Мужаем в боях
Фашистское командование вводило в бой все новые и новые резервы. На нас давили армады танков и авиации. Изматывая силы противника, мы отступали. Горели села, города. Взрывались заводы, электростанции, мосты. Волны огня и клубы дыма бушевали на колхозных полях — на корню сжигался хлеб: врагу ничего не должно достаться.
...Мой батальон отходит через небольшое, стиснутое зелеными холмами село северо-восточнее Тернополя. У изгородей стоят женщины, старики, дети. Как-то неловко смотреть им в глаза. Их горечь, грусть принимаем за упрек.
На дорогу выбегает пожилая крестьянка с глиняным кувшином. Она прикрывает рукой глаза от пыли, поднятой машинами. К ней присоединяется еще одна женщина, затем еще и еще. Улочка запружена людьми — не проехать.
Останавливаемся.
— Товарищи, не откажите, — протягивает крестьянка кувшин. — Молочка попейте, дорогие сыночки. А духом не падайте. Силушку соберете — от проклятого Гитлера и следа не останется.
Другие женщины кивают головой в знак согласия. Утешают, подбадривают. Какой у нас замечательный народ, как глубока его вера в непобедимость Красной Армии!
— Раненько утром вон за той горой, — показывает пожилая женщина на холм, который мы только что обогнули, — бой был в небе. Один наш самолет против шести немецких... Дрались, дрались... Один германский [21] аэроплан загорелся, потом другой... На нашем, видим, тоже дым показался, пожар вроде начался. Горит, а не улетает — на фашистов все бросается. Третий вражина падает. И наш тоже... Сегодня раненько утром, вон за той горой...
Отступаем с боями... Командование выводит войска из-под носа у противника, чтобы сохранить их, накопить силы для сокрушительного удара. Но как трудно перехитрить опытного и коварного врага, тем более когда он крепко держит в руках инициативу! Фашистская армия несет большие потери и продвигается вперед не так быстро, как ей хотелось бы. «Блицкриг», на который надеялся Гитлер и его генералы, не получился.
Бой за Перемышль, мощные контрудары наших механизированных корпусов в районе Броды, Дубно, Владимир-Волынский, героическая оборона Киева спутали все планы гитлеровцев, заставили немецкое командование перенацелить большую часть войск с московского направления на киевское.
Да, мы отходили, но, отступая, изматывали врага, сами учились воевать и в кровопролитных сражениях закладывали прочный фундамент будущей победы. Сорок первый год был героическим годом, решившим судьбу нашей Родины, годом большого мужества, стойкости всего советского народа.
Теперь, например, нам известно, что за первых двадцать дней боев на советской территории, с 22 июня по 12 июля 1941 года, гитлеровцы потеряли войск и техники больше, чем за все предыдущие годы войны в Европе!
...Вот уже Старо-Константинов. Связь с командованием полка прервана, в батальоне всего шесть машин: два КВ, три на ходу отремонтированные тридцатьчетверки и одна «бетушка».
Разведка доносит: юго-западнее города остановилась на отдых изрядно потрепанная танковая часть противника. На рассвете ее «кормил горячим завтраком» наш артиллерийский дивизион, у которого было всего две пушки и считанное количество снарядов. Бой длился недолго. Советские воины прямой наводкой сожгли три Т-II, вывели из строя четыре, но и сами все до одного погибли...
— Сколько же осталось у немцев танков? — спрашиваю у разведчиков.
— Двадцать. [22]
Двадцать и — шесть. У фашистов и боеприпасы есть, если же нет, подвезут, а у нас осталось по семнадцать выстрелов... Навязать противнику бой или потихоньку убраться подальше от этого танкоопасного направления, сохранить оставшихся людей, технику?
А внезапность? Семнадцать по шесть беглых выстрелов... Имеем ли мы право позволить себе такую роскошь? Израсходовать все снаряды, а потом? Подорвать машины и уйти? У нас в батальоне и так почти одни «пешеходы».
Все эти вопросы я задаю не только самому себе, но и подчиненным, так как давно убедился: каким бы вдумчивым, инициативным, опытным ни был командир, он должен советоваться с людьми, прислушиваться к голосу младшего товарища, верить в него, уважать его человеческое достоинство.
Мы пришли к единому мнению, что атаковать немецкие танки на окраине Старо-Константинова надо обязательно. Только завели моторы — над нами повис «фокке-вульф». Наше «движимое имущество», которое, по словам Андрея Кожемячко, можно было завернуть в носовой платок, самолет-разведчик сразу же обнаружил. Расчет на внезапность, таким образом, отпал.
Теперь надо было не прямым, кратчайшим путем, а более длинным, обходным прорваться на северную окраину города и ударить по врагу с тыла. Словом, вышло не так, как мы сначала задумали. И все же жаловаться на исход этой короткой схватки было бы грешно: мы сожгли и подбили пять гитлеровских машин, потеряв одну тридцатьчетверку.
Уже после боя случилась беда еще с одним КВ: у него вышла из строя коробка переменной передачи. Командир КВ лейтенант Каххар Хушваков и его четыре боевых товарища, не обращая внимания на артиллерийский обстрел, принялись за ремонт. Им на помощь пришли почти все наши танкисты, но машина оставалась неподвижной.
Приказываю взорвать ее и уходить. Пять молодых танкистов, представителей четырех народов нашей Родины (командир — узбек, механик-водитель, радист-пулеметчик — русские, командир башни — украинец, заряжающий [23] — азербайджанец) стоят с опущенной головой, молчат. Повторяю приказ.
— Товарищ комбат, разрешите остаться, — прикладывает руку к пилотке командир КВ лейтенант Каххар Хушваков.
— Остаться? Не понимаю. Товарищ лейтенант, объясните, — прошу я, хотя начинаю догадываться, что задумал экипаж.
— Превратим КВ в дот, — объясняет Хушваков.
— Не пропустим ни одного фашистского танка, товарищ капитан, — заверяет механик-водитель воентехник второго ранга Алексей Озеров.
Этот замкнутый, молчаливый по натуре парень был одним из лучших механиков-водителей в нашей дивизии. Его машина всегда находилась в отличном состоянии, ни разу не подвергалась серьезному ремонту.
— Отбуксируйте нас только вон туда, к той опушке, — просит радист-пулеметчик младший сержант Тюрин.
— Мы еще вчера решили, — добавляет командир башни старший сержант Олесь Григоренко.
— Разрешите, товарищ капитан. Один экипаж, один КВ... — просительно смотрит на меня заряжающий рядовой Ахмедов.
Остаться!.. Легко сказать! Одно дело, когда за спиной стоит твоя часть, армия, фронт, другое — когда остаешься один на один с врагом и сознательно обрекаешь себя на смерть. Смерть славную, героическую, во имя людей, но все-таки смерть!
Трудно, очень трудно было дать разрешение экипажу лейтенанта Каххара Хушвакова остаться. Я подумал: не бессмысленно ли это? Пять человек не остановят фашистскую армию, как бы стойко они ни дрались. Исход ясен — смерть. Но тут же появилась другая мысль: «Советский воин верит в нашу победу, и вера эта является главным мотивом, побуждающим его презреть смерть. Пять танкистов, одна крепко спаянная семья, на своем маленьком плацдарме по мере своих сил будут задерживать врага. Таких маленьких плацдармов с каждым днем становится все больше и больше».
Экипаж лейтенанта Каххара Хушвакова ждет. Ждут моего решения начштаба Андрей Кожемячко, его заместитель Василий Яблоков, другие танкисты... [24]
— Товарищ лейтенант, — обращаюсь к Хушвакову, — младший сержант Тюрин просит отбуксировать машину к той опушке? Вы согласны?
— Согласен, товарищ капитан. Там удобное место. Впереди можно вести обстрел на километр, слева — километра на три.
— А что скажет начштаба?
— Место, выбранное экипажем, удачное, — отвечает он. — Низменность с речушкой у дороги.
Тридцатьчетверка подходит к своему брату-богатырю, берет его на буксир, оттягивает в сторону метров на двести. Приказываю отдать часть оставшихся у нас снарядов и продукты питания экипажу лейтенанта Каххара Хушвакова.
Солнце спряталось за лес. Зажглись первые звезды. Уходим, прощаемся с товарищами. Прощаемся по-мужски, по-солдатски, без вздохов сочувствия. Скрытый среди ветвей КВ вскоре исчезает из поля зрения. Двигаемся вперед, а сердца наши там, с ребятами...
Двое суток герои-танкисты, превратив свой КВ в огневую точку, преграждали немцам путь. Они подожгли два фашистских танка, три цистерны с горючим, истребили много гитлеровцев. Наших танкистов враги пытались взять живыми — не сдались, дрались до последнего патрона, до последнего вздоха. Гитлеровцы надругались над погибшими героями — облили их тела бензином и сожгли. Об этом я узнал уже значительно позже.
В 1944 году моя танковая бригада наступала по тому же пути, по которому в начале войны мы отходили.
Оставленный нами в июле 1941 года КВ стоял на прежнем месте — без башни, весь черный от копоти и пыли. Вокруг него зияли заросшие травой глубокие воронки от снарядов, громоздились вырванные с корнем обуглившиеся деревья. Местные крестьяне поведали нам о том, что здесь произошло...
В моем батальоне осталась небольшая горсточка танкистов. Мы, «безлошадные», как сами себя называли, медленно двигались на восток. Последнюю машину взорвали вблизи старой границы, выпустив последний снаряд в колонну фашистской пехоты. [25]
Шли лесами, проселочными дорогами, преодолевали непроходимые топи. Если нарывались на врага, то давали отпор и уходили подальше от главных трактов, по которым почти беспрестанно двигались гитлеровские танки, артиллерия, вездеходы...
Наконец нам удалось связаться со штабом полка и даже со сводным отрядом 10-й танковой дивизии, которым командовал генерал Сергей Яковлевич Огурцов. В сводный отряд мы влились под Бердичевом. Обстановка здесь сложилась очень тяжелая: противник рвался в тыл 6-й и 12-й советским армиям. От нас и частей соседнего, 16-го мехкорпуса командующий фронтом требовал неустанно бить гитлеровцев на этом участке. Выполняя эту задачу, мы на семь дней задержали основные силы двух моторизованных корпусов из танковой группы Клейста.
В этих боях участвовали и танкисты моего батальона. Однажды КВ, в котором находился старший лейтенант Андрей Кожемячко, после атаки оказался отрезанным от своих.
— Хлопцы, не унывать. Будем драться, — сказал экипажу Андрей.
Дрались. И как! На них наседали фашисты, но советский танк, маневрируя по улицам Бердичева, отбивался огнем. Вражеский снаряд разорвал гусеницу. Кожемячко и его товарищи — Жабин, Киселев, Гришин, Точин и Верховский, не подпуская к себе гитлеровцев пулеметными очередями, исправили повреждение. Бой начался с полудня и шел всю ночь до утра. За это время КВ уничтожил восемь немецких танков и десяток вездеходов с автоматчиками. В девять часов утра он наконец вырвался из окружения, притащив на буксире исправный вражеский танк.
— Подарочек, комбат, мы тебе привезли, — кивнул начштаба на трофейную машину.
— Спасибо за внимание, — ответил я ему в тон.
В броне КВ мы насчитали не меньше трех десятков вмятин, а у основания башни торчали глубоко врезавшиеся в сталь два огромных бронебойных снаряда.
— Бердичев... Оказывается, Оноре де Бальзак тоже побывал здесь, — громко рассмеялся Андрей. И тут же к лейтенанту Жабину: — Иди умойся, а то тебя девушки за трубочиста примут. [26]
Вот какие орлы сражались в нашей 10-й танковой. Недаром еще в июле 1941 года сто девять танкистов дивизии были награждены за мужество орденами и медалями!
Под самым Киевом узнаем: командующий бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии Яков Николаевич Федоренко добился, чтобы всех «безлошадных» танкистов вывели из боя и направили на формирование новых танковых частей. Эта весть была для нас приятной. Ведь что греха таить: немало танкистов, оставшихся без машин, воевали в рядах пехотинцев. Сборный пункт «безлошадных» назначался в Пирятине.
В Пирятин добираемся своим ходом — пешком. Группа наша тает, как снег на солнце, из-за частых бомбежек дорог. Как ни стараемся мы держаться вместе, но воздушные тревоги разбрасывают нас, точно пылинки, особенно по ночам. Словом, к Днепру, в Канев, прихожу только с одним начальником связи батальона лейтенантом Виктором Гаевским.
На зеленом холме над Днепром стоит во весь рост Тарас Григорьевич Шевченко — великий поэт украинского народа. Забираюсь по узенькой извилистой тропинке на гору, к Тарасу. Вглядываюсь в суровые черты знакомого лица и, мне кажется, слышу его упрек...
На мосту тарахтят тягачи с пушками, гудят моторы грузовиков, по реке снуют буксиры, тянущие баржи с сеном, скотом, углем и штабелями ящиков. По круто убегающей в город дороге, утопая в облаках пыли, шагает, видно, только что переправившееся паромом с противоположного берега стрелковое подразделение.
Жизнь человека полна встреч и разлук, особенно в военное время.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться!
Раненый светловолосый боец. Правая рука — в гипсовой повязке. Синие ясные глаза, а под ними — темные круги усталого пожилого человека.
— Если не ошибаюсь, вы Слюсаренко?
— Да. Совершенно верно.
— Я — Ходченко, из Яковлевки... что под Мерефой, — сообщает боец, смущенно улыбаясь. — Вы были там уполномоченным и стояли у нас на квартире. Тогда мне и [27] восьми не исполнилось. Маму мою помните? Александру Яковлевну? У нее нас было трое, я самый старший — Ваня. Помните?
Еще бы! Тогда я работал кочегаром на электростанции мерефянского стекольного завода. Коля Коломацкий, наш секретарь комитета комсомола, подошел как-то ко мне и спросил:
— Зорька, известно ли тебе, что сейчас на селе творится?
Я понял, о чем идет речь: в стране возникли серьезные затруднения в снабжении населения хлебом. Кулаки не только отказывались продавать его государству, но и терроризировали середняков, продававших хлеб заготовительным организациям. Пытаясь подорвать и ослабить колхозное строительство, кулаки поджигали ссыпные пункты, убивали из-за угла партийных и советских работников.
— Знаю, — ответил я Коломацкому.
— Так вот, разговор короткий: назначаешься уполномоченным райисполкома по хлебозаготовкам в Яковлевку.
— Когда выезжать?
— Очевидно, завтра. Сегодня вечером получишь в райисполкоме инструктаж и документы. Кулацкая свора там обрезами огрызается. Гляди в оба, Зорька.
Вспоминаю, как Ваня, тогда восьмилетний хлопчик, нашел в сенях своей хаты письмо на мое имя, подброшенное местными кулаками.
«Молокосозъ! Убираiса отсюдова у Мерефу, пока голова твоя собача цiла. Если севодня не удеш, завтра тебе пуля будет. Крестьяни сiла Яковлiвки».
В ту ночь кто-то стрелял в меня, когда я выходил из сельсовета. Спасла случайность: приоткрыл дверь, а порог переступить не успел — председатель окликнул. Пуля только слегка задела правую руку выше локтя. А план хлебозаготовок, несмотря ни на что, был выполнен!.. Крепко мне в этом помогла активистка Александра Яковлевна Ходченко.
— Помню, Ваня. Как давно это было!..
— Смотрю на вас, товарищ капитан, — вроде знакомый, а чтобы точно сказать — боюсь, изменились вы за это время...
— Постарел?
— Не то чтобы очень... [28]
«Не то чтобы очень», — повторяю про себя. Мне тридцать четыре года, а в глазах Вани Ходченко я выгляжу уже далеко не молодым.
— Ваша танковая часть в Каневе стоит? — спросил немного погодя Ваня.
Я выложил ему всю правду.
— Товарищ капитан, на фронт — не знаете — без двух пальцев берут? Очень хочется еще повоевать, фашистов бить! Фактически, я ничего еще такого не сделал.
— Ты очень много уже сделал, — уверяю юношу.
Ходченко мгновение молчит, а потом спрашивает:
— А почему, товарищ капитан, отступаем? Внезапность?.. Мы ведь все-таки догадывались...
— Да, догадывались, чувствовали и готовились к войне. Вместе с тем вероломный удар застал нас врасплох.
— Временем, выходит, просчитались. — В глазах Ходченко доверие и благодарность за правду.
«Солдату нашему во всех случаях жизни надо говорить правду, только правду», — думаю я.
Трудно расставаться. Прощаюсь с юношей. Обнимаю его. Встреча с земляком всегда дорога человеческому сердцу, а на фронте — вдвойне.
На пирятинский сборный пункт я добрался одним из последних. Многие товарищи уже считали меня без вести пропавшим. Здесь состоялось воскресение нашего 19-го танкового полка. Им командовал подполковник Громадин, заменивший Пролеева. К сожалению, здесь не было наших старших начальников. Комкор генерал-майор И. И. Карпезо после тяжелой контузии еще с 26 июня лежал в госпитале, а о судьбе командира 10-й танковой дивизии С. Я. Огурцова никто ничего не знал. Лишь после войны стало известно, что этот чудесный человек, прославившийся храбростью еще в годы гражданской войны, в первых числах августа 1941 года с остатками своего сводного Отряда попал в окружение и сражался с врагом, пока не был тяжело контужен. В бессознательном состоянии его захватили гитлеровцы. Из лагеря военнопленных Сергей Яковлевич бежал, связался с партизанами. Под городом Томашув в одной дерзкой операции, которую он сам возглавлял, пал смертью храбрых. [29]
— Будете командовать своим батальоном, — сказал мне подполковник Громадин, когда я доложил ему о своем прибытии. — Ваш штаб уже действует. Вчера пришел и батальонный комиссар Машинец.
Да, мой штаб — Андрей Кожемячко и его заместитель Василий Яблоков — уже трудился вовсю. На мою долю осталось подобрать и укомплектовать экипажи, получить технику и всякие другие «мелочи». На это ушло трое суток, и 1-й батальон на пятнадцати кое-как отремонтированных машинах ускоренным маршем двинулся к Конотопу.
Подполковник Громадин приказал перерезать дорогу наступающей немецкой танковой колонне, с ходу захватить важное в оперативном отношении село Царское.
— Вот и все, — сказал он, — выполняйте.
Противник имел примерно в три с лишним раза больше сил, чем мы. Однако я верил в успех: у нас уже был некоторый боевой опыт, мы знали повадки врага, научились быстро находить его уязвимые места и, что самое главное, все рвались в бой, стремились отомстить гитлеровцам за их злодеяния на нашей земле.
Я пошел с ротой старшего лейтенанта Воздвиженского. Перед нами стояла задача внезапно ударить с запада. Другие танки должны были произвести отвлекающий маневр. Возглавили их два замечательных человека, бесстрашные танкисты — батальонный комиссар Машинец и начштаба Кожемячко. Весь командный состав полка шел впереди. И это не было показной, никому не нужной храбростью. Так диктовала обстановка, и только она!
Мы учли все, а вот встречу с двумя вражескими штурмовиками предвидеть не смогли. Стоило нам только выскочить на бугор, как появились фашистские самолеты и начали сбрасывать бомбы. Одновременно ударила артиллерия. До шоссе было всего-навсего около пяти километров, но местность оказалась очень овражистой, словно вскопанной. И это, конечно, задержало наше продвижение.
В наушниках слышу знакомый голос Громадина. Докладываю обстановку. Командир молчит, раздумывает, затем повторяет отданный ранее приказ: «Прорвитесь быстрее к шоссе. Задержите, уничтожьте танковую колонну».
Известно, в танковом бою побеждает тот, кто раньше [30] обнаружит противника, быстрее определит дистанцию, быстрее и точнее даст первый выстрел.
Вот они, хваленые тупорылые фашистские танки! Сколько их? Три, четыре, восемь... Это только заслон, боковой щит, прикрывающий колонну, двигающуюся по шоссе. А я вышел с девятью машинами, в две уже угодили бомбы. Дистанция сокращается с молниеносной быстротой. В схватку не на жизнь, а на смерть вступают пушки, уральская броня и крупповская, мужество, воля советских танкистов и азарт захватчиков.
Мой батальон сейчас гораздо сильнее, чем под Радзехувом, хотя техники у нас намного меньше. Мы сильнее опытом, закалкой. Мы сейчас сильнее духом. Враг — наоборот...
Горит первый немецкий танк. Его поджег Яков Заверуха, сражавшийся прежде в составе 9-го мотомехкорпуса под командованием К. К. Рокоссовского. Дважды Заверуха выбирался из горящего танка и, «подремонтировавшись» в госпитале, снова попадал на фронт Сейчас в его машине находится батальонный комиссар Машинец.
В оптическом прицеле на долю секунды появляется Т-II. Мозг, зрение, пальцы рук — все напряжено до предела. За мгновение определяю дистанцию, боковое отклонение снаряда, не даю фашистскому экипажу уйти от выстрела. Вспыхивает еще один немецкий танк. Восемь минус два — шесть...
Красные змейки огня и черные клубы дыма охватывают со всех сторон БТ младшего лейтенанта Коломийца. Но экипаж продолжает вести огонь.
На меня наседают две машины — Т-II и Т-III. Приходит на выручку старшина Анастас Сакян. Третий танк противника подбит. Однако над тридцатьчетверкой Сакяна высоко в небо поднимается фонтан искр и столб черного густого дыма. Приказываю старшине немедленно покинуть горящую машину. Он отвечает: «Царапина маленькая, ремонтируемся. Поставил для отвода глаз дымовую завесу».
В наушниках знакомый, чуть с хрипотцой голос подполковника Громадина: «Хорошо!» И тут же: «Почему не выполняете приказ? Прорвитесь на шоссе, быстрее! Кожемячко и Машинец уже там».
Подбиваем еще один танк и, оставив три своих, включая и тридцатьчетверку Сакяна, начинаем прорываться [31] к шоссе, которое дугой убегает вниз, в Царское. В селе разгорается жаркая схватка. Хаты, узенькие улочки сдерживают темп, сковывают наши действия, но шоссе нами уже перекрыто намертво в нескольких местах.
Мысль работает напряженно: отойдут гитлеровцы к лесу, где их ждет резерв нашего полка, или останутся драться здесь? Если они предпочтут последнее, то нам будет несладко. По пылающим танкам можно судить о потерях противника, но ведь и у нас в строю из пятнадцати осталось лишь шесть машин...
Немцы не отходят, и бой продолжается с нарастающей силой.
Перестрелка через горящие хаты и травянистые бугры нас не устраивает. Стараемся выталкивать фашистов на открытые места, расстреливаем их, заходим в тыл через огороды.
К концу атаки экипаж младшего лейтенанта Якова Заверухи совершил бессмертный подвиг. Под одной горящей хатой стоял немецкий Т-I и вел по нас прицельный огонь. Как мы ни старались, но вышибить его из укрытия не могли. Тогда батальонный комиссар Алексей Машинец, Яков Заверуха и их товарищи решили пойти на таран. Они с разгона врезались в дом, подожгли гитлеровский танк, но, к великому нашему горю, сами погибли в огне...
Смерть самого близкого друга Алексея Машинца буквально потрясла меня. Не верилось, что я больше не увижу Алексея, не услышу его ровный мягкий голос...
Под утро в штаб нашего батальона привели пленного обер-лейтенанта. Вид у него был не такой молодцеватый, как у лейтенанта, захваченного под Тернополем.
Немец немного знал русский. Он заговорил, не дожидаясь допроса. Начал с жалобы на Гитлера и его ближайших военных советников, которые не хотят сознаться, что война с Советской Россией уже проиграна, а потом убежденно сказал:
— Русские танкисты — отличные вояки, герои в буквальном смысле слова!
— Сами убедились? — спросил Кожемячко.
— Сам, — утвердительно ответил немец. — Пойти на таран неприятельской машины через горящий дом не каждый решится. [32]
Утверждать, что Алексей Машинец, Яков Заверуха и их товарищи не боялись смерти, было бы абсурдным.
Советский воин побеждает страх потому, что верит в правоту нашего дела, в наше будущее. Он сознательно идет на смерть во имя жизни, во имя выигрыша боя на своем маленьком плацдарме, на котором решается общая фронтовая задача.
Срочно сформированная 40-я армия, куда вошла и возрожденная 10-я танковая, должна была занять активную оборону севернее Конотопа и Бахмача и преградить путь войскам Гудериана. Задача, прямо скажем, не из легких, но мы выполнили ее — задержали фашистов, а на некоторых участках и оттеснили. В этом нам, разумеется, помог нажим Брянского фронта на Новгород-Северский.
До нас дошла удручающая весть: гитлеровские танки, избегая фронтальных ударов, маневрируя, обошли Киев с севера и юга и соединились в районе Лохвицы. Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник М. П. Кирпонос погиб, а командарм 5-й армии М. И. Потапов и некоторые командиры соединений попали в плен.
О падении Киева, семьдесят дней стоявшего насмерть, стало известно в тот момент, когда мы получили приказ взять местечко Короп, западнее Кролевца.
Машин в моем батальоне после боя под Конотопом осталось всего семь: три тридцатьчетверки и четыре БТ, зато людей — около трехсот. Пехотинцев для выполнения приказа нам, понятно, не дали, посоветовали заменить их «безлошадными» танкистами, вооруженными пулеметами, снятыми со своих подбитых машин.
Мы с начштаба Кожемячко пытались доказать командиру полка Громадину, что нельзя бывалого, опытного танкиста использовать в качестве пехотинца. Ведь на его подготовку требуется много времени и усилий.
— Выполняйте приказ! — строго сказал подполковник. Потом уже мягче по-дружески добавил: — Что поделаешь! Такое положение... Речь, товарищи, идет о защите Москвы.
Местечко Короп большого оперативного значения не имело. Оно лежало северо-западнее Конотопа, в стороне [33] от городов Левобережной Украины, от дорог, по которым фашисты рвались к столице нашей Родины. Но и тут стоял враг, и каждая маленькая победа над ним была ручейком, впадающим в океан общего успеха.
1-й батальон — «безлошадных» танкистов — в наступление повел командир роты старший лейтенант Воздвиженский.
К тому времени я убедился, что противник страшно боится плотного огня. Поэтому приказал пулеметчикам:
— Видите немца или не видите, а по одному диску обязательно израсходуйте. Такая плотность огня, уверен, подействует на его нервы.
Попал в точку. Охватив местечко полукольцом, танки и пулеметчики нашего батальона открыли дружную, согласованную стрельбу. Парализованный таким внезапным ударом враг сорвался с места. Не прошло и получаса, как мы полностью овладели Коропом. Над зданием поселкового совета снова затрепетал красный флаг.
Подсчитываем трофеи, собираем в группы захваченных в плен фашистов и, окрыленные победой, готовимся к новому наступлению. Вдруг срочный вызов к подполковнику. Громадин выражает батальону благодарность за успешное выполнение приказа, просит представить отличившихся людей к правительственным наградам и говорит:
— Немедленно отходите на прежние позиции.
— Отходить?!
— Да, отходить. Поступили разведданные, что немецкое командование подтягивает сюда свежие силы. В направлении Коропа движется танковый корпус, на подходе и артиллерийские части. Противостоять такому бронированному кулаку — бессмысленно: у нас очень мало техники.
— Как же так? — спрашивали у нас побелевшие от ужаса женщины. — Пришли — и обратно? Разве так можно?!
— Война, — говорит политрук Николай Овцынов, — Потерпите, товарищи, вернемся. Тогда уже навсегда!..
Надо спешить: враг с минуты на минуту навяжет нам бой.
— Товарищ капитан, товарищ капитан! — слышу сзади молодой взволнованный голос. [34]
Сержант Лида Сиволоб, наш санинструктор. Как она здесь очутилась? Почему так порывисто дышит? Бежала? Зачем? Почему девушка в таком отчаянии? Что, отходим? Бог ты мой, кому-кому, а ей это не впервой! С самого Золочева с нами воюет...
— Не отходите, прошу вас, очень прошу, — умоляет Лида. — Задержитесь всего на полчасика!..
«Всего на полчасика»! За эти полчасика могут погибнуть десятки людей, сгореть вся техника батальона! Лида, глотая слезы, сбивчиво докладывает:
— В короповской больнице лежат семьдесят раненых, которых наши, поспешно отступая два дня назад, не успели эвакуировать. Сегодня, по утверждению местного доктора, эсэсовцы собирались с ними расправиться. Задержитесь хоть на полчасика, — снова умоляет Лида.
— Товарищ сержант, есть приказ...
Не слушает. По ее щекам катятся слезы.
— Дайте мне ваш трофейный вездеход, чтобы вывезти раненых.
— Товарищ сержант!..
— Семьдесят наших людей, семьдесят... Нас же с вами, товарищ капитан, совесть загрызет!
«Семьдесят наших людей»... — повторяю про себя. Но что можно сделать за полчаса! Неопределенность я всегда презирал.
— За час справитесь? Ровно за час?
— Конечно, обязательно! — радостно заверяет Лида. — Спасибо!
Час и тридцать минут потребовалось 1-му батальону вести бой с противником, во много раз превосходившим его, пока Лида эвакуировала раненых.
Крепко нам досталось, особенно на левом фланге, на севере местечка. В том бою успела принять непосредственное участие и наша отважная Лида. Когда умолк пулемет бывшего башенного стрелка Сухонина, она кинулась к нему. Сухонин был убит. Сержант Сиволоб заменила его у пулемета.
Кто-то из»безлошадных» подполз к санинструктору и предложил ей уйти.
— Нет, — запротестовала девушка.
Больше того, в самый критический момент боя, когда цепи вражеских автоматчиков уже «наезжали» на брустверы [35] окопов нашего левого фланга, комсомолка Сиволоб поднялась во весь рост и с криком «ура!» бросилась вперед. За ней в контратаку пошли все, кто находился рядом. Противник был отброшен.
За спасение семидесяти раненых и участие в этом бою сержанта Лиду Сиволоб наградили орденом Ленина.
...Отступая, продолжаем драться, изматывать силы врага. Деремся в буквальном смысле до последней машины, до последнего снаряда. И вот уже Харьков. Здесь формируется 133-я отдельная танковая бригада. Комбригом назначен полковник Поляков, командиром нашего полка — подполковник Королев. Личный состав батальона, которым буду командовать, более чем на две трети обновлен.
Новые люди, новые характеры. Придется начинать все сначала. Но со мной давние испытанные боевые товарищи — Кожемячко, Яблоков, Воздвиженский, Полтава, Жуков, Колесник, Мокиенко. Опора крепкая, надежная!
Технику пока не получили. Комбриг нервничает, а это передается и нам.
По вечерам, когда становится слишком тягостно, беру в руки свою неразлучную спутницу — гитару. За многолетнюю дружбу мы с ней научились понимать друг друга.
Как-то раз в один из таких вечеров в комнату, где я играл в кругу близких товарищей, вошел начальник политотдела 133-й отдельной старший батальонный комиссар Афанасий Гетман.
Мы вскочили. Я собрался по всем правилам доложить, но он мягко сказал:
— Продолжайте, — опустился на стул и стал внимательно слушать.
Когда я закончил и отложил в сторону инструмент, комиссар весело заметил:
— Игра, можно сказать, виртуозная, а вот сама музыка, по-моему, слишком меланхолична. Друзья мои, что с вами? Соскучились? Еще день, другой — и пойдем на фронт. — Он посмотрел на меня и как бы невзначай добавил: — Товарищ комбат, вы, кажется, здешний, мерефянский? Семья ваша в Мерефе?
— Не ручаюсь. В начале войны, знаю, была. Писал, первое время ответы получал, потом перестал. [36]
— А почему бы вам туда не подскочить? — спросил Гетман. — Близко ведь, возьмите грузовичок.
— Зачем? Я на попутной...
— Возьмите, — настаивал он. — Пригодится. Может, понадобится их эвакуировать. — Он вздохнул. — К сожалению, и Харьков придется оставить.
Начподива мы знали всего неделю. Но и за такой короткий срок танкисты успели полюбить его. Особенно нам нравилась его прямота.
— От кого скрывать матушку-правду? От себя? Народ любит правду, в ней его сила, — говорил он не раз. [37]