Восточная Пруссия
Такого мороза, какой стоял в январе сорок пятого, наверное, еще не знала Восточная Пруссия. Реки и озера сковал толстый лед. Повсюду дыбились сугробы и заносы. Но фашистов лихорадило не только от холода — над ними мечом нависли войска 3-го Белорусского фронта.
Заканчивались последние приготовления к наступлению. На картах и ящиках с песком проводились командирские занятия, саперы устраивали проходы в заграждениях, разведчики прощупывали противника.
13 января повалил снег, закружила пурга. Но, будто наперекор стихии, загрохотал бог войны, взрывая снарядами скованную морозом землю. На сутки раньше перешел в наступление 1-й Украинский фронт. Затем в дело вступили войска 1-го и 2-го Белорусских фронтов. От Балтики до Карпат покатился на запад огненный шквал.
Немецкое командование пыталось предотвратить катастрофу, отчаянным сопротивлением удержать рубежи на главном, гумбинненском, направлении, а перед нами — отвести войска за укрепленные линии вдоль Мазурских озер. Но где там! Планы противника были сорваны в самом начале.
Командир роты Н. А. Полухин, заметив ослабление огня, выслал бойцов в разведку и доложил командованию об отходе [165] немцев. Наши батальоны тут же перешли в наступление. Арьергарды врага, не выдержав натиска, рванулись вслед за войсками, которые так и не успели обосноваться в Крутланкенском укрепленном районе. Следом за удиравшими фашистами проскочил в расположение дотов Александр Ковальчук с двумя ротами своего батальона. Укрепрайон пал.
Чужая страна! Даже воздух казался здесь непривычным. Опустели богатые господские дома и фольварки. Нигде ни живой души. Жалобно ревел брошенный скот. Ошалело метались по улицам одичавшие собаки и кошки. Дороги перекрыты завалами. Многие здания и различные предметы заминированы. Повсюду раздавались взрывы.
123-й полк шел головным, направляясь к городу-крепости и узлу дорог Летцену, за нами следовал 306-й полк. Жупанов с 104-м наступал по своему маршруту. Город так ощетинился огнем дотов, что продвигавшиеся впереди разведчики еле выскочили из-под обстрела. Мы свернули вправо, в обход, через полосу соседней дивизии. Кто-то прикрепил к столбу у поворота дощечку с фамилией командира части — указатель нового пути. Следом потянулись длинной колонной различные подразделения. Так приучила жизнь: куда завернула пехота — туда и все ближайшие подразделения.
В лицо хлестал жгучий, с поземкой, ветер. Пройдя в темноте километра три, снова свернули на запад, пересекая озеро Мауерзее. Позади по-прежнему бесновались орудия Летцена, встречавшие другие части. Под ногами зловеще потрескивал лед. Нас догнал «студебеккер». Открыв дверцу, из кабины вышел командир артдивизиона майор Александр Калашников.
— В погоне за тобой чуть не въехал в Летцен, — взволнованно сказал он. — Хорошо, вовремя спохватился, заметил свежие следы и указатель.
Пехота всегда рада артиллерии, но и артиллеристы чувствуют себя спокойнее под крылом пехоты. Калашников, храбрый человек, от самой Орши поддерживал полк в боях, выручал из беды. Стыковка его батарей с моими батальонами была надежной. На свой страх и риск в ту ночь на 25 января двинул он тягачи с орудиями по льду незнакомого озера, хотя мог и переждать.
— Берег штурмовать будем? — спросил его.
— Вместе хоть в пекло!
— Лед не выдержит.
— Я опробовал... Ты только зацепись на бережку, — тихо [166] добавил он. — Разверну гаубицы на прямую — расчищу путь.
От таких слов на душе потеплело, ведь я не знал, что там, за озером.
Лед по-прежнему тревожно потрескивал, напоминал о себе, но воины уже освоились, поверили в его надежность. Выдвигаюсь в голову колонны. Разведчики и саперы должны быть у берега. Однако там по-прежнему тихо. Если и есть немцы, то нас отсюда не ждут. Удар должен быть внезапным, иначе — провал замысла, враг потопит нас.
Встречаю двух разведчиков.
— Оттуда?
— Да! Капитан послал нас проводниками.
Смелый, инициативный офицер разведки полка, в прошлом командир роты, капитан Василий Морозов должен был обследовать с разведчиками подступы, заграждения, ближайшие позиции противника. Сведения, переданные им, были неутешительны. Берег оплетен колючкой, а за ней — масса зенитной артиллерии и пулеметов.
Это была противовоздушная оборона Летценского укрепрайона. Но немцы отсиживались в тепле, нас не ждали. «Только вперед! Бесшумный штурм!» — застучало в висках. Командиры батальонов Н. Ф. Гущин, С. Б. Каджая, Ф. С. Семиюченко были рядом, им не требовались разъяснения. Понимали и красноармейцы, что ждет их. Опасность словно подстегнула нас.
Саперы перерезали колючку, разведчики И. Хандогина и С. Карасевича подкрались и быстро сняли часовых у орудий. Роты И. А. Полухина, П. В. Каратаева, Н. Д. Абрезанова бросились на батареи и пулеметные установки, ворвались в убежища, где спали гитлеровцы... Одновременно были обрезаны провода, шедшие к минно-взрывным устройствам. Особенно густая их сеть оказалась перед батальоном Семиюченко. Как потом выяснилось, прибрежный лес был заполнен складами и штабелями боеприпасов. Провода от них уходили даже под лед огромного озера. Видимо, гитлеровцы готовились взорвать лед, как только приблизятся советские части.
Шедший во главе батальона Ковальчук, развернув подразделения, захватил батарею, оседлал дорогу на Летцен, взял в плен подходившую на помощь гитлеровцам маршевую роту, а затем овладел селом Гуттен и закрепился в нем.
Противовоздушная оборона Летценского укрепрайона оказалась в наших руках. Сотни фашистов были перебиты, [167] многие разбежались, свыше двухсот сдались в плен. Мы в ту ночь не потеряли ни одного человека.
Гарнизон города-крепости Летцена не знал о случившемся в его тылу. К селу по шоссейной дороге мчалась легковая машина. Бойцы скрылись за домами, поджидая «гостей». Замедлив ход, водитель включил фары, видимо, заметил кого-то из бойцов и стал разворачиваться. Но опоздал: машину прошили автоматные очереди. Среди трех убитых оказался генерал.
С востока подходили подразделения 104-го и 306-го полков. Сориентировавшись в обстановке, они обогнули нас с юга и, не задерживаясь, двинулись дальше, к озеру Дайгунерзее, за которым открывался путь на город Растенбург.
А на окраине села Гуттен все еще гремели выстрелы.
— Тевтонцев выкуриваем на мороз, — доложил мне командир роты Геннадий Левашов. — Но бойцы еле держатся на ногах от усталости.
Правее тем же занимались роты Николая Полухина и Ивана Воронкова. Я понимал — полку срочно требовался отдых.
В полночь бой сам собой затих. Фашисты отошли. Мы выставили часовых с пулеметами из рот Каратаева и Кочеткова. Батальоны получили передышку.
Ночной рейд полка трудно переоценить. Выполняя частную задачу, мы порой не задумывались, как это скажется на общем большом деле. Под Летценом полк уклонился от огня и в поисках более спокойной дороги наткнулся на расположение противовоздушной обороны Летценского укрепрайона. Успешный маневр полка через озеро открыл дорогу для остальных частей дивизии, что и способствовало успеху. Под угрозой окружения вражеский гарнизон покинул Летцен и стал отходить на Растенбург.
В те январские дни всем казалось, что положение восточнопрусской группировки фашистских войск безнадежно. Никто не сомневался, что дни ее сочтены. Однако дело обернулось вскоре по-иному.
Прочитав, уже после войны, книгу Курта Типпельскирха «История второй мировой войны», я хорошо представил себе то, что тогда происходило у противника. Известие о сдаче укреплений на Мазурских озерах и крепости Летцен вызвало у Гитлера приступ дикой ярости. Немедленно были смещены командующие 4-й армией и группой армий «Центр», переименованной в группу армий «Север». [168]
Фюрер приказал войскам любой ценой удерживать занимаемые рубежи. Дезертиры объявлялись предателями родины и подлежали расстрелу, а их семьи — репрессиям. Те, кто сдавался в плен, приговаривались заочно к смертной казни, а семьи ссылались на каторгу или подвергались заключению в концлагерях.
Действенность приказа Гитлера мы почувствовали позже. Что же касается конца января, то наступление войск 3-го Белорусского фронта развивалось стремительно. 23 января нашей 62-й дивизией был взят город Тройбург, 26-го — Летцен, на следующий день — Растенбург (Кентшин), а кроме того, был осуществлен прорыв укреплений на Мазурских озерах, считавшихся со времен первой мировой войны «неприступной системой обороны»; 28-го пал Рессель, 29-го Бишофштайн. Грохот орудий сливался со звучавшими по радио салютами Москвы.
После взятия Бишофштайна полк был включен в передовой отряд, предназначенный для броска в центр Пруссии. Подошли артиллерийские дивизионы, самоходный полк Александра Хухрина, 13-й огнеметный батальон майора Павла Шишко и другие подразделения. Кулак получился внушительной пробивной силы. Полк, штабы — все воины, кроме тыловых подразделений, разместились по машинам и двинулись к Хайльсбергу (Лидзбарк-Варминьски).
Войска противника остались где-то позади, в стороне. Глубокая ночь, ни выстрела. Кто находится справа, кто слева — неизвестно. Город уже близко. Но колонна вдруг остановилась, упершись в скопление сотен повозок с беженцами. Дело в том, что немецко-фашистское командование и гражданские власти в целях борьбы с пораженческими настроениями запретили выезд населения из прифронтовой полосы. А в последние дни, запугав мирных жителей сказками о жестокости Красной Армии, вынудили своих соотечественников к немедленной эвакуации. Началось паническое бегство. Побросав дома, имущество, скот, люди устремились к морю, где их якобы ждали специальные суда.
На дороге вперемежку стояли две колонны: гражданская на повозках и телегах и военная, состоявшая из бронированных машин советских частей.
Стоять в колонне было опасно. Я приказал бойцам помочь беженцам развернуть повозки, расчистить путь. Работа закипела. В этот момент начальник штаба дивизии полковник Мазин вызвал к рации начальника штаба полка майора Д. П. Мишина. Он доложил наше местонахождение. По их разговору я понял, что Мазин не поверил Мишину: [169] слишком далеко мы оторвались от своих войск. А поскольку рация работала на пределе дальности, Мишин вынужден был передать открытым текстом, что мы приблизились вплотную к Хайльсбергу.
— Мазин доволен действиями полка, — сказал мне Дмитрий Петрович. — Просит поторопиться с выполнением задачи. Кстати, на подходе к нам полк Жупанова.
Штурм города требовал большой слаженности, уличные бои диктовали свои условия. Близился рассвет. Крупномасштабный план был под руками, и я с комбатами Ковальчуком, Каджая и Семиюченко, с командиром артиллерийской группы Калашниковым и командиром самоходного полка Хухриным спешно отрабатывал детали предстоявшего боя. Указал комбатам улицы и кварталы, которыми надо овладеть, ударив с обеих сторон, чтобы нарушить связь у противника и, расчленив его, выйти к западной окраине.
— Станешь на прямую наводку, — сказал я Калашникову, с которым прошли путь начиная от Орши и потому понимали друг друга с полуслова.
— Ясно, — кивнул он. — Взломаем для вас ворота. Вместе с самоходками и попрем за пехотой, если его, — Калашников указал глазами на Хухрина, — не доконают «фердинанды».
— Ничего, — буркнул Хухрин. — Кругом дома, сманеврирую.
Огнеметчикам капитана Шишко было приказано закреплять взятые объекты и прикрывать фланги полка.
Все сразу поняли задачи, держались уверенно и дружно. В этом чувствовался особый боевой подъем, не оставлявший нас все последние дни.
Разведчики доложили, что слева к городу движется крупная моторизованная колонна врага, сопровождаемая пехотой и артиллерией. Напряженность момента почувствовал каждый, ни в коем случае нельзя было пропускать к осажденным подмогу. Полк тотчас занял на прилегающих к дороге холмах боевые позиции, выдвинув в центр артиллерию. В густом тумане мы были невидимы. Немцы не ждали нас, и это позволяло надеяться на внезапность атаки.
Так оно и вышло. Неожиданный удар смешал и рассеял вражескую колонну, часть ее метнулась к городу, и 123-й с подоспевшими ротами 104-го полка буквально на плечах противника ворвались в Хайльоберг. Первые укрепления взяли легко. Гитлеровцы, получив вместо ожидаемой подмоги мощный огневой налет, в панике побежали, но вскоре опомнились и открыли яростный огонь. [170]
С воем ухали на излете болванки, которыми стреляли невидимые для нас «фердинанды». Падение болванок поднимало столбы пыли и щебня. Улицы были узки, неудобны для маневра. Меня с автоматчиками уложил за гору кирпича пулемет МГ, яростно лупивший откуда-то с чердака, и мы никак не могли его сбить. А бежать надо было вперед, вслед за группами бойцов, рассеявшихся по домам, иначе полк мог потерять управление. Минута была отчаянная. И тут я услышал позади, на подъеме дороги, гул мотора. Оглянувшись, увидел старенькую полуторку с треногой ДШК на борту.
— Давай сюда! — заорал я что было силы, кинувшись навстречу под гору, и только тогда различил за стеклом лицо лейтенанта, моего знакомца по новогоднему вечеру в Сувалках.
Пока его бойцы споро стаскивали ДШК, мы успели накоротке переговорить с лейтенантом Буртьшским. Оказалось, он со своим взводом пробирается в родную 88-ю дивизию. Ночью проскочил вслед за нашей колонной, сейчас решил срезать угол напрямую, через Хайльсберг.
— Собьешь МГ — проскочишь, иначе всех положит, — предупредил я. — А почему один пулемет? Тащи все три.
— Количеством тут не возьмешь, — рассудительно ответил лейтенант. — Хватит и одного. У меня есть коробка зажигательных. На чердаке стропила, всякое барахло — наверняка выкурим фрицев.
Вместе с худеньким, под стать своему командиру, сержантом солдаты установили пулемет в разрушенном доме.
Я видел, как Буртынский выглянул в разбитое окно, понял, что действует он осторожно и правильно. Нужно было определить цель и, выкатив пулемет к подоконнику, ударить внезапно, иначе пулеметчик юркого МГ мог упредить советских пулеметчиков. Я отбежал к своим. Едва успел залечь, раздалась гулкая очередь. С чердака в слуховое окно повалил дым: там что-то взорвалось, разбрызгивая огонь. МГ умолк. Мы с автоматчиками вскочили было, чтобы бежать вперед, но тут одна за другой грохнули две болванки, и я, на миг припав к земле, увидел, как рухнули остатки стены, завалив проем и вместе с ним ДШК.
Пришлось ненадолго задержаться: не бросать же друзей в беде. Завал быстро раскопали. Сержант был целехонек, осколками кирпича ему лишь расцарапало лицо. А лейтенант Буртынский лежал без сознания. Приложил ухо к груди — дышит. Возможно, отделался контузией. Кто-то из солдат предложил влить ему в рот глоток спирта — лекарство [171] от всех болезней. Но я запретил делать это и приказал отнести лейтенанта в санпункт.
Подошли самоходки Хухрина с автоматчиками. Орудия дали залп, потом словно провели вокруг огненным веером. И все затихло. Хайльсберг был взят.
Утром, обходя огневые, разбросанные по первым этажам домов (передовая шла по окраине), наткнулся на часового у груды кирпича, за которой виднелся вход в подвал. Часовым оказался тот самый сержант с автоматом на груди, который был с Буртынским.
— Как лейтенант? — спросил я, задержавшись на минуту.
— Спит в подвале... Слышит худо, а я ничего.
— Почему он не в санпункте?
— А мы ушли оттедова, — пояснил сержант. — Испугались — зашлют в санбат или еще дальше. Война-то не кончилась... Переможемся, когда до своих доберемся. Скоро тронемся. А дома и стены помогают. — И кивнул на столб с указателем: «Ландсберг».
Домом он называл свою дивизию, дравшуюся тогда в Ландсберге, до которой предстояло еще дойти с боями.
Я умышленно остановился на этом эпизоде. Такое было характерно и для нашего полка в те дни. Как правило, раненые оставались в строю, их даже не включали в списки потерь, а о контуженных и говорить не приходится — пересиливали боль, глухоту и шли дальше. Тогда мало кто думал о себе...
В этот день противник попытался отбить Хайльсберг, но безуспешно. На нашем участке установилась относительная тишина, а позади развернулись ожесточенные бои. Воюющие стороны словно поменялись ролями: наш, теперь уже 44-й, корпус оборонял город, а неприятель наступал, чтобы уйти через Хайльсберг из окружения.
Как выяснилось позже, войска соседнего 2-го Белорусского фронта, двигавшиеся из-под Варшавы к Эльбингу и к заливу Фришес-Хафф, отрезали от Германии восточно-прусскую группировку. Немецкие войска, естественно, пытались пробиться, но не смогли — помешал стремительный бросок советских частей, в том числе и 123-го полка, к Хайльсбергу. Мы перехватили коммуникации, а подошедшие затем войска лишили неприятеля всякой надежды выбраться из кольца. За взятие Хайльсберга полк был награжден вторым орденом — орденом Кутузова III степени.
Бои вокруг города длились с неделю. Изолированный от своих, полк находился в обороне. Трофейное продовольствие [172] помогло обойтись без помощи далеко отставших тылов. А вот водопровод и свет были отключены, и без воды стало невмоготу. Пришлось пробиваться к речке Алле, хотя приказано было обороняться. Эту «акцию» батальон Федора Семиюченко провел под предлогом улучшения позиций. И для этого были основания. Батальон отбил у врага часть берега и заодно прихватил железнодорожную станцию с несколькими эшелонами и паровозами. А рота Николая Полухина из этого батальона захватила бронепоезд, 6 орудий и минометов, несколько складов, десятки лошадей и автомашин{4}.
Город Хайльсберг был для нас первой и последней длительной остановкой. Сдав 6 февраля оборону 13-му и 14-му огнеметным батальонам, наше соединение развернулось на северо-запад, в сторону города Ландсберг, где были окружены 88-я и 331-я советские дивизии. Одолеть их гитлеровцы не смогли, не то было время, но и не собирались уступать, проявляли характер, давали понять, что их бегство прекратилось.
Роты 1-го батальона нашего полка готовились атаковать высоту — с траншеями и огневыми точками. Но вражеская батарея перекрыла все подступы к ней, а наши артиллеристы не смогли ее подавить. Тогда сержант Ладыгин попросил разрешения пойти вперед с товарищами. Бойцы проникли в тыл батарее, которая вела огонь. Ладыгин нацелил их на расчеты и, выждав подходящий момент, дал знак... Через одну-две минуты с батареей было покончено...
По числу войск противник зачастую превосходил нас и непрерывно контратаковал. Продвижение дивизии заглохло. Посовещавшись с комбатами, мы решили изменить тактику: подпускать врага поближе, затем, открыв сильный огонь, тут же переходить в атаку. Прием удался. На плечах удиравших фашистов полк 7 февраля захватил местечко Грюнвальд, тот самый Грюнвальд, возле которого в 1410 году русские, польские и литовские полки разбили войска Тевтонского ордена. Утром следующего дня мы выбили неприятеля из местечка Хоофе. А потом немцы будто очнулись от шока и стали драться с упорством обреченных за каждый хутор, высоту, рощу. Из разбитых частей они спешно формировали отряды. Порой казалось, что фашистское командование безумствует. И в сущности, так оно и было: солдат гнали в бой под дулами офицерских пистолетов — так приказал фюрер. [173]
А наших воинов в бой вела ненависть к чужеземным захватчикам, обострившаяся в те дни. Еще осенью, ступив на землю Восточной Пруссии, мы встречали нацарапанные на домах надписи, сделанные русскими девушками, попавшими в рабство. Эти надписи, взывавшие о спасении, попадались очень часто и будоражили души бойцов. Авторы надписей будто знали, что бойцы прочитают их слова, написанные на родном языке. И мы прочитали их. Кровь приливала к сердцу. Только в полосе батальона Федора Семиюченко стало известно о ста случаях зверских расправ фашистов с угнанными в рабство советскими людьми.
Подхожу к сгрудившимся возле дома бойцам из роты Николая Полухина. Лица у всех в пороховом дыму, покрасневшие от бессонницы глаза. Вокруг грохот. А ребята уткнулись в стену, и один из них водит пальцем по нацарапанным словам, медленно читая вслух:
— «Здесь жили и мучились на чужбине русские девушки из Смоленщины Татьяна Г., Валентина С., Галина Т., Вера К. Нас заставляли работать по 16 часов в сутки. Проклятые хозяева били нас палками и плетьми.
Дорогие братья наши! Мы знаем, что Красная Армия близко. Спасите наши молодые жизни, освободите из фашистской неволи!»
Чуть ниже углем наспех выведены слова:
«Нас угоняют в глубь Пруссии. Там мы совсем пропадем. А как не хочется умирать на чужой земле. Товарищи бойцы, родные, скорее идите вперед!»
И бойцы спешили — шли в огонь, бросались на штурм, совершали дерзкие налеты на врага.
Возле одного из хуторов комбат капитан Семиюченко решился на рискованный маневр. Комсорг батальона лейтенант Владимир Тюкалов с группой бойцов стал отвлекать фашистов огнем, а комбат возглавил роты И. И. Воронкова и Н. А. Полухина, в которых оставалось всего 80 бойцов, обошел с ними неприятеля и ворвался на его позиции. Более ста гитлеровцев были перебиты, сорок взяты в плен. Преследуя врага, батальон захватил и хутор, затем господский двор Дроздовен. Старший сержант С. М. Кирсанов, выбивавший из строений фашистов, вдруг услышал крики: «Родные! Братья! Помогите!» Крики доносились из подвала. В запертом горевшем здании находились женщины. Приход советских воинов спас им жизнь. [174]
Многие вызволенные из неволи девушки подружились с бойцами, взяли их адреса и потом присылали в полк благодарственные письма...
Жестокие бои развернулись 8 февраля вокруг господского двора Людвигсгафен. Около полка вражеской пехоты с танками атаковали наши позиции, захватили высоту, хутор, окружили группу бойцов, находившихся в доме, перерезали связь. Однако наши товарищи не дрогнули. Их возглавил испытанный офицер — старший лейтенант Д. М. Рагинский. Он приказал бойцам забаррикадироваться и принять бой. Вскоре кто-то нашел трофейную рацию. Рагинский установил с ее помощью связь с минометной ротой и вызвал огонь на себя.
Командир взвода Виктор Попов, получивший такую команду, замешкался. Рагинский сурово произнес:
— Приказываю открыть огонь! А если хочешь уберечь нас, старайся бить точнее. Ясно? Все!
И стал корректировать стрельбу. Мины искрошили здание и разметали гитлеровцев...
В другом месте фашисты ударили по нашему флангу, где стояли две артиллерийские батареи. Орудийный расчет Георгия Кельпша подбил три «фердинанда», картечью отразил пять контратак, уничтожил около роты пехоты и семь пулеметов. Но враг продолжал обстрел. У наших покорежило щит орудия, сбило панораму. Орудийный расчет полностью вышел из строя. Дважды раненный, Георгий Кельпш наводил орудие по каналу ствола, а прорывавшихся фашистов отбивал из автомата. В этом неравном бою он погиб.
Семь вражеских атак отразил расчет старшего сержанта Михаила Медякова. А когда кончились боеприпасы, бойцы дрались врукопашную — штыками, прикладами, ножами. Раненые не покинули позиций. Более сотни фашистов навсегда остались лежать вокруг орудия Медякова.
Сержанту артполка Георгию Францевичу Кельпшу и старшему сержанту Михаилу Денисовичу Медякову Указом Президиума Верховного Совета СССР было присвоено звание Героя Советского Союза...
В поисках слабых мест у врага мы постоянно маневрировали, а полки непрерывно сменяли друг друга. Два полка в дивизии воевали, один за сутки приводился в порядок и снова шел в бой. В корпусе и армии действовал тот же принцип в отношении дивизий. Такими мерами командование [175] стремилось наращивать или хотя бы не снижать силу ударов по врагу.
Что касается нашего 123-го полка, то мне практически отводить было некого. Но все же я держал в резерве десятка полтора автоматчиков. Где было туго, туда шел с ними. В батальонах осталось по две роты, в каждой не более 20 бойцов. Потом расформировали 3-й батальон, пополнив за его счет четыре оставшиеся роты. Прибывавшее пополнение едва покрывало половину убыли. Воины знали о сложившемся положении и возвращались из госпиталей не долечившись. Предложил, помню, одному из недолечившихся солдат побыть недельку в тылу полка, подхарчиться, окрепнуть. А он удивленно взглянул на меня:
— На простынях и то не лежалось. А тут дело-то к концу идет. — И хмуро добавил: — Я отца с матерью в войну потерял...
Что тут было сказать? Спросил, в какую роту желает. На том и кончился разговор...
Не сломив врага под Хоофе, наша дивизия передала участок 152-му УРу (укрепрайон состоял обычно из пулеметно-артиллерийских батальонов), затем сделала крюк на юго-запад, развернулась у местечка Гландау и в ночь на 18 февраля ударила по врагу. Атака полков была внезапной и удачной. Противника мы выбили с занимаемых позиций, форсировали речку. Продвинулись и соседи. Группировку гитлеровцев сжимало будто раскаленной клешней. Бои шли днем и ночью, в снегопад, в туман, в слякоть. И все же продвигались мы крайне медленно. Район действий сплошь покрывали укрепления: доты, дзоты, дома-крепости. Напомню, Пруссия веками заселялась отставными офицерами. Земля им выделялась на льготных условиях. Хутора и фольварки поселенцы застраивали по общему плану и на удобных в военном отношении участках. Дома воздвигались толстостенные, с мощными фундаментами и сводчатыми подвалами, с полуокнами-бойницами, к которым не подступиться. Путь нам прокладывали пушки и самоходки. Для наступления полку давалась не полоса, как прежде, а направление: хутор, роща или высотка. Мало было бойцов, их наскребали в тылах, штабах. «Наступаем штабами», — не без иронии говорили у нас тогда. Но иного выхода не было. Фронт не укладывался в сроки, отведенные на выполнение задачи. Готовилась Берлинская операция, а в тылах действовали вражеские группировки: хайльсбергская, кенигсбергская, курляндская и другие. Зато союзники продвигались почти беспрепятственно. [176]
Ставка, естественно, торопила командующего фронтом. Энергичный и смелый генерал Черняховский в свою очередь требовал более решительных действий от подчиненных, приближения командных пунктов армий, корпусов и дивизий к частям. Ни мне командир дивизии, ни я комбатам не приказывал лично идти в атаку. Но задачи надо было выполнять, потому и шли: офицеры штаба, связисты, ординарцы — все с тобой. Благодаря таким мерам мы составляли приличную атакующую цепь, которая под свист пуль и осколков бросалась вперед и захватывала намеченный объект.
Путь к победе был трудным. 18 февраля, когда дивизия наконец сдвинула врага с места и погнала на север, пришла весть о гибели командующего фронтом Ивана Даниловича Черняховского. Он был смертельно ранен на пути к городу Мельзак, который находился недалеко от нас. Утрата была тяжела, она словно подхлестнула бойцов. Они без передышки гнали врага километров 15–20, все сокрушая на своем пути. В те дни мы так изматывали неприятеля, что, захватив позиции, заставали вражеских солдат то в состоянии глубокой апатии, то просто спящими на дне окопов.
Однажды ночью, проверяя дежурства, комбат С. Б. Каджая увидел у стены дома танк, из люка которого торчал сдвинутый набок шлем. В темноте принял танк за свой и слегка шлепнул спавшего по шлему. Полусонный немец даже не взглянул на того, кто его разбудил, и поднял руки... Соседнее здание, в котором ночевали офицеры штаба, имело подвал, куда не заглянул никто из наших. И лишь под утро повар Григорий Ермилов, спустившийся в подвал в поисках продуктов, вывел оттуда десятка три пленных.
Поговорив с пленными через переводчика, я предложил им отправиться к своим и убедить их сдать оружие. Молчат. Я повторил, что для их соотечественников плен — это жизнь, а сопротивление — гибель. Забормотали что-то, переглядываясь. И тут выяснилось, что сдаться в плен для них не так просто, как нам казалось.
— Я давно хотел сдаться, да некому, — признался пожилой немецкий солдат. — Ваша артиллерия бьет, а пехоты не видно. Кому же сдаваться?
Атакующая цепь, даже в сотню бойцов, действительно стала редкостью в тот период. Однако главная причина заключалась в другом. Многие немецкие солдаты и офицеры боялись расплаты за разбой, грабеж и преступления, совершенные на нашей земле. Это довлело над ними. Не верили, что мы не убьем их из мести. [177]
И все же в тот раз несколько пленных согласились пойти к своим, чтобы спасти кого возможно. Шли с опаской и не скрывали этого. Один даже сказал: «Если не вернусь, значит, капут».
Большинство, однако, вернулось; привели с собой немногих, только тех, кому доверяли.
Мы продолжали засылать к врагу взятых пленных. Но его сопротивление от этого не уменьшилось. Прижимаемые к морю, фашисты дрались отчаянно. О том, что происходило там, за чертой огня, в котле, нетрудно было догадаться по обрывочным сведениям, которые сообщали те, кто вырвался оттуда или попал в плен.
В прусском котле царила предсмертная агония. В бой бросали там и строительные, и охранные команды, и эрзацбатальоны, и всякий сброд. В контратаки шли уже не полки и батальоны, как недавно, а лишь жалкие остатки от них. «Фердинанды», «тигры», «пантеры» больше не грохотали. Разбитые и покореженные, они ржавели на полях сражений. И все же неприятель цепко удерживался. Да и наши силы были на исходе. Продвигались медленно, с частыми остановками и передышками. Главной силой был бог войны. Он терпеливо и без устали выжигал фашистские гнезда, расчищал путь пехоте. Заняв клочок земли, сарай, домик (чаще развалины), пехотинцы, как правило, поджидали артиллеристов или помогали им катить пушки, и все повторялось заново.
...Распутица. Черные, аккуратно обработанные поля, над ними плотные пулеметные очереди, от которых ни спрятаться, ни укрыться. А по временам такие густые туманы, что их не пробивают даже вспышки стрельбы. Эти туманы позволяли нам зачастую проходить незамеченными мимо вражеских позиций.
За полночь мы с Александром Хухриным и ординарцем шли по такому полю. Хухрин искал оставшиеся от полка три-четыре самоходки. Я — свой полк, а точнее, группы бойцов и офицеров. Шли цепью, метров 10–15 шириной, часто останавливались, прислушивались, всматривались.
— Одну вроде нашел, — сказал Александр.
Экипаж спал. Но Хухрин знал, как поступать в таких случаях. Стальным прутом ударил по башне — люк открылся.
— Где другие машины? — спросил он офицера.
— Тут, в сторонке, близко, — ответил командир экипажа.
— Ну что? Возьмем впотьмах это герцогство? — кивнув [178] в сторону местечка Герцогсвальде, обратился ко мне Хухрин.
— Надо брать. Днем будет трудней... Тут где-нибудь и мои хлопцы найдутся.
— Вперед! — тихо сказал Александр экипажу и направился к другим машинам.
Вскоре самоходки, взревев моторами, поползли в темноту. Недалеко от них оказались и мои подразделения. Ковальчуку и Каджая я указал направления атаки. Людей они собрали быстро, что делать — знали, и мы двинулись за самоходками.
Как только показались дома, самоходки и пехотинцы открыли такую пальбу, что небу стало жарко.
Немцы не знали, кто перед ними находится, и пустились наутек. Поэтому деревушка досталась нам без жертв. Раненые были не в счет, они, как правило, оставались в полку и уходить в госпитали не желали...
С каждым шагом все сильнее чувствовалось дыхание Балтики. Лицо обжигал соленый промозглый ветер. За Герцогсвальде путь преградила бегущая к морю, бурлящая полноводьем река Омаца. Бойцы преодолели ее, а сидевший в окопах на том берегу тотальный сброд перетрусил и отступил. Но позади окопов располагались кадровые подразделения фашистов. Они завернули своих солдат, и все это скопище хлынуло в контратаку. Мокрые по плечи бойцы мгновенно оценили ситуацию: отступать — значит под огнем вторично лезть в ледяную воду, — и неудержимо рванулись вперед.
В том бою погиб отважный офицер, командир батареи Валентин Владимирович Архангельский. В пятый раз был ранен командир роты Николай Афанасьевич Полухин, но эвакуироваться отказался, лечился в тылу полка, который считал своим родным домом.
Со второй половины марта установились погожие дни, и тут же, наверстывая упущенное, волнами пошли бомбардировщики, штурмовики, истребители. Нам сразу стало легче: для пехоты наступил как бы внеочередной перекур перед командой «Вперед!».
Дела пошли быстрее. В следующие дни дивизия овладела местечками Томсдорф, Грюнхофен и, сделав последний рывок, ночью 20 марта вышла к уже знакомому городу Хайлигенбайль — последнему опорному пункту врага. Город стоял у залива Фришес-Хафф и прикрывал единственный [179] выход к морю — гавань Розенберг, через которую удирал враг.
В полку к этому времени оставалось 98 активных штыков — меньше, чем было в роте, которую я принял от раненого командира летом сорок первого. Один станковый пулемет, два орудия и несколько минометов составляли наш штурмовой отряд. Из пехотинцев с момента формирования уцелели Николай Абрезанов, прошедший путь от сержанта до командира роты, и пулеметчица, комсорг батальона Ася Акимова.
Нам предстояло сбросить врага в море. Обход и маневр исключались: нам мешали соседи, мы — им. Термин «главное направление» еще употреблялся в звене корпус — дивизия. Для нас же, командиров полков, он утратил значение. Обычно полки шли рядом, и если кому-то повезло захватить деревушку, хутор, то к нему лепились остальные. Единственное, что напоминало о главном направлении, — смена артиллерийских дивизионов: вместо легкого полку придавали гаубичный дивизион из своего же соединения, а кроме того, на подходе были две-три уцелевшие самоходки Александра Хухрина. С такими силами, действуя в центре дивизии, наш полк должен был вместе с другими частями пробиться к городу. Но коли полк усилен двумя самоходками, то ему, ведущему, почет и «зеленая улица». И то и другое было предоставлено нам.
Утро 20 марта выдалось тихим. Зеленым ковром вдаль уходила равнина. Поперек нее будто прострочены две траншеи, за ними виднелись поселок и казармы, условно именуемые «кварталом № 33». Где-то там нам предстояло зацепиться за дома. Артиллерии было маловато. Восполнить недостачу в стволах решили так: в конце двадцатиминутной артподготовки ослепить неприятеля дымовыми снарядами. Не зря говорится, что в мутной воде легче ловить рыбку.
Артиллеристы не подвели, даже перестарались. Задымили так, что многие гитлеровцы не разглядели пробежавших мимо бойцов, а последние — их. Но закрепиться в первых домиках мы не сумели. Отброшенные назад, до полудня отбивали контратаки. Зато потом, в оставшееся светлое время, мы засекли немецкие огневые точки и наметили пути выдвижения орудий на прямую наводку.
В ночь на 21 марта полк ударил по укрепленным домам. Над кварталом заклубились огонь, дым, кирпичная пыль. И в эту ревущую круговерть бросились штурмовые группы под командованием С. Б. Каджая и А. Н. Ковальчука. Гитлеровцы приняли бой, не отошли, В окнах и проломах [180] домов заухали фаустпатроны, на лестничных клетках, в подвалах и коридорах рвались гранаты, не смолкала трескотня автоматов. Изуродованные здания по многу раз переходили из рук в руки.
Только к утру 21 марта нашему и 104-му полкам удалось захватить два здания. К ним тут же подкатили орудия, самоходные установки и прикрыли огнем.
Яростные схватки продолжались и в ночь на 22 марта. Врукопашную ходили даже артиллеристы. Эти бои плечом к плечу с соседним 104-м полком очень спаяли, сдружили бойцов. Сосед в бою был опорой и, если он погибал, лишал поддержки товарища. Потерял в тот день такую опору и я: не стало командира 104-го подполковника Е. Н. Жупанова. Будто предчувствуя беду, Ерофей Николаевич побрился на моем КП, прежде чем отправился в батальоны, но так и не дошел до цели...
23 марта стояла чудесная погода, что позволило активно действовать нашей авиации. Воздушные армады плыли одна за другой к старой части города Хайлигенбайль, откуда доносился страшный грохот.
У нас было ранено 55 человек и трое убиты. Не меньшие потери понес и 104-й полк. В нем дважды за сутки сменились командиры обоих батальонов, не говоря уже о командирах рот, взводов.
С наступлением темноты решили штурмовать дома мелкими группами, по 8–10 человек. Возглавили их храбрые офицеры, такие, как старший лейтенант А. Н. Ковальчук, командир роты лейтенант Н. Д. Абрезанов, П. В. Каратаев, Мазухин, разведчики Иван Хандогин, Сергей Карасевич.
Дома брались штурмовыми группами в клещи с двух сторон. Старший лейтенант Ковальчук первым стал забрасывать гранатами окна и двери. Соседний дом штурмовали бойцы лейтенанта Абрезанова. Они с разбега, кто плечом, кто приготовленными бревнами, проламывали двери, взбирались по лестницам в окна верхних этажей, затем пробивались вниз. Кто где находился, узнавали по треску автоматов и еще — по голосам.
Группа бойцов была и при мне. Командовать я мог только ими. Остальные орудовали в домах, как пожарники. Комбат Самсон Каджая с бойцами где-то рядом тоже отвоевывал этажи и подвалы.
Две самоходки, как ферзи на шахматной доске, шарахаясь из стороны в сторону, подавляли огнем неприятельские пулеметные гнезда, по-снайперски расстреливали окна, чердаки, били туда, откуда стреляли фаустники. В коридорах [181] и закоулках рвались гранаты, градом стучали пули, летели стекла и обломки кирпича.
На едином дыхании мы захватили первый этаж, за час с небольшим очистили еще один дом. Немцы, находившиеся в подвалах, еще вначале сдались в плен. Численное превосходство было у врага, моральное и огневое — у нас. Пленных мы взяли уже больше, чем было бойцов в дивизии.
В азарте бросились к следующему зданию. Самоходки поддержали нас огнем. Справа ухали фаустпатроны. Ручная реактивная артиллерия — оружие мощное. Именно тогда я понял это. За фаустниками следили все. Наводчик Черненко поставил «максим» на стол к окну и ударил по фаустнику. Сержант Буянов из автомата сразил другого. Легкие орудия разворачивались туда же. Каждый без команды делал свое дело, выручал соседа.
Красноармеец 104-го полка Брынза проявил себя мастером гранатного боя: без промаха забросил в окна домов 11 гранат и 3 бутылки с горючей смесью — весь арсенал своего вещевого мешка. Боец Кравцов первым ворвался в дом и пленил 20 солдат. Комсорг батальона лейтенант Пшелонский отбил у врага пулемет, развернул его и сразил с десяток гитлеровских солдат. Расчет сержанта Сысоева, стрелявший из 122-миллиметровой гаубицы, прямым попаданием разнес часть этажа, на котором находилось около трех десятков гитлеровцев, и обеспечил этим победу штурмующей группе. Наш санитар Котяткин, отстреливаясь, вынес на себе 30 раненых бойцов и офицеров. Солдаты транспортной роты подносили боеприпасы, дежурные при штабе встречали пополнение и тут же готовили новичков к участию в штурме.
Проскочив в очередной дом, на этажах которого еще шел бой, я включил рацию (связь с дивизией и штабом полка не прерывалась) и стал разыскивать командиров подразделений — своих и из 104-го полка. Надо было установить местонахождение групп, разобраться, где враг, а где свои.
Постепенно наладил руководство боем, подтянул застрявших в развалинах и домах. К утру «33-й квартал» и траншея за ним были взяты.
В ночь на 24 марта бойцам дали отдых. А утром — снова штурм, уже «32-го квартала». Сопротивление врага заметно ослабло. Но каждый дом все равно приходилось брать приступом. К исходу дня на южном берегу речки Иарфт оставалось всего три здания, еще занятых немцами. Сопротивлялись они отчаянно, по всему чувствовалось, что там [182] засели матерые фашисты. Ночью 25 марта мы взяли и эти, последние дома. Штурм был настолько стремительным, что враг не успел взорвать мост через реку, соединявший обе части города.
На этом для нашей 62-й Борисовской Краснознаменной, орденов Суворова и Кутузова стрелковой дивизии закончились бои в Восточной Пруссии.
Конец войны мы встретили в Чехословакии, у приграничной деревушки Дольня, на левом фланге 1-го Украинского фронта, куда была переброшена наша дивизия в помощь войскам, наступавшим в Судетах.
Победа уже витала над нами. Она ощущалась в самом воздухе, настоянном на запахах хвои и разнотравья горных лугов; в том, как поспешно отступали гитлеровцы, едва успевая ставить заслоны и взрывать за собой мосты; в празднествах на дорогах, в которые неизменно превращались встречи воинов с местными жителями... Но война еще продолжалась.
Однажды на рассвете меня разбудила трескучая пальба и крики «ура». Выскочил из помещения. Увидел связиста Белякова.
— В чем дело, сержант? — кинулся я к нему.
— Это салют, товарищ командир полка! Война закончилась! Победа!
От радостного возбуждения долго не мог прийти в себя. Только успокоившись, заметил, что вся поляна вокруг КП запружена народом. Местные жители кричали, смеялись, обнимали солдат, поздравляли друг друга. В воздух взлетали пилотки и бараньи шапки горцев. Где-то невдалеке разливалась гармоника. Пары кружились в танцах. На самодельных дощатых столах была разложена снедь, появилось домашнее пиво в бочонках... А с наступлением вечера в небе засветились сотни белых, зеленых и красных ракет, которые образовали широкую светящуюся полосу, уходившую к востоку...
Со мной творилось что-то непонятное. И в этот день, и на следующий, уже готовясь к учебным занятиям, все никак не мог войти в колею. Мирный распорядок — днем работа, ночью отдых — явно не принимала душа. Никак не мог уснуть в тишине. То и дело словно проваливался в тревожное забытье, как бывало на передовой, когда в полудреме [183] продолжал действовать, отдавал распоряжения, говорил по телефону, обдумывал предстоявший бой. В общем, пережитое на войне давало знать себя на каждом шагу, и избавиться от него было не так-то просто.
В таком состоянии я находился какое-то время и потом, когда покинул гостеприимную Чехословакию. Полк временно расквартировался в немецком селе Йонсдорф. Вскоре меня направили с армейской группой солдат и офицеров в Дрезден и поручили готовить людей к Параду Победы. Рядом с нами на плацу, окруженном зеленой рощей, занималась рота знаменосцев под командой прославленного летчика трижды Героя Советского Союза Александра Ивановича Покрышкина. Не знаю, как авиаторам, а нам, пехотинцам, после раскисших весенних дорог, нехоженых лесных троп и болотной слякоти, к которым привыкли ноги, нелегко было часами топать по асфальту и чеканить шаг. Но мои ребята очень старались, ведь их ждала поездка в Москву.
Особенно радовались предстоящей встрече с родными сержанты-москвичи Сергей Кирсанов и Александр Плетенев. Тонкий, поджарый Кирсанов застенчиво теребил чуб, будто испытывал неловкость перед товарищами, остававшимися в полку, за нежданно выпавшее ему счастье. Могучий увалень Плетенев, как всегда, смущенно улыбался. Оба горячо обсуждали с Рагинским перспективы учебы в институте.
С удовольствием послушав их, я тихо отходил в сторонку, где вокруг Покрышкина толпились на перекуре летчики. Но и здесь о войне говорили редко, разве что в связи с будущим авиации, с новой техникой, которую придется и осваивать самим, и затем учить молодежь.
— Так что готовьтесь, орлы, к перегрузкам, — смеялся Покрышкин, от которого словно исходила, покоряя окружающих, веселая уверенность, могучая жизненная сила...
Постепенно что-то оттаивало в душе. Пока шла война, швыряя тебя, как щепку в пучине, ты был не властен над собой и далек от того, чтобы строить личные планы. О будущем старался не думать. Доживешь ли?.. Мирная жизнь казалась счастливым миражом. Но вот она пришла, подступила вплотную, открывая перед вчерашними фронтовиками новые перспективы.