Константинополь
(Из дневника 18/31 декабря)
... Если стоять вечером на мосту через Золотой Рог, на знаменитом мосту между Галатой и Стамбулом, то вдруг припоминается что-то живо-знакомое.
— Что? ..
Вот что... так стоится на Троицком или, вернее, на Николаевском мосту в Петрограде. Золотой Рог — будто Нева. По одну сторону — как будто бы Петроградская сторона, там — набережная. Не очень погоже, но есть что-то общее.
Красиво... Очень красива эта симфония огней...
Толпа непрерывно струится через мост.
Тепло...
Как в теплый вечер в начале октября в Петрограде.
Боже, где все это? .. [253]
Твой щит на вратах Цареграда...Увидев впервые в жизни этот неистовый, но такой красивый беспорядок, эту галиматью с минаретами, именуемую Константинополем, я сказал своему спутнику по вагону:
— Боже мой!.. Теперь я только понял, что я давным давно страстный, убежденный... туркофил.
Я думаю, что это несколько утрированное утверждение в значительной море применимо во всем русским, волей судьбы здесь очутившимся.
В летописях 1920 год будет отмечен, как год мирного завоевания Константинополя русскими.
Твой щит на вратах Цареграда...Щит этот во образе бесчисленных русских вывесок, плакатов, афиш, объявлений... Эти щиты — эмблема мирного завоевания — проникли во все переулки этого чудовищного хаоса, именуемого столицей Турции, и удивительно в нему подошли.
Недаром:
Земля наша велика и обильна . ..Тут тоже никакого порядка.. Наоборот, этот город производит впечатление узаконенного, хронического, векового беспорядка. Поэтому, вероятно, когда русские, голодные и нищие, обрушились огромной массой на эту абракадабру, вместо естественной ненависти, которую всегда во всех странах и веках вызывают такие нашествия, — вдруг на, удивление «всей Европе» к небу взмыл совершенно неожиданный возглас:
— Харош урус, харош...
Точно нашли друг друга... Русские и турки сейчас словно переживают медовый месяц... Случаев удивительно доброго, сердечного отношения, — не перечесть... Одного почтенного деятеля остановил на улице старый турок и, спросив «урус?», — дал ему лиру. Русскому офицеру сосед по трамваю представился, как турецкий офицер, предложил быть друзьями, дотащил к себе и [254] предложил ему половину комнаты за бесценок, лишь бы жить с «урусом». Третьего хозяин кофейни угощал, как дорогого гостя, и наотрез отказался взять плату. Все это часто очень наивно, но это есть... Русским уступают очереди, с русских меньше берут в магазинах и парикмахерских, выказывают всячески знаки внимания и сочувствия, и над всем этим, как песнь торжествующей любви, вместе с минаретами вьется к небу глас народа — глас божий.
— Харош урус, харош...
Чем все это объясняется?
Объяснений много. Во-первых, объяснение прозаическое: русские, несмотря на всю свою бедность, по обычаю предков, не торгуются в магазинах к не останавливаются перед тем, чтобы из последних пятидесяти пиастров десять бросить на чай.
«На последнюю пятерку...». И только русские щедры. Все остальные, несмотря на свое богатство (сказочное в сравнении с русскими), скупы, как и полагается культурной западной нации. А между тем, турки сейчас так бедны, в особенности чиновничество, которое, бог знает, сколько времени не получало жалованья, что еще неизвестно, чье положение хуже: этой бездомной русской толпы, которая залила все улицы и переулки гостеприимного города-галиматьи, или же самих хозяев, находящихся на краю голодной бездны.
Другое объяснение — «сытый голодного не разумеет». Значит — голодный разумеет голодного. Обе нации — русские и турки — почти одинаково несчастны. Обе почти лишены отечества. Обе включены, втоптаны в разряд побежденных «державами-победительницами».
Я помню, как профессор Петр Михайлович (международник) во всю мощь своего великолепного баритона возмущался на улицах одного города этим термином.
— «Державы-победительницы».. Кажется, в мировой истории не было случая, чтобы в официальных договорах или трактатах употреблялась такая терминология. Всегда все державы обозначались по имени: Англия, Франция, Италия... Да ведь мирный договор потому и называется [255] мирным, что война кончилась... И нет уже войны — нет побед... Мирным договором восстанавливаются «дипломатические отношения» со всем изысканным ритуалом международной вежливости. И вдруг — «державы-победительницы...».
— Дичь! Средневековье!..
И вот, по-видимому, на фоне общей обиды разыгрывается эта русско-турецкая любовь...
«Chaque vilain trouve sa vilaine», — скажут французы
Ладно... «Униженные и оскорбленные», — скажем мы. И если турки еще более унижены, то, ведь, мы еще более оскорблены.
Да, мы оскорблены, прежде всего, оскорблены... Эти константинопольские русские, эти дети бесконечных эвакуации, живее всего чувствуют оскорбление... Ибо это те, которые, несмотря ни на что, оставались верными Антанте... Это те, которые хранить союзный договор, заключенный государем императором, почитали своей священной обязанностью... Это те, которые, если не были уверены в помощи и благодарности, то все же были убеждены, что их будут уважать...
Вместо уважения...
Вот на Grand'rue de Péra французский «городовой» останавливает русских офицеров, проверяя документы... Тон, манеры, это наглое хватание за рукав, или, что еще хуже, похлопывание по плечу, этот покровительственно-небрежный тон, жест, когда — полуграмотный — он, наконец, найдет на документе французское рукоприкладство:
«Vue à larrivée» — все это заставляет стиснуть зубы...
На каком основании этот господин не обращается ко мне так, как полагается солдату обращаться к офицеру? Разве я не офицер?
Но, ведь, я выдержал все офицерские экзамены... Я потерял все — решительно на свете для родины, «кроме чести»...
«Sauf l'honneur»... так почему же меня оскорбляют, за что?
Ах, ведь, они «державы-победительницы»... [256]
Но, наконец, кого же они победили? .. Ведь, Россия была. с ними и если она не дошла до бруствера,, то потому, что была тяжело ранена в бою... Почему ее зачислили в разряд побежденных? ..
Потому что...
Потому что французы и другие не доросли еще до того, чтобы щадить «больную нацию». В международных отношениях царит средневековье — век звериный.
Горе заболевшим!..
И вот два «больных человека», — Турция, давно заболевшая, и Россия, недавно тяжело занемогшая, — инстинктивно тянутся друг к другу... и к ним одинаково жестоки... жестоки презрением здоровых к больным...
Но помимо этого, есть, по-видимому, какое-то расположение рас. Русские и турки как будто бы чувствуют расовое влечение друг к другу. Явление противоположного свойства называется «haine de race». Не знаю, как перевести эту «расовую симпатию»... Вот, по-видимому, нравятся просто русские и турки друг другу. Только этим можно, в конце концов, объяснить этот доминирующий над всем возглас:
— Харош урус, харош...
Не думаю, чтобы массы были посвящены в тайны и интриги политики. Не думаю, чтобы здесь играли роль замыслы Кемаль-Паши...
Да и каковы эти замыслы — кто их знает... Хотят ли действительно, чтобы генерал Врангель занял Константинополь? ..
Во всяком случае, вчера торжественно и официально опровергалось известие, пушенной турецкими газетами:
«Генерал Врангель, во главе 10000 отряда и имея в тылу 30 000 отборного войска, занял Фракию. Греческие войска бегут в панике». При этом был помещен портрет генерала Врангеля.
Это характерно для того, в каком направлении работает мысль. Эти газеты как будто толкают «Выйдя из лагерей, [257] займи Фракию. — греки побегут... И путь на Константинополь свободен...».
— Харош, урус, харош...
Твой щит на вратах Цареграда . ..С непривычки кипяток большого города как будто бы пьянит. Все куда-то несется... Непрерывной струей бежит толпа... трудно выдержать, столько лиц... Тем более, что половина из них кажутся знакомыми, потому что они русские... Где я их видел всех, когда?.. В Петрограде, Киеве, Москве, Одессе... Одно время в 1914 году, во время мировой войны, я их видел всех в Галиции — во Львове. Когда большевики захватили власть в Петрограде и Москве, я видел их всех в Киеве, под высокой рукой гетмана Скоропадского... Потом их можно было видеть в Екатеринодаре... Позже они заливали улицы Ростова... В 1919 году они разбились между Ростовом, Киевом и Харьковом, но в начале 1920 г. столпились в Одессе и Новороссийске... Наконец, последнее их прибежище был Севастополь.
И вот теперь здесь...
Твой щит на вратах Цареграда . . .Все куда-то несется... Люди, экипажи, неистово звенящие трамваи, воющие на все голоса ада автомобили...
Все блестит, все сверкает... уличные фонари, пьянящие голодный русский дух витрины, слепящие глаза фарымтором.
Все кричит... все тревожит воздух нестройной смесью языков... но чаще всего слышен русский...
Или мне так только кажется...
Нет, русских действительно неистовое количество... И если зайти в посольство или, спаси боже, в консульский двор, — тут сплошная русская толпа... Все это движется, куда-то спешит, что-то делает, о чем-то хлопочет, что-то ищет...
Больше всего — «визы» во все страны света... [258]
Но, кажется, все страны «закрылись». Не хотят русских... никто не хочет, и даже великодушные, верные союзники...
И только тут, в столице народа, с которым мы воевали века, воевали и в последнюю войну, в столице, на которую мы столько раз и совершенно открыто претендовали, желая взять ее себе, только тут несется неумолчный крик;
— Харош урус, xapoш...
Чудесны дела твоя, господи!..
Русская церковь в посольстве...
Всякий знает, как бывает у всенощной... Так и было...
Но эти слова, такие знакомые, только теперь получили настоящую цену. Только мы, русские, рассеянные по всему свету, вытерпевшие все, можем их понять до конца.
— О испытывающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных, и о спасении их, миром, господи, помолимся...
— Господи, помилуй!..
Помилуй, помилуй, помилуй, господи!.. Что можио сказать больше...
— О плавающих...
Это Димка — младший... Он же сейчас плавает где-то под Африкой, в Бизерте. Оставленный мною в Севастополе, он нанялся матросом на миноносец... Мальчику пятнадцать лет...
— О путешествующих...
Вот уж сколько я путешествую... это, значит, было последний раз, когда я видел Россию 29 сентября... Последнее, что я от нее видел, был этот двукольчатый маяк... Прости, двукольчатый... И вот отчего всегда на нем была какая-то печальная и ироническая усмешка!.. Даже тогда, когда мы бежали из Одессы и ликующие подходили к нему... Он знал, что это неладного... А где Вовка?.. Тоже «путешествующий»... [259]
— Недугугощих...
Вот получил телеграмму, что Саша, брат Эфема, где-то валяется в каком-то госпитале или на судне в очень тяжелой болезни... А где, — найти не могу...
— Страждущих...
Сколько их, страждущих... но из всех них один, конечно, ближе... мне кажется, что он страждет больше других, хотя я знаю, что это не так... Он, как и все... Ляля... Если жив, выстрадал весь поход, все бои, все эвакуации и дострадывает в лагерях... Если жив... А если и жив, то, может быть, искалечен, изранен. Таким именно он приснился мне сегодня... На лбу, над левой бровью, страшный след... Другая пуля прошла, около лопатки... а еще одну, говорит, надо вынуть... Это знакомое, кажущееся мне таким замечательным лицо с глазами страдающей газели, какое-то стало другое, себя не находящее...
— Плененных...
Одного плененного уже нет... Несчастный Эфем погиб... Расстреляли... Это я уже здесь узнал...
И сколько их всех...
Господи, господи, помилуй!..
Сегодня наступает Новый год... Для всего мира, кроме нас.
Кто это мы?.. Мы — «вранжелисты»...
Мы будем праздновать Новый год по-старому.
Мы одни в целом мире.
И все-таки правы мы, а не они...
Ибо старое вернется...
Мировая реакция неизбежна.
— Вовка?!..
Да, это был он.
Мы столкнулись на Grand'rue de Рérа... [261]
— Как же вы? Как это случилось?!
— Моя история кратка... То есть, ее можно кратко рассказать, а было всего... Ну, словом, 30 сентября (по-старому) меня выбросило на румынский берег у Цареградского маяка... Два месяца я пробыл в Румынии... Румыны все никак не могли сначала определить, кто мы — большевики или «вранжелисты»... А потом, когда убедились, что вранжелисты, просто тянулись всякие формальности... Обращались на этот раз недурно, не то, что тогда... А иногда даже были очень милы. В начале декабря и попал в Болгарию... и затем вот вчера сюда... Ну, рассказывай...
— Все рассказывать, это очень долго...
— Ну, не все... самое важное...
— Самое важное... я старался выполнить все, что было мне поручено. Вначале все шло благополучно... Мы тогда пришли в ту ночь на берег, как условились..., Прождали... вас не было... Решили, что значит нельзя было выйти... мы так и поняли, что шторм... Затем, — затем стало хуже.
— Что-нибудь узнал про Эфема?
— Узнал. Ваше радио было получено... и даже после этого его сейчас же перевели из чрезвычайки в тюрьму, улучшили пищу и стали иначе обращаться... Даже как-то от него пришлю какое-то сообщение... он предупреждал, чтобы были осторожны, что они очень осведомлены... что он совсем было, приготовился к смерти и был спокоен и готов... Теперь у него появилась надежда... на что, он не знает: что хуже...
— Он погиб?.. наверное?
— Да... в конце концов, расстреляли... Это я уже здесь узнал — из списков расстрелянных...
— Но отчего? Какая окончательная причина?
— Нельзя понять... Когда-нибудь, может быть, узнаем...
— Я сделал все, что надо, и торговал шлюпку... в то время это и случилось. [261]
— Что «это»?..
— Вы говорили мне записывать интересное... этот эпизод я записал...
— Ну, хорошо... пойдем куда-нибудь... Они празднуют Новый год.
Нам нечего праздновать... все равно... за стаканом вина прочти мне...