Ржевский лабиринт

Заканчивался грозный 1941 год. С двояким чувством провожали мы его. С одной стороны, безусловно, радовались, что удалось отстоять Москву, отбросить вражеские полчища от столицы. А с другой — каждый из нас теперь понимал, что впереди — долгий путь к окончательной победе, что большой крови будет стоить она.

И еще мы думали о том, сколько же времени потребуется, чтобы восстановить все то, что разрушено и уничтожено гитлеровцами — сожженные деревни и села, разрушенные до основания города.

А лично у меня ко всем этим раздумьям прибавлялись тоскливые и тревожные мысли о семье. Вот уже более полугода не имел я ни единой весточки от жены. Все говорило за то, что не удалось им выбраться из родимых мест. Значит, остались на оккупированной территории. Что это такое, мне было понятно...

В предновогодние дни все мои сослуживцы получали поздравительные письма от родных и близких. А я — ничего. И так тоскливо становилось на душе, что я зачастую выходил из избы или землянки, когда товарищи раскрывали заветные треугольнички со штампами полевой почты, оживленно обсуждали новости, какие-то радостные известия.

В новогоднюю ночь мы работали. Прервались лишь на час, когда к нам зашел полковник Е. В. Алешин.

— Разрешаю небольшую паузу, — улыбнулся он.

Не прошло и пяти минут, как все было готово. Банки с консервами, несколько вареных картофелин, десяток луковиц, нарезанный толстыми ломтями ржаной хлеб — вот, пожалуй, и все, чем мы были богаты.

Прощаясь с нами после короткой встречи Нового года, полковник Алешин каждому крепко пожал руку.

— А теперь — за работу. Не забыли, что мне завтра к утру нужна карта с последними разведывательными данными? Вы, Синицкий, персонально за нее отвечаете. [48]

О карте начальник разведывательного отдела говорил еще днем. И связано это было с тем, что в канун Нового года к нам прибыл новый начальник штаба фронта — генерал-лейтенант М. В. Захаров. Естественно, что он, знакомясь с обстановкой, мог вызвать разведчиков. Так что напоминание полковника Е. В. Алешина было не случайным.

О генерал-лейтенанте М. В. Захарове мы кое-что знали. Он участвовал в гражданской войне, окончил две военные академии, был начальником штаба Ленинградского военного округа, затем служил в Генеральном штабе. Несколько позже генерала М. В. Захарова назначили начальником штаба Одесского военного округа. На этой должности и застала его Великая Отечественная война. Словом, Матвей Васильевич был опытнейшим штабным работником. Поговаривали, что порой он бывает весьма крут по отношению к подчиненным.

Как и предполагал полковник Е. В. Алешин, генерал-лейтенант М. В. Захаров буквально через день после прибытия в штаб фронта вызвал к себе начальника разведывательного отдела для доклада. Евгений Васильевич тут же позвонил мне:

— Пойдете со мной. Захватите карту, подготовленные нами справки и двигайтесь ко мне.

Начальник штаба фронта размещался в большой добротной избе, охраняемой часовым с петлицами пограничника. Над высокой печной трубой вился легкий голубоватый дымок. Когда мы вошли в просторную чистую комнату, генерал-лейтенант М. В. Захаров рассматривал оперативную карту, висевшую на стене.

— Товарищ генерал-лейтенант, по вашему приказанию прибыли, — спокойно и негромко доложил начальник разведывательного отдела.

Генерал-лейтенант Захаров, задернув легкую занавеску, закрывшую карту, повернулся к нам.

— Я, собственно, вас одного вызывал. Или вы дуэтом докладывать будете? — не без иронии в голосе спросил он, оглядывая нас с головы до ног. — Что ж, начинайте, я вас слушаю.

На большом штабном столе мы расстелили карту-двухсотку, на которой была нанесена обстановка. Группировка противника раскрывалась до полка и артдивизиона включительно. Перед передним краем на правом крыле фронта были обозначены инженерные заграждения и минные поля гитлеровцев. Перед левым же крылом [49] обстановка была более запутанной. Как уже упоминалось, в процессе отхода вражеские части перемешались, перепутались до такой степени, что провести между ними разграничительные линии было просто невозможно.

Генерал-лейтенант М. В. Захаров, опершись двумя руками о край стола, внимательно изучал карту. А я тем временем рассматривал его. Наверное, это было не очень тактично, но я не мог ничего с собой поделать. Суровое, обветренное лицо, насупленные брови, могучая фигура, меховая безрукавка поверх гимнастерки, светлые бурки на ногах — таков был наш новый начальник штаба.

— Какого числа подтверждалась 253-я пехотная дивизия? — не поднимая головы, спросил он.

— Двадцать третьего декабря документами, изъятыми у убитых солдат, — доложил полковник Алешин.

— А 102-я дивизия?

— Двадцать первого декабря пленным из саперного батальона.

Неожиданно генерал-лейтенант Захаров выпрямился и повернулся ко мне:

— Какие потери понесли дивизии противника в боях за Калинин?

По счастью, как раз за два дня до этого я закончил составление сводной таблицы, в которой имелись интересующие начальника штаба фронта цифры. А они мне всегда запоминались особенно хорошо. И тем не менее в первый момент я не смог вымолвить ни единого слова.

— Не знаете? — нахмурился генерал Захаров.

— Знаю! — выпалил я, вытягиваясь по стойке «смирно».

И я начал докладывать о потерях гитлеровцев. М. В. Захаров слушал меня, не перебивая, не задавая каких-либо дополнительных вопросов. Колючий взгляд его постепенно теплел.

— Говорите, капитан, что в ротах осталось по 40–50 человек, а 129-я пехотная дивизия вообще расформирована? — лишь переспросил он, когда я закончил свой доклад. — Откуда такие сведения?

— Из материалов допросов пленных и документов, захваченных нашими разведчиками.

— Хорошо! А как организована разведка в дивизиях и полках?

Этот вопрос уже адресовался полковнику Алешину. [50]

— По-разному, к сожалению, товарищ генерал-лейтенант, — признался Евгений Васильевич. — Там, где командиры уделяют этому должное внимание, дела идут неплохо. И пленные есть, и документы поступают. Но есть и такие части, в которых почти вся разведка сводится к наблюдению за передним краем, выявлению огневых точек противника.

— Это плохо, очень плохо. Подготовьте директиву на имя начальников штабов армий. И вот еще что, Алешин, из вашей карты следует, что некоторые дивизии противника подтверждались последний раз дней 10–15 назад. Не знаю, как у вас, а у меня нет твердой уверенности в том, что они и сейчас находятся там, где обозначены. Примите меры к тому, чтобы дивизии подтверждались не реже, чем раз в 5 дней.

— Трудно, товарищ генерал-лейтенант...

— А я и сам знаю, что трудно. Но надо, — прищурившись, перебил его начальник штаба. — Надо! Жду вас с директивой.

Над проектом директивы мы трудились вместе с Андреем Степановичем Логвиненко. Родился он, наш проект, достаточно быстро, однако полковник Алешин, прочитав представленный ему текст, вернул его нам с синими карандашными пометками.

— Не пойдет. Нужно более конкретно и, я бы сказал, более резко. Плохо еще у нас учат командиров разведывательных подразделений. Не всегда разведчики справляются с поставленными перед ними задачами. Мало знают командиры о том, что делается в глубине обороны противника. Так и пишите. Нечего деликатничать и острые углы сглаживать.

Второй вариант документа начальник разведывательного отдела снова забраковал.

— По существу вроде бы все правильно теперь, но слишком растянуто. Надо воду отжать. И в отношении разведки боем следует особо подчеркнуть. В частности, что не только специальные разведывательные, но и стрелковые подразделения необходимо в этих случаях привлекать.

Лишь часам к двум ночи нам наконец удалось подготовить проект директивы, который в полной мере удовлетворил начальника разведывательного отдела.

— Славно потрудились! Теперь как будто все по полочкам разложено, — резюмировал он. — Спасибо, товарищи, отправляйтесь отдыхать. [51]

Отдыхать... С огромным удовольствием я последовал бы совету Евгения Васильевича. Но на столе у меня скопилось большое количество бумаг, которые требовали хотя бы беглого предварительного просмотра. Поэтому я решил еще немного поработать.

В большой, жарко натопленной комнате я застал только одного из моих сослуживцев — майора С. Д. Куроедова, который, пододвинув поближе к себе керосиновую лампу, изучал поступившие донесения и делал какие-то пометки в своей рабочей тетради.

— Где народ-то? — поинтересовался я.

— Где, где... Спать пошли. На ногах уже не держатся! — раздраженно отозвался Степан Демьянович, не отрываясь от своей работы.

Я не обиделся на тон, которым это было сказано. Мог порой майор Куроедов и поворчать, и сказать что-нибудь излишне резко. Но мы хорошо знали, что это добрейший человек, все свои силы отдававший работе. В трудную минуту он всегда мог дать дельный совет, посочувствовать, подсказать что-то чисто по-человечески. Поэтому, несмотря на вспыльчивый характер, Степана Демьяновича в отделе любили и уважали.

Вот и на этот раз он вскоре подошел ко мне, положил руку на плечо:

— Ты, это самое, не обижайся, Афанасий. Устал, понимаешь, вот и гавкаю.

— О чем разговор, Степан Демьянович! Понимаю.

— Целый день хотел спросить тебя о новом начальнике штаба. Как он принял тебя с Алешиным? Давал разгон?

— Да нет, не скажу. Все больше расспрашивал. Чувствуется, что дело наше знает отменно. И разведке, насколько я понял, придает большое значение. Сразу же — директиву.

— Это хорошо! — заметил Степан Демьянович и возвратился к своему столу, чтобы продолжить работу.

Директива, над проектом которой мы трудились с подполковником А. С. Логвиненко, была подписана начальником штаба фронта и сразу же ушла в войска. А дня через два полковник Е. В. Алешин направил в армии почти весь личный состав подразделений разведывательного отдела.

— Генерал-лейтенант Захаров потребовал, — пояснил он. — Напомнил мне, что любая директива превращается в пустую бумажку, если за ее выполнением не установлен [52] надлежащий контроль. Истина старая, а порой, что скрывать, забываем об этом.

А мы продолжали работу с поступавшими к нам документами, выискивая в них те крупицы сведений, которые в конечном итоге, слитые воедино, позволяли сделать определенные выводы о противнике. Так как часть наших товарищей находилась в войсках, нагрузка на каждого из нас возросла. Все оставшиеся, в том числе и я, ежедневно докладывали о результатах своей работы начальнику разведывательного отдела.

Однажды, выслушав меня и сделав соответствующие пометки на своей рабочей карте, полковник Алешин попросил меня задержаться. Я не придал этому значения. И вдруг услышал:

— Вы, Афанасий Григорьевич, назначаетесь начальником отделения.

В первый момент я не поверил своим ушам. А когда понял, что Евгений Васильевич не шутит, стал возражать, ссылаясь на то, что у нас есть люди, имеющие и больший опыт, и более высокое воинское звание. Но полковник Алешин прервал меня:

— Не тратьте впустую слов. Вопрос решен уже окончательно и согласован с командующим фронтом. Завтра он подпишет приказ.

Растерянный, удрученный, возвратился я к себе от начальника разведывательного отдела.

— Что, Афонюшка, не весел, что головушку повесил? — услышал я, едва переступив порог.

Это конечно же был Федор Шишков. Он оставался верен себе: шутил, балагурил. Иногда его излишняя веселость утомляла, но значительно чаще бодрость Федора, его прибаутки рассеивали усталость, снимали напряжение. Поэтому Шишкова любили в отделе. Однако на этот раз его слова лишь ухудшили мое настроение. «Что же теперь будет?» — стучало в висках.

Действительно, что же теперь будет? Вместе служили, вместе дружили. А как сложатся отношения в новой обстановке? Между начальником и подчиненными в армии всегда существовала и будет существовать определенная дистанция. Тот же Федор Шишков уже не пошутит так, как сейчас, не назовет ласково Афонюшкой. Что предпринять? Какую избрать линию поведения?

И тут я решился на отчаянный, как мне тогда казалось, шаг: обратиться если не за помощью, то за советом к корпусному комиссару Д. С. Леонову. Ведь он для [53] нас — высший представитель большевистской партии. Неужели не поймет, не подскажет как поступить?

Мне повезло. Член Военного совета в этот день никуда не уезжал и тут же принял меня.

— Садитесь, рассказывайте, что у вас стряслось, товарищ Синицкий? — доброжелательно, по-отечески произнес он.

Я коротко изложил суть дела, поделился своими сомнениями и тревогами.

— Вопрос не простой, согласен с вами. Но особых причин для того, чтобы расстраиваться, я не вижу. Подумайте сами, ежедневно командиры взводов принимают роты, командиры рот становятся комбатами. И это закономерно, война идет. Кто-то погиб, кто-то ранен. Один из вчерашних друзей становится начальником, другой — подчиненным. Такова диалектика жизни, и ничего здесь страшного нет. Кроме того, хочу напомнить вам, что нельзя личные проблемы и переживания ставить на первый план. Ваше назначение обусловлено общими интересами, так нужно для дела. И вопрос этот решен. Моим мнением тоже интересовались. Не забывайте, что вы член ВКП(б). Это ко многому обязывает. Если надо, значит, надо. Что касается взаимоотношений с будущими подчиненными, то тут все зависит от вас. Вы кинофильм «Чапаев» видели? — неожиданно спросил он. — Помните, что Василий Иванович там говорил? В бою я твой командир, а после боя приходи ко мне чай пить. Может, и не совсем точно цитирую по памяти, но смысл вы, надеюсь, улавливаете? Вот и постарайтесь придерживаться этого принципа.

Не более четверти часа продолжалась наша беседа. Но я вышел от корпусного комиссара совершенно с иным настроением. Он успокоил меня, даже как-то воодушевил. И будущее не казалось мне теперь таким беспросветным.

* * *

Через два дня полковник Е. В. Алешин собрал у себя личный состав разведывательного отдела и зачитал приказ о моем назначении на должность начальника отделения.

— Афанасия Григорьевича хорошо знаете, поэтому говорить о нем что-то еще считаю излишним. Пожелаем ему успехов на новом поприще.

Товарищи тепло поздравили меня с назначением. А [54] когда мы возвратились в дом, где располагалось наше отделение, я попросил чуть повременить с текущими делами и выслушать меня.

— Вот что я хочу вам сказать, — не совсем уверенно и заметно волнуясь начал я свою речь. — Волей судьбы, а точнее, в соответствии с приказом командующего фронтом я стал вашим начальником. Мне очень хотелось бы, чтобы у нас сохранились добрые отношения, без лих вряд ли можно рассчитывать на успех в нашей общей работе. Как начальник буду строго спрашивать, а как товарищ всегда готов прислушаться к дельному совету, пожеланию. Обещаю никогда не обижаться на откровенные высказывания, если они касаются дела. Словом, давайте будем доверять и помогать друг другу.

Не знаю, сыграли ли какую-нибудь роль эти мои слова, но взаимоотношения у нас в коллективе установились нормальные с первого же дня. Случалось, бурно обсуждали тот или иной вопрос, спорили. Однако, когда окончательное решение было принято, оно выполнялось беспрекословно.

Первое время мне, как начальнику отделения, приходилось трудно. Изменились масштабы. Если раньше я нес ответственность за сбор и обработку разведывательных данных лишь на одном направлении, то теперь надо было охватить весь фронт. Я просто физически не успевал хотя бы бегло просмотреть все донесения, поступавшие из армий, не говоря уже о каком-то анализе этих документов. Порой меня охватывало отчаяние: не выдержу, не хватит сил, что-то пропущу, на чем-то сорвусь.

Не знаю, сколько времени все это продолжалось бы и чем кончилось, но однажды подошел ко мне майор С. Д. Куроедов. Подошел, негромко кашлянул, чтобы привлечь мое внимание.

— Что-нибудь случилось, Степан Демьянович? — бросил я на него торопливый взгляд.

— Пока еще нет, но может случиться.

Я с удивлением и некоторой растерянностью смотрел на него. А Степан Демьянович тем временем продолжал:

— Вы спали сегодня? Ах, не ложились? Хотите, скажу почему? Потому, что самолично хотели все поступившие документы прочитать. Выходит, что нам, всем остальным, не доверяете? Один за всех хотите сработать? Поймите, вас надолго так не хватит.

— Так что же делать, Степан Демьянович? — вырвалось у меня. [55]

— Доверять! — сердито отчеканил Куроедов. — И проверять, разумеется, тоже. В этом главная задача каждого начальника. Извините, Афанасий Григорьевич, как друг советую серьезно подумать об этом.

Да, он был прав. Нельзя все брать на себя. Нельзя пытаться объять необъятное. Если бы полковник Алешин сам анализировал все документы, то, будь в сутках сорок восемь часов, ему все равно не хватило бы на это времени. Надо заставить себя перестроиться, изменить стиль работы.

— Не обижайтесь, Афанасий Григорьевич, но я правду говорю, — закончил Степан Демьянович.

— О какой обиде может идти речь? Могу лишь поблагодарить за добрый совет.

Не сразу удалось мне встать на другие рельсы. Неотвратимо тянуло меня к пухлым стопкам донесений, лежавшим на столах. Немало сил потребовалось для того, чтобы заставить себя, именно заставить брать в руки только те, на которых стояла пометка об их особой важности или срочности. Но постепенно я все-таки приучил себя к этому. И сразу почувствовал: стало намного легче.

Вскоре после того как меня назначили начальником отделения, полковник Алешин стал поручать мне подготовку обобщенных разведывательных сводок за сутки. Довольно часто мне доводилось самому докладывать их начальнику штаба фронта генерал-лейтенанту М. В. Захарову. Вначале, честно говоря, робел, слишком велика была дистанция между мной и начальником штаба фронта. Но постепенно привык, тем более что Матвей Васильевич неизменно встречал меня доброжелательно, хотя промахов, неточностей никогда не прощал. Особенно высокую требовательность он проявлял там, где речь шла об исполнении штабных документен.

— Ни одного лишнего слова не должно быть. Краткость и четкость — вот признаки высокой штабной культуры.

Вроде бы короткими по времени были мои доклады начальнику штаба фронта. Некогда было ему отвлекаться, вести пространные разговоры, но всякий раз, уходя от Матвея Васильевича, я чувствовал, что чему-то научился, о чем-то узнал. И это оставалось в памяти навсегда.

Обстановка на фронте тем временем усложнялась с каждым днем, причем не только усложнялась, но и запутывалась. [56]

Еще 7 января 1942 года в штаб фронта поступила директива Ставки, которая предписывала выделить силы для разгрома ржевской группировки противника и освобождения Ржева. Одновременно предстояло создать ударный кулак в составе двух армий, кавалерийского корпуса и большей части имевшихся у нас танков для наступления в общем направлении на Сычевку и Вязьму. В дальнейшем планировалось совместно с войсками Западного фронта окружить и уничтожить всю можайско-гжатско-вяземскую группировку гитлеровцев.

Во исполнение директивы Ставки войска 39-й армии прорвали оборону противника западнее Ржева и устремились по направлению к Сычевке. В прорыв были введены соединения 29-й армии и 11-й кавалерийский корпус. В это же время войска 22-й армии, охватив оленинскую группировку гитлеровцев с запада, завязали ожесточенные бои за город Белый.

Казалось бы, все идет хорошо. Однако вскоре в разведывательный отдел штаба фронта стали поступать сведения, из которых следовало, что противник производит перегруппировку сил в районах городов Оленино и Белый. Что кроется за этим? Стремление усилить оборону или намерение нанести контрудар? Перегруппировка вражеских войск была отмечена и непосредственно в районе Ржева.

Обо всем этом я немедленно доложил полковнику Е. В. Алешину. Вместе с ним тут же отправились к начальнику штаба фронта. Выслушав наш доклад, генерал-лейтенант М. В. Захаров задумался.

— Да, подозрительно все это. Надо бы усилить наши войска здесь и здесь, — указал он карандашом на карте. — Но резервов, как вы знаете, нет. А прекратить пли даже замедлить наше наступление в южном направлении никто не позволит. Буду докладывать командующему. Ваша задача — непрерывно пополнять сведения о противнике, используя для этого все возможности.

Но предпринять что-либо командование не успело. Утром 5 февраля гитлеровцы начали наступление против 29-й армии. Днем позже им удалось отсечь ее от 39-й армии, а к 17 февраля полностью окружить. Положение сложилось крайне тяжелое. И в предыдущие недели снабжение вырвавшихся далеко вперед армий осуществлялось с большим трудом. Теперь же соединения 29-й армии вообще лишились возможности пополнять запасы продовольствия и боеприпасов. Впрочем, о каких запасах могла [57] идти речь, если снаряды и патроны считали чуть ли не во штукам. Стала практически невозможной эвакуация раненых и больных. Но бойцы и командиры держались стойко.

Вот как описывает эти драматические события корреспондент «Правды» Борис Полевой в своих «Нюрнбергских дневниках»:

«Война свела нас на Калининском фронте, куда Фадеев приехал с корреспондентской путевкой «Правды». Тяжелые были дни. Нам здорово тогда досталось под Ржевом. С целой армией зимою влипли в окружение и долго питались «конницей генерала Белова», то есть замерзшими трупами лошадей... Вместе со всеми мы пилили лошадиные трупы, отрезали тонкие ломтики конины и жарили на шомполах над кострами по старому удэгейскому способу, рекомендованному Фадеевым. Способ так и получил тогда в частях шутливое название «мясо по-фадеевски». Ох уж это тронутое тленом мясо! Но есть было все-таки можно, особенно если удавалось натереть чесноком. А чеснок нам сбрасывали с самолетов и выдавали по головичке на день».

Строки эти были прочитаны мной, естественно, спустя много лет после описываемых событий. Но в донесениях, поступавших к нам из штаба 29-й армии по радио, говорилось примерно то же. Только другими словами, лаконичней, конкретней.

Командованием Калининского фронта было принято решение о выводе окруженных частей в расположение 39-й армии. К 28 февраля эта задача в основном была выполнена. Из вражеского кольца вышло более 5 тысяч бойцов и командиров, причем около 800 из них было ранено. Были и такие, кто присоединился к партизанам. Некоторым удалось пробиться к своим значительно позже.

Немногим легче было в то время положение 39-й армии. Она фактически тоже оказалась в окружении. Единственная бревенчатая дорога, по которой осуществлялось снабжение частей и соединений, находилась постоянно под пулеметным и минометным огнем. О том, чтобы прорваться по ней днем, и речи быть не могло. Все перевозки планировались на ночное время. Но и тут далеко не всем удавалось добраться до места назначения. Каждую ночь пылали на дороге грузовики и повозки. И все-таки эта ниточка питала дивизии. Они сражались с врагом, отвлекая на себя его значительные силы. [58]

Должен сказать, что к весне 1942 года на левом крыле Калининского фронта обстановка сложилась весьма запутанная. Кое-где наши части довольно далеко продвинулись вперед, но это были узкие клинья. Многим вражеским объединениям, действовавшим против нас, — например, 3-й танковой армии, 9-й армии — угрожало полное окружение. С другой стороны, и наши войска в некоторых районах оказались примерно в таком же, а порой и в худшем положении.

Линия фронта неимоверно растянулась. Она, причудливо извиваясь, то стремительно уходила на юг, то снова поднималась к северу, то устремлялась на запад, то возвращалась на восток. Словом, такой ситуации мне не приходилось видеть ни в одном учебнике, ни на одних маневрах. Сплошные петли, зигзаги, глубочайшие выпады, пузыри.

Начальник штаба фронта, которому я по-прежнему в установленный час ежедневно докладывал обстановку, хмурился:

— Черт знает что делается! Какой-то лабиринт получился. Попробуй отыщи из него выход.

Да, это был действительно лабиринт, из которого ни наше командование, ни гитлеровцы не могли найти выхода. Казалось бы, не так уж трудно ликвидировать тот или иной выступ, срезать образовавшийся клин. Но для этого надо было сосредоточить на определенном участке дополнительные силы, подбросить туда боеприпасы. А это возможно было сделать лишь за счет ослабления другого направления, чем противник мог немедленно воспользоваться. Резервов же ни у той, ни у другой стороны не было. Вот и продолжалось противостояние, вот и шли тяжелые, изнурительные бои.

Должен заметить, что в этих условиях войсковым разведчикам приходилось особенно трудно. Раньше было хорошо известно, где проходит линия фронта. По одну сторону от нее — советские войска, по другую — противник. Теперь же разведывательная группа, углубившись километров на 10–15 во вражеский тыл, могла наткнуться на нашу часть, которая, оказавшись в полной изоляции, вела оборонительные бои. Здесь требовались величайшая осмотрительность, высочайшая профессиональная грамотность и конечно же постоянная бдительность. Можно было и под свои пули попасть.

В трудные февральские дни на войсковых разведчиков соединений и частей 39-й армии помимо основной была [59] возложена еще одна задача: способствовать выходу к своим окруженных подразделений и разрозненных групп бойцов и командиров из состава 29-й армии. В том, что именно войсковым разведчикам поручили это, нет ничего удивительного. Они лучше других знали тайные тропы, идущие через болота, участки, где проще всего пройти через боевые порядки гитлеровцев.

Сотрудники разведывательного отдела штаба фронта не раз командировались в этот период на передовую с целью координации на месте действий наших войсковых разведчиков, быстрейшей обработки полученной информации, немедленного допроса, особо интересных пленных, сбора и обобщения сведений, получаемых от наших военнослужащих, которые только что вышли из окружения.

Во время одной из таких поездок я познакомился с разведчиком сержантом К. П. Стеценко, фамилию которого не раз встречал в донесениях, поступавших в разведывательный отдел. Куприян Прокофьевич до войны трудился в колхозе. С начала Великой Отечественной, как и многие его односельчане, был призван в Красную Армию и сразу же попросился в разведку. Вскоре его имя стали с уважением произносить не только в штабе дивизии, но и в разведотделе армии. Все знали, что ни разу не возвращался он, не выполнив задания.

Мы сидели с ним в маленькой землянке у железной печурки и вели неспешный разговор. На нарах похрапывали бойцы, недавно вернувшиеся вместе с сержантом К. П. Стеценко из очередного рейда. На сей раз им удалось вывести к своим около 20 человек.

— Страшно глядеть на них, — рассказывал Куприян Прокофьевич. — Кожа да кости остались. Как повстречались с нами, так плакали многие. Но это так, от волнения, а вообще люди крепкие духом. Сами еле на ногах держатся, а раненых товарищей несут, не оставляют.

— Где же ты их разыскал, Куприян Прокофьевич?

— Вестимо где, на лесистом пригорочке. Человек, который по болотам бродит, хоть и замерзшие они, непременно сухое место искать станет. Да такое, чтобы чужой глаз его со стороны не углядел. Вот мы с ребятами попутно и проверяем такие пригорочки.

— И как же встретились?

— Как, спрашиваете? — усмехнулся он. — Чуть было стрельбу они по нам не открыли. Голодные, окоченевшие, а, видно, дали себе зарок: в случае чего держаться до последнего патрона. Ну а потом, когда поняли, что свои... [60]

Рассказывал он неторопливо, степенно, часто замолкая для того, чтобы еще одно полешко в печку подбросить или новую цигарку свернуть. И все это делалось как-то особенно обстоятельно, солидно. Чувствовалось, что не терпит Стеценко излишней спешки, а тем более суеты.

— Сколько же таких рейдов за последнее время сделали? — поинтересовался я.

— Так ведь кто же их считает! Кажись, три или четыре, — спокойно ответил Куприян Прокофьевич. Можно было подумать, что речь идет о прогулках или выездах на рыбалку.

— И каждый раз людей выводили?

— А как же?! — удивился он. — За тем и ходим в тыл вражеский. Вот отдохнут хлопцы денек, и снова пойдем. Только мы не выводим людей, — уточнил он, — они сами выходят следом за нами. Надо только дорогу правильно указать, заветную тропку найти, подсказать, где затаиться на время, а где штык примкнуть и — вперед!

Часа через полтора и он лег отдыхать. А я, вернувшись в блиндаж начальника штаба дивизии, все думал и думал о Куприяне Прокофьевиче, о простом колхознике, для которого рейды во вражеский тыл стали привычным, обыденным делом. Вспоминалось его простое лицо, глаза с хитринкой, тяжелые, привыкшие к труду руки.

Более трех недель сражались в окружении войска 29-й армии, сковывая несколько гитлеровских дивизий. Тяжелые потери понесли наши соединения. Но и гитлеровцы заплатили за этот частный успех большой кровью. Тысячи солдат и офицеров потеряли они. И главное — положение вражеской группировки в районе Ржева за счет этого ничуть не улучшилось.

* * *

К концу весны 1942 года фронт более-менее стабилизировался. На всем его протяжении не прекращались так называемые бои местного значения. Где-то гитлеровцы прилагали усилия для того, чтобы овладеть несколькими господствующими высотами. Где-то мы предпринимали попытки столкнуть противника в болота. Но ни той, ни другой стороне каких-либо значительных успехов добиться не удавалось. Сказывались все те же факторы: отсутствие резервов, нехватка боеприпасов. Доставке последних, в частности, мешали раскисшие дороги.

Обстановка по-прежнему оставалась запутанной, напряженной. Однако все мы прекрасно понимали, что такое [61] «противостояние» по может продолжаться до бесконечности. Войска Калининского фронта нависли над жизненно важными для гитлеровцев артериями. Главной из них являлась железнодорожная линия Смоленск — Вязьма — Гжатск, по которой осуществлялось снабжение чуть ли не всей группы армий «Центр». Собраться бы с силами и перерезать ее...

В то же время, как я уже упоминал, в крайне рискованном положении находились войска 39-й армии. Они, выполняя приказ Ставки, вышли в район чуть севернее Ярцево. Именно тут могла быть перерезана железнодорожная магистраль, о которой говорилось выше. Тем более что немного южнее, совсем недалеко, находились части 33-й армии Западного фронта. Но они были окружены и не могли нанести встречный удар.

Не было сил для решающего удара и у войск 39-й армии. Ее боевые порядки растянулись на многие десятки километров. А для прорыва вражеской обороны требовалось создать кулак. Сделать же это можно было только за счет переброски сил с одного участка на другой. Но на это идти было нельзя, так как неминуемо привело бы к ослаблению нашей обороны.

Особенно тревожил нас тот самый узкий перешеек, по которому с большими трудностями осуществлялось снабжение войск 39-й армии всем необходимым. Мы, естественно, прилагали силы для того, чтобы расширить его. Гитлеровцы, что так же понятно, ставили перед собой диаметрально противоположную задачу.

Такое «равновесие» сохранялось довольно долго. Однако в мае к нам стали поступать данные о том, что противник начал перегруппировку войск в районах Белый и Оленино. Первые сведения носили разрозненный и даже зачастую противоречивый характер. Тем не менее нас. разведчиков, это насторожило. Перед соединениями была поставлена задача уточнить обстановку. Такое же задание получила воздушная разведка. Начальник штаба фронта приказал полковнику Е. В. Алешину докладывать ему положение в этом районе дважды в сутки. Мне же было предложено лично анализировать всю информацию, связанную с этим участком.

Через неделю ни у кого в разведывательном отделе уже не оставалось сомнений, что гитлеровцы готовят здесь наступление с целью окружения 39-й армии. Напрашивался единственный вывод: необходимо срочно отводить войска, Однако нам было приказано продолжать выполнение [62] поставленной задачи. И это можно было понять. Ценой неимоверных усилий войскам фронта удалось выйти к Ярцево, поставить этим противника в сложное положение — и вдруг отойти?

Вскоре, как и предсказывали мы, противник нанес сильный удар в самом уязвимом для нас месте и перерезал дорогу, по которой осуществлялось снабжение 39-й армии. Подвоз боеприпасов, продовольствия, эвакуация раненых полностью прекратились.

Однако теперь у нас уже был некоторый опыт по выводу из окружения бойцов и командиров. Горький, но тем не менее полезный опыт. Вновь и вновь уходили через линию фронта к окруженным группы войсковых разведчиков с задачей найти и вывести к своим советских военнослужащих. В основном маршруты вывода пролегали через труднопроходимое болото Свитский Мох. Гитлеровцы страшно боялись его, и поэтому именно тут было проще всего пробиться к своим.

Разумеется, далеко не всех бойцов и командиров выводили из окружения войсковые разведчики. Многие группы пробивались самостоятельно. Выехав по приказанию начальника разведывательного отдела штаба фронта в одну из стрелковых дивизий, я совершенно неожиданно встретился там со своим давним другом майором Г. П. Головченко, с которым мы вместе служили в пограничных войсках. Тогда он, правда, имел воинское звание на ступень ниже.

Григория Прокофьевича трудно было узнать. Изможденное лицо, изодранное грязное обмундирование, а в глазах — ни с чем не сравнимая радость.

— Понимаешь, Афанасий, ведь я снова у своих! — тиская меня в объятиях, повторял и повторял он. — У своих!

— Расскажи, как выходили, — попросил я друга. — Хотя бы вкратце.

— Сначала совсем плохо было. Всего несколько человек нас шло. Потом постепенно людей стало прибавляться. Смотришь, там человек пять из леса вышло, там еще десять. Конечно, чем больше людей, тем трудней укрыться, но зато и с врагом сражаться легче.

Несколько суток шли ночами, а днем отсиживались в укромных местах. Потом разозлились и стали двигаться в светлое время. Ведь, черт побери, в конце концов по своей родной земле идем! [63]

Неподалеку от деревни Ивановка наш отряд, в котором было уже более 100 человек, наткнулся на вражескую артиллерийскую батарею, и я принял решение уничтожить ее. Выбрав момент, когда орудийные расчеты расположились на поляне, чтобы погреться на солнышке, мы стремительно атаковали их. Ни одному вражескому солдату не удалось спастись. После этого в стволы пушек заложили ручные гранаты и подорвали их. Через день мы уничтожили группу немецких солдат, расположившихся на ночлег в крайней, отдельно стоявшей избе. Ночью бойцы окружили дом, бесшумно сняли часового и, взяв на прицел окна и дверь, подожгли строение. Немцы выскакивали на улицу в одном белье, но их тут же настигали меткие выстрелы. В деревне Бобоедово расстреляли полицаев, которые вылавливали и передавали гитлеровцам наших солдат-окруженцев. Вот так и шли до тех пор, пока не удалось перейти линию фронта между Крапивной и Ивановкой...

Командование фронта стремилось в минимально короткие сроки восстановить боеспособность 39-й армии. Ее штаб расположился в лесах неподалеку от Селижарово. В этот район направлялись и вышедшие из окружения группы бойцов и командиров, и львиная доля получаемых фронтом пополнений. В распоряжение армии поступали техника, вооружение, боеприпасы, продовольствие.

Однажды, помню, генерал-лейтенант М. В. Захаров в ходе очередного моего доклада спросил:

— А что гитлеровцы говорят о нашей 39-й армии? Есть какие-нибудь сведения по этому поводу?

— Есть, — ответил я. — Пленные считают, что армия полностью разгромлена и перестала существовать как боевая единица.

— Вот и хорошо! — обрадовался Матвей Васильевич. — Пусть и дальше так считают. Хорошо бы им соответствующую дезинформацию подкинуть, — добавил он, обращаясь к полковнику Алешину.

— Постараемся, — улыбнулся тот, делая заметку в своей рабочей тетради.

К концу лета 1942 года фронт, можно сказать, окончательно стабилизировался. Красная Армия в ходе зимней и весенней кампаний сумела не только остановить врага, но и отбросить его от Москвы. И тем не менее мы хорошо понимали, что удалось выполнить лишь часть тех задач, которые ставились перед войсками Калининского и [64] Западного фронтов. Нам хотелось до конца разобраться, вонять, почему так получилось, нет ли здесь каких-либо ошибок, просчетов со стороны разведчиков, в том числе и со стороны сотрудников разведывательного отдела штаба фронта. Что скрывать, у вас тоже, вероятно, было не все безупречно. Однако серьезных упущений в своей работе мы не находили. Общее мнение сводилось к тому, что решающих успехов Краевая Армия не смогла добиться из-за отсутствия необходимого превосходства в силах. Равенство, пожалуй, было, а превосходства — нет.

Помню, еще весной подошел ко мне как-то майор С. Д. Куроедов.

— Вот посмотрите, Афанасий Григорьевич, любопытные, на мой взгляд, сведения. — С этими словами он полошил на стол несколько писем, изъятых нашими разведчиками у пленных и убитых гитлеровцев.

Я бегло прочитал текст перевода. Мне показалось, что ничего интересного в них нет. Я так и сказал Степану Демьяновичу. Однако он не согласился со мной.

— А я полагаю, что тут есть на что обратить внимание. В каждом из этих писем в той или иной форме говорится о предстоящем переезде в более благодатные края. Причем неотправленные письма изъяты у военнослужащих нескольких соединений. Думаю, что это не случайно.

— Предполагается переброска соединений на другие участки советско-германского фронта?

— Вот именно. И не куда-нибудь, а на юг.

Разумеется, вначале все это можно было лишь предполагать. Однако анализ другой информации, имевшейся в нашем распоряжении, целенаправленный допрос пленных показали, что гитлеровцы действительно готовились к переброске своих войск, но в какой-то момент отказались от осуществления этого плана. Сделав определенные выводы, мы поставили в известность командование фронта и Генеральный штаб о возможной переброске вражеских соединений.

Уже в послевоенные годы я с огромным удовлетворением прочитал строки, написанные немецким генералом К. Типпельскирхом по поводу событий тех дней: «Прорыв удалось предотвратить только тем, что три танковые и несколько пехотных дивизий, которые уже готовились к переброске на южный фронт, были задержаны а введены [65] сначала для локализации прорыва, а затем и для контрудара»{2}.

Значит, не ошиблись наши разведчики. Только стойкость и мужество советских воинов заставили гитлеровцев отказаться от задуманного плана и задержать несколько дивизий на нашем участке фронта. [66]