Идем на запад
Генерал-лейтенанта В. В. Курасова, который заменил Матвея Васильевича Захарова на посту начальника штаба Калининского фронта, я знал лишь понаслышке. Встречаться с ним, хотя он и командовал 4-й ударной армией, входившей в состав нашего фронта, мне не доводилось. Полковник М. А. Алексанкин также лично не был знаком с ним. Поэтому мы оба с волнением и некоторой тревогой ждали первой встречи с новым начальником штаба фронта.
Генерал-лейтенант В. В. Курасов вызвал нас к себе дня через два после своего прибытия. Полковник М. А. Алексанкин начал было, как всегда, развертывать на столе карту, но генерал-лейтенант Курасов остановил его:
— Не торопитесь, успеем. Лучше для начала расскажите о себе. Где учились, где служили?
Первым конечно же рассказывал Михаил Александрович. В. В. Курасов внимательно слушал его, задавая время от времени уточняющие вопросы. По всему чувствовалось, что беседа — отнюдь не дань вежливости, а давняя привычка именно таким образом знакомиться с людьми.
— Очень рад, что побывали на преподавательской работе, — заметил в заключение новый начальник штаба. — Она, с моей точки зрения, многое дает офицеру. А теперь ваша очередь, товарищ Синицкий.
Я, стараясь быть по возможности кратким, рассказал о себе. Но, как видно, это не удовлетворило генерал-лейтенанта В. В. Курасова. Он задал мне значительно больше вопросов, чем полковнику М. А. Алексанкину. Поинтересовался, в частности, новый начальник штаба и тем, где у меня семья. Пришлось сказать и об этом.
Сказал и тут же заметил, как посуровело лицо генерал-лейтенанта В. В. Курасова, как потемнели его глаза.
— Извините, что затронул эту горькую тему, — с сожалением произнес он. — Понимаю вас, неизвестность действительно хуже всего. И тем не менее не падайте духом. Может, все и обойдется. [106]
И сказано это было так, что я сразу понял: передо мной человек, которому не чуждо ничто человеческое, который живет не службой единой.
— А теперь, если не возражаете, коротко расскажу о себе, — неожиданно продолжил новый начальник штаба. — Зовут меня Владимир Васильевич. Именно так можете меня величать во внеслужебное время. В Красной Армии еще с гражданской войны. Служил, учился, перед войной был преподавателем в Военной академии Генерального штаба. Потом — одно из управлений Генштаба. А дальше сами знаете: начальник штаба, затем командующий 4-й ударной армией. Вопросы есть? — улыбнулся он. — Если нет, то давайте сюда вашу карту.
Мы развернули на столе рабочую карту-двухсотку, и полковник Алексанкин начал свой доклад. Он называл номера частей и соединений, действующих перед Калининским фронтом, приводил данные о их боевом и численном составе, боеготовности.
— Ну а что вы еще знаете о вражеских дивизиях? — вдруг прервал его начальник штаба.
Михаил Александрович сообщил, что в нашем распоряжении имеются на каждую дивизию более подробные характеристики, которые содержат дополнительные сведения: место и год формирования, с какого времени действует на советско-германском фронте, в каких боях участвовала, какие понесла потери, сколько получила пополнения в людях и технике, каков приблизительно возрастной состав, некоторые данные об офицерах — до командира полка включительно.
— И все это у вас есть? — искренне удивился начальник штаба. — Не фантазируете?
Вместо ответа Михаил Александрович протянул ему толстую папку, которую мы на всякий случай прихватили с собой.
Генерал-лейтенант В. В. Курасов тут же раскрыл ее. В блиндаже воцарилась тишина, нарушаемая только шелестом страниц. А мне в эти минуты вспомнились те дни и ночи, которые были проведены над трофейными документами, протоколами допросов военнопленных, переводами писем. Изо всего этого по крупицам извлекали мы интересовавшие нас сведения, сопоставляли их, выстраивали в единую цепочку.
— Прекрасно! — услышали мы наконец. — Оставьте, пожалуйста, эту папку у меня. До вечера, если можно. Уж больно любопытный материал собран тут. Кстати, вами [107] упоминаются авиаполевые дивизии. Можете рассказать, что они собой представляют?
Вопрос был обращен ко мне. И я тут же стал докладывать.
— Авиаполевые дивизии, товарищ генерал-лейтенант, сформированы из личного состава подразделений аэродромного обслуживания, тыловых, строительных и караульных команд военно-воздушных сил Германии. Четыре такие дивизии отмечены на витебском направлении. Все они входят в состав 2-го авиаполевого корпуса, которым командует генерал-лейтенант авиации Шлемм. Соединения имеют переменный состав, но усредненные данные таковы: до 3700 солдат и офицеров, 254 ручных и 68 станковых пулеметов, 40 зенитных орудий. Личный состав носит авиационную форму...
— Благодарю вас, Афанасий Григорьевич, достаточно.
И снова я был приятно удивлен. Первая наша встреча, а начальник штаба обращается ко мне по имени и отчеству, как к давнему сослуживцу.
Разговор наш продолжался не менее трех часов. Генерал-лейтенанта Курасова интересовало абсолютно все, что касалось разведки.
— Рекомендую особое внимание обратить на духовщинское направление, — сказал он в заключение. — Считаю, что вам, Афанасий Григорьевич, полезно будет лично побывать в 39-й и 43-й армиях.
Что ж, когда старший начальник говорит «считаю», это следует понимать «приказываю». Через день я выехал в штаб 39-й армии.
Начальник разведки 39-й армии подполковник Максим Афанасьевич Волошин встретил меня у входа в блиндаж. Это был невысокий, очень энергичный и подвижный человек, к которому все окружающие относились с глубокой симпатией. Дело тут, конечно, было не в его подвижности, а в добросовестном, я бы даже сказал, самоотверженном отношении к работе, доброте к людям.
Максим Афанасьевич был мой земляк. Встречались мы с ним и в период учебы в Военной академии имени М. В. Фрунзе. Окончив ее, он некоторое время служил в Генеральном штабе. Как только началась Великая Отечественная война, он тут же подал рапорт с просьбой направить его в действующую армию. Ему отказали. Он написал второй рапорт, затем — третий. Однако просьбу [108] его сочли возможным удовлетворить только летом 1942 года. Тогда он и был назначен на должность начальника разведки 39-й армии.
— Рад видеть тебя, Афанасий Григорьевич! — приветствовал меня подполковник М. А. Волошин. — Только, честно тебе скажу, приехал ты не совсем вовремя. Командующий армией генерал Зыгин приказал мне в одну из дивизий наведаться. Понимаешь, дважды ходили там разведчики в поиск — и оба раза безрезультатно.
— Вот вместе и побываем там. Даже хорошо, что так обстоятельства складываются, — сказал я.
По пути в дивизию Максим Афанасьевич подробно рассказал мне о том, что произошло у гвардейцев.
Примерно неделю назад возникли подозрения, что противник производит смену частей на переднем крае. Для того чтобы подтвердить или отвергнуть это предположение, нужен был «язык». Командир разведывательной роты гвардии лейтенант Варлаам Бокучава лично возглавил группу, перед которой была поставлена эта задача. Однако гитлеровцы обнаружили разведчиков. Пришлось отходить с боем.
Через день разведгруппа снова ушла во вражеский тыл. Теперь разведчики действовали более осмотрительно, но в темноте потеряли ориентировку и нарвались на вражеский дозор. Ожесточенная схватка продолжалась всего несколько минут. Однако весь состав дозора был уничтожен. Вместо пленного разведчики притащили ручной пулемет.
— Быть может, целесообразно кого-нибудь другого послать? — посоветовал я.
— Сразу чувствуется, что не знаешь ты Варлаама Бокучаву. Очень самолюбивый, настойчивый человек. А неудачи у каждого могут быть, даже у повара, который щи варит.
Гвардии лейтенант Бокучава встретил нас не очень любезно.
— Снова проверять приехал, товарищ подполковник?! — старательно выговаривая русские слова, отчего акцент становился еще более заметным, выпалил он.
— Разве так на Кавказе гостей встречают? — широко улыбаясь, спросил в свою очередь Максим Афанасьевич, чем сразу обезоружил горячего разведчика.
— Тогда проходи, дорогой! Вместе с другом проходи. Твой друг — мой друг, — сменил гнев на милость гвардии лейтенант. [109]
Командир роты рассказал нам, что те, кто пойдет с ним сегодня, целый день визуально изучали передний край противника. Совместно были намечены основные и запасные маршруты. Договорились с артиллеристами и минометчиками на тот случай, если потребуется прикрыть отход. Кроме того, было решено провести поиск поближе к утру.
— Они нас, как прошлый раз, ночью будут ждать, а мы утром нагрянем. Замечательно будет!
Небо начало едва заметно светлеть, когда группа, возглавляемая гвардии лейтенантом Бокучавой, по глубокой ложбине, пересекающей передний край, двинулась к позициям противника. По замыслу разведчики должны были вначале углубиться во вражеский тыл, а уже оттуда напасть на заранее облюбованный блиндаж.
Расчет оказался правильным. Немцы не ждали дерзкой атаки с этой стороны. В распахнутую дверь полетели гранаты. Трое уцелевших гитлеровцев бросились бежать. Двоих скосили автоматные очереди, на третьего навалился гвардии сержант Ф. Н. Шарыпкин. Подоспевшие товарищи помогли ему связать пленного.
Группа без потерь возвратилась в расположение своих войск. Солнце еще не успело показаться над лесом, а гвардии лейтенант В. Бокучава уже докладывал о выполнении задания. Пленный, которого тут же допросили, подтвердил наши предположения: смена частей на этом участке не производилась.
Вместе с подполковником М. А. Волошиным мы побывали в тот раз в нескольких дивизиях. Я мог с удовлетворением отметить, что войсковая разведка всюду организована хорошо, что задачи, поставленные перед ней, решаются успешно. А еще заметил я, что у Максима Афанасьевича со всеми разведчиками установились очень теплые, душевные отношения. Многих он знал по именам, кое у кого расспрашивал о домашних делах. Можно было подумать, что с этими людьми он прожил всю свою жизнь, хотя в действительности и года не прошло, как он был назначен начальником разведывательного отдела штаба 39-й армии.
— В чем секрет, спрашиваешь? — задумчиво произнес он, когда я завел с ним разговор на эту тему. — Думаю, что нет здесь никакого секрета. Просто для меня каждый разведчик, независимо от воинского звания и возраста, прежде всего — человек. Так почему же при случае не поговорить с ним по-человечески? [110]
— Но ведь так и до панибратства можно дойти. Сегодня ты его Володей назовешь, завтра — он тебя Максимом. А там, смотришь, вместо того чтобы выполнить твой приказ, пошлет подальше.
— Не могу, Афанасий, согласиться с тобой при всем желании. Конечно, существует определенная черта, которую нельзя преступать. О ней, об этой черте, командир днем и ночью должен помнить. Но ведь дисциплина-то у нас сознательная. Это в моем понимании означает, что любой приказ через солдатское сердце пройти должен. Да, именно через сердце! Тогда приказ при любых обстоятельствах будет выполнен точно и в срок.
Подполковник М. А. Волошин замолчал на минуту, будто прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу, а потом продолжил:
— Может, что-то я и не совсем так формулирую, но ты мне ответь тогда на такой вопрос: кто и когда приказывал Саше Матросову вражескую амбразуру закрывать грудью, на пулемет ложиться? Молчишь? А я скажу: сердце солдатское ему этот приказ в критический миг отдало! А мы иной раз шумим, кричим на подчиненных при каждом удобном и неудобном случае, считая, что страх перед командиром поможет бойцу лучше служить...
До самого утра проговорили мы с Максимом Афанасьевичем Волошиным. И о своих боевых друзьях-разведчиках рассказал он мне много интересного, и родные места, как меж земляками повелось, вспомнили. Лишь о семье моей ни слова сказано не было. Знал Максим, что это — самый больной для меня вопрос. Потому и не спрашивал ничего: зачем, мол, рану солью посыпать.
Целую неделю отсутствовал я в штабе фронта. Хоть и поддерживал с отделом связь по телефону, но ведь обо всем не расспросишь. Поэтому на обратном пути немного волновался. На такой большой срок мне никогда не приходилось еще отлучаться. Все ли в порядке? Справились ли мои подчиненные с возложенными на них задачами?
— Все хорошо, — успокоил меня полковник Алексанкин, которому сразу же по прибытии я доложил о результатах поездки по дивизиям 39-й армии. — О том, что, пока вас не было, у нас руководство сменилось, конечно, знаете? Командующим фронтом назначен генерал-полковник Андрей Иванович Еременко.
— Знаю, подполковник Волошин говорил. [111]
Михаил Александрович рассказал мне, что новый командующий когда-то имел самое прямое отношение к нашей работе — был начальником разведки в 1-й Конной армии у С. М. Буденного. После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз командовал Брянским и Сталинградским фронтами. Последнее вызывало особый интерес и заставляло с глубоким уважением относиться к генералу А. И. Еременко. Еще бы, он был лично причастен к руководству битвой на Волге!
По приказанию начальника разведывательного отдела я тут же отправился к генерал-лейтенанту Курасову.
— Сразу же идите, ждет, — напутствовал меня полковник Алексанкин. — Еще вчера вечером интересовался, когда вернетесь.
Вышел из блиндажа и тут же увидел нового командующего фронтом. Он медленно, опираясь на палку, шел чуть впереди меня. Рядом с ним — адъютант с капитанскими погонами. В любое мгновение он был готов подхватить, поддержать своего начальника, который совсем недавно был ранен в ногу. Но сам командующий старался ничем не показать, что каждый шаг причиняет ему боль. Выше среднего роста, плотный, широкоплечий, он держался прямо, уверенно.
Генерал-лейтенант В. В. Курасов продержал меня у себя не менее часа, подробно расспрашивая не столько об информации, которую добыли разведчики, сколько о них самих. Вероятно, наша беседа продолжалась бы еще, если бы вдруг не зазвонил телефон. Оказалось, что начальника штаба фронта вызывает генерал-полковник А. И. Еременко.
— Как-то не очень складно получилось, — посетовал генерал-лейтенант Курасов, укладывая в папку нужные бумаги, — только что меня назначили, а через две недели с небольшим командующего фронтом сменили. Он, естественно, требует, чтобы я его возможно быстрее в курс дела ввел, а мне самому еще далеко не все ясно. Хозяйство-то у нас огромное, сложное.
Откровенно говоря, я даже немного обрадовался тому, что начальник штаба уходит к командующему фронтом. Беседа с ним не тяготила меня, но уж очень хотелось поскорее оказаться у себя в подразделении, убедиться, что там действительно все обстоит благополучно. Ведь пока что я имел возможность лишь бросить на нары свой вещмешок и наскоро пожать руки товарищам. [112]
Прежде всего я ознакомился с копиями тех документов, которые были подготовлены и направлены адресатам в мое отсутствие. Что ж, я с удовлетворением отметил, что исполнены они были в нашем традиционном стиле: без всяких «предположительно» и «ориентировочно». Это уже радовало. Я убедился, что все донесения были представлены точно в установленные сроки. Единственно, что насторожило меня, — кипы еще не обработанных документов.
— В чем дело? — поинтересовался я.
— Поступление информации из армий возросло примерно в полтора раза, не успеваем, — пояснил капитан И. Д. Строганов, остававшийся за меня.
Расстраиваться из-за этого было бы просто смешно. Чем больше поступает информации, тем лучше для нас. Поэтому я поспешил успокоить подчиненных:
— Ничего, товарищи, переварим! Лучше густо, чем пусто.
Однако, как я вскоре убедился, практически «переварить» все это оказалось не так-то просто. Дело в том, что документы продолжали поступать. Соответственно возрастал и темп их обработки. А это увеличивало вероятность того, что какая-то «мелочь» проскочит незамеченной. Они же, «мелочи», как подсказывал опыт, зачастую играли очень важную роль.
Помню, подошел ко мне однажды капитан Строганов с донесением из разведотдела штаба 43-й армии. Из документа следовало, что наблюдатель одного из стрелковых полков зафиксировал переброску к переднему краю шестиствольных минометов противника.
Уж очень подозрительным показался мне тот факт, что переброску этого достаточно мощного оружия гитлеровцы осуществляют днем. Кроме того, было совершенно непонятно, почему каждый раз наблюдатель отмечает передвижение только одного миномета.
— Иван Дмитриевич, — обратился я к капитану Строганову, — давайте, пожалуй, дополнительно запросим штаб 43-й армии, пусть перепроверят. Что-то здесь не так.
На другой день мне позвонил лично начальник разведки армии полковник П. Ш. Шиошвили. Он сообщил, что действительно произошла грубая ошибка. Молодой солдат-наблюдатель принял за шестиствольный миномет обычную водовозную бочку. Не очень удобно было мне [113] делать замечание по этому поводу старшему по званию, но промолчать я тоже не мог.
— Извини, наша вина, — сразу же согласился Пантелеймон Шиоевич. — Я подписал донесение, я и виноват. Больше такое не повторится.
Случай этот конечно же из ряда вон выходящий. Но в спешке могло произойти всякое. Так что нашим девизом в период напряженной работы было правило: делать быстро, но не торопясь.
Много ценных сведений содержали поступавшие к нам документы. Особенно радовали авиаторы, которые по нашей просьбе осуществляли фотографирование объектов и участков. Разумеется, данные, полученные в результате аэрофотосъемки, требовали, так сказать, дальнейшей разработки силами наземной разведки. Но благодаря усилиям летчиков мы имели возможность совершенно конкретно нацеливать людей на решение тех или иных задач.
На некоторых аэрофотоснимках, скажем, были обнаружены едва заметные объекты, которые ранее нам не встречались. Не вызывало сомнений, что они относятся к оборонительным сооружениям. Об этом свидетельствовало их расположение: на вершинах и склонах высот, обращенных в нашу сторону, на перемычках между непроходимыми болотами.
Выяснить же конкретно, что это такое, было поручено разведчикам 19-й гвардейской стрелковой дивизии, которая оборонялась на реке Царевич, протекавшей восточнее Духовщины. Этим занялись специально сформированные поисковые группы. Они установили, что гитлеровцы для усиления своих оборонительных рубежей стали использовать бронеколпаки, имеющие сферическую форму. Артиллерийские снаряды, как правило, рикошетировали от таких бронеколпаков, не принося существенного вреда.
Попутно разведчикам удалось установить, что в качестве огневых точек противник стал использовать заглубленные в землю танки. Мы слышали, что из-за недостатка горючего гитлеровцы прибегали к этому еще в период Сталинградской битвы, но на практике с таким приемом столкнулись впервые.
Трудились мы в летние дни 1943 года весьма напряженно. Однако о нервозности, спешке и речи не было. Мысленно я не раз возвращался к разговору со Степаном [114] Демьяновичем Куроедовым о тех переменах, которые произошли за два года войны.
Вспоминался вьюжный ноябрь сорок первого, когда генерал-полковнику И. С. Коневу было приказано немедленно начать наступление. К этому вынуждала обстановка.
Несколько позже — события в районе Ржева, когда пришлось выводить из окружения части одной, а потом другой армии. Не беру на себя смелость утверждать, что эти сложные ситуации явились следствием чьих-то грубых просчетов. Просто мы еще только учились по-настоящему воевать.
Теперь картина была совершенно иной. К нам, например, поступала информация о том, что гитлеровцы, готовясь к летней кампании 1943 года, накапливают силы на флангах Курского выступа. Было известно, что сюда передислоцировано 7 танковых и моторизованных дивизий, 7 пехотных дивизий противника. Кроме того, на эти участки только за период с конца марта по июль было переброшено 5 пехотных дивизий из Франции и Германии.
Все это, конечно, требовало ответных мер. Гитлеровцы готовились к крупному наступлению, мы — к отражению удара. И не только к отражению, но и к переходу в решительное контрнаступление. Подготовка эта велась спокойно, планомерно, всесторонне продуманно. Чувствовалось, что стратегическая инициатива переходит к нам.
Готовились к наступлению и мы. Пока еще не было получено каких-либо приказов или директив по этому поводу. Тем не менее ни у кого не было сомнений в том, что войскам фронта предстоит идти на запад. Правда, о сроках пока не загадывали, так как на Курской дуге уже началось ожесточенное сражение. Не исключено, думали мы, что в связи с этим активные действия на нашем участке советско-германского фронта будут несколько задержаны. Но как раз тут мы и ошиблись. Ждать своего часа нам пришлось недолго.
В конце июля 1943 года, когда Красная Армия, отразив натиск гитлеровцев, перешла в наступление на Курской дуге, мы получили директиву, которая предписывала Западному и Калининскому фронтам подготовить и провести крупную наступательную операцию. На этот раз речь шла не о оковывании вражеских резервов, а об [115] освобождении значительных территорий. В частности, предстояло овладеть Смоленском, Рославлём. Первым же этапом для нас, как и предполагалось, была Духовщина.
Сразу же после получения директивы командующий фронтом генерал-полковник А. И. Еременко вызвал к себе начальника штаба и начальника разведывательного отдела. Он потребовал обстоятельного доклада обо всем, что касалось Духовщины. Как потом рассказал нам полковник М. А. Алексанкин, имевшаяся к тому времени в нашем распоряжении информация вполне удовлетворила Андрея Ивановича. Скуп он был обычно на похвалы, а тут одобрил нашу работу:
— Вижу, что разведчики зря времени не теряли. Только не вздумайте зазнаваться. Чтоб каждый день данные уточнялись.
В первых числах августа пронесся слух о том, что к нам едет Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин. И действительно, 5 августа он специальным поездом прибыл на наш фронт, ненадолго остановившись в деревне Хорошево под Ржевом. Туда был вызван генерал-полковник А. И. Еременко. Возвратившись обратно вечером, он собрал на временном пункте управления офицеров, которые были выделены для работы там в период подготовки к наступлению.
— Товарищ Сталин, — начал командующий фронтом, — разрешил мне сообщить вам о его приезде. Он интересовался планом Духовщинской операции, характером обороны противника...
Узнали мы, что фронт, по всей вероятности, будет усилен, что буквально в ближайшие дни к нам поступят крупные партии боеприпасов.
— Верховный Главнокомандующий придает большое значение Духовщинской операции, — закончил свой рассказ Андрей Иванович. — И я от имени всех нас заверил товарища Сталина, что Калининский фронт выполнит возлагаемые на него задачи.
В канун Духовщинской операции Калининский фронт был усилен 3-м гвардейским кавалерийским корпусом. Резко увеличился подвоз снарядов, мин, патронов.
В точном соответствии с планом 13 августа войска 39-й и 43-й армий перешли в наступление, которому предшествовала артиллерийская подготовка. Одновременно с ней удар по позициям гитлеровцев нанесла бомбардировочная и штурмовая авиация. Противник не только [116] оказывал ожесточенное огневое сопротивление, но и контратаковал. Лишь за первый день было отбито 24 контратаки, поддержанных танками и авиацией. За 5 суток удалось продвинуться вперед всего на 6–7 километров.
Причины этого понять было легко. Во-первых, гитлеровцы почти целый год готовили оборонительные рубежи, всесторонне оборудовали их в инженерном отношении. Во-вторых, они не сомневались в том, что рано или поздно советские войска предпримут попытку освободить Смоленск и прилегающую к нему территорию. Следовательно, фактор внезапности в данном случае исключался. И наконец, маловато было у нас в ту пору танков и артиллерии. Разумеется, их число по сравнению с 1941 и даже с 1942 годами возросло, но не настолько, чтобы можно было вести разговор о подавляющем превосходстве.
Войсковые разведчики в этот период действовали с полной нагрузкой. Сам характер боев определял их основную задачу: своевременно выявить сосредоточение вражеских сил для контратак, всю информацию о противнике незамедлительно передавать командованию. Само собой разумеется, что в поле зрения должны были оставаться все перегруппировки войск неприятеля, включая переброску резервов.
Выполняя боевые задания, разведчики действовали смело, находчиво, самоотверженно.
В ночь на 19 августа командир взвода пешей разведки 629-го стрелкового полка 139-й стрелковой дивизии лейтенант В. В. Карпов с группой разведчиков проник в тыл противника. Предстояло уточнить обстановку в районе высоты 259,1, где еще в светлое время наблюдатели отметили какую-то подозрительную возню. Оказалось, что гитлеровцы сосредоточили здесь танки и пехоту для нанесения контрудара по нашим войскам.
Правильно оценив сложившуюся ситуацию, лейтенант Карпов тут же связался по радио с артиллеристами и передал им точные координаты. Казалось бы, дело сделано, можно уходить. Тем не менее офицер поступил иначе. Укрывшись с разведчиками неподалеку от высоты, он начал корректировать огонь наших батарей.
Противнику удалось обнаружить группу и окружить ее. Командир взвода организовал круговую оборону. Начался неравный бой. Гитлеровцы имели по меньшей мере десятикратное превосходство в силах, Все туже стягивалось [117] вражеское кольцо. Когда стало ясно, что прорвать его не удастся, офицер передал по радио: «Враг рядом, вызываю огонь на себя!»
Отважный разведчик был ранен осколком. Зато шквал снарядов, обрушившийся на гитлеровцев, помог разведчикам вырваться из окружения. Они сумели вынести на руках всех раненых товарищей. Гитлеровцы потеряли в этом бою 100 солдат и офицеров.
В последние дни августа к нам поступили данные о том, что противник перебрасывает в район Духовщины две новые пехотные дивизии. Первый сигнал об этом вновь поступил от авиаторов. Они засекли на тыловых дорогах движение вражеских автомобильных колонн. Тотчас же туда были направлены группы войсковых разведчиков. Захваченные ими пленные и документы позволили нам отбросить все сомнения по поводу подхода дополнительных сил.
— Две дивизии, говорите? — задумчиво произнес полковник Алексанкин, рассматривая рабочую карту, на которую я нанес новые вражеские соединения. — Да, это, пожалуй, весьма серьезное обстоятельство. Пойду к начальнику штаба.
Минут через двадцать генерал-лейтенант В. В. Курасов и полковник М. А. Алексанкин уже шли к блиндажу командующего фронтом. Еще через полчаса начальник разведывательного отдела возвратился к себе и тут же вызвал меня и подполковника С. Д. Куроедова (ему недавно присвоили очередное звание).
— Принято решение сделать оперативную паузу, — сообщил он. — Надо несколько перегруппировать наши части, подтянуть тылы. Разведчикам, — он повернул голову к Степану Демьяновичу, — продолжать уточнение группировки противника, его оборонительных сооружений. Авиаторы пусть особое внимание уделят духовщинскому опорному пункту. А вы, Афанасий Григорьевич, как только представится возможность, побывайте еще раз у Лаухина.
Однако такая возможность представилась лишь дней через десять. Все время появлялись какие-то совершенно неотложные дела. Наконец уложив в полевую сумку бритвенные принадлежности, мыло, еще кое-какую мелочь, я двинулся в путь.
Подполковник Н. И. Лаухин встретил меня, как всегда, радушно. Но стоило мне только взглянуть на него, и я сразу понял, что сегодня Николай Иванович чем-то [118] очень расстроен. Какой-то лихорадочный блеск в глазах, темные круги вокруг них.
— Что стряслось? — без предисловий спросил я у командира полка. — Заболел?
— Хуже. Потери несем большие. Саевича помнишь? Так вот, позавчера не вернулся с задания.
Младшего лейтенанта Тимофея Александровича Саевича я помнил прекрасно. Это был молодой, но уже весьма опытный летчик. Его отличали вдумчивость, серьезность во всем, что касалось выполнения боевых заданий. В то же время в минуты отдыха он любил пошутить, беззлобно разыграть товарища.
Я не стал расспрашивать Николая Ивановича о том, как все произошло. Но, видимо, душа у него была переполнена горем до такой степени, что он сам начал рассказывать мне о гибели экипажа.
Утром 9 сентября звено самолетов было направлено в район Духавщины. Ведущим был назначен капитан А. Н. Леонов, ведомыми — младший лейтенант Т. А. Саевич и лейтенант Н. А. Солдаткин.
При подходе к духовщинскому опорному пункту легли на боевой курс. И сразу же рядом появились клубки разрывов зенитных снарядов. Они ложились все гуще и гуще. Однако зону зенитного огня удалось миновать благополучно. По команде ведущего развернулись, чтобы следовать на свой аэродром. И тут внезапно навалились «фоккеры».
Истребители прикрытия, сопровождавшие звено, ринулись им навстречу. В небе завертелась огненная карусель. Когда именно врагу удалось поджечь самолет младшего лейтенанта Т. А. Саевича, капитан А. Н. Леонов не заметил. Увидел лишь черно-оранжевый шлейф, тянувшийся за машиной, которая резко теряла высоту.
— Вот и все, что известно, — закончил свой горестный рассказ Николай Иванович.
Вновь беседовал я с экипажами. И снова летчики поведали мне о таких деталях, которые вряд ли встретишь в официальных донесениях. Может, и не сообщили они мне чего-то нового, что следовало бы включить в итоговые сводки, но значительно ярче, контрастней представилась теперь общая картина той обстановки, которая складывалась на нашем участке советско-германского фронта. В нескольких словах ее можно было охарактеризовать примерно так: противник намерен упорно обороняться, [119] цепляясь за каждый более-менее пригодный рубеж.
К сожалению, на этот раз я не имел возможности задерживаться в полку. Нужно было собираться в обратный путь. Мы попрощались с Николаем Ивановичем. Он уже спускался в штабной блиндаж, а я шагал к стоявшему неподалеку «виллису», когда откуда-то послышались радостные крики и восторженные возгласы. Подполковник Лаухин тут же бросился к крайнему капониру. Я — следом за ним.
Оказалось, что совершенно неожиданно в полку объявился штурман экипажа Т. А. Саевича лейтенант И. Е. Русанов. Подбежав к нему, командир полка крепко обнял боевого товарища. Так они и стояли некоторое время. Подозреваю, что не случайно прятал лицо Николай Иванович. Видно, так и не сумел удержать командир скупую мужскую слезу. Потом, чуть отстранив лейтенанта, он внимательно, будто не веря собственным глазам, долго смотрел на него.
— А теперь, сынок, рассказывай, как там у вас все было, — с трудом сдерживая волнение, произнес он.
Иван Русанов начал докладывать, но подполковник Лаухин почти сразу же прервал его.
— О том, как над Духовщиной сквозь зенитный огонь продирались и как «фоккеры» машину подожгли, от Леонова знаю. Рассказывай, что потом было.
— Костик Дьяков, стрелок наш, думаю, сразу погиб, от первой очереди. Внутренняя связь с ним прервалась и пулемет вверх, к небу, задрался. Потом «фоккер» еще раз атаковал. Сзади, снизу. Ну и поджег. Саевич приказал мне прыгать. И сам следом выпрыгнул. Только парашют у него, как видно, успел прогореть. Уж больно быстро снижался он...
Ни подполковник Лаухин, ни летчики и техники, собравшиеся вокруг, не проронили ни слова, не задали ни одного вопроса. Только снова помрачнели их лица. Они-то хорошо знали, что такое прогоревший парашют.
Лейтенант Русанов тоже молчал, опустив голову.
— Дальше рассказывай, — нарушил тишину Николай Иванович.
— А дальше что? Еще в воздухе понял, что приземляюсь на территорию, где немцы. До ночи отсиживался в кустах с пистолетом в руке. Потом, ориентируясь по полетной карте, пошел на восток. Добрался до реки Царевич. Тут меня фашисты чуть было не застукали, едва [120] успел в овражке укрыться. Под утро, когда уже светать начало, на бревне переплыл на нашу сторону. Там пехотинцы меня и взяли. Вначале чуть было по шее не схлопотал. Потом, когда документы и орден Красного Знамени увидели, поверили, доставили к командиру батальона. Оттуда — в полк. Из полка — своим ходом сюда.
Несколько забегая вперед, скажу, что спустя некоторое время, а точнее, через день после освобождения Смоленска в полк возвратился и младший лейтенант Тимофей Александрович Саевич.
Он действительно спускался на прогоревшем парашюте. Спас его развесистый дуб, в крону которого он попал по чистой случайности. Удар о землю был несколько самортизирован, но летчик все же потерял сознание. Очнулся в кузове грузовика. Рядом — два автоматчика в зеленых шинелях. Потянулся к кобуре, а она пустая. С ужасом понял, что попал в плен.
Потом начались допросы, издевательства. Тимофея Александровича бросили в лагерь военнопленных, находившийся в Смоленске. С первых же дней летчика не оставляла мысль о побеге. Довольно быстро удалось найти единомышленников. Раздобыли ножницы для колючей проволоки, изучили график смены часовых. Наконец выбрав подходящий момент, рискнули.
Однако далеко уйти не удалось. Гитлеровцы, обнаружив побег, оцепили огромную территорию и начали прочесывать ее. Казалось, все кончено. Пойманных военнопленных фашисты расстреливали. И тут беглецы наткнулись на люк канализационной трубы. Забрались в нее, притаились. Спустя некоторое время попытались выяснить, куда ведет труба. Оказалось, что люк — единственное «окно» во внешний мир, что концы трубы забиты кирпичами, схваченными бетоном.
Тимофей Александрович, зная, что в ближайшем будущем Смоленск должен быть освобожден нашими войсками, предложил здесь и дождаться их прихода. Сообща обсудили и другие варианты, но в конечном итоге пришли к выводу, что этот — самый разумный. Так и порешили: ждать. Ночами по очереди выбирались наверх, чтобы запастись овощами с близлежащих огородов. А через несколько дней услышали далекую артиллерийскую канонаду.
Сразу же после того как части Красной Армии выбили фашистов из города, разыскали военную комендатуру. [121] А спустя сутки Тимофей Александрович был уже в родном полку.
Но вернемся к событиям в районе Духовщины. Произведя необходимую перегруппировку, подтянув тылы, 39-я и 43-я армии в ночь на 14 сентября возобновили наступление. Началось оно мощным ударом с воздуха. Используя осветительные авиабомбы, летчики действовали по заранее разведанным объектам. На заре ударили «катюши», артиллерия. Следом за огневым валом пошли танки, пехота. На этот раз не пришлось прогрызать вражескую оборону. Она была прорвана одновременно на нескольких участках.
Тем не менее враг оказывал ожесточенное сопротивление, используя для обороны заранее подготовленные тыловые рубежи и опорные пункты. Значительную помощь войскам в этот период оказывали войсковые разведчики. Скрытно проникая во вражеский тыл, они устраивали засады на дорогах, по которым противник подбрасывал резервы и боеприпасы, разрушали линии связи, а при удобном случае внезапно атаковали вражеские гарнизоны в небольших населенных пунктах.
Разведчики 629-го стрелкового полка, например, ворвались в деревню Ефремово. Пленные, захваченные там, никак не могли понять, почему русские появились с запада, в то время как их ждали с востока.
Соединения 39-й армии 19 сентября освободили Духовщину.
Продолжая продвигаться на запад, они к 22 сентября нависли с севера над Смоленском. Одновременно 31-я армия Западного фронта подошла к городу с востока. Судьба его, можно сказать, была решена. Через три дня над древним русским городом взвился алый флаг.
Однако радость наша была омрачена печальным известием. Поступило сообщение, что в боях под Духовщиной погиб командир стрелкового полка Федор Шишков. Трудно было поверить, что мы больше не увидим нашего товарища, не услышим шуток никогда не унывающего Федора.
Еще шли бои под Духовщиной и Смоленском, когда в соответствии с планом, утвержденным командующим Калининским фронтом, полным ходом развернулась подготовка к Невельской операции. Ей также придавалось большое значение. Хоть сам по себе город Невель и не [122] столь уж велик, но он являлся важным узлом шоссейных и железных дорог. В нем, как нам стало известно, были сосредоточены крупные склады боеприпасов и военного имущества. И наконец, что, пожалуй, самое важное, именно в этом районе проходил стык между вражескими группами армий «Север» и «Центр».
В Невельской операции участвовали войска 3-й и 4-й ударных армий. Перед войсковыми разведчиками этих объединений, естественно, и были поставлены основные задачи по уточнению противостоящей вражеской группировки, его системы обороны. В первую очередь нас интересовал передний край, наиболее уязвимые участки. Поэтому было решено организовать тщательное наблюдение за ним.
Для этого было увеличено число наблюдательных пунктов в каждой стрелковой дивизии. На многих НП круглосуточное дежурство несли специально проинструктированные офицеры. Сами наблюдательные пункты были расположены таким образом, что наиболее важные объекты и участки просматривались как минимум с двух из них. Это позволяло уточнять и перепроверять полученную информацию.
Конечно же, деятельность разведчиков не ограничивалась одним лишь наблюдением. Практически ежесуточно во вражеский тыл уходили разведывательные группы. Они нацеливались главным образом на захват «языков» и документов, выявление оборонительных сооружений в глубине расположения вражеских войск. Что касается тыловых районов, то тут по-прежнему первое слово оставалось за авиаторами. Аэрофотоснимки, поступавшие от них, позволяли ставить перед наземными разведчиками вполне конкретные задачи.
Следует отметить, что к этому времени мы научились достаточно четко увязывать между собой отдельные факты, что в значительной мере повышало эффективность действий разведчиков. Вспоминается мне один весьма характерный с этой точки зрения случай.
Помню, возникла острая необходимость в «языке», который помог бы нам уточнить состав вражеских войск, противостоящих 360-й стрелковой дивизии. Для организации поиска туда выехал офицер разведотдела штаба фронта майор И. П. Калганов.
Он сразу же детально ознакомился с работой наблюдателей. Его внимание привлек, казалось бы, ничем особенно не примечательный факт. Каждый вечер из избы, [123] находящейся на самом краю деревни Малое Озерище, выходил офицер и в сопровождении солдата направлялся в одну и ту же сторону, к лесу, где, как можно было предположить, находился командный пункт батальона. Не означало ли это, что офицер в строго установленный час отправлялся к вышестоящему начальнику с очередным докладом?
Было принято решение захватить офицера. Обратите внимание, речь шла не об абстрактном «языке», а о конкретном. Год-полтора назад вопрос в такой плоскости не ставился.
В группу, которой предстояло захватить вражеского офицера, отобрали опытных разведчиков. Возглавил ее лейтенант М. И. Тюликов. Различные варианты пленения командира роты, как его условно назвали, предварительно проиграли в нашем тылу на аналогичной местности. Одного опасались: не прекратились бы вечерние прогулки гитлеровца. Но наблюдатели подтверждали, что он по-прежнему верен себе. Засаду организовали на некотором удалении от избы, чтобы не поднимать лишнего шума. Все прошло как задумано и заняло буквально несколько минут. Разведчики возвратились со связанным офицером. Принесли они и пухлую папку с важными документами.
Пленный действительно оказался командиром роты 2-й авиаполевой дивизия 2-го авиаполевого корпуса, входившего в состав 3-й танковой армии. Он дал исключительно ценные показания о группировке соединений корпуса, задачах дивизии, системе огня, характере оборонительных сооружений.
Когда майор И. П. Калганов привез в штаб фронта протокол допроса гитлеровца, мы доложили документ начальнику штаба, а тот в свою очередь показал его командующему фронтом.
Генерал-полковник А. И. Еременко был очень доволен и приказал непосредственных исполнителей представить к награде.
Кстати, среди документов, находившихся в папке командира роты, мы нашли любопытную директиву гитлеровского командования, в которой давалась оценка действий советских разведчиков, приводились некоторые конкретные примеры. В ней, в частности, говорилось, что русские разведчики чаще всего действуют в туманную погоду и ночью, что они придают большое значение службе наблюдения, в связи с чем всем командирам подразделений и частей предлагалось улучшить маскировку [124] и прекратить бесцельные передвижения у переднего края.
Перевод этого документа полковник М. А. Алексанкин доложил начальнику штаба фронта. Генерал-лейтенант В. В. Курасов, ознакомившись с ним, рассмеялся:
— Мы редко хвалим разведчиков, так немцы их похвалили. Видно, крепко досадили они противнику. Что ж, и дальше продолжайте в том же духе. Только учтите, что гитлеровцы принимают меры для противодействия. Самое главное — избегать шаблона. Видите, они уже намотали на ус, что в основном мы по ночам и в ненастье действуем. Давайте и мы из этого документа определенные выводы сделаем.
Благодаря активным и целеустремленным действиям разведчиков командование фронта имело все необходимые сведения о противнике. Это позволило ему принять вполне обоснованное решение о нанесении главного удара в стык между 43-м армейским и 2-м авиаполевым корпусами гитлеровцев, с тем чтобы прорвать их оборону на участке 4 километра и затем ввести в прорыв мощную подвижную группу. Ей предстояло стремительно преодолеть 30 километров, отделяющие Невель от переднего края, и освободить город.
Кроме того, в прорыв намечалось ввести дополнительные силы, которые должны были расширить коридор и обеспечить фланги подвижной группы, сковать противника, лишить его возможности маневра.
Рано утром 6 октября была проведена разведка боем, в которой участвовало по одной стрелковой роте от каждой дивизии первого эшелона. Это позволило еще раз уточнить систему огня противника, выявить несколько новых артиллерийских и минометных батарей, наблюдательных пунктов.
В 10 часов началась артиллерийская подготовка. В ней приняли участие почти все орудия и минометы, имевшиеся в нашем распоряжении. Огненный шквал бушевал почти 90 минут. В прежние времена мы и мечтать о таком не могли. А теперь и число стволов значительно возросло, и боеприпасов было достаточно. Затем пехота атаковала передний край и относительно легко прорвала вражескую оборону. Тут же в образовавшуюся брешь устремились танки с десантом автоматчиков. Словом, события развивались в точном соответствии с разработанным планом. [125]
Внезапный и стремительный удар ошеломил противника. Это следовало из показаний пленных. Особенно интересны в этом отношении протоколы допросов гитлеровских солдат и офицеров, плененных нашими войсками в самом Невеле.
Офицер связи 2-й авиаполевой дивизии, например, рассказал, что около 15 часов ему стало известно, что к городу подходят русские танки. Он немедленно доложил об этом начальнику гарнизона. Тот, вместо того чтобы принять хоть какие-то меры, обвинил подчиненного в трусости и паникерстве, порекомендовал меньше пить спиртного. Однако через некоторое, весьма короткое, время ему пришлось изменить свое мнение: под конвоем советских автоматчиков он уже шагал к сборному пункту, где формировались колонны пленных для отправки в тыл.
Удалось осуществить и вторую часть плана. Прорыв был довольно быстро расширен вначале до 20, а затем до 60 километров. Между группами армий «Север» и «Центр» образовался разрыв, который существенно нарушил взаимодействие между ними.
Потеря Невеля серьезно обеспокоила гитлеровское командование. Противник начал спешно перебрасывать в этот район свои войска, стремясь хоть как-то прикрыть брешь, образовавшуюся здесь. На этом участке фронта разгорелись ожесточенные бои. Нашим дивизиям удалось еще несколько продвинуться вперед, но теперь каждый шаг оплачивался дорогой ценой, большой кровью.
Среди документов, попавших к нам в тот период, было обнаружено обращение командующего 3-й танковой армией генерал-полковника Рейнгардта к своим солдатам. В нем, в частности, говорилось: «В серьезный час мы сегодня услышали призыв фюрера — удерживать наши позиции, чтобы создать предпосылки для уничтожения противника, прорвавшегося в район Невеля и юго-западнее него. Недели тяжелых испытаний уже позади. Теперь главный вопрос состоит в том, чтобы выстоять в этот решающий час...»{4}
«Удерживать позиции», «выстоять»... Не случайно такие формулировки стали все чаще появляться в трофейных документах. Еще в первой половине сентября противник был вынужден начать отвод своих войск из [126] Донбасса. К концу того же месяца наши дивизии форсировали Днепр, захватив плацдармы на его правом берегу. Словом, теперь уже не было никаких сомнений в том, что стратегическая инициатива полностью перешла к Красной Армии, что она уверенно идет и впредь будет идти на запад. [127]