдельной служил.
— Рапорты всем пишет. На врачей жалуется, что в госпитале маринуют. Воевать парень хочет.
Начштаба на секунду отрывается от карты:
— О новом назначении комбрига знаете? — И, не дожидаясь ответа, продолжает: — Теперь он будет командовать всеми бронетанковыми и механизированными силами 38-й армии. Что ж, вполне заслуженно. Королев человек положительный, обстрелянный и с людьми работать умеет.
Майора Житкова мы ценили за прямоту и справедливость. Сколько нахлобучек получил он под горячую руку от Королева, однако мнения своего о нем не менял.
— Кого же вместо него? — интересуюсь я.
— Вас!
— Меня?
Житкову кажется, что я излишне скромничаю.
— Не надо, Захар Карпович, не надо — вы же довольны новым назначением. Пожалуйста, не возражайте. Вполне естественно... Больше ответственности? Ничего, справитесь, Пенской, Артамасов... Есть с кем работать. Это тоже много значит. — Начштаба подходит ко мне, обнимает: — От души поздравляю, товарищ комбриг.
Несколько теплых, искренних слов друга, и я воспрянул духом: уж очень, честно говоря, боялся, что не справлюсь.
Итак, я — комбриг. Сегодня, уже без Королева, мы отразили четыре атаки. А чем кончится пятая? У нас осталось восемь машин. Если удастся отремонтировать КВ Сапожникова, будет девять. Девять против ста пятидесяти... С каждым часом положение ухудшалось.
В день моего назначения командиром бригады 168-я отразила восемнадцать атак. На маленьком клочке [74] земли наши танкисты сожгли около двадцати Т-II и Т-III, уничтожили немало гитлеровских солдат и офицеров. И все же мы вынуждены были отойти.
Работники политотдела во главе с начальником батальонным комиссаром Константином Александровичем Артамасовым в этот день находились на передовой. Инструктор батальонный комиссар Клещеев заменил тяжелораненого командира роты, инструктор старший политрук Артемьев и секретарь политотдела младший политрук Гриненко сели в КВ, а наш общий любимец Федя Фареник, бывший секретарь одного из райкомов комсомола Оренбургской области, под огнем вражеских пулеметов по-пластунски добрался до окруженной мотострелковой роты и повел ее на прорыв.
К исходу дня пришла радиограмма от комкора. Перед нами ставилась задача: обороняясь, отходить за Дон, используя любую переправу — Казанскую, Мигулинскую, Вешенскую, и сосредоточиться вблизи деревни Березняки Воронежской области. Труден был отход, но самое тяжелое мы испытали на переправе через Дон. Вражеская авиация беспрерывно бомбила понтонные мосты.
Во время перехода 168-й через реку у Вешенской к нам приехал новый командующий бронетанковыми и механизированными силами 38-й армии В. Г. Королев.
— Трудно, Захар? — спросил он, наблюдая за новым заходом фашистских бомбардировщиков. — Не отвечай, сам знаю. Мы тебе штук семь-восемь коробок подбросим, зато поставим тебе и твоему новому соседу особую задачу: прикрыть отход 21-й, 28-й и нашей, 38-й, армий за Дон. Действуй! — Василий Георгиевич крепко пожал мне руку.
Приказ мы выполнили. Потом — ускоренный марш под Сталинград. Место расположения штаба бригады — совхоз «Тракторный». [75]