Глава первая.

Война началась

Поезд без остановки несется на юго-запад. Знакомые мне леса, поблескивающие черным лаком озера, переливающиеся где серебром, а где золотом поля, полосатые шлагбаумы и убегающие к горизонту шоссейные дороги. Знакомые и все же совсем не такие, какими были всего двое суток назад. Пыль столбом от полуторок, подвод, танков, армейских походных кухонь, от артиллерии на конной тяге и бесконечных колонн солдат в полном боевом снаряжении. Война!..

Колеса все громче и громче выстукивают это страшное слово. Не верится, что война началась, что где-то уже падают бомбы, рвутся снаряды, несутся, стреляя, танки, льется человеческая кровь.

Мы знали и никогда не забывали, что у нас, первой в мире социалистической державы, есть много врагов. Но как-то не хотелось верить в возможность вражеского нападения.

Наш поезд несется вперед. По ту сторону насыпи, на шоссе, бурая стена пыли и дыма, сквозь которую проглядываются двигающиеся на запад танки, артиллерийские батареи, зенитные дивизионы, санитарные фургоны, маршевые роты солдат...

Странное совпадение: два года назад мне также пришлось прервать свой отпуск и срочно выехать по этой же дороге.

В конце августа 1939 года я отправился в «кругосветное» путешествие: Киев... Мерефа... Одесса... Ялта.

Теплоход причаливает к ялтинскому порту. Спускается трап. Спешу вниз. Через полчаса, думаю, уже буду в легкой пижаме... Но как только ступаю на каменный мол, ко мне подходит военный с красной повязкой на рукаве:

— Товарищ старший лейтенант, вы Харламов?

— Нет, — отвечаю и иду дальше. [4]

— Одну минутку, — поднимает он руку. — Может, Слюсаренко?

— Слюсаренко. А что? — настораживаюсь.

— Вам приказано немедленно явиться к коменданту города Ялты, — сообщает он тихо, едва слышно, не отрывая взгляда от пестрого, шумного потока пассажиров, сбегающих вниз по трапу. Лейтенант с красной повязкой останавливает еще нескольких военных, затем говорит:

— Не стойте здесь, идите в комендатуру.

Что за черт, в чем я провинился?

В комендатуре нас, «провинившихся» командиров, собралось человек тридцать. Два полковника, майоры, капитаны, старшие лейтенанты — представители всех родов войск. Здесь узнаем, что нам приказано немедленно вернуться в свои части. Но почему, зачем — ни слова.

«Война? — вопросительно смотрим друг на друга. — С кем? С Гитлером? Он напал на Польшу, но мы ведь с ним недавно пакт о ненападении заключили. С японцами? Но...» Одним словом, в войну не верим.

Летчик-майор, которого на тротуаре ждет вся его встревоженная семья, советует не заниматься гаданием на кофейной гуще.

— Зря нас из отпуска отзывать бы не стали, — убежденно говорит он. — Повернем, хлопцы, оглобли назад, и чем быстрее, тем лучше.

Из Крыма в Киев добираюсь всеми возможными средствами передвижения. 4-ю отдельную киевскую тяжелую танковую бригаду застаю уже на платформах эшелона.

— Слюсаренко, ура! — первый увидел меня командир второй роты моего батальона старший лейтенант Андрей Кожемячко.

И вот уже мне протягивают руки командиры других рот — Воздвиженский, Нестеренко, комбаты.

На платформах под брезентами — танки, возле них сидят, покуривая, экипажи.

Весельчак Андрей Кожемячко на все мои вопросы отвечает куплетом популярной тогда песни «Прощальная комсомольская»:

1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу. Несмотря на героическое сопротивление польского народа, Польша пала. Население Западной Украины и Западной [5] Белоруссии оказалось под угрозой фашистского порабощения. И вот 17 сентября 1939 года войска Украинского и Белорусского фронтов, развернувшихся на базе военных округов, перешли советско-польскую границу, чтобы взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Так начался исторический освободительный поход Красной Армии.

В полосе действия наших частей было много лесов и глубоких балок. Кое-где в них скрывались отступавшие с запада польские подразделения, банды осадников, жандармские отряды.

Помню минуты, когда на рассвете 17 сентября наша танковая бригада переходила государственную границу. Сердце радостно билось: идем освобождать кровных братьев украинцев и белорусов.

Т-28 несутся по проселочным дорогам. Ужасные, бросающиеся в глаза контрасты: жалкие, убогие хатки — и богатые фольварки, узенькие полоски земли — и необъятные помещичьи поля, костлявая лошадка, жадно пощипывающая жухлую травку, — и резвящиеся табуны — богатство рядом с нищетой.

Весть о появлении передовых частей Красной Армии быстро разнеслась по селам и городам приграничных районов. Местные жители выходили встречать нас в праздничных одеждах, с корзинами фруктов, кувшинами молока. Но наш марш был очень стремительным: мы, не останавливаясь, неслись вперед.

Восточнее Тернополя нам повстречались толпы беженцев и много польских солдат. Город обходим справа. По его узеньким улочкам движутся колонны с красными знаменами. С чердака костела по ним ударил пулемет. Наши подразделения, что шли слева, заставили пулеметчика-ксендза умолкнуть навсегда.

Юго-западнее Тернополя останавливаемся для заправки. К нам подходят крестьяне. Один из них заговорил со мной:

— Пан кто будет, украинец?

— Украинец.

— Офисер? Из помещиков?

— Из рабочих, на стекольном заводе трудился, а отец в колхозе работал.

Не верит старик: рабочий, сын крестьянина — офицер?! [6]

Чем ближе подходили ко Львову, тем чаще встречались толпы беженцев и группы польских солдат. Когда стало светать, из сизого тумана выплыли очертания города. Вошли мы в него вместе с первыми лучами солнца. Здесь из штаба нашего фронта получили радостное сообщение: директива Советского правительства выполнена. На площади, у оперного театра, состоялся митинг.

— Товарищи, вы освободили из темницы тринадцать миллионов своих единокровных братьев украинцев и белорусов, — заявил на митинге рабочий конфетной фабрики.

«Тринадцать миллионов», — повторил я про себя и, пожалуй, впервые испытал настоящее чувство гордости...

* * *

Свой 19-й танковый полк на месте дислокации, в Золочеве, я не застал. На знакомом опустевшем плацу, неподалеку от помещения штаба, стоял одинокий, видимо вышедший из строя маленький броневичок. Тут и там зияли огромные свежие воронки. «Бомбили, — понял я. — Разведка, судя по всему, у них поставлена неплохо!»

До боли сжалось сердце: неужели наш полк разбит? Такой полк! Только один мой батальон имел тридцать один КВ, пять БТ-7 и три бронемашины! Тут же успокаиваюсь: «Нет, наши успели вовремя уйти. Воронки свежие, а следы танков уже занесены пылью».

У меня родилась идея: отремонтировать броневичок и рвануть в нем на поиски полка. Бросаюсь в мастерскую. Там застаю шофера младшего сержанта Алешу Вороненко. Он докладывает: буквально несколько минут назад ему удалось отремонтировать броневичок.

— Поехали, — коротко бросаю я.

Алеша заводит мотор. Отлично работает! Проехав немного по шоссе, выскакиваем на центральную улицу городка. Она вся забита машинами. Колонне полуторок с пехотинцами путь преградила стоявшая поперек дороги санитарная машина. Ее шофер мотается вдоль колонны с помятым цинковым ведром: у него иссяк весь запас бензина.

Смотрю на прибор, показывающий наличие горючего в баке. Мало.

— Товарищ боец, — подзываю шофера санитарной, — [7] куда делся ваш бензин? Почему выехали из медсанбата без заправки?

Тот сокрушенно вздыхает:

— Много рассказывать! Заправился честь-честью, но с самого раннего утра приходится каруселить туда-сюда. Один армейский госпиталь снялся с якоря, другой собирается это сделать, третий уже в Тернополе...

Обмениваемся с Вороненко взглядами. Он молча соглашается с моим решением.

— Ладно, возьмите у нас бензин, — предлагаю я.

Шофер санитарной, обрадовавшись, бросается к баку броневичка, но тотчас же, раздосадованный, отходит.

— Нет, товарищ капитан... Не возьму. У вас совсем мало. Броневик же не оставите.

— Оставим... Люди, — киваю на раненых, — дороже.

Старшему лейтенанту, начальнику колонны пехотинцев, некуда деться:

— Ведро и ни грамма больше, ясно? — предупреждает он шофера.

— Ясно, товарищ старший лейтенант!

— К головной шлепай...

Пока шофер набирает бензин, мы с младшим сержантом Алешей Вороненко наблюдаем за сидящими в полуторках пехотинцами. Они, притихшие, ушедшие в себя, прислушиваются к стонам раненых. Эти ребята, возможно, еще час назад толковали: «Э, двум смертям не бывать!», а сейчас, встретив первых раненых, по всему видно, серьезно задумались над солдатской долей, над тем, что смерть — один из реальных исходов военной судьбы.

Да что там ребята!.. А побледневший Вороненко? А я сам? Разве не почувствовал я холодок, пробежавший по всему телу, когда увидел этих забинтованных людей? Разве не заныло под ложечкой, когда встретился взглядом с молодым белобрысым пареньком, у которого повязка на голове пропиталась кровью? А сколько наших людей уже погибло! Сколько появилось свежих могил, знакомых и незнакомых! Живы ли еще Машинец, Кожемячко, Яблоков, Воздвиженский, Нестеренко, командир полка подполковник Пролеев?

* * *

К исходу дня мне все же удалось разыскать штаб нашего 15-го механизированного корпуса. Обрадовался [8] и — напрасно: никто из штабистов не мог мне толком сказать, где сейчас находится 19-й танковый полк.

Штаб корпуса покидаю в довольно удрученном состоянии. Продолжая поиски, все время думаю о своем батальоне. Тяжелыми машинами КВ мы полностью были укомплектованы к 1 апреля 1941 года... Почти сто процентов личного состава — члены партии и комсомольцы. Танкисты — отличные мастера своего дела — в основном из рабочих киевских заводов... За короткий срок они научились водить бронированные машины и метко стрелять... Что же касается общей полевой выучки, то тут можно было бы желать гораздо большего. Плохо обстояло дело с тактической подготовкой... За год состоялся всего лишь один трехдневный командирский сбор...

Всю ночь разыскиваю батальон и лишь на рассвете наконец нахожу его. Он занимает оборону в районе Топорува. Построение обороны линейное, танки стоят в ста метрах друг от друга, занимая участок до трех километров. Наш сосед справа — 2-й батальон, укомплектованный тридцатьчетверками. Во втором эшелоне — 3-й батальон. Противника не было и пока нет. Правда, над нами, как назойливая муха, висит немецкий разведчик — «костыль».

Настроение личного состава моего 1-го батальона, как говорится, ниже среднего. А кое-кто психует. Особенно — начштаба Андрей Кожемячко.

— Почему, Слюсаренко, нас маринуют, как грибы! — то и дело набрасывается он на меня. — Немцы лезут, расползаются, как гремучие змеи, по советской земле, а мы ушами хлопаем!

— Андрей, вчера наши КВ сбили «костыль». Первая победа...

— Победа!.. А сегодня парит другой!.. Топорков, механик-водитель Алексин спрашивают: «Как же так получилось, товарищ старший лейтенант, что отступаем? Обидно, товарищ начштаба». Ох, — резко взмахивает рукой Кожемячко, — надоело сидеть без дела. Надо бить и давить их, давить!

— Товарищ старший лейтенант, не забывайтесь! — резко обрываю его.

Кстати, это была не первая перепалка между нами. Еще в апреле, почти за два месяца до вероломного нападения фашистской Германии на нашу страну, Кожемячко [9] уже бушевал. Как-то Андрей прибежал ко мне бледный, разгневанный.

— По ту сторону Сана, комбат, немцы усиленными темпами оборудуют полевые аэродромы, прокладывают новые железнодорожные ветки, заменяют погранвойска полевыми. Это еще не все, Слюсаренко, не все: западнее Перемышля мобилизуются крестьянские подводы... Ну а то, что гитлеровские самолеты чуть ли ни каждый день «случайно» оказываются в нашем небе, — каждому известно.

Выпалив все это разом, старший лейтенант в упор посмотрел на меня. Он ждал ответа. И я ответил ему словами полкового комиссара, начальника политотдела корпуса:

— Это вопрос сложный, большой государственной политики, товарищ старший лейтенант. Москва, будь спокоен, принимает меры к усилению обороноспособности наших границ. Одновременно делает все, чтобы не дать Гитлеру повода для провокации. Соображать, Андрей, надо. Мозгами пошевели и поймешь, что к чему. Топкая, очень тонкая вещь политика...

Я не кривил душой, не обманывал нас и полковой комиссар. Коммунистическая партия и Советское правительство делали все, чтобы повысить боевую мощь нашей армии. Но для того, чтобы быть полностью готовым к отражению внезапного удара отлично оснащенной техникой, имеющей опыт боевых действий фашистской армии, требовалось еще многое, и самое главное — время.

Созданная в годы предвоенных пятилеток, танковая промышленность стала производить новейшие образцы танков — КВ и Т-34. Но наши заводы успели выпустить их очень мало: 636 КВ и 1225 Т-34. Война застала советские бронетанковые войска в начальной стадии перевооружения.

К июню 1941 года боевая готовность 15-го механизированного корпуса, в который входила наша танковая дивизия, оказалась недостаточной. Наиболее укомплектованной была 10-я танковая дивизия, насчитывающая в своем составе до сотни КВ и Т-34, 37-я танковая дивизия имела в строю лишь 32 новых средних танка и один КВ. Весь остальной парк состоял из устаревших машин типа БТ-7 и Т-26. Экипажи только еще начинали осваивать новые танки. А 212-я моторизованная дивизия корпуса [10] не имела даже автомашин для перевозки личного состава, тяжелого вооружения, боеприпасов и горючего. В ее артиллерии средств тяги хватало лишь на один дивизион, да и то без тылов.

Первый удар враг обрушил на наши пограничные заставы, на гарнизоны укрепрайонов, строительство которых еще не было завершено. И получил решительный отпор. Советские воины оказали гитлеровцам невиданное в истории героическое сопротивление. Каждая застава, каждый дот превратился в маленький, но несокрушимый плацдарм. Будучи даже окруженными, блокированными, наши бойцы и командиры продолжали драться до последнего патрона, до последнего дыхания.

Позже от одного пленного немецкого унтер-офицера я услышал такие слова:

— Я пересек границы Польши, Бельгии, Франции, но таких пограничников не встречал. Они тяжело ранены, истекают кровью, а упорство их не слабеет. Они уже едва дышат, нет патронов, но продолжают драться — глушат нас прикладами, колят штыками...

Между тем танковые армады противника под усиленным прикрытием авиации, воспользовавшись отсутствием у нас сплошного фронта, обходили наши открытые фланги и двигались вперед. 15-й мехкорпус получил приказ перехватить вражескую танковую колонну, рвущуюся на юго-запад от Сокаля, и разбить ее. Выполнить этот приказ нам было почти невозможно. Если наша 10-я танковая дивизия была сравнительно укомплектована, то 37-я шла навстречу противнику, имея в своем составе всего лишь четыре танковых батальона, а 212-я моторизованная дивизия из-за отсутствия транспортных средств совершала марш пешим порядком. Командование фронта, к сожалению, ничем не могло нам помочь. На все радиограммы «305» комкор — генерал Игнат Иванович Карпезо — получал из штаба армии краткий ответ: «Выполняйте приказ». Это означало: спешите на Радзехув и немедленно наносите контрудар по врагу всеми имеющимися у вас силами и средствами.

Наша 10-я танковая дивизия под командованием генерала С. Я. Огурцова стояла тогда от Радзехува примерно в 70 километрах. 25 июня мой 1-й тяжелый танковый батальон получил приказ от командира полка подполковника Пролеева форсированным маршем следовать [11] в район Брод, где якобы появились фашистские танки, выйти на рубеж и обеспечить развертывание полка.

— Задача ясна? — спросил командир.

— Ясна, товарищ подполковник, — ответил я, но заметно поморщился, так как в душе не был согласен с этим приказом.

Нам предстояло пройти около 60 километров. Средняя скорость КВ 20–25 километров в час. Дорога песчаная, день жаркий... В таких условиях не реже чем через час работы двигателя необходимо промывать масляные фильтры.

Заметив мою гримасу, Пролеев насупил брови:

— В чем дело, капитан?

Объяснил и, набравшись смелости, добавил:

— Я бы в авангард выделил не 1-й тяжелый, а 3-й батальон. У него, товарищ подполковник, «бетушки». КВ в такой обстановке лучше держать во втором эшелоне, в резерве. После того как вступят в бой «бетушки» и тридцатьчетверки, следует ударить по врагу сильным кулаком — КВ...

— Товарищ капитан, выполняйте приказ! — резко бросил командир полка. — И немедленно!..

Приказ, разумеется, мы выполнили, но какой ценой! Более половины машин застряли в пути из-за технических неисправностей. Высланная же мною вперед разведка вернулась с сообщением, что противника в Бродах и в их окрестностях не обнаружено.

Не успели мы, как говорится, дух перевести, получили новый приказ — немедленно вернуться обратно, в прежний район обороны, идти в авангарде нашего полка форсированным маршем. На подготовку отводилось три часа.

Что за черт! Я ведь еще не успел подтянуть сюда отставшие в пути машины! Однако приказ есть приказ. Но на рассвете 26 июня в пяти километрах от Топорува — команда: «Стоп!» Новый приказ: идти в авангарде полка в район Радзехува, так как там уже два дня ведут тяжелые бои с танковой группой Клейста 10-й механизированный и 20-й танковый полки нашей дивизии. Задача — во взаимодействии с ними задержать и уничтожить гитлеровцев.

Несмотря на то что немцы под Радзехувом были гораздо сильнее нас, городок несколько раз переходил из рук в руки. [12]

К моменту подхода 19-го танкового полка наши боевые товарищи успели нанести врагу чувствительный урон, но сами, ослабев, вынуждены были отойти. Таким образом, нашему полку пришлось одному атаковать фашистов. Первым в бой вступил мой батальон в составе восемнадцати КВ: форсированные марши Топорув, Броды, Топорув. Радзехув временно вывели из строя остальные тринадцать машин.

На всю жизнь запомнился мне этот первый бой с гитлеровцами юго-восточнее Радзехува. Восемь часов утра. Чистое небо, без единого облачка. С двумя «бетушками», отправленными в разведку, никакой связи. Головная походная застава — рота КВ И. Я. Соломцева, совершив 80-километровый бросок, не доходя до городка, вступила в бой. Противник поставил по опушке небольшого, но довольно густого леса НЗО (неподвижный заградительный огонь). Разворачиваю батальон и проскакиваю НЗО в боевых порядках. Проходит несколько минут, разгорается ожесточенная схватка с гитлеровскими танками, главным же образом — с артиллерией противника.

Вражеские снаряды пробить нашу броню не могут, но разбивают гусеницы, сносят башни. Загорается КВ слева от меня. В небо над ним взметнулся султан дыма с огненной тонкой, как жало, сердцевиной. «Ковальчук горит!» — екнуло сердце. Помочь этому экипажу никак не могу: со мной несутся вперед двенадцать машин. Еще один КВ остановился: снаряд сорвал с него башню.

Танки КВ были очень сильными машинами, а вот скорости и поворотливости им явно не хватало. Выжимаем из них все, чтобы скорее пересечь открытое поле, нырнуть к Радзехуву, откуда бьют пушки.

Подполковник Пролеев подбадривает меня по рации:

— Хорошо, хорошо, так держать! Вы уже подбили восемь танков. Костры да костры... Вперед!

В бою не время для рассуждений. Но меня так и тянет за язык упрекнуть командира: «Почему вводишь танковые батальоны по частям? Ведь одним дружным ударом мы опрокинем немца, сомнем его».

Ожесточенная схватка разгорается на левом фланге, неподалеку от неглубокой балки. Спешим туда. Третий КВ подбит, и моя машина вздрагивает от сильного удара. Докладываю по рации о положении дел и тут же отдаю приказ батальону: «Вперед!» [13]

Над третьей подбитой машиной поднимаются языки пламени и облако дыма. «Там же мой заместитель! — Чувствую удар крови в голову: — Неужели погиб мой друг батальонный комиссар Алексей Машинец!» Нет, жив! Он выбирается из горящего танка, на ходу вскакивает на другую машину и, сидя на броне, показывает механику-водителю направление.

С командного пункта передают:

— Впереди, между вашим КВ и танком 112, в яме залег человек. Будьте осторожны, возможно, это гитлеровец со связкой гранат...

Странно, зачем гранаты, когда справляется артиллерия? И все-таки... кто же в яме? Из экипажа подбитого КВ? Но те машины остались далеко позади!

Через смотровую щель вижу маленького человечка в голубой майке и синих трусах. Он встает, машет руками, что-то кричит... Бог ты мой, да ведь это Колька Гогин, сын нашего полка! Как он сюда попал? Очевидно, сбежал на фронт из белоцерковского детского дома.

В это мгновение снова рядом разрывается снаряд. На танк посыпались комья земли, забарабанили по броне осколки. Коля упал навзничь. Засыпан? Убит? Шевелится! Останавливаемся и втягиваем его в КВ через нижний десантный люк.

— Лежи, подумай только шевельнуться, — грожу пареньку кулаком.

Однако Коля Гогин и не думает лежать. Он сообщает, что добился у командира полка разрешения разведать, много ли в Радзехуве немцев и их техники.

К двум часам дня 19-й танковый полк продвинулся примерно на два километра. Он крепко помял противника, но и сам понес большие потери. Наш батальон из боя вышел только с двумя уцелевшими танками. Причем один из них, в котором был начштаба Андрей Кожемячко, получил множество больших вмятин. Приблизительно так же обстояло дело и в других батальонах.

* * *

Поздно вечером в лесу, на КП Пролеева, состоялось партийное собрание полка. Разговор здесь шел прямой, невзирая на лица. Предоставили слово и мне.

— Первая схватка с противником еще раз доказала, что советские танкисты духом сильнее врага, — начал я [14] свое выступление. — Зато мы, командиры, допустили целый ряд грубейших ошибок и заплатили за них кровью людей и техникой. 19-й танковый полк имел около двухсот бронеединиц...

— Конкретнее, Слюсаренко, — перебил меня подполковник Пролеев, — Какие ошибки?

Я стал их перечислять:

— Явно неправильным было посылать тяжелый танковый батальон в авангарде полка.

— Старая песня!..

— Старая, зато правильная, — огрызнулся я. — Не было должной разведки: мы дрались с противником, не зная его сил... Совершенно отсутствовала связь...

— Все?

— Нет, не все, товарищ подполковник. Вы вводили полк по частям... Ну, конечно, слабая у нас полевая выучка...

Андрей Кожемячко, слушая меня, одобрительно кивал головой, а глаза его блестели. Ведь, несмотря ни на что, 10-я танковая дивизия 15-го механизированного корпуса на относительно небольшом участке фронта нанесла стальной немецкой лавине чувствительный контрудар. Было уничтожено много живой силы противника, немало вражеских танков, десятки артиллерийских орудий. Здесь гитлеровцы впервые почувствовали силу советской брони.

Правда, этот успех ощутимых оперативных результатов не дал. Тут сказалось и то, что войска должным образом не подготовились к контрудару, так как им фактически не было на это дано необходимое время.

Уже значительно позже наш комкор Игнат Иванович Карпезо сказал мне:

— Трудно было выполнить непосильную задачу. Фашистская группировка насчитывала 350 танков новых образцов, а я мог бросить им навстречу лишь 10-ю танковую дивизию неполного состава, имевшую на вооружении в основном самые устаревшие машины. И все-таки мы Клейсту дали крепко. Наши хлопцы дрались с большой отвагой. Ваш батальон, Захар Карпович, был непосредственным участником самого крупного танкового сражения первого периода Великой Отечественной войны. В треугольнике Владимир-Волынский, Радзехув, Дубно, на Юго-Западном стратегическом направлении, мы заставили врага топтаться на месте целую неделю. Свыше полутора [15] тысяч танков с обеих сторон было постепенно втянуто в это сражение.

Нашего комкора Игната Ивановича Карпезо все мы очень любили и уважали. Человек крайне скромный и беззаветно храбрый, он всегда был там, где жарко. На войне, говорят, случается такое, что ни бог, ни черт предвидеть не в силах. Именно такое произошло с генералом Карпезо.

26 июня 15-й корпус с трудом отражал все усиливающиеся атаки противника. Вражеская авиация засекает командный пункт. Тяжелораненый генерал-майор (он тогда был в этом звании) падает, теряет сознание. Неопытный врач констатирует смерть. Комкора хоронят тут же, на месте. Речи, ружейный салют, букеты полевых цветов... И в это время из штаба армии возвращается его заместитель по политчасти полковой комиссар И. В. Лутай. «Карпезо погиб?! Не может быть! — не верит Иван Васильевич. — Герой гражданской войны, бесстрашный человек и — погиб! Нет!» Лутай приказывает выкопать генерала. Жив!

* * *

Битва в пограничной зоне шла днем и ночью. Несмотря на огромное превосходство в силах и средствах, несмотря на внезапность вторжения, гитлеровцам не удалось на направлении главного удара превратить достигнутый тактический успех в оперативный, то есть молниеносно прорвать фронт и ринуться в глубь нашей Родины. Однако у немцев были мощные резервы. К сожалению, успех на полях великих битв решается не только одним морально-боевым духом сражающихся войск, но и соотношением сил...

Мы отходили. С щемящим сердцем оставляли родную, недавно освобожденную землю Западной Украины, могильные холмики, сгоревшую, вышедшую из строя технику и постепенно приобретали самое ценное качество воина — солдатскую твердость.

Наш полк, отступая с боями, прикрывал отход стрелковых частей. Неподалеку от Тернополя Кожемячко на одном танке, Яблоков на другом, а я на третьем, заняв огневые позиции за хатами, обороняли переправу через ручей. Немцы напирали, но мы сдерживали их натиск. Шесть часов, минута в минуту, длился бой, а переправа [16] оставалась в наших руках. Это нас здорово подбодрило, а у моего начштаба даже родился дерзкий замысел.

Старший лейтенант Кожемячко обратил внимание на то, что немцы по ночам созывают свои танки белой ракетой.

— А что, если выдвинуться несколько вперед, укрыться за кустарником и оттуда дать ложный сигнал? Фашистские машины подойдут — ударить по ним прямой наводкой, — предложил старший лейтенант.

— Действуй, — поддержал я Андрея.

Как только сгустились сумерки, Кожемячко подошел на своем КВ к лесу, выходившему к шоссе. Выбрал удобное место для ведения огня и немного погодя выстрелил из ракетницы.

Мы с волнением ждали появления гитлеровских машин. Десять минут... пятнадцать... двадцать пять...

— Я же говорил... Немцы стреляные воробьи, в силок их не заманешь, — первым подал голос начальник штаба второго батальона.

Кто-то из оптимистов объяснил причину задержки фашистских танков по-своему:

— Немцы в это время уже похрапывают. Пока их разбудят, пока очухаются, с полчасика минимум пройдет.

Больше всех, разумеется, переживал сам Кожемячко. Он уже стал чувствовать себя посрамленным. И вдруг — глухой гул моторов. Он то нарастал, то становился тише, уходил далеко к багровому от пожаров горизонту. Может, они пошли направо, на фланг нашего соседа?

Андрей готовился пустить еще одну белую ракету, но радист-заряжающий в этот миг крикнул: «Товарищ старший лейтенант, танки!»

Из-за поворота дороги показались темные силуэты. Танки шли по два с едва заметным уступом. Сколько их? Четыре... шесть... восемь... десять — целая колонна!

— Я насчитал десять коробок. Остальные из-за поворота не видны! — доложил мне по рации Кожемячко. — Пропущу и ударю в хвост.

— Правильно! — одобряю его план.

Земля заколебалась, словно где-то глубоко в ее недрах разыгралась расплавленная лава: шестнадцать фашистских танков подошли вплотную к месту, где их поджидал наш КВ. [17]

Нервы у старшего лейтенанта, надо признать, не выдержали. Пушка его танка ударила несколько раньше, чем было задумано. Первой вспыхнула машина, находившаяся в самой середине колонны. За ней — та, что двигалась немного впереди.

На узкой ленте шоссе, стиснутой лесом и полем, стало светло как днем. Экипажи горящих танков пытались спастись бегством, но попадали под пулеметный огонь. Уцелевшие вражеские машины, стреляя наугад во все стороны, стали отступать на юго-запад, к полю, пытаясь развернуться для боя. Но здесь их ждали другие КВ нашего батальона. Только трем из шестнадцати Т-II удалось уйти.

В старой хате собрались командиры 19-го полка. Виновника торжества Андрея Кожемячко подполковник Пролеев усадил рядом с собой.

У старшего лейтенанта очень усталый вид. Нервное напряжение еще не прошло. Он тяжело дышит, не знает, куда девать руки, но счастливо улыбается. Еще бы: замысел удался, он сам уничтожил четыре гитлеровских танка!

Командир полка зачитывает радиограмму комдива. Генерал С. Я. Огурцов поздравляет 1-й тяжелый танковый батальон с победой, благодарит старшего лейтенанта Кожемячко за воинскую смекалку и смелость.

Затем начштаба полка майор Стерпул докладывает подполковнику Пролееву, что бойцы, прочесывая лес, задержали трех немецких танкистов, попавших в ловушку Кожемячко, — двух ефрейторов и одного лейтенанта.

— Лейтенанта? — обрадовался командир полка. — Давайте его сюда.

Мы заерзали на стульях: шестой день шла война, но никто из нас еще не видел живого немца.

Пленного ввели два автоматчика, которые тотчас по знаку подполковника ушли.

Лейтенант держался вызывающе, отказывался отвечать на вопросы. Когда же Пролеев приказал увести его, фашист вздрогнул и быстро, быстро заговорил.

В течение нескольких минут мы узнали, что он командовал взводом в моторизованном корпусе, родом из Восточной Пруссии, по профессии — счетный работник, но в последние годы стал военным. Имеет награды за Варшаву, Париж... [18]

— Нас вызвали белой ракетой, — торопливо говорил пленный, — но к нам в тыл зашли советские танки и перерезали дорогу.

Мы переглянулись. Кожемячко попал в точку:- немецкие танкисты приняли его ложный сигнал за вызов вышестоящего начальства.

— Внезапность, ночное время, зажатые со всех сторон на шоссе... — продолжал лейтенант. — В открытом бою с нами такое бы не случилось...

Пленный лгал. С первых же дней войны немецкие танкисты, почувствовав нашу силу, стали избегать фронтальных ударов, маневрировать, искать разрывы в расположении советских войск.

— Под Радзехувом, кстати, шли открытые танковые бои. Причем в дневное время, — заметил кто-то из нас.

— Там были ваши отборные танковые части, — ответил немец.

Допрос военнопленного еще раз убедил нас в том, что гитлеровцы сильны духом, пока у них все идет по заранее намеченному плану. Стоит же им столкнуться с непредвиденным и упорным сопротивлением — спесь с них тотчас слетает.

— Товарищ подполковник, — обратился к командиру полка старший лейтенант Кожемячко, когда увели пленного, — а что, если еще разок пустить белую ракету.

— Попробуйте.

Вечером Кожемячко повторил свой «трюк».

Снова клюнуло. Только один его КВ поджег три гитлеровских танка. В третий раз немцы на удочку не попались — разгадали нашу хитрость. Больше того, фашистская артиллерия засекла машину начштаба и обрушила на нее такой шквальный огонь, что экипаж с трудом вывел свой КВ из зоны обстрела.

...Маленькая деревушка Гримыч. Там я оказался проездом: сопровождал пленных в штаб 10-й танковой дивизии.

Деревня догорала на окраинах. Раненный в голову, младший лейтенант в зеленой фуражке коротко рассказал мне, что здесь произошло. В Гримыче побывала немецкая танковая разведка. Не обнаружив наших подразделений, гитлеровцы развернули свой Т-I и, заскочив в центр деревни, ударили из пушки и пулемета по рядам белых хаток. Что не разрушили снаряды, уничтожил пожар. [19] Из жителей спаслись только восемь человек, остальные, в основном женщины и дети, сгорели. Фашистский Т-I уничтожили два наших бойца, отставших от своего стрелкового взвода. Со связками гранат они бросились наперерез немецкому танку и взорвали его. Услышав рассказ пограничника, я весь похолодел, не мог двинуться с места: к горечи, вызванной увиденным, прибавилось чувство личной вины и ответственности за страдания советских людей.

Я посмотрел на пленного лейтенанта. Он разглядывал бегущие назад костры пожара точно берег, поросший кустарником с ярко-пурпурными цветами. Правда, он с таким же невозмутимым спокойствием смотрел и на окутанный дымом немецкий танк, уткнувшийся в кювет.

Я вспомнил душевное потрясение наших танкистов во время отступления от Радзехува: потерять столько машин! А гибель товарищей была для них настоящей трагедией.

Перед тем как повернуть на юг, к лесу, где размещался штаб нашей дивизии, мы пересекли шоссе и тут Вновь увидели кровавый след, оставленный врагом. Фашистские летчики бомбили и с бреющего полета обстреливали уходивших на восток беженцев — женщин, стариков, детей... Опрокинутая телега с узлами... Испуганная раненая лошадь, мечущаяся по полю... Одинокая, годиков трех девочка... Стоя на обочине с беспомощно разведенными ручонками, она, рыдая, повторяла одну и ту же фразу: «Мамуся, дэ вы?», «Мамуся, дэ вы?»

У самого поворота, на небольшом бугре, прислонившись к стволу сосны, сидел подросток в пионерском галстуке. Голова его была окровавлена, одна рука беспомощно повисла вдоль тела...

Только въехали в лес, пленные помрачнели: видимо, стали опасаться за свою жизнь. Опасения пленных были, конечно, напрасны. Мы были беспощадны к врагу только на поле боя, а с пленными не сводили счеты. [20]