Новогодняя ночь
Я уснул у трубы. У трубы тепло, неудобно немножко, но, ведь, там всюду — не у трубы — так холодно. Ведь, сегодня 31 декабря. Ночь на палубе не так приятна в это время года... даже на Босфоре... [274]
Мы давно уж тут стоим, на якоре, в сплошном тумане. От времени до времени мы запускаем сирену и звоним во все склянки. Туман иногда проясняется... иногда нет. Крутом нас, невидимые и потому таинственные, воют и звонят другие суда.
Я давно уж тут сижу у трубы. То засыпаю, то снова просыпаюсь для того только, чтобы убедиться, что туман стал еще непроницаемей. Через него с трудом пробираются огни, образуя расплывчатые пятна.
В полудремоте вспоминается эта, последняя неделя... мало радости она принесла мне...
Вот я еду в Галлиполи. За бортом «Soglassie» мягко-мягко слышна струя... лежу, зарывшись в прессованное сено... Мерзну, но не до отчаяния. Надо мною небо, то звездное, то туманное... когда туман и ночь становится серо-мутной, делается как-то смутно на душе — плохое предчувствие...
Еду в Галлиполи. Буду искать там сына — Лялю.
Найду ли? Неужели: может быть так, что я никогда больше не увижу... не услышу, как он вдруг... Это называлось plus quam perfeсtum... Неужели я видел его в последний раз тогда, 1 августа, в Севастополе, когда он уходил своей характерной, развинченной походкой, тянущей ноги? ..
Неужели конец? ..
Приехал... Долго возились... Наконец, на каком-то парусном баркасе пошли на берег.
Разбитый город... Грязь... Среди грязи толчется и топчется толпа рыжих английских шинелей, от одного вида которых щемит. Это наша армия...
Пробиваюсь сквозь нее. Одни бездельничают, другие таскают дрова. Сквозь толпу движется рота сингалезцев: губы — «полфунта», странные волосы, которые вьются «отвратно»... Черны соответственно. [275]
Странно, вздеть их, этих черных, среди русской массы. Но чувствую ясно, кто здесь возьмет психический верх. Не устоят — черные. Огромный сингалез, на голову выше остальных, командует по-своему, со зверским выражением. Происходит смена караула. Исполняют, как следует. Видно, сильно боятся этого огромного, высокого.
Русская масса смотрит на них без злобы. Раздражение, которое чувствуется, направлено против кого-то другого.
По грязи добираюсь к русскому коменданту. Охраняют юнкера. На них, как всегда, приятно взглянуть. И здесь они твердая опора, как были во всю революцию.
Удивительно, почему та же самая русская молодежь, попадая в университеты, превращала, их в революционные кабаки, а, воспитанная в военных училищах, дала высшие образцы дисциплины и патриотизма...
Узнаю у коменданта дорогу в лагерь через горы.
Иду по шоссе, потом по тропинке... Путь указывают люди в английских шинелях, месящие глину тропинки. Их много, они беспрерывно идут туда и обратно. Иногда несут ветки можжевельника, очевидно, вместо елочек... Ведь сегодня сочельник...
Горы, пустые, глинистые. Грязно... Серо... Скучно... Тоскливо...
Шел несколько верст, шесть или семь... Наконец, — там, в долине... Белые домики с белыми крышами... Нет, это не домики — это такие палатки.
— Где они? ..
— Вот... тут, направо, корниловцы... налево — марковцы... там дальше — дроздовцы и алексеевцы...
Вот, значит... Сейчас решится — господи, помоги.
— Нет, в списке наличных такого нет...
И готов я был к этой минуте... Давно с ним простился мысленно... И все же... [276]
Но надежда еще теплится... надо расспрашивать, — может-быть, где-нибудь в госпитале.
Но как стало тяжело... пришибло... Думалось: «А вдруг здесь... вдруг сейчас увижу...».
— В числе наличных нет...
Узнал все про сына... нашел офицера, который был его начальником.
Он рассказал мне всю сцену. Все, как было. Могло быть и то и другое. И жизнь и смерть..
Надежда есть. Если господь захотел, — он жив...
Отыскиваю генерала Е. Это еще за четыре версты в горах. Маленький домик... каменная хижина... Есть же сердечные, славные люди... Приняли, как родного...
Сочельник... Елочка — можжевельник. Горят свечки... Маленькая комната. Но уютно. Железная крошечная печка. Белым полотном убраны стены. Не то землянка, не то палатка. Со мной так ласковы. Стараются смягчить, чем можно, удар.
Я провел там неделю, в Галлиполийском лагере... Меня очень спрашивали:
— Что же будет теперь?
Они старались, чем могли, скрасить свое существование. Издавали журнал рукописный на машинке, в одном или двух экземплярах. Текст сопровождался иллюстрациями карандашом и красками. Инициаторами этого дела были полковник X. и ротмистр Ч.
Я ответил на то, что от меня хотели, статьей... Эта статья появилась в этом своеобразном журнале, который носил название: «Развей горе в голом поле...». [277]
Еду обратно в Константинополь. Лежу где-то в трюме на грязных канатах. По-французски — parfait, по-русски — «наплевать»...
Откровенно говоря, я очень доволен, что, наконец, один. «Самое большое лишение каторги, — говорит Достоевский, — это отсутствие одиночества». Я так устал... И вот теперь наслаждаюсь... валяюсь на канатах.
Я зашел к французскому офицеру в каюту, чтобы показать ему свой документ, дававший мне право ехать в Константинополь на этом русском судне.
Он встретил меня фразой и жестом.
— Vous, vous restez sur le pont!
Я протянул ему бумагу и сказал:
— Votre autorisation pour membarquer... Affaires dé service...
Он посмотрел бумагу и сказал:
— Parfait...
Я повернулся и ушел, pour rester sur le pont... Но тут пришел русский матрос и сказал:
— Которые желающие отдыхать — в первый номер...
Вот это и есть «первый номер» — в трюме на канатах.
— Parfait... По-русски — «наплевать»...
Всю ночь наслаждался в трюме на канатах. Когда очень замерзал, вставал и ходил, потом опять ложился. Одеяла, конечно, у меня нет, как и у всех нас, — и, вообще, никаких вещей. Хорошо не иметь вещей. Но когда очень холодно, хорошо бы иметь одеяло.
Зато я использовал всю роскошь одиночества. Я по-прежнему был один.
Мне спустили фонарь. На что мне фонарь? .. Крысы его не боятся. Зато хорошо думается в таком трюме ночью. Бегаешь, чтобы согреться, от времени до времени смотришь вверх в отверстие — де побледнели ли звезды к рассвету... Нет. Горят, яркие и холодные. Еще долго... [278]
И мысли бегут... Какие? Все те же... Молишь бога, чтобы он был милостив к тем, кто еще жив, и тоскуешь по тем, кого уже нет...
Настало утро. Утро 31 декабря. Я вылез из своей норы. Холодно, сыро, туманно... Еще противнее. Теперь неприятно быть одному.
В сплошном тумане, неистово запуская сирены и звонки во все склянки, пришли куда-то, стали на якорь. Кругом нас выли и звонили другие суда. Все это не предвещало ничего хорошего.
В одном из перерывов тумана стало ясно, что мы в Босфоре. Подошел карантинный катер. Он немедленно взял всех французов и ушел. Русских — нет... Они должны ожидать «контроля».
Я не ел уже сутки. Аппетит начал ощущаться. На борту — ничего и ничего не подвозят. Холодно и голодно...
Подошел еще катер. Поговорил о чем-то с капитаном. Капитан — русский — бегло говорит по-французски, но стремится говорить совсем, как француз. Это удается ему только наполовину и потому противно.
Они кричат друг другу через борт:
— D'ou venez vous?
— De Gallipoli.
— Qu'avez voua sror bord? Bagage?
— Caisses démolies . . . Par ordre Marine Francaise... Он тянул «caise», чтобы выходило совсем по-французски. Но не выходило я было немножко неловко.
— Passagers?
— Vingt trois personnes... militaires... Он тянул «taires».
И этим все ограничилось. Катер отошел, заявив, что нужно ждать «контроля».
Затем пришел еще третий катер. Вышло два француза.
— Bagage?
— Caisses démolies... [279]
Они пошли смотреть разбитые ящики, а потом вернулись на палубу, собираясь уезжать. К ним пристали. Они заявили, что нужно ждать «controle».
Но все же взяли с собой генерала, потому что он генерал, и одного полковника, который имел находчивость сказать, что у него:
— Lettre urgente pour le général Vrangel.
— Et bien, alors, quil vienne, le colonel, mais lui seul...
Полковник пошел за вещами.
— Mais... qu'il se débrouille, le colonel, quoi! Тон был соответственный. Но ведь они — державы-победительницы...
Отошел и этот катер. Но вокруг парохода стали снова каюки, турецкие ялики. Их зовут «кардаш».
На «кардаш», опустившись по канатам, убежало тайком несколько человек. Мне было противно спускаться по веревке, потому что она в масле и угле. Оно и к лучшему. Все-таки неловко.
«Dura lex, sed lex».
Впрочем, в данном случае «dura» надо было бы понимать не в латинском, а в русском произношении этого слова. Кому нужно было, чтобы мы непременно встретили Новый год в такой обстановке?
Туман сгущался. Становилось все холоднее и голоднее. Надежды совсем упали. Ясно стало, что контроль не приедет сегодня.
Я уселся у трубы: там теплее. Около меня сидел кикой-то простой человек. Он вдруг обратился к нам, то есть ко мне и еще трем голодающим у трубы:
— Вы господа, тоже, наверное, ничего не кушали?
— Да, как будто...
— Ну, так будем есть... Вот у меня банка, консервная... Только без хлеба... [280]
Я не отказался и с аппетитом проглотил то микроскопическое, что он мот уделить. Все-таки стало легче и от консервов, и от того, что он поделился последним...
Стемнело. Я крепче прижался к трубе. Туман падал холодной росой...
И мысли снова бегут... Мне вспоминалось...
Долина. Вдоль речки-ручья выстроились белые домики. Я знаю, что это палатки. Но издали они кажутся домиками. Они стоят аккуратненькими кварталами и кажутся городам. Вот по ту сторону реки — корниловцы, марковцы, дроздовцы, алексеевцы... По эту — кавалерия...
Все это появилось здесь, среди совершенно пустынных гор, словно по волшебству... Этот сказочно-игрушечный город — это есть итог... Итог трехлетних страданий, борьбы, пламенной Веры, неугасимой Надежды, неисчерпаемой Любви...
Любви к России...
Что же это — много или мало? Рыдать ли, или благословлять и благодарно молиться? Смерть ли Старого или рождение Нового — этот белый городок?
И то и другое...
Здесь умирает наш Старый Грех... Здесь нет места ни Серым, ни Грязным... Их мало пришло сюда... Они остались где-то... А те, что еще есть, — уйдут...
Здесь умирает наш старый грех: Серость и Грязь...
Здесь рождается Новое.
Здесь рождается Белый Городок, где в белых домиках будут только настоящие белые — белоснежные...
Много ли это или мало? Что же, это «большой итог»? ..
Большой...
Эта горсть в течение трех лет смогла бороться одновременно на три фронта. Красные засыпали ее снарядами... Серые своим тупым равнодушием создавали вокруг нее вязкую гущу, сковывающую движения... Грязные грязью залепливали глаза, уши, рот... И все же эта горсточка белых не дала себя сломить, не дала задушить себя, не позволила себя загрязнить...
Вот они здесь...
Их мало, но они белые...
Они белые, как и прежде... Они белее прежнего.
И это — много...
Этот итог не только большой, это итог величавый.
Это горсточка белых, эта. новая столица. на берегах безыменной речки, этот белый город — он уже или победил, или победит...
Он уже победил в том случае, если России суждено возродиться... через Безумие Красных...
Скажут, что это вздор. Нет, это не вздор — это так
Вы никогда, не замечали, что сыпной тиф и Белая Мысль свободно и невозбранно переходят через фронт.
Странно, как вы этого не заметили. Вы говорите: «сыпной тиф — да, но наши идеи — ничего, подобного». [282]
А я вам говорю, что наши идеи перескочили к Красным раньше, чем их эпидемия к нам. Разве вы не помните, какова была Красная армия, когда, три года тому назад ген. Алексеев положил начало нашей?
Комитеты, митинги, сознательная дисциплина — всякий вздор А теперь, когда мы уходили из Крыма? Вы хорошо знаете, что теперь это была армия, построенная так же, как армии всего мира... как наша...
Кто же их научил? Мы выучили их, — Мы, Белые. Мы били их до тех пор, пока выбили всю военно-революционную дурь из их голов. Наши идеи, перебежав через фронт, покорили их сознание.
Белая Мысль победила, и, победив, создала Красную Армию...
Невероятно, но факт...
Но отчего, скажут, мы все-таки в Галлиполи, а не в Москве?
Почему мы не воспользовались тем временем, когда Красные в военном отношении еще не мыслили «по-белому» и потому были, бессильны?
Потому что нас одолели Серые и Грязные... Первые — прятались и бездельничали, вторые — крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственно ради садистского, извращенного грязно-кровавого удовольствия...
Но ведь Красная армия под своим красным знаменем работает ради «Интернационала», т. е. работает для распространения по всему миру Красного Безумия?
Это или так или не так...
Допустим первое. Допустим, что это так. В таком случае, мы еще с ними скрестим оружие. Белая Армия (наша [283] русская) в союзе с другими белыми армиями будет вести бой, чтобы сломить, чтобы уничтожить Красное Безумие...
Допустим и второе... Допустим, что это не так... Допустим, что им, Красным, только кажется, что они сражаются во славу «Интернационала»... На самом же деле, хотя и бессознательно, они льют кровь только для того, чтобы восстановить «Богохранимую Державу Российскую»... Они своими красными армиями (сделанными по-»белому») движутся во все стороны только до тех пор, пока не дойдут до твердых пределов, где начинается крепкое сопротивление других государственных организмов... Это и будут естественные границы Будущей России... Интернационал «смоется», а границы останутся...
Если так, то что это такое? ..
Это то же самое... Если это так, то это значит, что Белая Мысль, прокравшись через фронт, покорила их подсознанье... Мы заставили их красными руками делать Белое дело...
Мы победили...
Белая Мысль победила...
Но, боже мой. Ведь они уничтожили, разорили страну... Люди гибнут миллионами, потому что они продолжают свои проклятые, бесовские опыты социалистические. Сатанинскую Вивисекцию над несчастным русским телом...
Это что же значит?
Это значит, что на этом направлении Белая Мысль еще не победила.
Еще не пришло время... И люди гибнут, и Всеобщая, ЯВНАЯ, Равная, Прямая Нищета носятся над [284] Свято-Грешной Русской землей, заметая свой след проклятиями и слезами.
Чтобы сократить страдания своих братьев. Белая Армия три года без счета лила свою кровь. Она думала, она надеялась, что Белое Оружие работает скорее и вернее, чем Белая Мысль.
И если будет на то господня воля, мы еще раз бросимся в бой...
На помощь погибающим...
Во всяком случае, Белый Городок — новая русская столица над безыменной речкой среди пустынных гор — может встретить Новый год с ясной душой...
Если Белые еще не победили, их рано или поздно поведут в бой...
А если их не поведут, то, значит, они уже победили...
Значит, в стане Красных уже настолько окрепла Белая Мысль, что восстановление России придет через Красное бессмыслие...
Белая Мысль победит во всяком случае...
Так было — так будет...
Я заснул... Мне привиделся благовест... от этого я проснулся.
Что это такое?
Ах, это сирены... Туман еще сгустился... чуть-чуть только пробиваются ближайшие огни, и то бледными пятнами. .. Поэтому сирены и звучат на всех судах Босфора.
Звучат не отдельными погудками, а непрерывными упрямыми алармистскими набатными голосами, звучит [285] одна перед другой, как будто состязаясь на долгость и призывность, звучат каждая своим голосом, но все вместе, выпевая одно слово, слово, которое делается страшным, и это слово:
— Туман... туман... туман...
Звучат; протяжные, глубоко-ревуче-певучие, как будто бы какие-то исполинские существа голосят со страху...
— Туман... туман... туман....
Звучат разные, — то двойными голосами в стройном созвучии, то в случайно сцепившихся странных соединениях, то в нестерпимо неверных сопряжениях, от которых рождаются тяжко-мучительные перебойные биения... И слышится в них иногда благовест, чаще — набат, но более всего страшное, тоскливо-ужасное, долго-внезапно-отчаянное:
— Туман... туман... туман...
Вдруг выстрел... Один, другой, третий... Что это.. Здесь, там, справа, слева, со всех сторон. Что это? .. Все затихло... Вот опять разгорелось... охватывает кругом... Что это? .. Треск винтовок становится сплошным и заслушает долгий стон сирен.
Что это?
Это мы, русские, завороженные сплошным туманом, среди набатного рева в смертельном страхе тоскующих чудовищ, в тяжких мучительных судорогах перебойно-бьющих биений, — празднуем свой русский Новый год...
Празднуем... Ну и слава богу... если есть силы праздновать...
Привет тебе, тысяча девятьсот двадцать первый...