если не «изменили», то отошли в сторону.

* * *

Прежде всего, надо одеться...

Одевают...

Обувь — 90000 рублей, рубашка — 30000,

брюки холщовые — 40 000...

— Но ведь если купить самое необходимое, то у меня будет несколько миллионов долгу!..

Я пришел в ужас. Но мне объяснили, что здесь все «миллионеры»... в этом смысле...

* * *

— Но как же живут люди? Сколько получают офицеры? [208]

— Теперь получают около шестидесяти тысяч в месяц.

Но на фронте — это совсем другое. Там дешевле. Вообще же, как-то живут.

— И не грабят?

— Нет, не грабят, в общем .. Пошла другая мода Вы думаете, как при Деникине .. Нет, нет, — теперь иначе... Как это сделалось — бог его знает, — но сделалось... Теперь мужика тронуть — боже сохрани. Сейчас следствие и суд... Теперь с мужиком цацкаются

«Цацкаются»... Так... Но все-таки многого не пойму.

Например

— Отчего такая дороговизна.?

— Территория маленькая, а печатаем денег сколько влезет.

— А что же будет?

— Ну, этого никто не знает.

— А вы знаете, что большевики остановились в этом смысле, не повышают ставок

— Будто? Сколько у них жалования?

— Не свыше десяти тысяч. А то пять, семь...

— А цены? Хлеб? ..

— Хлеб — сто пятьдесят. А здесь? ..

— Здесь на базарах около трехсот.

— А другие предметы? Ну, виноград, например?

— Виноград — тысяча рублей.

— Что за чепуха. В Одессе хорошая дыня стоит пятьдесят.

— А вот вы увидите, что здесь действительно как раз все наоборот... Здесь верхам хуже, а низам лучше Да, да... Представьте себе, что в этом «белогвардейском Крыму» тяжелее всего жить тем, кто причисляется к социальным верхам... Низы же, рабочие и крестьяне, живут здесь неизмеримо лучше, чем в «рабоче-крестьянской республике» И причина та, — что в Крыму цены на предметы первой необходимости, вот как на хлеб, сравнительно низкие. А на то, без чего можно обойтись, как, например, виноград, очень высокие.

Я убедился, что это правда. Для примера возьмем заработок рабочего в. Одессе и Севастополе. В Одессе очень [209] хороший заработок для рабочего — пятнадцать тысяч в месяц. А здесь тысяч шестьдесят, восемьдесят и много больше. А цена хлеба, главного предмета потребления, здесь только в два раза дороже. Следовательно, если измерять заработок одесского рабочего на хлеб, то выйдет, что на свой месячный заработок он может купить два с половиной пуда хлеба, а севастопольский — пять пудов и выше.

— Как же этого достигли здесь у вас в Крыму?

— С одной стороны, объявлена свобода торговли, а с другой стороны, правительство выступает, как мощный конкурент, выбрасывая ежедневно на рынок большие количества хлеба по таксе, то есть вдвое дешевле рыночного...

— Но все же... в Севастополе очень трудно жить?

— Как кому... Иные спекулируют, другие честно торгуют, третьи подрабатывают... Вот, видите этого офицера с этой барышней?

— Ну?..

— Они сейчас оба возвращаются из порта...

— Что они там делали?

— Грузили... тяжести таскали... мешки, ящики, дрова, снаряды... очень хорошо платят...

— Ну, например...

— Тысяч до сорока выгоняют некоторые за несколько чaсoв... то есть за ночь...

— И офицерам разрешено?

— Разрешено.

* * *

Надо подняться по характерной для Севастополя крутой каменной лестнице, которая заменяет улицу. Там. наверху — дом-особняк. У дверей почетные часовые — казаки конвоя, — эмблема ставки.

В небольшой приемной много народа. Происходит несколько встреч. Вот А. М. Драгомиров, экс-премьер деникинского периода и бывший наместник киевский. Человек долга, органически неспособный к интриге, он не побоялся взять ответственность, когда его позвали, и ушел в мирную тень, когда оказалось, что его «не требуется».. После установленных трансцендентальных удивлений и [210] приветствий, мы обмениваемся несколькими фразами по существу.

— Чем более я думаю обо всем, — говорит А. М. Драгомиров, — тем более я прихожу к убеждению, что все это только... этапы. Деникин был этап. Боюсь быть плохим пророком, но, мне кажется, то, что сейчас, — тоже этап...

К нам подходит «посеребренный» человек в чесуче и с шрамом на щеке... Он чуть постарел, но такой же... Это А. В. Кривошеин... Помощник главнокомандующего, теперешний премьер, гражданский правитель Крыма.

Я жадно всматриваюсь в его лицо. Когда-то правая рука Столыпина, этот человек сделал много в грандиозном деле Петра Аркадьевича, в той земельной реформе, которая одна только могла спасти Россию от социализма, — как он сейчас? Осталась ли былая энергия?

У меня остается смутное, чувство. И верится и нет. Кажется, надломилось что-то в нем... Выдержит ли?

Вот М. В. Бернацкий, мой сторонник в деле октрюирования так называемой одесской автономии.

Петр Богданович Струве.

Он только что вернулся из Парижа, где удалось «признать Врангеля».

— Мне нужно с вами поговорить... как следует.

Мне тоже нужно, но я уже чувствую, какое напряжение здесь у всех. Знакомое напряжение... Так живут все люди, которым надо властвовать.

Ах, друзья «управляемые»... если бы вы знали, что это за подлое ремесло, «ремесло правителей»... Самые несчастные люди в свете. Это так нестерпимо утомительно, — нужно быть вечным сторожем своего времени n своих сил, иначе вас разорвут или задавят алчущие и жаждущие «поговорить».

Для власти нужно быть рожденным.

И так как люди забыли, как «выводить породу властителей», то поэтому они и встречаются так редко.

Отворяется дверь, н на пороге появляется высокая фигура того, кого со злости большевики называют «крымским ханом».

* * *

Генерал Врангель встретил меня очень приветливо.

— Пожалуйте, пожалуйте... ужасно рад вас видеть... Мы ведь вас похоронили... Ну, позвольте вас поздравить...

Я не видел генерала Врангеля около года. Тогда (это было в Царицыне) он нервничал. Он только что пережил exanthematieus, у него были сильно запавшие глаза, но еще что-то кроме этого. Какое-то беспокойство, недовольство «общего порядка». Он сдерживался, привычный к дисциплине, но что-то в нем кипело. Мне казалось тогда, что он недоволен стратегией «влево», т. е. на Украину, и хочет правофланговой ориентации — на Волгу, на соединение с Колчаком, что, может быть, дело было глубже.

Меня поразила перемена. в его лице. Он помолодел, расцвел. Казалось бы, что тяжесть, свалившаяся на него теперь, несравнима с той, которую он нес гам, в Царицыне. Но нет, именно сейчас в нем чувствовалась не нервничающая энергия, а спокойное напряжение очень сильного, постоянного тока.

Я ответил:

— Нет, позвольте мне вас поздравить... я спас только свою собственную персону, а вы спасли... я не знаю, как это выразить... нечто...

Я растрогался и не нашел слов.

Он пришел мне на помощь.

— Я всегда думал — так... Если уж кончать, то, по крайней мере, без позора... Когда я принял командование, дело было очень безнадежно... Но я хотел хоть остановить это позорище, это безобразие, которое происходило... Уйти, но хоть, по крайней мере, с честью... И спасти, наконец, то, что можно... Словом, прекратить кабак.. Вот первая задача... Давайте сядем...

Мы сели.

— Ну, эта первая задача более или менее удалась... и тогда вдруг оказалось, что мы можем еще сопротивляться... Оказалось то, на что, в сущности говоря, очень трудно было рассчитывать. Мы их выгнали из Крыма и [212] теперь развиваем операции... Но я должен сейчас же сказать, что я не задаюсь широкими планами... Я считаю, что мне необходимо выиграть время... Я отлично понимаю, что без помощи русского населения нельзя ничего сделать... Политику завоевания России надо оставить...

Ведь я же помню.. Мы же чувствовали себя, как в завоеванном государстве... Так нельзя .. Нельзя воевать со всем светом... Надо на какого-то опереться... Не в смысле демагогии какой-нибудь, а для того, чтобы иметь, прежде всего, запас человеческой силы, из которой можно черпать; если я разбросаюсь, у меня не хватит... того, что у меня сейчас есть, не может хватить на удержание большой территории... Для того, чтобы ее удержать, надо брать тут же на месте людей и хлеб .. Но для того, чтобы возможно было это, требуется известная психологическая подготовка. Эта психологическая подготовка, как она может быть сделана? Не пропагандой же, в самом деле... Никто теперь словам не верит. Я чего добиваюсь? Я добиваюсь, чтобы в Крыму, чтобы хоть на этом клочке, сделать жизнь возможной... Ну, словом, чтобы, так сказать, — показать остальной России... вот у вас там коммунизм, то есть голод и чрезвычайка, а здесь: идет земельная реформа, вводится волостное земство, заводится порядок и возможная свобода... Никто тебя не душит, никто тебя не мучает — живи, как жилось...

Ну, словом, опытное поле... До известной степени это удается... Конечно, людей похватает... я всех зову... я там не смотрю, на полградуса левее, на полградуса правее. — это мне безразлично... Можешь делать — делай. И так мне надо выиграть время... чтобы, так сказать, глава пошла: что вот в Крыму можно жить. Тогда можно будет двигаться вперед, — медленно, не так, как мы шли при Деникине медленно, закрепляя за собой захваченное. Тогда отнятые у большевиков губернии будут источником нашей силы а не слабости, как было раньше.. Втягивать их надо в борьбу по существу .. чтобы они тоже боролись, чтобы им бы за что бороться .. Меня вот что интересует .. как вы думаете... большевики уже достаточно надоели? [213]

Я не берусь с точностью ответить вам за деревню. По сведениям, которые я имел, в деревнях их тоже ненавидят, но все-таки это не личные впечатления... я могу вам сказать об Одессе... Там большевиков русское население ненавидит сплошь... а евреи — наполовину...

— Так что вы думаете, что момент наступил. Сейчас нам, конечно, очень помогают поляки... Наше наступление возможно потому, что часть сил обращена на Польшу.

— А они не подведут по своему обыкновению?

— Могут, конечно... Но нельзя же не пользоваться этим благоприятным обстоятельством -

А если подведут, что тогда? - -

Тогда, конечно, будет трудно... я надеюсь удержать Крым... -

— И зимовать? ..

— Да, зимовать, конечно. Надо обеспечиться хлебом.. хлеб будет. Я сделал так: я дал возможность людям наживаться Я разрешаю им экспорт зерна в Константинополь, что страшно для них выгодно. Но за это все остальное они должны отдавать мне. И хлеб есть. Я стою за свободную торговлю. Надоели мне эти крики про дороговизну смертельно. Публика требует, чтобы я ввел твердые цены. Вздор. Это попробовано, от твердых цен цены только растут. Я иду другим путем правительство выступает, как, крупный конкурент, выбрасывая на рынок много дешевого хлеба. Этим я понижаю цены. И хлеб у меня, сравнительно с другими предметами, не дорог. А это главное Но кричат они о дороговизне нестерпимо. Если бы вы написали что-нибудь об этом...

— Хорошо, я напишу... Но позвольте вас спросить...

Тут я спросил главнокомандующего об одном предмете, о котором я пока считаю лишним распространяться.

Скажу только, что тут наши мнения несколько разошлись. В конце разговора мы перешли к будущему. Нельзя же без этого...

— Как вы себе представляете будущую Россию? .. Она будет централизована? [214]

— Отнюдь нет... я себе представляю Россию в виде целого ряда областей, которым будут предоставлены широкие права. Начало этому — волостное земство, которое я ввожу в Крыму. Потом из волостных земств надо строить уездные, а ив уездного земства — областные собрания.

— Если уже мечтать, то мечтать... Как вы относитесь к тому, что когда-то раньше называлось «завершением реформ», то есть, как установятся государственный строй России?

— Да все гак же. Когда области устроятся, тогда вот от этих самых волостных или уездных собраний будут посланы представители в какое-то Общероссийское Собрание, Вот оно и решит...

Тут я спросил о другом предмете, о котором пока тоже считаю излишним распространяться. Тут наши мнения сошлись.

* * *

Я чувствовал острое напряжение в приемной. Время правителей — это нечто, чем злоупотреблять просто безбожно... Надо было кончать этот разговор, несмотря и весь его интерес для меня...

* * *

Я ушел от главкома успокоенный и бодрый. В этом человеке чувствовался ток высокого напряжения. Его психологическая энергия насыщала окружавшую среду и невидимыми проводниками доходила до тех мест, где началось непосредственное действие. Эта непрерывно вибрирующая воля, вера в свое дело и легкость, с какой он нес на себе тяжесть власти, власти, которая не придавливала его, а, наоборот, окрыляла, — они-то и сделали это дело удержания Тавриды, дело, граничащее с чудесным...

Я вспомнил, как в начале этого года, еще в Одессе с А. М. Драгомировым и В. А. Степановым мы зажгли «Диогенов фонарь» и искали человека... Мы никого не нашли тогда, кроме генерала Врангеля, но дальнейшие события показали, что наш выбор был правильным. [215]

У раскрытого окна, из которого видна красивая севастопольская бухта, мы беседовали с А. В. Кривошеиным.

— Когда меня призвали, я думал об одном: хотя бы клочок сохранить, хотя бы, чтобы кости мои закопали в русской земле, а не где-то там... Клочок для того, чтобы спасти физическую жизнь, спасти всех тех, кого не дорезали... Не скажу, чтобы я очень верил в то, что это удастся... Я бы и совсем не верил, если бы я не верил в чудеса... Но чудо случилось... мы не только удержались. мы что-то делаем, куда-то наступаем... то, что совершенно разложившейся армии вдруг на самом краешке моря удалось найти в себе силы для возрождения, — это чудо... И что бы ни случилось, я всегда буду считать это чудом...

Он стал нервничать. Я сказал:

— Это правда... ведь в России бывает... но что же дальше?

— Дальше... Прежде всего, вот что: одна губерния не может воевать с сорока девятью. Поэтому, прежде всего, не зарываться. Надо всегда иметь перед глазами судьбу наших предшественников. Деникин помимо всяких других причин, прежде всего, не справился с территорией. Мы наступаем сейчас, но помним — memento Деникин.

— Если так, то где же предел наступления?

— Необходимо держать хлебные районы, то есть, северные уезды Таврии.

— Мне кажется, что удержать эту линию не удастся... Ведь настоящего фронта нет. Это не то, что война с немцами. Поэтому нас непременно или увлекут на север, или сомнут к югу до естественной границы...

— Да, конечно... Но хлеб нам нужен... Рассматривайте это, как вылазку за хлебом... Ведь если большевики называют генерала Врангеля «крымские ханом», то следует принять тактику крымского хана, который сидел Крыму и делал набеги...

— Но зимовать в Крыму?

— Конечно... К этому надо быть готовым... Надо ждать... [216]

— Ждать, чего? ..

— Одно из двух... Или большевики после всевозможных эволюций перейдут на обыкновенный государственный строй — тогда, досидевшись в Крыму до тех пор, пока они, если можно так выразиться, не опохмелятся, — можно будет с ними разговаривать. Это один конец...

Весьма маловероятный... Другой конец, — это так, несомненно, и будет, — они вследствие внутренних причин, ослабеют настолько, что можно будет вырвать у них из рук этот несчастный русский народ, который в их руках должен погибнуть от голода... Вот на этот случай мы должны быть, так сказать, наготове, чтобы броситься на помощь... Но для того, чтобы это сделать, прежде всего, что надо? Надо «врачу исцелися сам». Это что значит? Это значит, что на: этом клочке Земли, в этом Крыму, надо устроить человеческое житье. Так, чтобы ясно было, что там вот, за чертой, красный кабак, а здесь, по сею сторону, — рай не рай, во так, чтобы люди могли жить. С этой точки зрения вопрос «о политике» приобретает огромное значение. Мы, так сказать, опытное поле, показательная станция. Надо, чтобы слава шла туда, в эти остальные губернии, — что вот там, в Крыму, у генерала Врангеля, людям живется хорошо. С этой точки зрения важны и земельная реформа и волостное земство, а главное, приличный административный аппарат.

— Насколько это вам удается? ..

— Ах, удается весьма относительно... Дело в том, что ужасно трудно работать... просто нестерпимо... Ничего нет... Можете себе представить бедность материальную и духовную, в которой мы живем.

Вот у меня на жилете эта пуговица приводит меня в бешенство, — я вторую неделю не могу ее пришить. Мне самому некогда, а больше некому... Это я, глава правительства, — в таких условиях. Что же остальные? Вы не смотрите, что со стороны более или менее прилично, и все как по-старому. На самом деле, под этом кроется нищета, и во всем так... Тришкин кафтан никак нельзя заплатать. Это одна сторона. А духовная — такая же, такая же бедность в людях!.. [217]

Он опять стал очень нервничать. Да, положительно надломилось что-то в этом человеке. Выдержит ли? Кажется, не выдержит...

— Но все-таки как-то мы держимся, и что-то мы делаем. Трагедия наша в том, что у нас невыносимые соотношения бюджетов военного и гражданского. Если бы мы не вели войны и были просто маленьким государством, под названием Таврия, то у нас концы сходились бы. Hopмальные расходы у нас очень небольшие жили бы. Нас истощает война. Армия, которую мы содержим, совершенно непосильна для этого клочка земли. И вот причина, почему нам надо периодически, хотя бы набегами, вырываться...

— Ах, лишь бы только не зарваться...

— Да, да, конечно... Я же вам сказал «memento Деникин»...

* * *

Итак (с моей, по крайней мере, точки зрения) и главком и его помощник рассуждают совершенно правильно. Но удастся ли им? Удастся ли удержаться, чтобы не зарваться и, делая выпад, не подставить себя? Здесь требуется очень смелое, но очень осторожное фехтование...

* * *

Прошло три дня... Мы сидели на Приморском бульваре... Было так, как может быть в этих случаях: старший сын — Ляля — уезжал в полк.

* * *

Народу было тьма... Толпа нарядная, красивая, — вся в белом, переливалась самолюбующейся жидкостью... И казалось, что кто-то собрал сюда, на этот красивый клочок земли у моря, какую-то дорогую эссенцию, — «пену сладких вин», — самый «цимес», как сказали бы у нас, в Одессе.

Что поразило многих в Севастополе — это здоровье, переходящее в красоту, женщин.

* * *

Обычная русская культурная толпа — «интеллигенция», как говорили во время Чехова, «буржуи», как стали говорить вместе с Максимом Горьким, — поражала своей болезненностью...

Редко, редко можно было встретить яркие краски без условности... Обычно это все были лица в «блеклых тонах»... блеклых тонах условного петроградского изящества, — alias вырожденчества... Серо-желтовато-зеленое, — вот колорит чеховско-блоковской красоты. Литературность манер, поза на изысканность неестественная веселость, от которой грустно, — все это только подчеркивало бледную немочь догоревших родов и благоприобретенно-обреченных существ...

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым. Хочу одежды с тебя сорвать...

Ах, Бальмонт, не надо...

К чему обнажать хилое, измотанное, больное...

* * *

Здесь в Севастополе не то.

Ярко-пульсирующая жизнь, молодость и здоровье, нащупывающие красоту.

Ведь, так шли греки: они отыскали красоту через здоровье.

Но откуда здоровье после всех этих ужасов, трех архангелов: Abdominalis, Exanthematicus, Eecurrens... После бесконечных эвакуаций — всех этик нечеловеческих лишений... Откуда?..

Очень просто. Все слабое вымерло в ужасах гражданской войны.

Остались самые выносливые экземпляры, которые расцвели здесь «под дыханием солнца и моря»

Красивая толпа переливается самовлюбленно эссенцией, и хотелось бы, чтобы некто «эстетный», но все же умный, одновременно восторженный и насмешливый, сказал про нее стихотворение в прозе...

* * *

Мои сыновья сумрачны оба. Мальчикам не нравится Севастополь.

Молодость не понимает компромиссов жизни. Там, в Одессе, за пять месяцев они привыкли к суровости... всегда полуголодные, всегда на пределе нищеты, всегда в спайности, — они научились легко выносить все это.

Но почему они какими-то недружелюбными глазами смотрят на эту несомненную красивость?

Да, почему?..

Это у них совершенно бессознательно. Они инстинктивно чувствуют, должно быть, что пока там, за горлышком Перекопа, лежит море нищеты, этому пленительному полуострову нельзя разнеживаться. Нельзя, — рано. Рано потому, что суровые смоют изнеженных. Суровых могут остановить только те, кто, если нужно, откажутся от всего «этого»....

А в этой самовлюблённой толпе чувствуется, что они не смогут отказаться... Даже перед угрозой смерти.

Меня немножко поразила, Ирина.. Ее синтез был категорический:

— Это не удержится..

* * *

Еще резче это настроения оказалось в Ляле.

Я уже несколько раз говорил с ним об этом.

Я обращал его внимание на, то, что тыл — всегда тыл, что нужно сравнивать Севастополь с Екатеринодаром и Ростовом.

И если сделать это сравнение, то все преимущества будут на стороне Севастополя. Жизнь, правда, течет здесь по старорежимному руслу, ну и слава богу... Надо же, чтобы люди жили, а не мучились. Нельзя только,

чтобы было безобразие, безудержное пьянство и все прочее. А этого нет.

Наоборот, все очень подтянуто, так подтянуть, как давно не было.

Он слушал все это, соглашался но все же выдержал Севастополь только, три дня. Он ему не нравился, ему хотелось в полк. [220]

И он ушел... Ушел, простившись, прямо с этого красивого бульвара, где нарядная толпа переливала всеми красками жизни...

* * *