Дни тревог и надежд
В лагере, куда мы, слушатели школы, выехали в середине июня 1941 года, шли напряженные занятия. С началом войны их интенсивность значительно возросла. Форсированные марши с полной боевой выкладкой, завершавшиеся, как правило, боевой стрельбой, чередовались с ночными выходами в поле, во время которых мы совершенствовали свое умение безошибочно ориентироваться на местности по звездам, стволам деревьев и другим предметам.
Преподаватель тактики полковник Н. П. Сидельников был по отношению к нам, будущим войсковым разведчикам, особенно требователен и строг.
— Быстро оценивать обстановку, делать соответствующие выводы, принимать правильные решения должен уметь любой общевойсковой командир. А вам надлежит делать все это вдвое, даже втрое быстрее и лучше, — часто повторял он.
Первостепенное внимание во время тактических занятий, разумеется, уделялось вопросам организации и методам ведения войсковой разведки. Мы составляли различные варианты планов и донесений, готовили боевые распоряжения, анализировали полученную информацию, тренировались в работе с картами. И так практически с раннего утра до позднего вечера.
А с вечера до утра, примерно через два дня на третий, каждый из слушателей дежурил в составе сводного боевого расчета, на который возлагалась охрана здания школы. Основная задача заключалась в том, чтобы в случав воздушного налета потушить зажигательные бомбы, которые могли попасть на крышу.
Однако, к счастью, вражеской авиации еще ни разу не удалось прорваться к городу. Дежурства наши пока что проходили относительно спокойно. Поэтому в тот вечер, когда нас везли на очередное дежурство на стареньком грузовике, я мечтал лишь об одном: как можно быстрее [4] добраться до обитого рыжим дерматином топчана, расстегнуть тугой воротник гимнастерки, ослабить командирский ремень, лечь, вытянуться и...
Но вот уже больше двух часов лежал я на жестком скрипучем топчане, вертелся с боку на бок, считал сначала до ста, потом до тысячи, а сон так и не приходил. И вовсе не потому, что в любой момент мог прозвучать сигнал воздушной тревоги, услышав который нужно было хватать противогаз, рукавицы, каску и стремглав бежать на свой пост. Заснуть не давали какие-то путаные, тягучие, ускользающие мысли. Их никак не удавалось связать друг с другом, привести хотя бы в относительный порядок.
Вроде бы только что думал о семье. И вдруг тут же всплывала в памяти последняя сводка Совинформбюро, в которой весьма скупо и как-то недоговоренно сообщалось о последних боях. Потом ни с того ни с сего вспоминалась озорная кинокомедия «Веселые ребята», затем — зачет по огневой подготовке, который мы сдавали накануне.
А перед глазами, хоть закрывай их, хоть открывай, так и стояли еще не завешенные маскировочными шторами окна нашей дежурки с наклеенными на стеклах крест-накрест бумажными лентами. Мне все время казалось, будто этими зловещими белыми крестами перечеркивалось все то, что было раньше, что было до той минуты, когда над всей страной грозно и неотвратимо прозвучало: «Война!»
С огромным волнением слушали мы 22 июня 1941 года заявление Советского правительства. В нем сообщалось о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Заявление заканчивалось словами, которые стали лозунгом, путеводной звездой на все годы войны: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами»{1}.
Вскоре после окончания выступления по радио В. М. Молотова всех нас собрали в летний клуб на митинг. Его открыл начальник школы. Один за другим поднимались на трибуну преподаватели и слушатели. Ораторы гневно осуждали агрессора, выражали готовность немедленно отправиться на фронт, чтобы с оружием в руках защищать Родину. Не все говорили гладко, складно, но в искренности слов сомневаться не приходилось. [5]
Последним, помню, выступил один из начальников кафедр. Он снял фуражку, вытер платком гладко выбритую голову и только после этого начал говорить:
— Вот что я хочу сказать вам, товарищи. Надо смотреть правде в глаза. Враг, напавший на нашу страну, силен и коварен. Борьба с ним будет длительной, упорной и кровопролитной...
Многие слушатели, в том числе и я, в первые же дни войны написали рапорты с просьбой немедленно отправить на фронт, в действующую армию. Вскоре все авторы подобных рапортов были вызваны к начальнику школы. Разговор с ним запомнился мне на всю жизнь.
— Судя по всему, вы неправильно понимаете свой долг, свою главную задачу, — строго сказал начальник школы. — Не понимаете, что она заключается в том, чтобы учиться. — Он немного помолчал и уже как-то мягче продолжил: — Молодые вы, горячие, как я посмотрю. Признаюсь, чисто по-человечески я могу понять вас. Но как начальник школы, как коммунист, — в голосе его снова зазвенел металл, — категорически запрещаю впредь подавать рапорты подобного содержания! Каждый из них буду рассматривать как грубое нарушение воинской дисциплины. Что же касается фронта, то он от вас никуда не уйдет. За это головой ручаюсь. А пока — учиться. И не как-нибудь, а с величайшим усердием, с полной отдачей сил.
И мы учились. С огромным старанием. С полной отдачей сил. Тем не менее никого из нас не покидала мысль: когда же на фронт?
Долго ворочался я в тот вечер на своем жестком топчане. Потом вроде бы начал забываться в тяжелом полусне. И тут в тишине сначала чуть слышно, затем все громче и призывней запели заводские гудки. Через мгновение в их разноголосый хор включились сирены. Воздушная тревога!
Не прошло и минуты, как я вместе со старшим лейтенантом Федором Шишковым очутился на крыше, где в соответствии с боевым расписанием находился наш пост. Надели каски, осмотрелись.
Непривычно сумрачный, настороженный город лежал внизу. Невольно вспомнились его приветливые, шумные, сияющие огнями улицы, широкие площади. Я так любил бродить по ним в свободные часы. А сейчас — ни единого проблеска света. Только едва различимые с высоты блики от темно-фиолетовых электролампочек, висевших у входов [6] в бомбоубежища, в подвалы, под арками ворот. И темный шатер тревожного неба над домами.
Где-то на западе вспыхнул прожектор, следом за ним — второй, затем — третий. Вскоре уже более десятка ярких лучей обшаривали небосвод. А еще минут через пять горизонт озарился беспорядочными, как нам показалось, возникающими и тут же исчезающими зарницами.
— Зенитки бьют! — крикнул Федор, хотя это было абсолютно ясно и без него.
По количеству и частоте появления всполохов можно было предположить, что на сей раз фашистская авиация пытается прорваться к городу крупными силами.
— Поймали! Ведут! — снова закричал над самым ухом Шишков.
Действительно, вражеский самолет попал в перекрестие лучей нескольких прожекторов. Вокруг него все плотнее сгруппировывались облачка разрывов зенитных снарядов. Наконец они, видимо, настигли цель. Фашистский бомбардировщик, оставляя за собой огненный шлейф, устремился к земле.
— Сбили гада! — оставаясь верным себе, снова оглушительно заорал Федор.
Хотел было по-дружески посоветовать ему сдерживать свои эмоции, но мои слова потонули в оглушительном грохоте. Это вступила в бой зенитная батарея, расположенная неподалеку от нашей школы.
«Дело плохо, — подумалось мне. — Если открыли огонь орудия, установленные в черте города, значит, какая-то часть самолетов противника прорвалась к нему». И, словно подтверждая эту тревожную мысль, в километре-двух от нас, уже среди городских кварталов, взметнулся столб пламени, затем еще один.
Грохот нарастал. Что-то глухо ударилось о крышу здания и тут же вспыхнуло ослепительным зеленовато-оранжевым светом. «Зажигалка!» — догадался я. Еще не представляя толком, что буду делать, я одновременно с Федором кинулся к ней. Однако не успели мы преодолеть и нескольких метров, как тугая горячая волна сильно ударила меня в грудь и бросила на железные листы крыши. Я с ужасом почувствовал, что, несмотря на все усилия, медленно и неотвратимо сползаю к ее краю. Неужели конец...
Старший лейтенант Шишков в последний момент успел ухватить меня за рукав гимнастерки. Мы вместе с трудом добрались до одной из печных труб. Какое-то [7] время я приходил в себя, плохо соображая, что происходит вокруг. Помню только, что Федор исчез в чердачном окне, а потом снова появился рядом со мной.
— Ну как? Отдышался? Это у нас во дворе фугаска рванула. Смотрю, покатился ты куда-то не туда... А зажигалка крышу вмиг прожгла и на чердак провалилась. Мы ее с Дручилиным в бочке с водой утопили. Так что полный порядок!
Он, как обычно, кричал что было сил в самое ухо. Но теперь меня это почему-то совсем не раздражало. А лицо Федора казалось необыкновенно симпатичным.
Утром, после того как был дан отбой воздушной тревоги, мы спустились вниз, во двор. В середине его зияла большая воронка. Повсюду поблескивало битое стекло. На асфальте виднелись бурые пятна: осколками бомбы был тяжело ранен водопроводчик школы. Его увезли, а пятна крови остались...
Шли дни. А километров, отделявших город от фронта, оставалось все меньше. И обратно пропорционально их числу росла тревога за судьбу родной страны.
К общей тревоге добавилась еще и личная. Дело в том, что в самом начале лета 1941 года, незадолго до выезда слушателей в лагерь, я отправил жену и двух сыновей-малолеток к моим родителям на Украину, в Черкасскую область. И теперь, слушая радио, читая газеты, я все чаще находил в сводках хорошо знакомые с детства названия городов и населенных пунктов. Фронт неумолимо приближался к тем местам, где находилась моя семья.
Правда, не я один оказался в таком положении. Некоторые из моих однокурсников уже подали рапорты с просьбой предоставить им краткосрочные отпуска для эвакуации семей, выехавших на лето в западные и южные районы страны. Обратился с такой просьбой к командованию и я. Начальник школы написал на моем рапорте: «Разрешаю. Прошу срочно оформить документы».
И вот я уже в переполненном вагоне. Думал вначале, что так и придется стоять в проходе до самого Харькова. Но светловолосый старший лейтенант в авиационной форме указал мне на свой чемодан:
— Устраивайся, он у меня крепкий, выдержит.
Вопреки нашим опасениям, поезд отправился точно по расписанию. Мимо проносились пригородные станции. Безлюдно, пусто было на платформах.
В Харькове я сразу же побежал разыскивать военного [8] коменданта вокзала. Внимательно проверив мои документы, он поднял на меня воспаленные, усталые глаза.
— До Черкасс вы, товарищ старший лейтенант, вряд ли доберетесь...
«Неужели родные края уже оккупированы фашистами?! — как током пронзила меня мысль. — Ведь там осталась вся моя семья: жена, дети, отец, мать...»
Военный комендант помог мне пристроиться в санитарный поезд, который шел в Полтаву.
Теперь поезд двигался совсем не так, как на пути к Харькову. Он то набирал скорость, стараясь, видимо, быстрее проскочить места, где чаще всего появлялась фашистская авиация, то резко тормозил и осторожно проходил участки, на которых лишь недавно была восстановлена разрушенная бомбами железнодорожная линия.
В Полтаву наш поезд прибыл поздно вечером. И сразу же началась погрузка раненых. А я решил разыскать военного коменданта и вновь навести через него справки.
Обстановка на полтавском вокзале была крайне напряженной. Прилегающую площадь, платформы, значительную часть станционных путей запрудили люди. Они сидели и лежали на узлах, скамейках, прямо на газонах. Слышались крики, перебранка, надрывный детский плач. Совсем рядом догорали деревянные дома, какие-то сараи, пакгаузы. Едкий, удушливый дым стелился над землей.
В конечном итоге, побывав всюду, где только можно, я отыскал военного коменданта возле того самого санитарного поезда, с которым добирался до Полтавы. Капитан в сбившейся набок фуражке, засаленной гимнастерке, отчаянно жестикулируя, хрипло кричал медикам:
— Скорее грузитесь! С минуты на минуту могут снова прилететь. И вот еще что: в тамбуры женщин с детьми возьмете. Сколько сможете. Не положено, говоришь? А мне положено их здесь под бомбами оставлять? В общем, кончаем разговоры! Сейчас я здесь высшая железнодорожная власть. И мой приказ — закон.
Меня он даже не дослушал до конца.
— Ты что, старший лейтенант, в своем уме? Какие могут быть нынче Черкассы? Фашисты Днепр форсировали, Кременчуг уже захватили. Что делать, спрашиваешь? Немедленно возвращаться обратно, пока еще есть такая возможность. Через несколько часов и ее может не быть.
Безрадостным, горьким был мой обратный путь. Добирался [9] в основном на перекладных. Ехал где в теплушке, где — на тормозной площадке открытой платформы, на которую были погружены станки и какие-то стальные балки. Раз десять у меня по всей строгости проверяли документы. И только в Курске удалось наконец пристроиться в пассажирский поезд.
И на протяжении всех этих бессонных часов меня не оставляли мысли о семье. «Ну зачем, спрашивается, понадобилось отправлять жену с ребятишками на Украину?! — думалось мне. — Оставались бы под Нахичеванью, где я до поступления в школу служил в пограничных войсках!» Но теперь уже, к сожалению, ничего изменить было нельзя.
Совершенно опустошенный, измученный, шагал я по безлюдным городским улицам ранним августовским утром. Трамваи еще не ходили, а мне хотелось побыстрее возвратиться в лагерь. Вот я и отправился пешком.
За те дни, что я добирался до Полтавы и обратно, город в чем-то изменился. Вроде бы прибавилось окон, в которых вместо выбитых стекол красовалась фанера. В некоторых домах часть оконных проемов первых этажей была заложена мешками с песком. Пожалуй, чаще, чем прежде, встречались военные патрули и дежурные с красными повязками на рукавах. Еще строже, суровей стал город.
Начальник школы, выслушав мой краткий доклад о безуспешной поездке, сочувственно вздохнул.
— Понимаю вас, товарищ Синицкий. Но что поделаешь, война... Однако не отчаивайтесь, сейчас многие оказались в таком, а порой и в худшем положении. Сам — здесь, семья — неизвестно где. Надо надеяться на лучшее. И поверьте моему опыту, самое верное лекарство в таких случаях — работа. Включайтесь в нее. Кстати, решено поручить вам одно весьма ответственное задание. Прямо сейчас, — он бросил взгляд на часы, — ступайте в штабную палатку. Там все и узнаете...
В палатке уже сидели двое моих однокурсников. Рядом с ними — круглолицый, темноволосый майор, на гимнастерке которого поблескивали орден Ленина и орден Красного Знамени. Я представился ему.
— Очень рад, что прибыли. Моя фамилия — Спрогис, — протянул руку майор. — Артур Карлович Спрогис. Итак, теперь все в сборе. Приступим, товарищи.
Он сообщил, что в соответствии с приказом начальника школы мы временно освобождаемся от занятий и [10] поступаем в его распоряжение. Нам предстоит в самые сжатые сроки подготовить людей, из которых будут комплектоваться специальные группы, предназначенные для действий во вражеском тылу. Контингент обучаемых — добровольцы из числа комсомольцев.
— Мы должны обучить их меткой стрельбе из пистолета, подрывному делу, методам ведения визуальной разведки, различным способам ориентирования на местности и многому другому. Вот распорядок дня и расписание занятий. Молодежь прибудет в лагерь завтра утром.
Спрогис говорил лаконично, четко. Чувствовалось, что не в его привычке вести длинные разговоры.
— Еще хочу предупредить вас, товарищи, вот о чем: настоящих фамилий своих подопечных, откуда они, какова их гражданская специальность — вы знать не будете. Этого требуют интересы дела. Так что подобные вопросы в разговорах и беседах с обучаемыми прошу не затрагивать. Никто не должен догадываться, для каких целей мы готовим людей. Об этом известно только вам, мне и командованию школы. Если вдруг с чьей-либо стороны будет проявляться излишнее любопытство, прошу немедленно докладывать лично мне.
На другой день, как и говорил Артур Карлович Спрогис, в лагерь прибыли комсомольцы. Сразу бросилось в глаза, что одеты они были явно не по сезону: стеганые куртки, такие же брюки, заправленные в тяжелые кирзовые сапоги. Неудивительно, что почти у всех стоявших в строю лица были покрыты крупными каплями пота. Тем не менее ребята выглядели бодро. Видимо, помнили пословицу о том, что пар костей не ломит.
Прибывших тут же разбили на группы. Я построил тех, кто попал под мое начало, в одну шеренгу. Передо мной стояли самые обыкновенные, ничем не примечательные юноши. Большинство из них были среднего роста, худощавые. Встретишь такого на улице, и в голову не придет, что перед тобой будущий разведчик. Правда, сразу же было видно, что ребята имеют хорошую физическую подготовку.
Первая половина дня, как ни торопились мы, ушла на утряску всевозможных организационных вопросов. Надо было разместить людей в отдельных палатках, поставить на довольствие. А после обеда уже приступили к занятиям. Времени на раскачку не было. Учитывая, что срок на освоение программы отводился минимальный, мы сразу же начали с чисто практических вопросов: разборка [11] и сборка пистолета, тренировки в прицеливании, плавном спуске курка.
Менее чем через неделю новички уже стали выполнять начальное упражнение. Помню, погода в тот день, как назло, выдалась отвратительная: дождь, сильный порывистый ветер. Не знаю, кто из нас больше волновался — я или мои ребята. Наверное, все же я. И для этого были свои причины. Во-первых, я хорошо знал по собственному опыту, что в случае неудачи у обучаемых может появиться неуверенность в себе. И тогда будет очень трудно в дальнейшем рассчитывать на успех, на стабильные высокие результаты. А во-вторых, в тир вместе с нами пришел майор А. К. Спрогис. И естественно, не хотелось, чтобы первый блин получился комом.
К общему удовлетворению, мои опасения оказались напрасными. Плохая погода не помешала подавляющему большинству юношей успешно справиться с поставленной перед ними задачей. Пули ложились точно в центральные части мишеней. Лишь двоим из всей группы пришлось выполнять упражнение вторично. Майор А. К. Спрогис остался доволен.
— Так и дальше держать, товарищи! — сказал он, кратко подводя итоги, — Считайте, что свой первый бой с фашистами вы сегодня выиграли.
Разумеется, не только стрелковой подготовкой занимались мы с молодыми бойцами-комсомольцами. Осваивались основные приемы рукопашного боя, проводились регулярные тренировки в метании сначала учебных, а затем и боевых гранат. Много времени отводилось на выработку навыков маскировки, скрытного передвижения на различной местности.
Большое внимание уделялось изучению подрывного дела. По формулам рассчитывали количество взрывчатки, необходимой для разрушения металлических балок, деревянных свай и столбов, кирпичных и бетонных стен. На специальном полигоне, предназначенном для практических занятий по инженерной подготовке, то и дело гремели взрывы.
Воспитанники мои относились к учебе прилежно, с полной ответственностью. Правда, не у всех сразу получалось, но не припомню случая, когда бы мне пришлось сделать кому-нибудь из них замечание за лень. Казалось, совсем еще мальчишки, однако их упорству, целеустремленности, желанию возможно быстрее и лучше овладеть необходимыми знаниями и навыками могли позавидовать, [12] как теперь говорят, доброй белой завистью и люди более старшего возраста.
Особый интерес проявляли юноши к парашютной подготовке, которая также входила в курс обучения. Естественно, что занятия по этой дисциплине вели с ними не мы, а специалисты-инструкторы, приезжавшие в лагерь в определенные часы. А мы в обязательном порядке присутствовали на этих занятиях, но уже в качестве обучаемых. Ведь нам вместе с нашими питомцами предстояло выполнять учебные прыжки.
Должен сказать, что раньше мне никогда не доводилось прыгать с парашютом, даже с вышки в Парке культуры и отдыха. Поэтому как-то немного тревожно было на душе. Я не сомневался в надежности парашюта. Волновало другое: вдруг растеряюсь перед самым прыжком, допущу хотя бы секундное промедление перед распахнутой дверью, за которой ждет неизведанное! Приходилось слышать, что подобные заминки случались даже у смелых, бывалых людей. Произойдет такое на глазах у моих воспитанников — и прощай командирский авторитет.
Знакомились с порядком укладки парашюта в ранец, изучали устройство подвесной системы. На специальном приспособлении тренировались в подгонке лямок. Прыгали с высоты три-четыре метра в яму с опилками, чтобы появилась привычка группироваться перед самым приземлением.
Наконец настал день, которого все ждали с нетерпением и вполне объяснимым волнением. Он выдался солнечным, безветренным. Бескрайнее голубое небо раскинулось над головой. Слышался веселый щебет птиц. Застыли деревья, листва которых уже начала желтеть. Так тихо и спокойно было вокруг, что просто не верилось, что идет война, что в эти минуты где-то льется кровь.
На полевой аэродром нас доставили на грузовиках. Возле самолета Ли-2 уже ждали экипаж и инструкторы. Взвод разбили на три отделения. Мне, как командиру, по традиции полагалось прыгать с первым. И вот уже звучит команда:
— Надеть парашюты!
Инструктор тщательно проверяет у каждого из нас подгонку подвесных систем, напоминает еще раз, как нужно вести себя в воздухе. По легкой металлической лестнице поднимаемся в самолет, занимаем места на ребристых скамейках, идущих вдоль левого и правого бортов. [13]
Мерно зарокотали моторы, и машина, пробежав немного по заросшей травой площадке, легко, как-то совсем незаметно оторвалась от земли. Проносится под крыльями маленькая рощица, поле. Любопытно наблюдать в небольшой иллюминатор за быстро уменьшающимися в размерах домиками, тоненькими ниточками дорог, по которым, словно жуки, медленно ползут автомобили и повозки. Серебристым овалом блеснуло внизу озеро...
Вспыхнула сигнальная лампочка, глухо заворчал ревун. Инструкторы, одному из которых предстояло сделать пристрелочный прыжок, распахнули дверь. Еще одна вспышка лампочки, и человек спокойно шагнул в пустоту. Самолет тут же пошел на разворот. Описав широкую дугу, он снова лег на заданный курс.
Инструктор приземлился точно в центре площадки. Теперь настала наша очередь. Выстроились в затылок один другому. Карабины устройства для автоматического раскрытия парашютов уже зацеплены за трос, натянутый вдоль фюзеляжа у самого потолка.
— Приготовиться!
Я стою у самой двери, стараясь не смотреть вниз. Сильный ветер бьет в лицо.
— Пошел! — Инструктор легонько подтолкнул меня в плечо.
Делаю широкий шаг, мощная струя воздуха подхватывает меня. В ушах пронзительный, все нарастающий свист. Не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. И тут же резкий рывок. Надо мной раскрывается огромный белый купол. Поправляю лямки, разворачиваюсь так, как учил инструктор: земля должна плыть навстречу. Совершенно незнакомое чувство восторга, упоения охватывает меня. Почему-то хочется петь, кричать. Раньше в книгах читал об этом, а теперь сам убедился, что это действительно так.
Впрочем, времени для того, чтобы петь и кричать, у меня не оставалось. Мы совершали прыжки с небольшой высоты. Земля была уже совсем рядом и приближалась с каждой секундой. Едва коснувшись ее, упал на левый бок, подтянул стропы, чтобы погасить купол.
Меня тут же окружили деревенские мальчишки, неизвестно каким образом оказавшиеся на лугу.
— Порядочек, дяденька! — неторопливо и солидно резюмировал один из них. — Только ты, слышь, в следующий раз не растопыривайся, ноги вместе держи.
— Есть, ноги вместе держать! — с улыбкой ответил я [14] новоявленному консультанту, которому было, пожалуй, не более двенадцати.
Очень хотелось обнять его, потрепать всклокоченные рыжие волосы, но что-то остановило меня. Уж больно серьезный и независимый вид был у мальчугана. Мог не понять, обидеться на нежности.
Неподалеку один за другим приземлялись мои ребята. Все были возбуждены, радостно переговаривались друг с другом, делились впечатлениями. Еще бы, первый прыжок!
За вторым и третьим отделениями я наблюдал с земли. К радости моей, никто из комсомольцев не струсил, не смалодушничал во время прыжка.
Не обошлось и без курьеза. Одного из бойцов в момент раскрытия парашюта тряхнуло так основательно, что у него слетел с ноги сапог. Потом всем взводом с хохотом и шутками разыскивали его на лугу, чтобы избежать неприятных разговоров со строгим и педантичным старшиной.
Обратно в лагерь ехали с песнями. Слаженно, весело звучали молодые голоса. По всему чувствовалось, что первый прыжок произвел на бойцов-комсомольцев неизгладимое впечатление.
— Когда будем прыгать еще? Сколько всего будет прыжков? — интересовались они.
Узнав, что программой подготовки предусмотрено всего три прыжка, ребята тут же внесли предложение: непременно ходатайствовать перед командованием о предоставлении им возможности прыгнуть несколько раз дополнительно.
Вечером я доложил об этом майору А. К. Спрогису.
— Что ж, подумаем, — ответил он. — Это хорошо, что молодежь настроена по-боевому. Хоть и тяжеловато у летчиков с горючим, постараемся решить вопрос положительно. Так и передайте своим питомцам. Какие еще новости?
Чувствуя, что настроение у Артура Карловича хорошее, я рассказал ему о забавном эпизоде с сапогом. Майор Спрогис внимательно выслушал меня и нахмурился.
— Все смеялись, говорите? И вы тоже? А я лично здесь ничего смешного не вижу. Тут, скорее, плакать нужно. Представьте себе на минутку, что такой случай произошел с разведчиком при его заброске во вражеский тыл. Много ли он там навоюет без сапог? Летом еще куда не шло. А осенью, зимой? Сегодня сапог потерял, завтра автомат или рацию выронит... [15]
Я невольно опустил взгляд. Как же я сам-то не додумался до всего этого? Как мог вместе со всеми хохотать чуть ли не до слез? Совсем в ином свете предстал теперь передо мной курьез. Действительно, нет здесь ничего смешного.
— Сегодня же соберите людей и серьезно поговорите с ними, — продолжал Артур Карлович. — Разъясните им, если они еще не поняли этого, что у разведчиков не должно быть мелочей. Малейшая ошибка, небрежность могут обернуться невыполнением ответственного задания, провалом, гибелью самого разведчика или, что еще хуже, десятков, сотен людей.
Он не отчитывал меня, ни в чем не упрекал. Но эти слова Артура Карловича врезались мне в память на всю жизнь. За годы войны я многократно имел возможность убедиться в их справедливости.
И вновь звучали выстрелы в тире, гремели взрывы на инженерном полигоне. Снова и снова уходили мы с нашими воспитанниками в ночь. Уходили разными тропами, в разные стороны, чтобы точно в назначенный час встретиться непременно в той точке, которая была отмечена на топографической карте.
Майор А. К. Спрогис выполнил свое обещание — добился разрешения на дополнительные прыжки с парашютом. Теперь мы прыгали не только днем, но и ночью, в ненастную погоду, в сильный ветер. Один из прыжков оказался для меня не совсем благополучным. При приземлении подвернул ногу, сильно растянул связки стопы. Как видно, не до конца учел совет того деревенского мальчишки, который так авторитетно рекомендовал не растопыриваться.
Как бы то ни было, а два дня пришлось проваляться в кровати. На третий, хотя нога еще изрядно болела, встал, чтобы пожелать ни пуха ни пера своим питомцам. Они, пройдя весь курс обучения, покидали лагерь. Опять ребята стояли в строю. Стеганые куртки и брюки, кирзовые сапоги — все то же самое, что и в день прибытия. Однако я мог поручиться, что теперь это уже другие люди. Они не только всем сердцем хотели бить ненавистного врага, но и имели достаточное представление о том, как это нужно делать.
Казалось бы, совсем недавно мы впервые встретились друг с другом, а прощались как давние, причем очень хорошие знакомые. Общее дело, общие заботы и испытания очень быстро сплачивают и роднят людей. [16]
К великому сожалению, о дальнейших судьбах наших воспитанников мне ничего узнать не удалось. Да и как узнаешь, если даже их настоящие имена и фамилии так и остались для нас неизвестными. Разве что случайные встречи могли помочь. Но, увы, их не было ни в военные, ни в послевоенные годы. Боюсь, что многие из тех юношей-комсомольцев не вернулись домой. Однако в одном абсолютно уверен: куда бы ни забросила всех их война, с какими бы испытаниями ребята ни столкнулись, долг свой они выполнили до конца.
В дни занятий с комсомольцами я еще раз убедился: самое лучшее лекарство от всех невзгод — напряженный труд. Не скажу, что притупились мысли о семье, которая, судя по всему, главным образом по отсутствию писем, осталась на оккупированной фашистами территории, но для горьких раздумий, для самобичевания просто не было времени. Уставали мы настолько, что засыпали в тот же миг, как только голова касалась подушки. А проснувшись через три-четыре часа, снова принимались за неотложные дела.
Разумеется, в течение всего этого времени мы по-прежнему с волнением слушали по утрам фронтовые сводки. Однако и они воспринимались теперь иначе. Уже никто не ждал чуда, не тешил себя надеждой на то, что в какой-то момент все разом, словно по мановению волшебной палочки, изменится. Стало понятно, что прав был наш начальник кафедры, когда говорил на митинге о длительной и кровопролитной борьбе с врагом. Помню, что даже радостное сообщение о контрударе наших войск под Ельней и освобождении этого населенного пункта Красной Армией было воспринято нами правильно: закономерный, но пока еще частный успех, а не решающий перелом в ходе войны.
Теперь же, после того как мы проводили наших подопечных, мое настроение вновь резко изменилось. Занятия со слушателями нашей школы фактически завершились. Кое-кто из моих однокашников уже убыл в действующую армию. На тех, кто еще оставался, возлагались весьма несложные обязанности. Мы выполняли отдельные поручения командования, охраняли лагерь; как и прежде, несли ночные дежурства в здании школы. И нет ничего удивительного в том, что я вновь стал рваться на фронт.
Не знаю, на сколько времени у меня хватило бы сил [17] и выдержки, ио однажды на утреннем построении дежурный по лагерю объявил:
— Шишков, Бзырин, Родионов, Белокопь, Синицкий, Капранов — после завтрака в штаб.
Через несколько часов всем названным, в том числе и мне, вручили документы. Мы направлялись на Юго-Западный фронт в распоряжение начальника разведывательного отдела штаба 10-й армии, располагавшегося в Красном Лимане.
Эшелон, которым мы должны были следовать к месту назначения, отправлялся 1 октября около двух часов дня. Моросил мелкий осенний дождик, было весьма прохладно, но мы не отходили от приоткрытой наполовину двери товарного вагона, в котором разместилась наша команда. Когда еще доведется побывать в этих краях?! Да и доведется ли вообще?! Ведь едем-то не куда-нибудь, а на фронт.
Поля, перелески, речушки быстро убегали назад. Во многих местах виднелись большие группы женщин, подростков. Вначале мне, как и моим товарищам, казалось, что они заняты уборкой картофеля. Но, присмотревшись внимательно, мы убедились, что это совсем не так. Люди сооружали оборонительные рубежи: окопы полного профиля, противотанковые рвы, артиллерийские и минометные позиции. Неужели и сюда может прорваться враг? Даже подумать об этом было страшно.
Не стану подробно описывать все злоключения на пути к Красному Лиману. Скажу только, что наш эшелон несколько раз бомбили. К счастью, прямых попаданий в состав не было. Случалось, долгие часы простаивали мы на разрушенных, горящих станциях в ожидании, когда ремонтно-восстановительные бригады приведут в порядок железнодорожную линию. Наконец все-таки добрались до места.
Штаб 10-й армии мы разыскали без особого труда. Он размещался в здании санатория на самом берегу реки Северский Донец. Дежурный, бегло и, как мне показалось, не очень внимательно проверив наши документы, направил нас на второй этаж, где в нескольких весьма уютных и благоустроенных комнатах располагался разведывательный отдел. Начальник отдела подполковник В. И. Потапов сразу же пригласил всех нас к себе в кабинет.
— Ждали вас еще позавчера, но что поделаешь. Понимаю, задержались не по своей воле. Небось в дороге [18] от жизни маленько пооторвались, не знаете, где и что делается.
Он был абсолютно прав. Слушать радио в пути мы не могли. А газеты, если их удавалось достать, оказывались, как правило, недельной давности.
— Постараюсь очень коротко проинформировать вас о событиях последних дней. — Подполковник взял указку и подошел к карте европейской части Советского Союза, висевшей на стене.
Мы предполагали, что его информация будет касаться только обстановки, сложившейся на Юго-Западном фронте, но начальник разведывательного отдела начал издалека как в прямом, так и в переносном смысле этого слова.
— Так вот, товарищи, с сожалением должен констатировать, что за то время, которое вы находились в пути, положение на фронтах вновь резко обострилось. Танковая группа Гудериана нанесла мощный удар и на ряде участков прорвала нашу оборону. Третьего октября фашисты захватили Орел, шестого — Брянск. Получено сообщение о том, что наши войска вынуждены были оставить Калугу.
Он говорил, то и дело прикасаясь кончиком указки к карте, как бы ставя на ней точки. Я же с замиранием сердца мысленно соединял их единой линией: описывая широкую дугу, она охватывала Москву, правда, еще не очень явно.
— По тем данным, которыми мы располагаем сегодня, противник несет огромные потери, но остановить его пока что не удается. Под Ленинградом — по-старому, город в кольце. А теперь перейдем непосредственно к нашим делам. Прошу всех сюда.
Подполковник В. И. Потапов расстелил на столе свою рабочую карту, на которой синим карандашом была прочерчена линия, обозначавшая передний край гитлеровцев. Кое-где она имела довольно большие разрывы. Откуда взялись они? Разве можно так небрежно наносить обстановку?
— Не удивляйтесь, товарищи, — предупреждая наши вопросы, пояснил начальник разведывательного отдела, — о немецких соединениях, действующих против 10-й армии, сведений пока маловато. Знаем, что танковая группа Клейста вышла в район Синельникове и развивает наступление на юго-восток. Есть непроверенные данные о том, что в ее состав входят три танковые и [19] две механизированные дивизии. Еще три пехотные дивизии перешли в наступление на мелитопольском направлении. А каков боевой состав этих соединений, какие задачи поставлены перед ними — тут еще очень много неясного. И выяснить это предстоит нам. Поэтому, товарищи, хотя вы и устали в дороге, сегодня же выезжайте в части в качестве представителей разведывательного отдела штаба армии.
Мне предстояло ехать в 383-ю стрелковую дивизию, штаб которой располагался в деревне Рудаево. Дежурный по штабу армии, к которому я обратился, сообщил, что примерно через час туда пойдет машина тыловиков. Иных вариантов не было.
Чтобы не терять зря времени, я решил хоть по документам предварительно познакомиться с соединением, в котором предстояло побывать. Начал листать бумаги и обрадовался: дивизией командовал полковник Константин Иванович Провалов, которого я хорошо знал по Военной академии имени М. В. Фрунзе.
Константин Иванович был опытным командиром. Значительная часть его армейской службы прошла на Дальнем Востоке. Он участвовал в боях на КВЖД, затем у озера Хасан, где командовал стрелковым полком. При штурме высоты Заозерная был дважды ранен. За мужество и отвагу, проявленные при защите Родины, его наградили орденом Красного Знамени.
Несмотря на все свои заслуги и награды, Константин Иванович Провалов был исключительно простым и приветливым человеком. К нам, слушателям младших курсов, невзирая на солидную разницу в возрасте и воинском звании, он всегда относился как к добрым товарищам.
Я так увлекся изучением документов, что чуть было не прозевал полуторку, на которой должен был добираться в 383-ю стрелковую дивизию. Спасибо дежурному: помня о нашем недавнем разговоре, он прислал за мной посыльного.
Едва только выехали за пределы Красного Лимана, как сразу же стало ясно, что путь будет не из легких. Над головой хмурилось серое небо. От недавно прошедших дождей проселочные дороги превратились в сплошное месиво. Время от времени машина начинала буксовать. Тогда приходилось вылезать из кабины и вместе с бойцами, ехавшими в кузове на мешках с крупой и [20] хлебом, выталкивать машину из очередной рытвины, наполненной до краев жидкой грязью.
Навстречу нам по обочинам, а то и прямо по полям шли беженцы. Одни из них тащили узлы, фанерные чемоданы, сундучки, чем-то набитые мешки, другие, вооружившись хворостинами, гнали коров, овец, свиней. Многие женщины несли на руках маленьких детей.
Водитель полуторки, уже довольно пожилой, но еще крепкий солдат с рыжеватыми, типично запорожскими усами, при встрече с очередной группой беженцев в сердцах произнес:
— Ось що наробыв трижды проклятый гитлерюга! Ну, це йому так не пройде. Доберемся и мы до немеччины!
— Значит, уверены, что доберемся? — спросил я.
— А як же, товарищ старший лейтенант! — удивленно вскинул густые брови водитель.
Лишь часа через три добрались мы до деревни Рудаево. Полковника К. И. Провалова, к моему разочарованию, на месте не оказалось. Он, как мне сказали, выехал в один из полков. Начальник штаба дивизии, которому я доложил о цели своего приезда, встретил меня не очень приветливо.
— Нужны уточненные разведывательные данные? Попробуйте сами собрать их в такой обстановке. Вас в академии учили, что дивизия обороняется на участке шириной восемь — десять километров. Так?
Я утвердительно кивнул.
— А нам отрезали целых сорок, да еще с гаком. Вот, извольте сами убедиться! — Он резким движением пододвинул ко мне карту. — И связь с частями то и дело прерывается...
— Но ведь что-то надо делать, товарищ подполковник...
— А вы думаете, что мы сидим здесь сложа руки и ждем у моря погоды? К вашему сведению, еще утром выслал два разведывательных отряда. Один — в направлении на Красноград, другой — на Павлоград. Поставил задачу двигаться по намеченным маршрутам до соприкосновения с противником, выяснить, хотя бы ориентировочно, какими силами он располагает, и, не ввязываясь в бой, возможно быстрее возвратиться обратно.
Начало смеркаться, когда за окнами послышался шум автомобильного мотора. Через минуту в избу вошел лейтенант. Развернув карту, он, не обращая на меня [21] ровным счетом никакого внимания, начал докладывать начальнику штаба:
— Вот в этом районе обнаружили тринадцать тщательно замаскированных танков. Думаю, что это разведка противника. Или засада...
Лейтенант не успел закончить фразу. Дверь распахнулась, и на пороге появился старший сержант в разорванной гимнастерке. На его бледном лице розовели свежие ссадины.
— Что случилось, Капустин?! — Подполковника словно пружиной подбросило с табуретки.
— Худо, побили наших ребят, — ответил старший сержант и потянулся к ведру с водой.
Выпив полный ковш и немного успокоившись, он рассказал о том, что произошло с первым разведывательным отрядом.
— Ехали мы, как и было приказано, по дороге на Красноград. По пути несколько раз останавливались, расспрашивали беженцев и народ в деревнях. Все в один голос говорили, что фашисты еще далеко. Но толкового мы ничего не узнали. Только въехали в Черноглазовку, гляжу — немец. В каске, рукава закатаны. Стоит и рукой мне знак подает, чтобы остановились.
Начальник штаба, не прерывая старшего сержанта, нашел на карте Черноглазовку и обвел ее синим кружком.
— Серега, водитель наш, тоже увидел немца и крутанул что было сил баранку влево. Развернуться, уйти хотел. А машина на пригорок выскочила и остановилась: заглох мотор, черт его дери! Фашист бегом к нам. И автомат с плеча тянет. Я, сами понимаете, ждать не стал, сразил его из пистолета. На выстрел выбежали из домов другие гитлеровцы. Пальба поднялась, потом аж врукопашную схватились. Хорошо еще, что Серега сумел мотор завести. В общем, четверых мы недосчитались, товарищ подполковник.
Начальник штаба бросил в мою сторону колючий взгляд:
— Теперь вам понятно, как разведывательные данные добываются?
Хотел было объяснить ему, что это мне и без того известно, но сдержался. В избу вошел дежурный по штабу.
— Синицкий у вас, товарищ подполковник? Срочно велели в разведотдел штаба армии позвонить. [22]
Минут десять ушло на то, чтобы соединиться с отделом. В телефонной трубке что-то булькало, перекатывалось. Наконец с большим трудом разобрал, что мне приказано немедленно вернуться обратно.
— Я еще ничего не сделал, — попытался объяснить я.
— Немедленно! — повторил далекий, едва различимый на фоне помех голос.
На попутных машинах к полуночи добрался до Красного Лимана. Еще какое-то время ушло на то, чтобы дойти до здания, в котором размещался штаб армии. Сразу же бросилось в глаза, что нет на площадке перед ним автомашин, мотоциклов, как это было днем. У входа меня остановил часовой. Он, естественно, не мог ответить на мои вопросы и вызвал разводящего.
— Старший лейтенант Синицкий? Позвольте ваши документы.
Подсветив себе карманным фонариком и убедившись, что я это действительно я, он сказал:
— Приказано передать, чтобы на станцию железной дороги быстрее бежали. Уезжают ваши.
Уезжают? Куда? Почему? Но паренек в длинной, до пят, шинели, перепачканной землей, не смог ответить ни на один из этих вопросов. Да и не мог он конечно же знать ничего.
Прибежал на вокзал. И как раз вовремя. К эшелону уже подавали паровоз. Меня тут же окликнули из вагона, отведенного под личный состав и имущество разведывательного отдела. Не прошло и четверти часа, как состав тронулся.
Вскоре я узнал от товарищей, что по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандования штаб нашей армии в полном составе передислоцируется в район Москвы. [23]