Тендеровский рецидив
(Драма в трех действиях с прологом)
В общем, как-то все складывалось так, что до известной степени я мог себя почитать свободным oт общественных дел. Правда, и главком, и А. В. Кривошеин желали, чтобы я писал в «Великой России». Но это как-то не клеилось. Я написал две статьи «О дороговизне» и замолк В сущности говоря, в данною минуту мне не то, что — не чего было сказать, но я чувствовал более, чем когда-либо, что молчание — золото.
Много времени спустя, как-то отвечая на одно открытое письмо, П. Н. Милюков написал:
«С ужасом прочел я о том, что вы появились в Крыму...».
Если бы П. Н. Милюков видел, что я делал в Севастополе, он не ужасался бы.
Зато у меня были свои личные дела, о которых надо было подумать.
Я ломал голову над тем, как помочь несчастному Эфему, захваченному чрезвычайкой. И придумал такой способ.
Я выпросил у главнокомандующего отсрочку одного приговора. Это был видный большевик, пойманный в шпионаже и имевший по документам, захваченным при нем, серьезные связи Я также получил разрешение главнокомандующего послать от своего имени радио председателю «Украинского Совнаркома» Раковскому. [221]
11 августа из главной радиотелеграфной станции пошла телеграмма следующего содержания
«Через председателя Одесской Чрезвычайной Комиссии председателю Совнаркома Украины Раковскому.
«В Севастополе военным судом приговорен к смертной казни такой-то. Предлагаю обмен на арестованного Одесской Чрезвычайной Комиссии такого-то. В случае согласия, об условиях телеграфировать туда-то. Подпись».
Большевистская радиостанция в Николаеве приняла эту телеграмму и дала «расписку», по терминологии радиотелеграфистов Харьков тоже, по-видимому, принял; но расписку не дал.
Кажется, это был первый случай за всю войну белых с красными. Жизнь за жизнь... Я ждал ответа первые дни лихорадочно. Ответа не было. Потом напряжение стало спадать и, наконец, надежда погасла. Тогда я решил действовать другим путем...
И это те» более, что...
Я жил тогда на «Рионе»... Приятно жить на судне. В особенности в то время, когда там почти никого не было. Весь огромный корабль был почти пустынный... На всех падубах, спардеках и мостиках можно было дышать воздухом и солнцем...
А вечером как приятно было возвращаться «домой» из города... По тесным крутым каменным лестницам, затем по набережной, беспрестанно спотыкаясь через причальные канаты, потом по бесконечному понтонному мосту, переброшенному через бухту... В конце его, на том, берега, до самой поздней ночи всегда горят огоньки-свечечки, вроде как под вербы или под Пасху. Это там такой своеобразный базарчик, — он торгует чуть ли не всю ночь... [222] Тут за триста рублей можно съесть вкусную котлету или выпить стакан молока. И винограда по l 000 рублей фунт — сколько угодно.
Потом идешь какими-то мрачными закоулками, среди замолкших черных мастерских и складов. Иногда тут останавливает охрана, но вежливо. Наконец, подходишь к тому месту, где — темной громадой виднеется «Рион».
Кричишь
— На «Рионе»..
Через некоторое время ответ:
— Есть на «Рионе».
— Подайте плот.
— Есть подать плот
Что то плескает по воде, очевидно канат, подходит миниатюрный паром, и через несколько минут подымаешься по трапу «Риона»
Проходишь все ни знакомые пере ходы и, «наконец, в полной темноте находишь внизу стою каюту.
Правда, простынь нет, подушек нет, одеяла тоже нет, спишь на каком-то брезенте, но это неважно. Научились обходиться и без этого, -лишь бы чисто.
Крысы?...
К ним быстро привыкаешь. Однажды они сволокли у меня целый хлеб в свою преисподнюю... И митинговали при этом нещадно.
Я проснулся оттого, что там происходило что то в коридоре. Было абсолютно темно и зажечь нечего. Кто-то ходит, что-то спрашивает по каютам Женский голос. Вдруг расслышал свою фамилию.
Кто-то шарит по стене на ощупь, постучался ко мне
— Вы здесь, Василий Витальевич Я вдруг узнал ее.
— Лена.
Это была жена Эфема
— Ну, наконец, я вас нашла... Я прямо с парохода Из Варны. Там узнала, что вы спаслись... А он где?..
И я должен был ей оказать
Всю ночь она билась у меня в руках... Ах, проклятый мир — ты слишком жесток...
На следующий день я сел на пароход, который должен был идти на Тендру.
Но сесть не значит выехать. Так было когда-то раньше. A с революцией, куда ни ткнешься, всегда выйдет какое-нибудь глупое затруднение.
Так и с Казбеком» Стояли мы, стояли бесконечно, потом ходили из угла в угол по бухте, от пристани к пристани, все никак не могли нагрузить топливо. Наконец, пришли к какому-то молу, где стояли вагоны с дровами.
Казалось бы, слава богу. Так нет. Команда объявила, что не будет грузить, если ей сейчас же не заплатят денег за погрузку. А денег как раз не было наличных.
Но жизнь учит.
В кают-компанию, где все едущие на Тендру тоскливо ожидали, когда кончится вся эта история, вошел какой-то полковник и сказал:
— Господа офицеры. Судно не пойдет, если не погрузить дров Команда не делает. Если вам угодно будет самим погрузить дрова, мы отойдем через три часа. Надо погрузить восемьсот пудов. Деньги будут уплачены по расчету, но не сейчас, а через некоторое время. Кому угодно.
Переглянулись, и семь офицеров, в том числе я с Вовкой, заявили, что нам угодно.
Сбросили френчи и взялись за дело.
Первый час был труден. Положат тебе полные руки этих неудобнейших в мире дров — беги с ними по разным доскам до парохода Кто покраснел, кто побледнел от натуги.
Второй час дело пошло значительно лучше. Хотя руки и шею уже пообдирало корой, но мускулы приспособились. [224]
Третий час прошел совсем гладко. Образовался уже навык, и, когда все было кончено, показалось, что особенной усталости нет.
Как я обещал полковник, через три часа мы вышли в море. Мало того, было выполнено и другое обещание — были выплачены деньги. Недели через три я их получил. Пришлось около шести тысяч на брата...
2 сентября я снова увидел загадочный маяк с двумя черными кольцами. Мы обогнули косу. «Казбек» подошел близко к эскадре.
«Генерал Алексеев» в это время ушел, и центральным судном в Тендеровском заливе был крейсер «Генерал Корнилов», бывший «Кагул».
«Патриот», т. е. «начальник третьего отряда», капитан первого ранга С., принял меня на юге. В это время откуда-то взявшийся орел, сделав несколько взлетов, опустился в двух шагах от нас на. дуло орудия. Я склонен был это принять за доброе предзнаменование, ко увидел, что у орла молодой желтый клюв, и тут же мне объяснили, что это воспитанник «Корнилова».
Так началась «Корниловская эпоха», иначе называемая эпоха, «военно-морских ужасов».
Первый «ужас» разразился в тот же вечер. Было очень тихо и очень красиво. Маяк задумался о чем-то, как будто бы о «прошлом», по скорее о будущем. Вокруг царственного «Корнилова» мирно покачивались подвластные суда... «Альма» с ее характерным, возмущающим душу моряков видом «буржуа-жантильом», коммерческое судно, обращенное в крейсер — «шмага» по-морскому... Около «Альмы» маленький «Киев», довольно невзрачный тихоход, но громкоход. По другой стороне большая баржа «Тилли», безутешная вдова, как ее почему-то прозвали. Там впереди не то «Язон», не то «Скиф», кто их разберет, они так похожи друг на друга, эти два тральщика... [225]
Далеко в море погибшая, севшая на дно «Чесьма». Около самого «Корнилова» на должности пажа С.К.4 — быстроходный катер, изящный, приглашающий к прогулке.
У трапов две-три шаланды, наполненные арбузами... Эти арбузы неотделимы от Тендры. Таких арбузов, кажется, нигде и в свете нет. А дешевизна сумасшедшая. Сто рублей штука. В Севастополе «за порцию» надо платить триста. Но деньги берут неохотно. Вот если дать какую-нибудь вещь, какой-нибудь пустяк, старую рубашку, вот тогда начинается бомбардировка арбузами через борт. Их бросают с шаланды, и команда крейсера ловко ловит их в руки.
Мы мирно любовались всей этой картиной с юта, как вдруг произошло какое-то общее смятение. «Альма» сорвалась с моста и куда-то поползла с видом испуганной наседки. «Киев» тоже неистово застучал своим нестерпимым «балиндером», баржа «Тилли» осталась неподвижной, но пригорюнилась.
Вдруг рявкнуло орудие, и высоко в небе разорвалась шрапнель, сверкнув звездочкой. Это открыла, военные действия «Альма». «Киев» немедленно присоединился, и вдвоем они стали покрывать участок неба сверкающими огоньками, после которых оставались дымки. — Вон, вон, видите...
Между дымками я действительно увидел черную точку. Это и была приближавшаяся большевистская «гидра». Только что я подумал о том, что это «в честь нашего прибытия», как меня совершенно оглушило орудие, рявкнувшее на самом «Корнилове».
После этого пошло. Стреляли уж, стреляли... Но черная точка двигалась своим путем, по-видимому, даже но, замечая этих дымков; их ведь, говорят, и не видно и не слышно летчику.
Цель ее посещения, в сущности, была ясна. Большевики от себя видели по дыму, который развел «Казбек» утром, что пришло какое-то судно. И вот гидра летела проверить. Но, не долетев немного до «Корнилова», очевидно, для соблюдения этикета, что-то бросила, что произвело фонтанный всплеск, в море. Бомбу — конечно. [226]
В общем, все кончилось благополучно, как водятся. Но, так сказать, вечерний военно-морской ужас удался на славу.
Но возмутительно себя вел маяк. Хотя какая-то наивная душа стремилась там достать гидру из пулемета, но маяк лично не принимал в этом ровно никакого участия. Выражение его было ироническое.
В числе наивных душ, обстреливавших гидру из пулемета, оказалась женщина и даже молодая девушка. Она прибыла сюда на Тендру в качестве «разведчицы». Когда налетела гидра, оказалось, что она к тому же — «пулеметчица». И вот хотела достать гидру в небе.
Но вместо этого...
Это было через несколько дней. Я зашел в кают-компанию к патриоту, — мне нужно было по делу.
Он жестом попросил меня подождать, пока кончит разговор.
Я опустился в уютное кожаное кресло. И задумался. Я полюбил эту кают-компанию... симпатичная... Сквозь раскрытые двери, которые вели на адмиральский мостки на самой корме крейсера, виднелось море — очень ласковое сегодня... Оно играло с солнцем.
Я невольно прислушался к разговору.
Этот молодой офицер, что докладывал патриоту, как видно, «заворачивал» там на маяке. Разговор шел о двух задержанных разведчиках, присланных из Севастополя, которых на маяке почему-то признали шпионами и жидами. Офицер говорил:
— Разрешите доложить... Он уже сознался, что, он жид... Я думаю, что его надо бы пороть до тех пор, пока он ее не выдаст. Она тоже шпионка, — это ясно...
Патриот успокоил его.
— Бросьте... я запросил Севастополь... Пока я приказал ее перевести на «Скиф». [227]
Я вышел на мостик. Вдоль крейсера медленно шла, направляясь к пришвартованному к «Корнилову» «Скифу», шаланда. На корме сидела женщина. Мне мелькнуло молодое, загорелое лицо из-под красного платка.
Это, должно быть, и есть шпионка...
Мне захотелось ее повидать. Кто-то сказал мне, что она уже была в какой-то разведке и потому может мне дать полезные указания. Кроме того, мне просто было любопытно. Неужели я не могу отличить «шпионку» от настоящей?
Она сидела за столом в маленькой кают-компании «Скифа» и с аппетитом кушала жареного поросенка... Видно, голодная...
Я извинился и подошел к столу. Она встала, и так мы остались стоять... Это было молодое существо... сильно загорелое, с выразительными губами... еще жирными от поросенка...
Я стал ее спрашивать и по ответам почувствовал, что она затравленная, во все же доверчивая. Вдруг она спросила меня:
— Вы не... редактор «Киевлянина»? ..
И когда я сказал «да», вдруг в ее улыбке, внезапно снявшей всю затравленность и оставившей одну доверчивость, я поймал что-то знакомое и безошибочное.
— Так вы должны были знать мою сестру?
Вот !.. Конечно, я видел уже это когда-то.
— В семнадцатом году... она была у вас... тогда вам поднесли...
Она смутилась... Должно быть, поднесли цветы... Тогда эта бедная молодежь жалась к «Киевлянину». Но я вспомнил не это... Вдруг вспомнил, что еще так недавно в Одессе она оказала всем нам незабываемую услугу... Та, которая должна была быть ее сестрой. Но я не оказал ей этого из преувеличенной осторожности. [228]
Но я вернулся на «Корнилов» и сказал патриоту, что шпионка на «Скифе» — дочь генерала Н., семью которого я знаю.
Патриот ответил, что получен ответ из Севастополя, устанавливающий и подтверждающий подлинность разведчицы.
«Расстрелять, расстрелять!..» — сумасшедшие люди!..
Мораль сей истории для молодых «расстрельщиков». Когда у вас. будут чесаться руки непременно кого-нибудь «вывести в расход», подумайте о том, что, может быть, где-нибудь в другом месте, но с таким же легкомыслием, какой-нибудь из ваших товарищей расправляется с вашей сестрой или невестой...
В уютной адмиральской кают-компания за столом, «забросанным картами», обсуждалось предприятие. Тут я впервые узнал о тайнах мореплавания. Во-первых, для успеха, всякого морского дела нужно говорить компáс, а не кóмпас. Полезно также говорить рапóрт, а не рáпорт. Затем, нельзя называть веревку веревкой, а нужно говорить «трос», «шкот», «линь» и вообще так, чтобы было непонятно. Впрочем, все это описано Станюковичем гораздо раньше и гораздо лучше, а поэтому я могу не стараться.
В результате обсуждения оказалось, что на целой эскадре нельзя найти шлюпки за полной бедностью, и что в дело придется пустить старого друга «Speranzy», которая каким-то образом оказалась на каком-то судне, сохранившем ее для нас честно. Ее надо только отремонтировать. За это дело взялись рьяно.
Когда стемнело, «Альма» вышла в море, имея на буксире «С.К.4», который, в свою очередь, буксировал «Speranzy». В эту ночь требовалось сделать разведку в эту сторону, а следовательно, была оказия для нас. [228]
На борту «Альмы» было приятно. Она шла без огней, прокрадываясь в темноте. Может-быть, именно потому, что машина у нее на корме, у нее очень тихий и плавный ход, какой-то скользящий.
Звезды сияли, и командир «Альмы» объяснял нам, где Полярная звезда, и давал некоторые другие указания. Впрочем, у меня был компас.
Мы уютно поужинали в командирской рубке, которую наглухо закрывали, чтобы не было видно света. Конечно, не обошлось без арбузов. Что это за арбузы!..
Потом я пошел спать. Судно чуть-чуть покачивало, и все было как-то необычайно тихо и мирно. Я спал три часа, когда меня разбудили:
— Пора....
Я вышел из рубки. «Альма» остановилась. Было все так же тихо-торжественно и таинственно, как бывает в море...
В небесах торжественно и чудно...«С.К.4» завел машину и большой темной рыбой подошел с правого борта.
— Ну, дай вам бог...
Мы перешли на «С.К.4», а с него на «Speranzy», прибуксированную к нему.
Тут случилась первая неприятность: я безошибочно определил, что «Speranza» нестерпимо течет. Пришлось тут же ее откачивать. Немедленно после этого произошла вторая неприятность: я стал надевать изготовленный стараниями «Корнилова» руль, щедро кованный железом, но он оказался таким тяжелым, что при надевании в темноте на проклятый шпенек, который не хотел влезать на полагавшуюся ему петлю, я упустил этот богато кованый руль в море, и он потонул с ужасающей быстротой.
Я собирался очень над этим разволноваться, но времени не было.
«С.К.4» торопил, и мы тронулись.
Это было путешествие... Как только «С.К.4» прибавил ходу, впереди «Speranz'ы» появилась гора [230] фосфоресцирующей воды и пены. Два бурливых огненных потока побежали по бортам... Страшно красиво, но шаланда стала в косом положении — носом к небу, кормой погружаясь в сверкающую завируху. Я крикнул Вовке, чтобы он перебрался на самый нос... это чуть выпрямило шаланду. Но она стала бешено рыскать вправо и влево, и я с трудом удерживал ее веслом, заменявшим руль...
По счастью, это красивое испытание длилось минут двадцать... «С.К.4» стал... Последние приветствия... Затем нам бросили наш шкот, и «С.К.4» отошел, производя винтом световые эффекты. Через несколько мгновений он исчез, — мы остались одни в море.
Когда не бурно и шлюпка в порядке, то, хотя бы она была такая крохотная, как эта «Speranza», — ночью в море жутко-уютно...
Но когда шлюпка отчаянно течет и, вообще, дело не ладится, тогда определенно можно сказать, что никакой уютности, а одна жуть.
A «Speranza» текла неуклонно. Один из вас, а было нас двое, все время должен был выкачивать воду. И это при совершенно спокойном море. Что же будет, если разведет зыбь!
Другой, неоткачивающий, — это был Вовка, — должен был грести. Должен был, а на самом деле он не греб, а только «привязывал»... Есть на этих шлюпках пренеприятные вещи, которые зовут «шкармами». Шкармы — это деревянные колышки, засунутые в борта... Они заменяют уключины, то есть к ним привязывают весла... но они же могут служить орудиями пыток.
Так было и в нашем случае. Эти проклятые шкармы почему-то все время вываливались из гнезд. Хорошо еще, что пока они падали в лодку. Но они грозили упасть и в море. Как их поймаешь тогда в темноте? Правда, я скоро определил, почему они вываливаются, — это про — исходило потому, что борт гнилой, но от этого открытия нам не стало «уютнее»... [231]
В довершение удовольствия очень скоро перетерлись веревки, которыми привязывались весла к этим ужасающим шкармам...
Тогда наступила скверная минута. Однако, всегда есть выход. Я нащупал ремни на винтовках. Целая была история снять эти ремни, затем не менее трудно было привязать весла этими ремнями к шкармам. Я это сделал. Вовка тем временем выкачивал воду и ругался. Действительно, есть положения, когда надо ругаться... И прежде всего, надо ругать самого себя за то, что вышли в море, не осмотрев хорошенько шаланды. Поступили чисто по-русски...
Когда, все было готово, оказалось, что грести почти: невозможно. Ибо ремни по какому-то удивительному упрямству удерживали весло именно так, чтобы его ни повернуть, ни вывернуть. Если бы мы не так сильно ругались, то, пожалуй, заплакали бы с досады.
К тому же подул ветер с берега. Да и берег этот был бог его знает где, его еще совсем не было видно. Если так грести, как мы гребем, надо было бы идти несколько часов. Между тем...
Между тем, на востоке небо подозрительно побледнело. А звезды, огромные, крупные, прогнав куда-то всю мелочь и белесоватые разводы Млечного пути, разгорелись так ярко, как они имеют обыкновение это делать перед рассветом.
Это и был рассвет... Через четверть часа это стало ясным. Итак, положение было такое. До берега несколько миль. Шаланда течет бешено, весла почти не работают. Ветерок, хотя слабый, но противный. При этих условиях высадиться на большевистский берег можно было только через несколько часов, то есть при полном свете дня.
Это было явно невозможно. Поэтому, пустив в море все ругательства, какие можно было изобрести!, мы решились на позорное отступление.
Отступать, но куда? .. Конечно, на Тендру. Правда, придется идти совершенно неопределенное количество [232] времени с этими веслами я с этой течью, но у нас есть некоторые шансы, что мы найдем «Альму». «Алвма» обещала ждать меня некоторое время в море в определенном пункте.
Мы взяли по компасу это направление. Шли, шли, шли, как нам казалось, бесконечно долго. Тупо гребли и обреченно выкачивали...
Солнце сияло, когда мы, наконец, ее увидели. Да, это была. «Альма», — безобразная «шмата», скользящая наседкой... Но как приятно было ее увидеть. Словно дом родной.
«Дым отечества», впрочем, не вился над нею. Еще приятнее было, когда от «Альмы» отделилась какая-то точка и явно стала приближаться к вам с большой быстротой, на глазах увеличиваясь в размерах... Ясно было, «С.К.4» спешил к нам на помощь. Кто-то там, очевидно, внимательно смотрел в бинокль, если разглядели вас с такого расстояния...
Репатриированные на борт «Альмы», мы решили так: будем высыпаться, a «Speranzy» в это время починят. В четыре часа вечера мы будем пытать счастье снова, благо «Альма» должна еще побыть в этих водах.
Но когда, отpемонтиpованную «Speranzy» на талях спустили на воду, вода забила по всем швам.
Ничего не будет... Это ее «С.К.4», когда вчера тащил на буксире, растянул. Ведь, она гнилая...
Подошел командир «Альмы». Осмотрев, он сказал:
— Если вы непременно хотите покончить с собой, то у меня есть в каюте револьвер. Приятнее и сухо.
Хохол — матрос подошел к борту и уставился на шлюпку... Потом сказал негромко, не обращаясь ни к кому:
— Це сама смерть, — цяя шаланда... — И отошел от борта.
Я понял, что действительно ничего не будет. Я сказал командиру «Альмы», что отступаю. В это время показался [233] аэроплан. «Альма» приготовилась к бою, но оказалось, что это наша «гидра». Единственная, которая была на Тендре. Она вылетала в особо важных случаях.
Зажужжав на все шмелиные напевы, гидра зашуршала по воде недалеко от «Альмы» и затем беспомощно, какими-то самодельными движениями, подползла к борту.
Из авиаторских пеленок вылезла голова, которая оказалась знакомым профилем лейтенанта К.
Оказалось, что «патриот» беспокоится, что сделалось с «Альмой» и с прочими.
Мы немедленно собрались в обратный путь. «Гидра» приготовилась лететь, но ничего не вышло. Вычертив со свирепым рычанием несколько пенных полосок на поверхности моря, мотор окончательно дал понять, что ничего не будет. Тогда решили идти кильватерной колонной: то есть собственно шла «Альма» и буксировала «С.К.4», он буксировал гидру, а гидра — «Speranzy».
Когда мы подходили к маяку, не скрывавшему на этот раз насмешки, налетели неприятельские «гидры». Начался бой во всех направлениях. Несчастная «Альма» трепетала по всем швам, потому что — то «носовое», то «кормовое» потрясали ее дряхлеющий корпус.
Все это было очень занятно, продолжалось довольно долго и, как водится, никаких последствий не имело: обе стороны разошлись восвояси без потерь.
После неудачной попытки индивидуального действия, т. е. вдвоем с Вовкой и на полугнилой «Speranze», я решил вступить на «коммунистический» путь, то есть действовать сообща с другими.
Вечером, 17 сентября, в гостеприимной адмиральской кают-компании был сервирован уютный стоя. Собирались кого-то фетировать, не то Любовь Надежды, не то Надежду Любви...
Увы, мы с Вовкой должны были покинуть «свет и тепло» и пуститься в Черное море. [234]
Таков уж долг солдата:Было две шаланды. Та, другая, шла впереди, и мы видели ее то белым, то черным приведением, в зависимости от перемены галса. Луна делала, эти превращения. Всех нас было на обеих шаландах десять человек. Выла зыбь, но не слишком. Мы шли бесконечно долго. Наконец, берег как будто бы стал угадываться. Но еще очень далеко.
Несколько раз поднимались разговоры о том, «сбивать парус» или нет. Пока одерживало мнение: «Чего обивать! Что ж ты думаешь, его тебе видно, так и он тебя видит».
«Он» — это был большевистский прожектор. Своим циклопским взглядом он водил по морю. В те минуты, когда этот несносный луч набегал на нас, становилось совсем светло... Парус вырастал над шаландой огромной белой птицей... И видны были наши лица, казавшиеся смертельно бледными, с резко прорубленными морщинами.
Это продолжалось одно мгновение, луч проносился дальше, очевидно, не заметив нас.
Если бы он заметил, то остановился бы, держал бы нас под лучом, — сказал кто-то. — Значит, не видит...
И шли дальше. Но, наконец, наступила психологическая точка. Все как-то заволновались разом, отчаянно переругнулись в мать, Христа и в веру, и мнение «сбивать парус» одержало верх.
«Сбили», то есть спустили, говоря по-русски. Рыбаки — те же моряки, и даже моряки par excellence. А посему и они выражаются нечеловеческим языком.
Пошли на веслах.
Нас на шаланде было шесть. Двое отлынивали насчет гребли, в особенности один, самый здоровенный из всех нас. Ругались по сему поводу. Но все-таки шли. [235] Вдруг кто-то заметил два огонька. Красноватые, еле заметные, они где-то очень далеко мигали над самой водой.
— Это катера!..
Все переполошились. Стали спорить и ругаться. Кто-то возражал, что это не катера.
— Как же не катера!.. (В мать, Христа и веру) вот же бегут они... вот же бегут по воде!.. Назад!..
— Постой, куда же они бегут?..
— Навстречу друг другу. У них два катера и есть... Сторожевые катера!..
— А почему же, если они бегут навстречу, между ними расстояние не уменьшается?.. Огни, это — костры на берегу... Какого черта катера с огнями будут ходить?!
— А это что?!!
Рыбак Тодыка обладает каким-то удивительным голосом. Он сидит на корме у руля и иногда разговаривает по-человечески. Но в некоторых случаях он рявкает со всеми скрежетаниями, какие можно только выдумать в человеческой глотке.
— А это что?!!
Это?.. Это, действительно, было нечто... Там, за кормой, на востоке, небо чуть как будто подалось...
— Неужели заря?
— А что же такое?!!
Все звуки ада были в его голосе. Да, это была заря. И тут уже нечего было разговаривать. Катера — не катера, конечно, а костры, но заря... Заря — это заря. На эту ночь предприятие можно было считать неудавшимся. До берега грести еще бог знает сколько, — несколько часов, а это значит высаживаться при полном свете, т. е. прямо в объятия сторожевой охраны большевиков.
Что делать?
Погода была приличная, а потому представлялся следующий выход. Вновь ставить парус, отойти дальше в море и там перестоять на якоре весь день вплоть до следующей ночи. Так и сделали. [236]
Две шаланды стояли рядом. Море болтало без ветра. Было нестерпимо жарко. Время тянулось томительно, прерываясь короткими минутами сна.
Иногда ели консервы. Пробив противные дырки в жестянках, выцарапывали оттуда содержимое и ели с хлебом, который уже стал подмокать. Поев консервов, зарывались всеми челюстями в корки арбузов. Конечно, ругались. Но лениво, только потому, что нельзя же без этого.
Все они были между собой на «ты», звали друг друга Ванька, Колька, Сашка, Павка, Тодька... Тут были рыбаки и офицеры, но разобрать их было трудно. К тому же некоторые из них были родственники друг другу. Большой, который не хотел грести, очень ожил и много ел. Колька непрерывно пел какие-то шансонетки, но иногда заводился на Вертинского.
Где вы теперь,Тодька с кормы подхватывал:
Вы, может быть, любили португальца...
А затем прервал себя «скрежетом» собственного изобретения...
— Колька... Колька... «Журавля»...
И «над ленивыми волнами» несся волосы дыбом подымающий «Журавль».
На меня это производило такое впечатление, как будто бы грядной блевотиной рвали в чистое море. Желто-коричневая мерзость струйкой опускалась в «хрустальный чертог». Впрочем, кой кого тошнило на самом деле.
Мы с Вовкой чувствовали себя немножко чужими в этой среде. Но к этому можно было бы привыкнуть. Неистовый Тодька, одноглазый, помесь рыбака и апаша, положительно проявлял сквозь сетку грубости какую-то симпатичную даровитость. И, кроме того, к нему образовалось какое-то доверие, — не выдаст человек. [237]
А в общем мы довольно печально смотрели на дело. Судьба Эфема не могла не быть у нас перед глазами. Точно так, очевидно, отвалив от Тендры в такой же компании, замешавшись в их среду, высадился и «Котик», погубивший Эфема. Кто знает, из этих десяти человек, кто жертва и кто провокатор.
Поэтому я посоветовал Вовке при первой возможности перейти опять к «индивидуальной деятельности».
В три часа дня было неожиданное развлечение.
Надо сказать, что мы стояли в виду Одессы. Правда, очень далеко, так, чтобы и в бинокль нас нельзя было рассмотреть, но нам-то очертания города, были видны. И вдруг над этой полоской земли взвился огромный клуб черного дыма. Взвился сразу, как взрыв гейзера,
Это, конечно, был взрыв и взрыв сильный, судя по тому, что дымный фонтан поднялся на очень большую высоту. Через много времени глухим ударом донесся и звук.
Это было 18 сентября по старому стилю. Историки при желании докопаются, что это такое было. Но мне оно осталось неизвестным...
Между сном, убаюкиваемым морем, и бодрствованием, просоленным ругательствами, как-то почти незаметно подошел вечер.
Опять ночь, опять звезды. В десять часов вечера поставили парус и пошли.
Пошли по приметам, известным одному Тодьке, которому было указано общее направление. Впрочем, у меня был в руке компас, которым я сверял ход.
Время от времени Тодька скрежетал за моей спиной. -
Господин поручик... Посмотрите там на компас... - -
Я смотрел, но это было бесполезно, потому что он безошибочно держал направление, руководствуясь зыбью и ветром. Зыбь подкатывалась с левого борта, у которого я лежал, уютно прикурнувшись. Неприятно было то, что ноги были систематически в воде. Но к этому все привыкли. И еще с пулеметом были у меня [238] недоразумения; при большом крене он стремился переломать мне ноги... -
Почему-то не ругались. Было темно, луна еще не взошла!
Загорелся прожектор. Теперь не надо было компаса. По прожекторам это легко. По этой азбуке легко читается весь горизонт: Большефонтанский, Воронцовский, Дофиновский... Все ясно...
Шли долго. Давно взошла луна, давно потухли прожекторы. Мы стали подводить: берет, в том, что принято называть «серебристой дымкой», явственно угадывался. Но в силу того, что нам пришлось сделать несколько галсов вправо и влево, мы потеряли ориентировку. Сам Тодька не мог разобрать в этой все нивелирующей мглистой серебрянности, где мы, т. е. против какого места, большевистского берега...
Мы все еще шли под парусом, стараясь передвинуться как можно ближе... Если слишком рано перейти на весла, то опять заря застукает.
Наконец, «сбили» парус. Впереди был берег; по-видимому, обрывистый. Но какой берег, — никто не мог определить.
Трудная штука — высадиться. Прежде всего, морская опасность. Шторм, прибой, которые могут не дать высадиться. Затем береговая большевистская охрана, — могут тут же поймать на берегу. Затем, когда преодолеешь две эти опасности, еще остается третья: внутренний враг.
Кто же их знает, — не таится ли предатель вон в той другой шаланде, что идет впереди, или, быть может, вон он лежит рядом, плечом к плечу, и рассуждает о том, «сбить» ли парус, иди нет...
Тем не менее, мы гребли и подвигались, хотя медленно, но подвигались. Когда я садился на весла, я видел, что луна светила мне прямо в лицо, светила весьма энергично, и я понял, что мы находимся прямо в лунном столбе относительно берега. Мы еще далеко сейчас, но когда будем приближаться, нас легко будет видно... [239]
Близко... Берег тянется ровными голубовато-серыми обрывами, вправо и влево. Почти прямо против, по носу, какие-то домики. Что это такое, господь его ведает...
Другая шаланда, ежась, подошла ближе к нам. Поручик, который, soi-disant, командовал всей экспедицией, был на нашей шаланде. Он сказал той другой подойти к берегу и «попробовать»...
Шаланда пошла, но, покрутившись никоторое время против домиков, отошла обратно в море.
— Боятся, сволочи!.. Не пойдут... Я их знаю!.. Шаланда держалась на дипломатическом расстоянии и от берета и от нас. Приказать ей ничего нельзя было, потому что нельзя же вопить в таком положении, а знаков не видно... Намерения ее, впрочем, были ясны: она предоставляла нам «честь первенства».
— Ну и чорт с ними... Трам-тарарам!.. Пойдей мы... пойдем, Тодька?!
— А они что же... трам-тараарам!.. Ну идем...
На корму втащили пулемет. Он притаился там злой ящерицей. На весла сели мы с Вовкой. Когда сидишь на веслах, то есть спиной к берегу, на котором можно ожидать некоторых неприятностей, то так поневоле и тянет обернуться. А потому гребут плохо. Я шепнул на ухо Вовке:
— Давай не оборачиваться...
Мы налегли на весла сколько могли и обернулись только тогда, когда
Тодька сказал:
— Кормой подходить надо...
Берег вырос над нами неожиданно-большой, высокий, обрывистый. Домики куда-то исчезли, вместо них какие-то камни, скалы. Мы притаились на несколько мгновений, пытаясь разглядеть что-нибудь и расслышать. Но было удивительно тихо.
Сияла ночь. . . Луной был полон...Все было полно луной... И море и весь этот берег, на котором впадины и расщелины ложились черными [290] морщинами. Маленький удобный кусочек белея впереди нас песком, а вокруг него — нависшие обрывы...
— Там можно выйти?..
— Можно... Вот там как будто бы тропинка по обрыву...
Шаланда стала поворачиваться кормой к берегу. Пулемет, раскорячившийся каракатицей, установился на обрыве. Около него поместился Р. Я положил винтовку рядом с собой. Шаланда тихонько подвигалась кормой вперед к белеющему местечку...
Дальше нельзя... Шаланда уперлась не то в дно, не то в камень. Не подойдет.
— Что же, надо в воду...
Еще раз внимательный взгляд кругом, прислушивание, приглядывание. Кажется, там кто-то стоит. Нет, — это тень. Все тихо... удивительно тихо. Даже прибоя никакого.
— Ну, Вовка... с богом...
Он простился со мной, вззял свою тяжелую корзину, которая ему была необходима, и пустился за борт в воду.
И когда он побрел в воде почти по пояс от камня к камню, должно было бы быть очень страшно. Но в этих случаях спасает то, что все силы организма сосредоточиваются во внимании. Я держал винтовку в руках, н у меня осталась только способность смотреть и слушать. Все остальное временно анестезировалось.
Дошел... на белом кусочке появился его черный силуэт. Стал двигаться куда-то вправо и потом подыматься... Значит, там действительно оказалась тропинка. Черная еле заметная тень, которая была то, что осталось от Вовки, поднялась почти до самого верха. Потом вдруг поспешно спустилась обратно. Стало понятно, что он сбежал вниз, очевидно, что-то заметил...
Несколько мгновений, очень напряженных... Р. у пулемета.
Нет... ничего. Все тихо. Очевидно, он, поднявшись и осмотревшись, просто сошел вниз поджидать остальных. [241]
Остальные двое, которые должны были высаживаться с нашей шаланды, лежат, однако на дне ее, не выказывая никаких признаков того, что они собираются выйти.
— Ну, что же вы?
Не отвечают.
Р. начинает сердиться...
— Ну что же вы,... долго будете валяться?.. Вон поручик вышел.
Молчание. И потом ответ:
— Не пойду в воду... у меня ноги болят...
Происходит сильная сцена. Ругаются. Постепенно Р. свирепеет. Те неподвижны, — отругиваются лежа. Наконец, Р. хватает винтовку и перебегает по банкам шаланды к ним.
— Стрелять буду, тра-тарарам!.. идите, говорю... стрелять буду!..
Я перебегаю вслед за ним, хватаю его за винтовку.
— Мы их в море пристрелим... Оставьте... Ведь поручик на берегу...
В это время, как бы на выручку, подходит та, другая шаланда, которую мы на время забыли. Увидевши, что мы благополучно пристали, они приближаются. Подходят, становятся рядом, и люди оттуда один за другим спускаются в воду и бредут к берегу. Там высаживается вся шаланда, — четверо...
Когда они прошли, очевидно, совесть взяла и наших лежаков.
Не говоря ни олова, они поднялись, влезли в воду и побрели.
Теперь все... Р. говорит:
— Выйду посмотреть, как они там.
С винтовкой в руках бредет и он. Мы остаемся вдвоем с Тодькой на двух шаландах. Мне видно, как Р. доходит до белого места, потом подымается по тропиночке и исчезает где-то вверху. Все тихо... Через несколько минут он возвращается.
— Залегли там. До рассвета... Ваш поручик там в стороне. Холодно. Ну, ничего, как-нибудь... никого нет... спят большевики... [242]
— Где мы?
Он говорит... Оказывается, мы совсем не там, где ожидали, но очень хорошо.
Ну, надо уходить. Мы отгребаемся немножко в море. По-прежнему все тихо, но луна светит со всем усердием. Отойдя на веслах от берега, мне вдруг становится ясным, почему так было тихо у берега, почему нет прибоя. — Горышняк, — говорит Тодька. — Попутняк...
За это время ветер переменился, стал с берега, то есть вестовый, — западный... Мы пойдем великолепно.
Обнаглев, ставим парус в четверть мили от берега и с постепенно все свежеющим «горышняком» идем обратно, взяв вторую шаланду на буксир. Берег быстро отходит от нас...
Где-то около рассвета я крепко заснул под разговор Р. и Тодьки.
Они иногда обменивались соображениями, нужно ли брать «пажей» или «горстей» то есть вправо иди влево, при чем Тодька утверждал, что он идет верно.
— От увидите... По самой прорве будет маяк... Господин поручик, посмотрите там на компас...
Я просыпаюсь, смотрю на компас и вижу, что он держит что-то около, ста, что и требуется. Я еще крепче заснул, когда взошло солнце, хотя ветер все свежел, и зыбь становилась ощутительной.
Меня разбудил Тодька.
— Господин поручик...
Он рукой указывал мне вперед. После продолжительного приглядывания, я действительно увидел, по самой црорве, чуть виднеющуюся вертикальную черточку.
— Тендеровский... А туда посмотрите... В совершенно противоположном направлении таким же едва угадываемым столбиком я увидел другой маяк...
— Большефонтанский... [243] Через несколько часов с некоторыми скандалами, ибо зыбь разбушевалась, нас выбросило к подножию двухкольцового маяка, который сейчас же засемафорил на «Корнилов», что шаланды вернулись... 11 пересек пешком косу, которая местами превратилась и ковер каких-то красно-турецких молочаев и красивых лиловых цветов между шершаво-шелковистой осокой. Затем бот перетащил меня на «Корнилов», где меня ожидала дружеская встреча.
И горячая ванна. Нежась в теплой воде, я думал о том, удалось ли Вовке избежать «врата внутреннего», и вообще дошел ли оя благополучно...
Я должен был прийти за ним через установленное число дней. Для того, чтобы не пропустить как-нибудь и все наладить, я переселился с гостеприимного «Корнилова» на маяк, то есть в один из домиков, притаившихся у его подножия.
Ах, эти дни... Задул очень свежий норд-ост, переходящий в шторм. С возрастающей тревогой я следил за этим, все усиливающимся воздушным током, холодным и упрямым. Разговоры с рыбаками становились все неприятнее.
Наконец, роковой день наступил, но их нельзя было уговорить.
Этот самый Тодька проявляя и изворотливость и упорство. Но и вообще всюду была глухая стена. Куда ни ткнешься, — там было много шаланд, — везде сопротивление. Для виду соглашаются, а на, самом деле увиливают.
Они чувствовали погоду. К тому же y меня было очень мало денег, чтобы подействовать с этой стороны. Да и что такое деньги? Вот если бы я им подарил какую-нибудь шинель или теплую рубашку, или обувь, — это они бы ценили...
Ведь все эти рыбаки жили на Тендре в собачьих условиях. Некоторые имели палатки; а другие и этого не имели. [244]
Ютились при жестком норд-осте где попало, а по ночам температура рыла уже очень низкая. Ничего у них не было, бежали они от большевиков, в чем были, и жили буквально волчьей жизнью.
В этот решающий день мне не удалось их уговорить. А в ночь, которая последовала, мне было совсем плохо я знал, что гам, на том берегу, кучка людей ждет меня до рассвета, веря моему обещанию.
И все же я ничего не мог сделать. Норд-ост свирепел с каждой минутой и гам, у того берега, накат должен был быть неистовый.
Что же было делать теперь? Теперь оставалось одно: так как условленный день или, вернее, ночь была пропущена, то нужно было высадить кого-нибудь нового для того, чтобы восстановить связь. Партия, которой надо было высадиться собиралась. Но не было среди них ни одного человека, достаточно мне знакомого, чтобы я мог ему доверить серьезные вещи. Поэтому выходило так, что высаживаться надо мне.
Норд-ост продолжал свирепствовать. Было очень холодно, хотя солнце было очень яркое.
Так прошло несколько дней вечных разговоров: «идем» — «не идем». Совсем уже решили идти, но норд-ост опять наваливался, доходя «до ракушек».
Бывает норд-ост «с песком» и «до ракушек». Если он подымает только песок, то это еще ничего. Но если летят уже мелкие ракушки, то хуже.
Развлечение в эти дни состояло в том, чтобы подыматься на маяк и следить оттуда за, «военно-морскими ужасами». К тому же под стеклом так тепло...
Дело в том, что «патриот» предпринял операцию. «Корнилов» выходил как-то вечером в море и долго систематически кого-то долбил: разрушали батарею. С ним выходила вся эскадра, и все это было очень интересно. [245] Старались тральщики, старалась «Альма» и все вообще, и в лиловом море загорались эффектные вспышки...
Наконец, 29 сентября по старому стилю (я запомнил этот день) собрались. Две шаланды снарядились, как полагается, с пулеметами на кормах, и все честь-честью. Норд-ост продолжал дуть, но надоело всем, — решили плыть.
Во время норд-остов на берегу косы, обращенной к морю совершенно тихо, — нет зыби. Поэтому усаживались очень долго и с удобствами. Все остающиеся высыпали провожать. Напутствовали всякими благопожеланиями, даже некоторыми благополезными вещами: мне, например, дали теплую рубашку и барашковую шапку такого вида, который сильно гарантировал насчет большевистских подозрений.
В два часа дня мы отошли... имел неосторожность пересчитать, сколько человек было в шаландах, — оказалось, тринадцать. К тому же кто-то засвистел на нашей шаланде.
Правда, Тодька заскрежетал на него самым невозможным образом, но, тем не менее, дело было сделано, нельзя свистеть в шаланде, — не будет удачи... К тому же из тринадцати была одна женщина, — это ж совсем плохо.
Я пересчитал также и тех, что оставались. Их было двенадцать. Они стояли все рядышком, в равных расстояниях друг от друга, ровненьким смешным строем на удаляющейся косе.
Нет, их тоже было тринадцать. За спинами людей, неподвижный, но выразительный, стоял двукольчатый маяк...
Он стоял дольше всех. Те двенадцать давно ушли домой, ушла и низкая коса под воду, а он все стоял и стоял, как будто не желая уйти, стоял до заката солнца, хотя шаланды, гонимые норд-остом, входили с большой быстротой.
Но, наконец, и он пропал.
Прости, двукольчатый...
Кроме Тодьки в моей шаланде были все новые. Второй рыбак — Федюша, затем — Жорж, Яша, Коля и еще один, который тогда засвистел...
Один из них неподвижно лежал на дне шаланды, сильно страдая морской болезнью. Впоследствии этот комок в серой шинели оказался Яшей. Меня пока не укачивало, хотя норд-ост свирепел, и зыбь становилась все сильней.
Иногда две шаланды подходили ближе друг к другу и обменивались невозможными замечаниями. Впрочем, в той шаланде уже лежало несколько трупов — жертв морской болезни, в том числе и женщина, к счастью для нее, потому что говорили редкие гадости.
Без особых приключений докачало до вечера. Но ветер все усиливался. Мы шли с большой быстротой. Когда стемнело, зажглись прожекторы, и мы поняли, как мы уже близко. На этот раз, догоняемые свирепым норд-остом, мы сделали переход в несколько часов.
Луч прожектора бродил по неприятному морю.
Когда он набегал на ту, другую шаланду, видны были огромные черные валы, с закипающей на них пеной, и мертвенно-белый парус, жутко чертящий на этом фоне...
Мы приближаюсь, но было как-то плохо. Молчали... Даже тот, кто свистел, угомонился. Шаланда тяжело хлюпалась о валы, и все чаще нас окатывало гребешком, ватившим через край. Другой рыбак, Федюшка, все время откачивал воду, мы ему помотали, — те, кого не укачивало. Впрочем, надо сказать, что откачивание воды самое укачивающее занятие. Стоит наклониться с этим черпаком, сейчас же начинает мутить. Было очень холодно.
Наконец, мрачное молчание нарушил скрежещущий голос Тодьки.
— Как же будем высадку делать?! Там же такой накат теперь, что шаланду к трам-тарарам побьет...
Серый комок, который впоследствии оказался Яшей проявил признаки жизни. [247]
— Пусть ее бьет, трам-тарарам, только б качать перестало...
Тодька захохотал.
— Что тебе, Яша, хорошо?.. Качай воду!..
Комок возмутился.
— Иди ты к трам-тарарам... у меня порок сердца...
Это вызвало бурную веселость Тодьки.
— Кушать хочешь?.. Консервов, Яша, хочешь?..
Несчастный комок подымается и, бласфемируя на все лады, перегибается через борт. Слышны страдания, потом рассвирепевшая волна вымывает ему все лицо и окатывает всех нас.
— Сделайте тут высадку! — скрежещет Тодька. — А если и высажу, а назад как, трам-тарарам там... Как я отойду. Говорил, нельзя... Как же идти, когда шторм!.. Что это — лето? — Это же осень, — вода тяжелая...
Жорж пробует его успокоить.
— Чего ты разоряешься?..
Но Тодьку не так-то легко успокоить.
— Чего, чего... а вот к самому маяку подошли. Куда еще?!. Парус сбивать надо!..
В это время подходит другая шаланда.
Сквозь свист ветра и шелест валов, после заряда отборной брани доносится:
— Как тут высадку делать?!.. К черту шаланды побьет!.. Накат...
Шаланды подходят ближе, и через валы и всю злобу норд-оста продолжается отчаянная ругань, из которой мне ясны две вещи: 1) что высадка действительно, по-видимому, невозможна, 2) что, во всяком случае, эти люди ее делать не будут. По прошлой высадке я знаю, что Тодька смелый и ловкий, — должно быть, действительно плохо.
Ругнувшись в последний раз, другая шаланда куда-то исчезла.
— Куда они пошли? — спрашивает Жорж.
— Куда отлавировываться будет!
— Куда отлавировываться? [248]
— Куда!.. Против ветра... А куда, черт один знает, — куда...
Остается и нам делать то же. Шторм свирепеет. И теперь, когда мы идем в лавировку, то-есть не с ветром,, а под углом к волне, это становится особенно заметным. Бьет отчаянно и зализает поминутно.
Я тоже начинаю слабеть и чувствую, что близок мой час последовать за Яшей. Тем не менее, я размышляю, что же будет.
Будет, очевидно, возвращение на Тендру. Но когда мы туда попадем? При таком курсе ходу почти нет, потому что вся сила парусов уходит на преодоление зыби. К тому же мы идем «пузырем», это значит, что выброшено дерево, придерживающее парус. Это пришлось сделать для безопасности, но это очень уменьшает ход. Удастся ли отлавироваться? ..
После первых приступов морской болезни я засыпаю на некоторое время. Просыпаюсь от того, что что-то большое и тяжелое прыгнуло мне на грудь. Это «что-то» оказывается волною. Теперь мы мокрые с головы до ног. Откачиваемся бесконечно. «Кинбурн» свирепеет... Яша умирает от порока сердца, Жорж меланхоличен, «свистун» угомонился, а Колька, как улегся с самого начала на носу так до сих пор не подал ни малейшего признака жизни. Потом я узнал причину: он невозмутимейший хохол, которого когда-нибудь видел свет. Товарищи его называли «Петлюрой».
— Эй, ты, Петлюра...
Никакого ответа.
— Колька...
Ноль внимания.
Возмущенный Жорж колотит его прикладом.
Наконец, он подает голос.
— Ну, что?..
— Да ты умер, что ли!!..
Молчание... Он опять заснул.
Свирепый «Кинбурн» и вообще вся эта история совершенно его не тревожат. Он спит... Ах, если бы можно было мне так заснуть, чтобы не чувствовать этих мук. [249]
Мне кажется, что я скоро подарю морю свои внутренности.
Вода в шаланде прибывает, несмотря на откачивание. Тодька ругается и скрежещет хуже норд-оста — «Кинбурна», как он его называет.
Утро застало нас все в том же положении. Оказалось, что мы за ночь «отлавирования» почти не подвинулись вперед. Мы предполагали, что выйдем, хотя бы на высоту Дофиновки. Но в рассвете начали вырисовываться Большефонтанские берега.
Взошло солнце и ярко осветило жуткую картину рассвирепевшего моря. Та шаланда исчезла. Куда она пошла, бог ее знает.
Наше положение скверное. Укачались все, кроме Тодьки. Даже и второй рыбак, Федюшка, лежит бледный и не в силах больше откачивать воды. Один Тодька сидит у руля, как будто ничего. На него это не действует. Он с тем большим презрением обрушивается на Фенюшку.
— Рыбалка называется!.. трам-тарарам твою перетарарам... Отливай воду!..
Федюша, бледный как смерть, сползает с банки и начинает черпать. Я вижу, что ему плохо, у меня как будто бы легкий перерыв «занятий»; я пытаюсь тоже отливать...
— Лежите, господин поручик, лежите...
Эта неожиданная заботливость со стороны Тодьки меня трогает.
Он снова обращается ко мне:
— Что будем делать?..
Я соображаю. Потом говорю:
— Если не отлавируемся, — выбросимся в Румынию.
— А не расстреляют, господин поручик румыны?..
Комок-Яша делает движение.
— Пусть расстреляют... только бы не качало...
Тодька хохочет...
— Как! У тебя порок сердца, так тебе все равно. Все равно умрешь...
Я говорю: [250]
— Нет, расстрелять не расстреляют... За что другое, не ручаюсь...
Ограбят, и все такое, арестуют, задержат, но расстрела не будет.
Жорж у мачты появляется.
— Держи «горстей», Тодька...
— Чего «горстей»?.. куда «горстей»?
— Держи «горстей», отлавируешься.
Тодька раздражается.
Он и так держит «горстей», сколько может. По-настоящему «пажей» надо держать.
— За неделю так не отлавируемся!.. Куда ж, шаланда полна воды, на волну не лезет...
Они некоторое время спорят друг с другом, сыпят названиями ветров: «Кинбурн», «Горшняк», «Молдаванка», «Низовка», «Оставая Низовка» перемешиваются у них с каким-то «пажей», «горстей» и «прорвой»... Я, наконец, понимаю, что «прорва» это нос.
— Что у меня но прорве?! — кричит Тодька.. Дофиновка? трам рарам перетрам тарарам!.. Опять на Большой Фонтан выходим!
Затем «разговор упадает, бледнея»... Еще час мы пробуем отлавироваться. Однако, ясно, что, если ветер не переменится, — ничего не будет. Главное, что в шаланде слишком много воды, и просто нельзя ее отлить. Что отольем большими усилиями, — какая-нибудь сумасшедшая дрянь — волна, побольше других, небрежным движением наплеснет во мгновение ока. И отяжелевшая шаланда, плохо подымаясь на волнах, больше дает «дрейфу», чем «ходу».
Солнце встает вое выше, и еще не покидает нас надежда, авось ветер начнет стихать к полудню.
Полдень... Норд-ост все тот же. Без меры упрямый и холодный. Опять вспыхивает разговор p Румынии.
— Господин поручик... А как же с ними говорить? ..
— По-французски... Они все знают...
— А вы можете?.. [251]
В это время «свистун» вновь появляется на сцене. Неожиданно оказывается, что он прекрасно говорит по-румынски.
Но Жорж, который чувствует себя начальником экспедиции:
— А с пулеметом как будет? С винтовками?.. А как они нас за большевиков примут!.. А и не примут, что же им подарить пулемет? Держи горстей, Тодька !..
И еще... и еще...
Солнце пошло уже немножко вниз, а норд-ост еще усилился. Дело плохо. Мы не выиграли ничего у ветра, но воды все прибавляется. Тодька сидит уже сутки бессменно у руля.
Что же делать?..
Решаем держаться до вечера, и, если буря не угомонится к заходу солнца, выброситься в Румынию.
Румынский берет виден. Вот маяк, который должен быть в устье Днестра. Солнце низко. Норд-ост свиреп. Ничего не поделаешь, — надо выбрасываться.
— А как пройдем? — говорит Федюша. Накат большой...
Действительно, там под берегом творится что-то бешеное. Там море совсем желтое; это оно беснуется на мелком, замутив дно. Эта желтизна кончается мощной белой каймой, от которой нельзя ждать ничего хорошего, — это пена свирепого прибоя.
— Как пройдем? — говорит Федюша, показывая на это желто-белое.
Но Тодька скрежещет на него с бешенством:
— Рыбалка называется! А проход зачем?!. А бакан зачем стоит?!.. От найду бакан, и чтобы был он у меня справа, трам тарамтатам! Тоже — рыбалка!..
Он ругается с такой особенной яростью потому, что шаланда уже чувствует приближение этого весьма подозрительного места. Вода уже мутная. А валы не такие, как [252] в море, а с яростными гребешками и вообще совсем какой-то другой породы. И как найти этот бакан?!..
Эта желто-белая завируха надвинулась с ужасающей быстротой. Было одно мгновение, когда казалось, что эти огромные чудовища, будут все у нас на голове. Тут творилось что-то несуразное и каким образом Тодька отыскал бакан — трудно понять.
— А это что?!. Рыбалка называется! Говорил тебе, есть бакан!..
Проскочили бакан. Справа и слева от нас воротило га-кие горы из желтой мути с белыми оторочками, что просто было страшно... И мы прошли... И через несколько минут очутились в совсем спокойной воде, — даже до непонятности.
Низкий берег, остатки какого-то моста через не то пролив, не то устье реки, и маяк.
Сбили парус и тихонько на веслах без всяких приключений мирным образом уткнулись в песок.
Это была Румыния...