Перемены

А теперь я вынужден несколько вернуться назад для того, чтобы рассказать о некоторых событиях, имеющих самое прямое отношение к разведывательному отделу штаба Калининского фронта.

Уже больше года работали мы все вместе. Притерлись, как говорится, попривыкли друг к другу. Доброй традицией отдела стала взаимовыручка. Порой случалось, что у одного из нас на столе скапливалась кипа донесений, а у другого в это время — относительное затишье. В такие моменты не требовалось отдавать каких-либо дополнительных приказаний, распоряжений. Тот, кто был свободней, сам подходил к товарищу, чтобы оказать ему посильную помощь. Словом, коллектив у нас сложился дружный, работоспособный.

Не все прижились в нем. И не потому, что не хватало способностей, знаний, опыта. Просто не лежала у некоторых душа к штабной работе, которая конечно же имеет свою специфику. А это тоже было немаловажно. Капитан Сергей Поляков, например, чуть ли не с самого начала повел разговор о переводе его на строевую должность. Полковник Алешин вначале отговаривал его, стремился переубедить, но потом все же дал согласие на перевод. К сожалению, недолго пришлось Полякову командовать стрелковым подразделением. Летом 1942 года он погиб в боях под Сычевкой.

А в декабре того же года словно шквал обрушился на наш разведывательный отдел. Полной неожиданностью для всех нас стал перевод на Западный фронт полковника Е. В. Алешина. Да и он сам, по-моему, не ждал столь крутого поворота в своей судьбе.

— Жаль уходить, — откровенно признавался он, — привык я к вам, друзья.

Мы жалели об уходе Евгения Васильевича еще больше. За минувший год он стал для нас не просто начальником, которого уважают и любят, а добрым старшим [90] товарищем. Он строго спрашивал с нас за ошибки и недочеты в работе. И в то же время делал все возможное для того, чтобы уберечь от этих ошибок. Мы учились у него умению анализировать самые запутанные документы, обращать внимание на второстепенные, на первый взгляд ничего не значащие детали. Именно Евгений Васильевич сделал из нас настоящих разведчиков фронтового звена.

Грустно было нам расставаться с полковником Алешиным. Но и здесь, в час расставания, он преподал нам очередной урок.

— Не надо печалиться, друзья, — сказал он на прощание. — Не забывайте, что мы — люди военные. Куда направят нас, там и должны воевать. Приказ начальника — закон для подчиненного. Из этого и следует исходить. Главное — делать все, что от тебя зависит, для скорейшего разгрома врага. А на каком именно фронте — это уже детали. Не исключено, что кому-то из вас тоже придется менять «прописку».

Его слова оказались пророческими. Не прошло и недели, как был получен приказ о переводе на Брянский фронт моего друга и земляка подполковника Андрея Степановича Логвиненко.

— Что поделать, — развел он руками. — Правильно говорил Евгений Васильевич, главное — бить врага. Если не сведут нас снова военные пути-дороги, то встретимся после победы. Договорились?

— Добре, Андрей!

Таким он и остался в моей памяти: жизнерадостный, улыбающийся, уверенный в будущем. И конечно, никто из нас не предполагал, что будущего этого оставалось у Андрея Степановича совсем немного. Прошло всего несколько месяцев, и мы получили горькое известие. При налете вражеской авиации одна из бомб попала в дом, где в эту минуту находился подполковник Логвиненко. Его похоронили в городе Новый Оскол.

В те же дни распрощались мы и с моим однокашником по разведывательной школе майором Ф. А. Шишковым. Служебные дела у него шли совсем не плохо, но чувствовалось, что Федора, как и капитана Полякова, тяготит пребывание в штабе. Трудно было, как видно, ему перебороть свою неугомонную натуру.

— Не могу я, понимаешь, на месте сидеть, — жаловался он. — Мне действовать, ежедневно с места на место передвигаться надо. [91]

— Но у тебя теперь опыт есть. И немалый, — возражал я.

— Знаю, все знаю. Ты сейчас начнешь говорить, что важное дело мы делаем. И это знаю. И тем не менее не могу здесь. Пусть хоть взводным пошлют. Я и на это согласен.

Не раз и не два возникали такие разговоры. Дважды подавал по команде Федор рапорты с просьбой о назначении его на командную должность. В конечном итоге он добился своего. Майор Ф. А. Шишков стал командиром стрелкового полка.

Произошли некоторые перемещения и внутри отдела. Вместо подполковника А. С. Логвиненко назначили моего старшего помощника майора С. Д. Куроедова. На новом поприще он проявил себя с наилучшей стороны. Добрую половину времени Степан Демьянович проводил в войсках, считая, что именно там его место.

— Все лучше видится и понимается, когда в дивизию приедешь, — говорил он.

Я тоже был сторонником выездов в войска. Непосредственные контакты с командирами разведывательных подразделений, с разведчиками, которые добывали для нас бесценные данные, приносили огромную пользу. Я даже в душе чуть-чуть завидовал Степану Демьяновичу. Большое количество бумаг, проходивших через мои руки, не позволяло мне бывать в соединениях так часто, как хотелось бы.

На место Евгения Васильевича Алешина к нам вскоре прибыл полковник Михаил Александрович Алексанкин, бывший преподаватель Военной академии имени М. В. Фрунзе. Признаюсь честно, первое время мы, «старожилы» разведывательного отдела штаба фронта, несколько настороженно относились к нему. Дескать, то, что вы доцент, теоретик, научные труды имеете, мы знаем. А вот как дела практические поведете — посмотрим. Мы внимательно присматривались к нему, он — к нам.

Прибыли к нам в разведывательный отдел и молодые командиры: старшие лейтенанты С. В. Щетинин, Н. В. Цылев, В. К. Ибрагимов, Д. Ф. Иванов, И. М. Афанасьев, капитаны И. Д. Строганов, Т. Т. Швецов, Д. И. Лапшин, И. В. Володченко, Б. С. Шулов, А. А. Гордеев, В. М. Егоркин, Д. Г. Петров. Они довольно быстро освоили свои функциональные обязанности и, что не менее важно, поняли, в какой атмосфере живет и трудится [92] коллектив. Словом, ваши ряды заметно пополнились. И это было весьма кстати.

После разгрома вражеской группировки в районе Великих Лук объем работы, как ни странно, возрос. Впрочем, странного тут, пожалуй, ничего не было. Раньше мы достаточно хорошо знали, что намерен предпринять противник в ближайшем будущем: упорно оборонять город. А теперь? Будут ли предприняты попытки восстановить положение? Или вновь жесткая оборона на новых рубежах? Эти и другие вопросы требовали однозначных ответов.

Прежде всего мы попытались найти их в документах и протоколах допросов военнопленных. Однако почти все, что нам удавалось узнать, касалось недавнего прошлого. Да, был приказ Гитлера драться за Великие Луки до последнего солдата, до последнего патрона. Были письма, в которых проскальзывали нотки неудовлетворенности сложившимся положением, нехваткой теплой одежды, продовольствия, медикаментов. Но все это, скорее, говорило о моральном духе гитлеровских войск, чем о планах командования хотя бы на ближайшее будущее.

Наряду с обстановкой в районе Великих Лук нас, разведчиков, серьезно беспокоила ржевская группировка противника. С одной стороны, ее положение было вроде бы незавидным. А с другой — если задуматься, то именно здесь уже в течение года располагались вражеские войска, находившиеся ближе всего к Москве. Словно глубокая, болезненная заноза торчала в нашей обороне. Не попытаются ли гитлеровцы по кратчайшему направлению вновь рвануться к столице? Теоретически этот вариант, особенно после разгрома 6-й армии генерал-фельдмаршала Паулюса под Сталинградом, представлялся маловероятным, но полностью исключать его мы не имели никакого права.

И действительно, на огромной дуге, проходившей через город Белый, неподалеку от Ярцево, через Оленино, Ржев, чуть восточнее Гжатска и Спас-Деменска, оборонялась мощная группировка противника. По данным, которыми мы располагали, она включала в свой состав 34 пехотных, 6 танковых, 4 моторизованных, 1 кавалерийскую и 1 авиаполевую дивизии{3}. Что ни говори, а силы это немалые. Кроме того, к нам периодически поступали сведения о каком-то подозрительном движении вражеских колонн по [93] дорогам, идущим параллельно линии фронта. Что это могло означать? Обычная, так сказать текущая, перегруппировка сил? Или, быть может, попытки под прикрытием ложных перегруппировок подтянуть свежие войска? С таким вариантом мы уже сталкивались на практике.

Эта неопределенность весьма беспокоила командующего фронтом. Он непрерывно теребил генерал-лейтенанта М. В. Захарова, а тот, естественно, в свою очередь не давал покоя нам, разведчикам. У нас же, несмотря на огромное количество данных о противнике, никак не вырисовывалась окончательная картина. Никак не укладывалась имеющаяся информация в клеточки заветного «кроссворда».

Разведчики-наблюдатели, которые непрерывно вели наблюдение за передним краем, докладывали, например, что противник усиливает свои минные поля, устанавливает дополнительные ряды проволочных заграждений. Работы эти выполнялись, разумеется, преимущественно по ночам. Казалось бы, вывод напрашивается сам: гитлеровцы намерены упорно обороняться на занимаемых рубежах.

В то же время авиаторы сообщали, что крупные фортификационные работы ведутся также в тылу немецких войск — в частности, в районах Духовщины, Дорогобужа. Какая-то возня наблюдалась на некоторых дорогах, особенно в тех местах, где имелись мосты. Это могло означать, что гитлеровцы заблаговременно готовят пути отхода к новым, предварительно подготовленным оборонительным позициям. Вот и попробуй разобраться, найти общий знаменатель.

— Вот что, Афанасий Григорьевич, — сказал мне однажды полковник М. А. Алексанкин, — отправляйтесь завтра к авиаторам, побеседуйте с ними, постарайтесь уточнить все, что только возможно, на месте. В разговоре с людьми могут выплыть такие детали, которые в официальные донесения не попадают. А мы здесь тем временем попытаемся «языками» разжиться, с партизанами свяжемся.

Подполковник Н. И. Лаухин встретил меня так, как будто мы виделись с ним в последний раз только вчера.

— Садись, рассказывай, с чем пожаловал? Чаю хочешь? Или чего более существенного сообразить? Это мы мигом...

— От чая не откажусь. А самое существенное сейчас [94] для разведотдела — исчерпывающие данные о противнике. Вот давай и будем вместе их «соображать».

Я коротко рассказал Николаю Ивановичу о наших тревогах и сомнениях. Он сразу уловил, в чем суть дела.

— Да, сложная и, главное, противоречивая ситуация. Ты отдохни после дороги часок, а я сейчас своих хлопцев соберу, чтобы на завтрашние вылеты их более конкретно сориентировать. Только бы погода не подвела, видишь, как небо хмурится!

Погода не подвела. Ранним утром, едва только солнце выкатилось из-за горизонта, над полевым аэродромом повис мерный гул прогреваемых двигателей. Среди машин, подготовленных к вылету, я увидел и ту, на фюзеляже которой красовалась надпись: «Михаил Батовский».

— Значит, выпускаешь и Свирчевского? — поинтересовался я у подполковника Лаухина. — Остыл, успокоился парень?

— Успокоился, но не остыл, — сказал Николай Иванович. — Это, дорогой мой, разные понятия. До последнего дня войны не имеем права остывать...

Одна за другой отрывались быстрые машины от земли и, сделав круг, ложились на заданный курс. Каждый экипаж имел конкретное, уточненное накануне вечером задание. Снова потекли тревожные минуты ожидания. Вновь на командном пункте полка воцарилась тишина. Трудно, очень трудно ждать...

Наконец в синеве неба появилась едва заметная точка. Один из техников тут же вскочил и стремглав побежал к посадочной полосе.

— Что это он? — не понял я.

— Свою машину встречает, — пояснил улыбаясь Николай Иванович, который незадолго до этого вышел из блиндажа. — По звуку, черти, узнают!

Самолет точно вышел на полосу, уверенно приземлился, как говорится, на три точки и тут же зарулил на стоянку, к своему капониру.

Минут через пять появилась вторая машина. Она приближалась, как-то странно переваливаясь с боку на бок.

— Санитарку и пожарную к полосе! — негромко приказал подполковник Лаухин.

Вслед за машинами побежали все, кто близ командного пункта дожидался возвращения самолетов с задания. Побежал и я. Зачем? Не знаю сам. Ведь я даже не представлял себе толком, что нужно делать для того, чтобы помочь экипажу. Но оставаться возле КП тоже не мог. [95]

Самолет, остановившийся у самого леса, был похож на решето. Штурмана и стрелка-радиста уже забрали в санитарную машину, и она, разрывая воздух пронзительным воем сирены, помчалась напрямик через иоле к домикам, где располагались медики. Пилоту, которому пуля угодила в мякоть руки, оказывали первую помощь тут же на месте. Его перевязывали, а он, можете себе представить, счастливо улыбался.

— Ушли от «мессеров», командир! Понимаешь, ушли!

Позже выяснилось, что уже на обратном пути самолет был перехвачен двумя вражескими истребителями. Пришлось принимать бой. К счастью, гитлеровцы лишь дважды атаковали «пешку». Или горючее у них было на исходе, или ответный огонь охладил их пыл. Во всяком случае, они отвернули в сторону и легли на прежний курс. Но и те две атаки, особенно вторая, принесли множество бед. Стрелок-радист и штурман получили тяжелые ранения. Пилоту с большим трудом удалось дотянуть до своего аэродрома и посадить израненную машину.

Последним возвратился экипаж старшего лейтенанта Владимира Степановича Свирчевского. У него был самый дальний маршрут. Неторопливо, вразвалочку он подошел к подполковнику Н. И. Лаухину и вскинул руку к шлему:

— Задание выполнено, командир!

Вечером Николай Иванович по моей просьбе собрал в самой большой землянке всех, кто в тот день вылетал на задание. Донесения — донесениями, пометки на картах — пометками, а разговор с людьми тоже будет полезен, так полагал я. И не ошибся. Беседа позволила уточнить ряд любопытных деталей.

Выяснилось, например, что несколько экипажей наблюдали на дорогах скопления крытых автомашин, возле которых суетились солдаты. Судя по всему, они вытаскивали из грязи застрявшие грузовики. В то же время авиаторы заметили, что встречные машины проходили эти участки без задержек. Можно было, конечно, предположить, что все это объясняется случайностью: одна из сторон дороги разбита больше, другая — меньше. Но такие скопления отмечались в нескольких местах, причем всюду стояли грузовики, следовавшие от линии фронта в тыл. Почему? Не потому ли, что они вышли в рейс, нагруженными до предела, в отличие от машин, двигавшихся им навстречу порожняком?

Вблизи Оленино и железнодорожной станции Мостовая авиаторы засекли несколько мощных взрывов. Чтобы [96] это могло значить? Возможно, партизаны подорвали вражеские склады боеприпасов. Но они обычно проводили такие операции ночью, а не средь бела дня. Снова загадка...

— В нескольких деревнях наблюдали пожары, — рассказывал белобрысый, совсем молоденький лейтенант. — Нет, не думаю, чтобы это было простое совпадение, — продолжил он, перехватив мой недоуменный взгляд, — это дело рук фашистов. Специально жгут.

Те экипажи, которые вылетали в районы Духовщины, Ярцева, Дорогобужа, подтверждали, что там ведутся интенсивные работы по сооружению оборонительных рубежей силами местного населения. И все как один отмечали, что основные дороги, по которым движутся колонны, плотнее, чем обычно, прикрываются зенитным огнем и истребителями.

Всю ночь я ломал голову, пытаясь хоть как-то систематизировать и обобщить те «мелочи», о которых рассказали авиаторы. Вывод вроде бы напрашивался такой: противник готовится к отходу на новые оборонительные рубежи. Но что его вынуждает к этому? Нами за последние месяцы, если не считать Великолукской операции, особо активных действий не предпринималось. И если намечается отход, то зачем укреплять передний край?

Ранним утром меня вызвали к телефону. Звонил полковник М. А. Алексанкин. Его едва было слышно. И неудивительно, многие километры разделяли нас.

— Есть что-нибудь новое? — поинтересовался он.

— Кое-что наклевывается, — прокричал я в ответ.

— У нас тоже. Немедленно выезжайте обратно! — приказал Алексанкин.

У меня было намерение задержаться в авиационном полку еще на денек, но приказ есть приказ. Тепло попрощавшись с подполковником Н. И. Лаухиным, я двинулся в путь. Особых проблем тут не было: на этот раз в моем распоряжении имелся быстрый и верткий «виллис».

Сразу же по возвращении, даже не перекусив, отправился к начальнику разведывательного отдела. Коротко доложил ему о результатах поездки, особенно подробно остановился на вечерней беседе с экипажами.

— Это вы очень хорошо придумали, — похвалил полковник Алексанкин. — У нас здесь тоже есть прогресс. Взяты пленные, причем довольно разговорчивые. Приглашайте Куроедова, вместе думать будем.

Еще одну ночь, теперь уже втроем, мы просидели над [97] документами. И чем дольше размышляли, тем больше склонялись к мысли, что противник действительно готовится к отходу. На столе перед нами лежал большой лист бумаги. Жирная карандашная черта делила его на две половины. На одной из них мы записывали доводы, которые подтверждали наши предположения, на другой — опровергавшие их. Что-то после обсуждения и даже споров вычеркивалось, что-то вносилось дополнительно.

Полковник М. А. Алексанкин держал себя очень просто, ничем не подчеркивая, что является нашим начальником. Напротив, он всеми силами подталкивал нас к острой дискуссии.

— Вы не соглашайтесь со мной, возражайте, парируйте! А я буду отстаивать свои мысли.

В свою очередь он яростно обрушивался на каждую мысль, высказанную нами. Впрочем, слово «яростно» здесь, конечно, применено условно. Просто Михаил Александрович добивался того, чтобы и я, и Степан Демьянович наиболее полно и всесторонне обосновывали свои соображения.

Наконец уже под утро мы пришли к единому мнению: гитлеровцы готовятся к отходу на новые оборонительные рубежи. Потому и вывозят они в тыл военное имущество, потому и взрывают склады, которые не надеются эвакуировать. Горящие деревни — это фашистская концепция выжженной земли в действии, а работа на переднем крае — дезинформация. Нашел полковник М. А. Алексанкин логичное объяснение и самой идее отвода. Противник опасается окружения своей ржевско-вяземской группировки. Кроме того, за счет сокращения протяженности линии фронта фашисты смогут высвободить до 20 дивизий. Об этом говорил прикидочный расчет, сделанный нами.

Мы уже собирались идти отдыхать, когда вбежал капитан А. И. Жильцов. В первый момент он, видимо, не заметил полковника М. А. Алексанкина и потому, едва успев переступить порог, закричал:

— А ну-ка, друзья мои, готовьте магарыч!

— Это за что же? — улыбнулся Михаил Александрович.

— Извините, товарищ полковник, — смутился капитан Жильцов. — Дело в том, что тыловые части противника отмечаются на новых местах. — Он порывисто схватил карандаш и сделал несколько размашистых пометок на нашей рабочей карте. [98]

— Это точно?

— Абсолютно, нет никаких сомнений. Минимум трижды перепроверено.

— Отлично! А главное — вовремя. В связи с этим, — полковник Алексанкин повернулся к нам, — отдых временно отменяется. Нужно немедленно готовить доклад по этому вопросу.

И вновь закипела работа. Документ рождался трудно. Надо было составить его так, чтобы каждая фраза имела полное обоснование, подтверждалась фактами. В то же время требовались краткость, четкость. Для того чтобы работа шла спокойней, начальник разведывательного отдела приказал никого к нам не пускать.

— Хорошо бы уложиться странички в три, — повторял он. — И по мере готовности — на машинку.

Неожиданно Михаил Александрович побледнел. На лбу у него выступили мелкие капельки пота.

— Что с вами, товарищ полковник? — бросился к нему Степан Демьянович, первым заметивший неладное. — Вызвать врача?

— Никаких врачей, — остановил его Михаил Александрович. — Просто уже третью ночь не сплю. Вот сердечко и дает о себе знать. Вам, молодым, хоть бы что, а мне труднее. Ничего, перемелется — мука будет. Я вот сейчас таблеточку...

Как ни бодрился полковник Алексанкин, но мы со Степаном Демьяновичем все-таки уговорили его пойти отдохнуть в свою землянку, заверив, что документ закончим сами.

— И сразу же доложите генералу Захарову, — приказал начальник разведывательного отдела. — Впрочем, заходите за мной, Афанасий Григорьевич, вместе ответ держать будем.

Вскоре документ был готов. Несмотря на все наши старания, он едва уместился на четырех страницах. Ведь нужно было достаточно подробно изложить и данные всех видов разведки, и выводы. Решив не беспокоить начальника разведывательного отдела, я отправился к генерал-лейтенанту М. В. Захарову один.

— С чем пожаловали, товарищ Синицкий? Какие новости принесли? — привычно встретил меня Матвей Васильевич.

Я молча протянул ему справку-доклад. Начальник штаба фронта бегло перелистал документ и, сразу же уловив, [99] в чем суть дела, сел за стол, чтобы внимательно прочитать его.

— Вы отдаете себе отчет, какую ответственность берете на себя? — нахмурившись, спросил он. — Кстати, почему полковник Алексанкин не явился сам?

В двух словах я доложил генерал-лейтенанту М. В. Захарову о том, что случилось с Михаилом Александровичем под утро.

— Медиков вызвали?

— Полковник Алексанкин запретил...

— В таких случаях его запреты нельзя принимать во внимание. Сердце — это не шутка. Только насморк проходит сам по себе. Немедленно позвоните врачу.

Генерал-лейтенант М. В. Захаров оставался верен себе. Он был требовательным, суровым, порой даже резким, но человек всегда находился у него на первом плане.

Выполнив распоряжение начальника штаба фронта, я вновь вошел в тот отсек блиндажа, где располагался рабочий кабинет Матвея Васильевича.

— Вы полностью уверены, что выводы об отводе целой армии противника обоснованны? — Генерал-лейтенант подошел ко мне вплотную, взгляд его будто сверлил меня. — Наши соседи слева, насколько мне известно, придерживаются иного мнения.

— Уверен, товарищ генерал!

Начальник штаба фронта еще раз прочитал доклад и размашисто подписал документ.

— Немедленно передайте в Генеральный штаб, соседним фронтам и всем нашим армиям. И чтобы одна нога была здесь, а другая — на узле связи. Понятно?

Телеграммы ушли в указанные адреса вне всякой очереди. Однако не прошло и часа, как к аппарату Бодо меня вызвал мой коллега из разведывательного отдела Западного фронта. На телеграфную ленту, выстраиваясь в слова, быстро ложились буквы: «На каком основании вы делаете выводы о предстоящем отводе 9-й армии противника на новый рубеж?»

Я тут же ответил, что мы располагаем соответствующими данными всех видов разведки.

Через минуту лента поползла снова: «Ваш вывод ошибочен». Что я мог ответить на это? Мы прекрасно отдавали себе отчет в том, какую ответственность берем на себя, информируя соседей и Генеральный штаб о предстоящем отводе соединений противника. [100]

Кстати сказать, был в подготовленном нами документе один особенно уязвимый пункт. Мы сделали вывод о том, что отвода вражеских дивизий следует ожидать в период с 28 февраля по 2 марта.

Что будет, если наши прогнозы, в том числе и о сроках отвода немецких войск, не оправдаются? От одной мысли об этом становилось как-то не по себе...

Полковник М. А. Алексанкин, отлежавшись один-единственный денек, ходил туча тучей. Нет, он не повышал на нас голоса, не придирался к мелочам. Он просто молчал, И это, наверное, было хуже всего. Мы серьезно опасались, что период тревожного ожидания пагубно скажется на его здоровье. Единственно, что успокаивало нас, — из разведывательных отделов армий продолжала поступать информация, подтверждающая наши предположения.

Миновал последний февральский день. И 1 марта не принесло каких-либо новостей. Зато следующим утром ко мне в блиндаж, запыхавшись, вбежал майор Г. Г. Майский. В руках у него было внеочередное донесение, полученное от разведчиков 22-й армии.

— Противник начал отход! — сияя, как медный самовар, доложил Григорий Гаврилович.

Не надевая шинели, я выскочил на улицу. У выхода из блиндажа буквально столкнулся еще с двумя офицерами разведывательного отдела, которые спешили ко мне с аналогичными разведдонесениями, поступившими из других наших армий. А вскоре получили телеграмму из разведотдела Западного фронта. Соседи слева также зафиксировали отход соединений 4-й армии противника. Что ж, теперь мы были удовлетворены: прогноз наш подтвердился полностью.

Двинулись вперед и наши части. Не без труда преодолели они проволочные заграждения и минные поля, оставленные противником. Тут изрядно пришлось потрудиться саперам. Но они, благодаря заблаговременной информации, были готовы к этому. В открытые ими «окна» двинулись стрелковые подразделения, танки, артиллерия.

Еще до начала отхода вражеских войск по приказу командующего Калининским фронтом в армиях были созданы специальные отряды преследования. В их состав вошли наиболее мобильные части и соединения. Они, как правило, двигаясь по параллельным дорогам, а иногда и напрямик через леса, не давали противнику оторваться, закрепиться на промежуточных оборонительных рубежах.

К сожалению, в распоряжении командующих армиями [101] было слишком мало времени для того, чтобы как следует подготовить эти отряды к выполнению возложенных на них задач. И тем не менее их действия нарушали планомерность отхода, наносили гитлеровцам ощутимый урон в живой силе и технике.

Вместе с отрядами преследования, а точнее, даже впереди них шли разведывательные группы. Они были укомплектованы наиболее опытными войсковыми разведчиками. На сей раз их задача заключалась не только в том, чтобы снабжать нас самой свежей информацией о противнике. Там, где это требовалось и было возможно, разведчики нарушали связь, подрывали мосты на пути отхода вражеских подразделений, беспощадно уничтожали команды факельщиков, которые поджигали села и деревни.

Весьма эффективно действовали в этот период наши авиаторы. Экипажи совершали боевые вылеты и днем и ночью. Вражеские колонны находились под их непрерывным наблюдением. Обнаружив где-либо скопление гитлеровских войск, они немедленно сигнализировали об этом. И на вражеские автомашины, танки обрушивался бомбовый удар.

В один из этих дней меня вызвал генерал-лейтенант М. В. Захаров. Прихватив с собой рабочую карту и тетрадь, в которую заносились самые последние данные о противнике, я отправился к нему в блиндаж.

Кстати, с некоторых пор все основные отделы штаба фронта располагались не в деревенских избах, как это было в 1942 году, а именно в блиндажах, находившихся вне населенных пунктов. Этому нас научила война.

Помню, командный пункт штаба фронта одно время располагался в деревне Талица. Казалось бы, были приняты все меры для тщательной маскировки этого важного объекта. В ночное время, например, категорически запрещалось зажигать спички, разводить костры, включать автомобильные фары. Окна домов были завешены черной бумагой и плащ-палатками. Тем не менее однажды нам крепко досталось.

Это было что-то около полуночи. Мы, как обычно, работали в своем доме. Под потолком светилась яркая электрическая лампочка, которая питалась от передвижной электростанции. Где-то высоко в небе гудел вражеский самолет. К тому времени мы научились отличать их от своих по своеобразному, с каким-то подвыванием шуму мотора. И вдруг — оглушительный взрыв. Посыпались [102] стекла, погас свет. Взрывная волна раскидала нас по углам перекосившейся избы. Как мы выбирались из нее — не помню.

К счастью, осколками никого из нас не зацепило. Отделались легкими контузиями. Но в столовой штаба, где работала ночная смена поваров, двое были убиты и четверо тяжело ранены. Погиб также часовой, находившийся у дома, занимаемого оперативным отделом.

После этого случая КП штаба фронта переместили в густой лес, примыкавший к деревне. Там саперами были оборудованы добротные блиндажи, в одном из которых расположился генерал-лейтенант М. В. Захаров.

Итак, миновав тамбур, я постучал в дверь и шагнул через порог.

— Входите, голубчик. Жду вас, — послышался необычно мягкий, какой-то домашний голос начальника штаба фронта. — Хочу немножко порадовать вас, заслужили.

Открыв ящик стола, он протянул мне часы, на крышке которых была выгравирована надпись: «Славному защитнику Родины от советской колонии в США».

— А вот и копия приказа по штабу Калининского фронта о вашем награждении. Поздравляю!

Мне было известно, что в Соединенных Штатах Америки трудятся советские люди. Они решали на месте многие важные вопросы, касавшиеся согласования совместных действий, сроков и размеров поставок имущества в Советский Союз. Эти представители нашей страны и объединялись в своеобразную «колонию». Но что их подарок будет вручен именно мне... Вроде бы ничего особенного я не совершил. Работал, как все. А Матвей Васильевич, словно прочитав мои мысли, продолжал:

— Все мы, конечно, только лишь выполняем свой долг, но это вовсе не означает, что труды наши должны оставаться незамеченными. Так что носите часы на здоровье. Кстати, есть у меня к вам такая просьба: в свое время вы готовили справку о рубежах, на которых противник попытается закрепиться. Обновите ее, пожалуйста. Наверное, в разведывательном отделе за последние дни появились дополнительные данные?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Кое-что удалось уточнить. Завтра справка будет представлена.

— Вот и хорошо, голубчик. Не стану вас больше задерживать. [103]

Преследование противника продолжалось. Уже 3 марта наши войска вступили в разрушенный Ржев, 12 марта гитлеровцы оставили Вязьму. Соединения Калининского и Западного фронтов, непрерывно атакуя врага, особенно с флангов, уверенно продвигались на юг и запад.

Однако уже 21 марта к нам стали поступать донесения о том, что гитлеровцы начинают оказывать все более упорное огневое сопротивление. Впрочем, нас это и не удивляло. К 22 марта наши части вышли к сильно укрепленному рубежу, проходившему неподалеку от Духовщины, Ярцево, Сафоново, Милятино. Были предприняты отдельные попытки с ходу прорвать вражескую оборону, но из этого ничего не вышло. Недаром же фашисты чуть ли не три месяца вели интенсивные работы по инженерному оборудованию этой местности.

Войсковым разведчикам вновь предстояло перестраиваться. Снова на первый план выдвигались наблюдение за передним краем, уточнение группировки противника, его реальных сил и средств. Все это в сложившейся обстановке имело особое значение. Ведь, как уже упоминалось, сокращение линии фронта позволяло гитлеровцам высвободить и перебросить на другие участки значительное количество своих дивизий. Но каких? Когда? И куда именно? На эти вопросы нам и предстояло дать по возможности исчерпывающие ответы.

Работали много, прерывались лишь на час-другой для того, чтобы перекусить накоротке и чуть вздремнуть. Но, как ни странно, особой усталости не чувствовали. И настроение было прекрасным. Хотя о дальнейших планах нашего командования мы знали весьма приблизительно, никто не сомневался, что впереди — наступление.

Как и прежде, ежедневно докладывали о результатах начальнику штаба фронта.

— Правильно мыслите, — констатировал он, внимательно просматривая представленные документы. — Именно духовщинское направление будет для нас главным. Духовщина — ворота к Смоленску, а там, глядишь, и ко всей Белоруссии. Рад, что без подсказок уловили эту деталь. Значит, не зря я гонял вас все эти полтора года, на пользу пошло.

Откровенно говоря, не припомню, чтобы Матвей Васильевич как-то особенно «гонял» нас, разведчиков. Скорее, учил требовательности, аккуратности, предельной точности и честности. [104]

— Еще погоняете, — пошутил полковник Алексанкин, чувствуя, что настроение у начальника штаба хорошее.

— Да нет, товарищи, кончилось мое время. Ухожу на вновь создаваемый Степной фронт. Считайте, что последний раз рассматриваем документы.

Через несколько дней мы проводили генерал-лейтенанта М. В. Захарова к новому месту службы.

А вечером в блиндаже, прилаживая к гимнастеркам и шинелям новенькие погоны, мы разговорились со Степаном Демьяновичем Куроедовым.

— Ощущаешь перемены? — ловко орудуя иголкой, спросил он у меня.

— Имеешь в виду перевод Алешина и Захарова? Ничего, и с новыми начальниками работать будем не хуже.

— Не понял меня. Понимаешь, убежден, что отныне война пойдет по-другому. Смотри, блокаду Ленинграда прорвали, — загнул он один палец, — под Сталинградом от целой армии рожки да ножки остались. Кавказ, считай, почти весь освободили, от Ржева и Вязьмы вынудили противника отойти...

— А под Харьковом и Белгородом? — возразил я.

— Не хуже тебя знаю об этом. Да, неудача. И все-таки чувствую, что теперь иначе пойдут дела. А что ты скажешь по этому поводу?

Мне тоже казалось, что в 1943 году события будут развиваться по-новому. И спорил я со Степаном Демьяновичем, скорее, для того, чтобы из его уст услышать аргументы, подтверждающие мои собственные мысли. Разумеется, рано было говорить о крахе гитлеровской Германии. Фашисты были еще очень сильны, значительная часть нашей территории оставалась под пятой оккупантов. Но слова «Враг будет разбит. Победа будет за нами» воспринимались теперь особенно весомо. В этом и были главные перемены... [105]