Письмо от Главнокомандующего
Вера Михайловна вызвала меня на свидание. Она назначила, мне собор. Я пошел туда. За мной на таком расстоянии, чтобы не терять меня из глаз, шел сын — Ляля.
Я чувствовал, что вокруг меня и всех нас шарят ищущие руки чрезвычайки. И потому надо было принимать меры Мы никогда не выходили из дома, не осмотревшись хорошенько, и взяли себе за правило всегда обращать внимание, не следит ли кто-нибудь. Но вдвоем это гораздо легче. [161]
Мне предстояло пройти через большой кусок города. По дороге вышла задержка. Впереди раздались какие-то выстрелы. Люди шарахнулись во все подъезды. Улица опустела.
Я сначала не понял, что это такое, но потом сообразил. Это было в своем роде поучительное зрелище.
Сначала показалась цепь красноармейцев, она захватила улицу поперек и от времени до времени палила в воздух. За этой цепью шла толпа людей с маленькими узелочками, мужчины и женщины. Одного взгляда мне было достаточно, чтобы понять, что это наш брат, — контрреволюционеры. Их переводили из центральной чрезвычайки куда-то в другое место, должно быть, в тюрьму. Очевидно, это были важные преступники, если судить, с какой помпой их вели. Не только передняя цепь красноармейцев, но и боковые, которые шли по тротуарам, вдоль самых домов, палили в воздух. Для чего это они делали... Чтобы в панике население разбегалось по домам, и было им свободно вести добычу...
Я думал о том, что вот Эфем, может-быть, среди них? Но его не было.
Было еще приключение...
Мы наткнулись на облаву. Облава — это одно из обычных явлений «социалистического рая». Идут люди по улице тихо, мирно, все, как всегда... Но вдруг начинается бегство. Навстречу мчатся люди...
Это значит, они там, впереди, наткнулись на цепь. Часть этих бегущих успеет проскочить. Остальных поймают. Ибо такие же цепи внезапно вынырнут в противоположном конце улицы и на всех боковых. Эти цепи постепенно сближаются и сгоняют людей в одно место. Тогда начинается процедура пересмотра «улова». Иногда, таким образом, ловят тысячу-две, один раз поймали 8000 человек.. Тут же, на улице, начинается проверка документов, ибо цель этих облав поймать, контрреволюционеров, дезертиров, спекулянтов и всяческих врагов Советской Республики. [162]
Облавы эти колоссально глупы потому, что у настоящих врагов советской власти, активных, документы всегда в блестящем порядке. Длится эта процедура много часов, затем подозрительных ведут в чрезвычайку. Естественно, что подозрительными оказываются, главным образом, те, у кого есть деньги. Деньги остаются в чрезвычайке.
Мы с Лялей удачно юркнули в переулок. Как только мы прошли, он замкнулся цепью. Но мы уже выскочили.
Эти люди имели совершенно особый вид и наводили панику. Рассказывали, что одесская чрезвычайка получила из Москвы 400 абсолютно верных и прекрасно выдрессированных людей. Было ли это так, не знаю, но внешний вид их был, действительно, если не устрашающий, то действующий на воображение. На, головах у них были только что примененные тогда новые головные уборы. Они несколько напоминали шеломы былинных русских витязей, но были сделаны из сукна защитного цвета, на каком-то черкасе. На шлеме была нашита большая красная звезда. Остальная одежда, была обычная — форменная, одинаковая у всех и хорошего качества. Люди имели сытый и довольный вид. Очевидно, этих верных псов чрезвычайки холили и лелеяли... На взгляд все это были русские, — но великороссы, не здешние...
Белый одесский собор. Народу немного... Сейчас нет богослужения.
Я сел на скамейке. Вера Михайловна долго не приходила, И приятно мне было, страшно приятно в храме...
Мне припомнилось, как перед эвакуацией Одессы я был в митрополичьих покоях и думал:
«Ну что же... придут большевики, а это останется...».
И вот «это» осталось. Стоит этот собор, как и остальные церкви в Одессе, и всем своим существом невидимо, ненащупываемо противится красному миру.
Отчего большевики переменили свою политику в отношении религии, — я не знаю. Я даже не знаю, переменили ли они ее там, в Великоруссии, в Москве... Но здесь, [163] в Одессе, я должен засвидетельствовать, что отправление богослужения, как такового, не преследовалось. Все храмы открыты, кроме домовых церквей. Домовые почему-то закрыты.
Отчего это произошло? Оттого ли, что большевики не посмели тронуть религию вообще, или потому, что пришлось бы тронуть одну религию? Ведь невозможно было бы закрыть церкви, но не закрыть синагог...
Наконец, она пришла... бледная, расстроенная... Это ужасное известие подтверждалось. Нашлись люди, она говорила с ними лично, которые видели, как несчастного Эфема везли. Это были чрезвычайщики. Они держали револьверы у его висков, он был очень бледен и, по-видимому, узнав тех людей, его знакомых, что стояли на тротуаре, отвел глаза...
И вместе с тем она принесла еще другое.
«Котик» опять был. Он очень обижен, что, по-видимому, ему не поверили и прервали с ним сношения; ему совершенно необходимо со мной увидеться еще раз. Он побывал у Варвары Петровны — дамы, у которой жил Эфем. И совершенно убедил ее в том, что он настоящий, а не провокатор. Варвара Петровна в ажиотаже и умоляет с ней повидаться.
Я вышел из собора, но не увидел сына, который должен был меня дожидаться. Зная, что мальчик ни за что не уйдет со своего «поста», я начал сильно беспокоиться. Пример Эфема действовал на меня, и мне мерещилось, что Лялю схватили. Я долго его разыскивал и пережил несколько ужасных часов.
Но дело объяснилось... К вечеру он пришел на одну из наших квартир. Он потерял меня из виду, когда я вошел в собор, бросился разыскивать в соседние улицы, пропустил меня поэтому, когда я уходил, и, верный «долгу [164] службы», метался до вечера вокруг собора, пока ему не пришло в голову искать по квартирам.
Проклятая жизнь... Это вечное беспокойство, дрожание за жизнь людей... Хоть мы и привыкли к этому, но все же...
Я увиделся с Варварой Петровной...
— Помилуйте, Василии Витальевич...
— Сколько раз я вам говорил ,что я не Василий Витальевич, а Иван Дмитриевич...
— Ну, Иван Дмитриевич... Подумайте... что это в самом деле... Да ведь он честнейший человек.
— Кто? ..
— Да «Котик»... Я же его прекрасно знаю... он десять дней каждый день ко мне приходит...
— Как? когда? почему?
— Да потому, что он тот самый, с которым Ф. М. уехал. Господи.. Да я их сама выправляла в дорогу. И то, что у них было, все эти бумаги и письма, все я Котику» собственными руками позашивала.
Да что вы, Василии Витальевич... Честнейший он человек...
— А вы знаете, что Ф. М. арестован?
— Да что вы... Врут они все... врут, все врут... а ваша Вера Михайловна сумасшедшая... и ничего этого не было... я вот перекрещусь вам, чтобы вот так моим сыновьям было, как сейчас Ф. М... так ему хорошо, как, никогда не было... я и на карты бросила,... верно говорю вам...
— «Котик» был у вас теперь?
— Да был...
— Что же он говорил?..
— Да говорит, что довез благополучно Ф. М до этого острова, как он называется... Тендра... И там передал его нашим... а сам вернулся.
— Как вернулся?.. да ведь мне он сказал, что он прямо из Севастополя... А деньги как он получил?.. Тоже на Тендре?.. А господина Л. тоже видел на Тендре?.. [165]
— Да я уже не знаю... Может-быть, перепутал он что, как увидел, что ему не верят..
— А почему же он не сказал, что это именно он ездил с Эфемом?
— Да ведь вы его не спрашивали?
— Я не спрашивал... но Владимир Александрович спрашивал, и он сказал, что не знает никакого Ф. М.
— А как же он мог сказать неизвестному студенту? .. Вели бы вы его спросили, он бы сказал. А вы не спросили... Василий Витальевич?
— Иван Дмитриевич... В соседней комнате слушают..
— Иван Дмитриевич, не губите вы дело... Подумайте, вам письмо, личное от самого Врангеля...
— Как, это еще что? ..
— А то, что вслед за «Котиком» прислали они второго курьера. С письмом от Врангеля к вам и с деньгами, чтобы вы работу открыли... Иван Дмитриевич, не слушайте вы тех... Большое дело можете сделать...
Мне бы то совершенно очевидно, что «Котик» провокатор и что он погубил Эфема. И что этот второй курьер с письмом от Врангеля тоже провокатор. И все-таки...
И все-таки. .. Когда женщина смотрит вам в глаза и вы читаете a них, что, не окажем прямо трусость, а просто «излишняя осторожность» может погубить дело, — это плохая атмосфера для принятия благоразумных решений.
Я решил рискнуть... Она, оказывается, видела уже этого второго курьера.
— Честнейший человек... Офицер... фронтовик... так и видно... Целый день у меня вас ждал. Приходите завтра, я им скажу, в семь часов...
Я согласился.
Я шел обратно через какой-то базар. Ах, какие там за 200 рублей можно было поесть щи!... Мне очень хотелось. Но это было слишком дорого для меня.
Но зато я не отказал себе в удовольствии пощупать гитару... Хорошая гитара продавалась на базаре. [166] И сверкала так на солнце медными струнами, как золото 10000 рублей...
И когда я взял несколько аккордов на этой золотострунной гитаре, внутренний голос совершенно явственно и отчетливо зашептал:
— Берегись... берегись... берегись...
Мне не было страшно, и он не отговаривал меня от моего решения... Он только настойчиво твердил:
— Берегись... берегись... берегись...
Бывают же такие случайности...
Когда я шел при белом свете солнца по Н-ской улице я столкнулся лицом к лицу с человеком, который был тогда в «желтых» Теперь я рассмотрел его вполне. Он был одет иначе в темно-синем люстриновом, а на голове форменная фуражка, вроде как у заграничных моряков. И вообще в его облике было что-то заграничное. Он был еврей, — это несомненно. Но я бы сказал — иностранный еврей.
Встретив его я подумал:
«А не будет сейчас маленький толстый, что был в черных лакированных..».
И через несколько шагов столкнулся с этим последним. И этот, несомненно, был тоже евреем. Он был одет одинаково с тем первым, с тем же заграничным отпечатком. Теперь я их великолепно рассмотрел...
Отравляясь на свидание с почти заведомым провокатором, я должен был принять некоторые меры. Я сделал так:
Во-первых, я решил опоздать на час Я понимал, что провокатор приведет с собой свой хвост, который расположится на улице. И мне было выгодно, чтобы они пришли раньше меня, потому что, если бы мне удалось остановить наличность агентов чрезвычайки у дома, я бы просто не вошел. [166]
Но для этого мне нужно было иметь свою полицию. Так и было сделано. Я решил поставить дело семейным образом Я поручил главное начальство Ляле. У него под началом был младший сын — Димка, а в резерве моя жена. Она очень беспокоилась, и я чувствовал, что ей легче будет на «поле сражения».
Они должны были занять свои места раньше условленного времени Ляля — против дома, Димка — через квартал так, чтобы видеть Лялю и исполнять его телеграфные приказания, жена — около ограды одной церкви поблизости Я должен был прийти с опозданием на час к церковной ограде. Здесь мне бы сообщили, что там делается около дома.
Я пришел к ограде, как было условленно. Знакомая фигура жены, которую никак нельзя было подогнать под защитный цвет, стояла у ворот. Ее внешность, также как и вид обоих сыновей, всегда меня беспокоила. За три улицы от них веяло белогвардейщиной.
— Мальчики не приходили?
— Нет...
Значит, все благополучно. Я пошел, думая о том, какой жестокой пытке я подвергаю близких. Но как-то мы все дисциплинировались. Надо, так надо. Ни протестов ни упрашиваний... В общем мы научились понимать, что в трудных положениях только отчетливое исполнение того, что надо, спасает дело.
На условленном углу я нашел Димку. Он в своей красной рубашке и с вьющейся шевелюрой совсем напоминал Ваню из «Жизни за царя». Опера не совсем подходящая к случаю, хотя...
— Благополучно? ..
— Можно идти... Вон Ляля...
Ляля, по классическом обычаю, применяемому в таких случаях, лузгал семечки. Удивительно, как семечки [168] действуют успокаивающим образом на чрезвычайку. А еще, говорят, верный способ, если кто-нибудь вас подозревает, — пройти мимо и пустить ему дым в лицо. Впрочем, не пробовал — некурящий... Но знаю, что очень хорошо почаще сплевывать... Плевки и до сих пор служат гарантией демократичности...
— Ну, как дела? ..
— Тех нет.
Под словом «те» он подразумевал бывших «желтых и лакированных», ныне называемых «заграничные жиды в морских фуражках». Благодаря сегодняшней встрече я мог с совершеннейшей точностью описать их наружность.
— А кто-нибудь входил в дом?
— Входили, многие... Но невозможно определить... На улице никто не дежурит, это я знаю...
— Ну, я пойду... Тебе хорошо виден балкон?
— Виден...
— Я суду сидеть на этом балконе. В случае чего — наш условленный знак... Если со мною что-нибудь случится, — я запрещаю делать глупости... Понимаешь?
Он приложился головой к моему виску и несколько раз как-то особенно постукал. Это с детства было у него выражением нежности, повиновения и беспомощного протеста...
Расположение было такое.
Вход был только через ворога. Нужный мне дом стоял во дворе, квартира была в третьем этаже. С балкона хорошо было видно улицу, потому что по фасаду были только одноэтажные здания.
Я вошел в квартиру. Варвара Петровна встретила меня :
— Нет его еще...
Это было скверно... Они меня перехитрили. Я опаздывал на час, они, очевидно, решили опоздать на два... Теперь я в западне, если сейчас не уйду отсюда. Когда он придет, то, разумеется, оставит свой хвост у ворот. [169]
А ведь это единственный выход. Значит, он будет у меня отрезан. Впрочем, я заметил рядом с воротами лавочку. Лавочка, наверное, имеет черный выход во двор, а значит, в крайнем случае, можно будет выйти через нее.
Я стал ожидать. Варвара Петровна продолжала убеждать меня в том, какой хороший человек «Котик», и что новый курьер — тоже хороший. Я сидел на балконе и ясно видел Лялю на скамеечке, напротив. Я даже видел Диму через квартал, по крайней мере, его красную рубашку. Ляля сидел смирно, изредка мельком взглядывая в мою сторону, так что я понял, что он меня видит. Но он не подавал никаких тревожных знаков.
Во дворе под нами появилась высокая фигура в сером.
— Это он, — сказала Варвара Петровна.
— Вы господин Шульгин? ..
— Да... с кем имею честь? ..
Это был неприятный человек. Очень испорченные передние зубы, маленькая, сильно морщинистая голова. Морщины шли кругом, через весь лоб, переходя на щека и подбородок. Зеленоватый цвет лица, лицо — порочное, злое.
— Моя фамилия Петров. Но это вам ничего не скажет...
На самом деле моя фамилия другая... У меня есть удостоверение, которое я предъявлю... Я прислан к вам от военной партии... Надо вам сказать, что в Крыму две партии. Во главе военной стоит генерал Слащев... У меня письмо к вам от Слащева... Я... я — фронтовик... ничего в политике не понимаю... Но мне приказано доставить письмо вам... Приказали ехать в Севастополь... там явиться в разведку... я так и сделал, и мне там указали, как добраться сюда... Есть, кроме того, «куш»... Опять этот «куш»...
— Куш — кушем, но, прежде всего, письмо... Тут я сделал ошибку. Конечно, прежде всего, надо было получить деньги... Но меня так интересовало это письмо, что я даже мало обратил внимания на одно [170]
обстоятельство: Варвара Петровна говорила мне о письме от Врангеля, а «гот говорит о письме от Слащева.
— Итак, письмо?
— Письмо... вот видите... его сейчас нет при мне...
— Вы забыли? .. -
Нет. Я не забыл... я вам скажу откровенно... Мне приказано вручить письмо лично Шульгину. -
Я посмотрел на него, не понимая.
— Вот видите... не угодно ли вам взглянуть... вот мое удостоверение...
Он протянул мне клочок холста, на котором было написано удостоверение от какого-то штаба. Была и печать. Для меня, разумеется, это не могло служить никаким доказательством. Сколько таких же удостоверений, только большевистских, было изготовлено в свое время по моему поручению.
Но я сделал вид, что это для меня вполне убедительно.
— Да все в порядке... А дальше? ..
— Так вот, видите ли, я, значит, удостоверяю свою личность... а чем вы можете удостоверить, что вы именно и есть Шульгин? ..
Этого поворота я меньше всего ожидал. Очевидно, я, действительно, так изменился, что не только меня не могут узнать, но даже когда я сам заявляю, что я — я, мне не верят.
— Потому что, видите ли, — продолжал он, — я получил сведения, что Шульгин, или, что тоже, «Веди», великолепно скрывается или маскируется и что он очень осторожен. И в особенности после того, что произошло вчера, Варвара Петровна, я в особенности....
— А что же произошло вчера? .. — удивилась Варвара Петровна.
— А вот что... Я, как вы знаете, целый день ждал у вас прихода «Веди», но он не пришел... Но когда вы поздно вечером меня провожали, то около ворот я увидел высокую темную фигуру, которая там притаилась... Это, конечно, и был. «Веди»... И правильно, так и надо поступать... [171]
В течение этого разговора я не терял Лялю из глаз. Мне казалось, что он проявляет признаки беспокойства. Наконец, я определенно увидел, что он делает мне тревожный знак большой опасности... Этот знак был в том, что он подносит платок к носу, будто бы у него насморк... Он несколько раз сделал этот жест, сидя на скамейке, потом, очевидно, боясь, что я не заметил этого жеста, он перешел через улицу, все время держа платок у лица.
Какая могла быть это опасность, о которой мальчик так определенно сигнализировал? Для меня это было очевидно. Это значит, что агенты чрезвычайки у ворот и что предо мной сидит подлинный провокатор. Это значит, что надо попытаться вырваться отсюда...
Для этого нужно: с одной стороны — дотянуть до темноты, чтобы облегчить себе бегство, если оно понадобится, а, с другой — надо поддержать в нем сомнение, что человек с седой бородой, который сидит перед ним, не Шульгин, а подставное лицо. Тогда ему будет полный расчет меня выпустить, чтобы проследить меня и, таким образом, добраться до настоящего «Веди»...
В это время Варвара Петровна решила прийти мне на помощь.
— Да что вы, голубчик... Я Василия Витальевича десять лет знаю. Самый он и есть, настоящий, перед вами... Что вы выдумываете!..
Эта женщина была необычайно сообразительна...
Я сказал:
— Вполне вас понимаю... Но, если хотите, давайте сделаем так... Все равно у вас нет письма с собой, так давайте сойдемся еще раз... ну завтра... вы принесете письмо, а я достану вам доказательства... . Ну, хотите, например, паспорт Шульгина? ..
— Нет, какое же это доказательство... Паспорт...
— Вы что же думаете, что вы, как не специалист, не сумеете отличить подложного паспорта от настоящего? ..
— Нет, я-то специалист...
Тут я подумал: «Странный фронтовик, который в то же время специалист по подложным паспортам». [172]
— Нет, я-то специалист, но это так, ведь, просто... Шульгин даст вам настоящий свой паспорт, и вы с ним и придете... Какое же это доказательство.
— А какое же вы хотите?
— Да вот давайте поговорим. Например, если бы вы могли мне рассказать что-нибудь о лицах, несомненно близких к Шульгину... Вот, например, у вас был племянник, редактор газеты...
Я понял, что он хочет...
— Вы говорите о Ф. А. М.?
— Да... Он же Петр Иванович З-ов...
Он хотел этим еще больше вверить меня в своей подлинности, называя мне фальшивое имя Эфема, то самое имя, под которым он жил здесь у Варвары Петровны, вон там, через эту столовую, где уже становилось сильно темно...
Я сказал.
Но не в моих интересах было убедить его, что я — я..
— Ну, какое же это доказательство .. Пол-Одессы знает, что Ф. М. племянник Шульгина... Знаю это, конечно, и я, — и могу знать и в том случае, если я — не я, то есть не Шульгин, кто-то другой...
Я не видел больше Ляли... Он, очевидно, переменил позицию. Я перевел разговор и стал расспрашивать о Крыме, чтобы затянуть время.. Быстро темнело... Больше напряженными нервами, чем слухом, я почувствовал стук во входную дверь Варвара Петровна, которая перед тем ушла, в глубину квартиры, вернулась на балкон.
— Там ваш Ляля пришел. В передней... Я извинился перед «фронтовиком-Петровым» и вышел в переднюй. Там была абсолютная темнота. Ляля не заговорил до тех пор, пока я не нащупал его руками. Он боялся говорить в этой квартире.
— Ну, что?..
— Никаких сомнений... Это они ..
— Кто?.. [173]
— «Заграничные жиды в морских фуражках»...
Я их хорошо рассмотрел... Они пришли за этим серым, высоким... и стоят у ворот.
— Это они — наверное.
— Наверное... Один большой, другой меньше — толстый... Оба бритые, в морских фуражках... совсем как ты рассказал, это они...
— Ну, хорошо... Беги Ляли... Я сейчас за тобой... тоже буду бежать...
Он постукался лбом о мой висок...
— Я подожду тебя у скамейки...
Ему нельзя было отказать.
— Ну, жди...
Я не пошел больше на балкон.
Я стал шарить по квартире в полной темноте, отыскивая спальню Варвары Петровны. В спальне я искал туалетный столик. На туалетном столике я нашел ножницы... Потом нашел умывальник. И над умывальником на ощупь стал снимать свою знаменитую седую бороду.
В это время входную дверь кто-то открыл ключом. Я сообразил, что это, должно быть, сестра Варвары Петровны. Что с нею будет, если она войдет сюда со светом и увидит эту дикую картину. Перепугается насмерть, подымет сумасшедший крик. А она чиркнула спичку и идет сюда... Тогда я пустая в ход фразу почти что из Пиковой Дамы».
— Ради бога, не пугайтесь...
Она испугалась, но не крикнула. В это время, покончив с бородой, я изменял свой туалет... Я сбросил пиджак и пустил рубашку на выпуск.
— Дайте мне какой-нибудь поясок.
Она послушно стала шарить, запалив ночничок, и подала мне огрызок какого-то ремешка. Он не сходился наполовину, но терять времени больше не стоило. Я схватил огрызок и вышел из квартиры. [174]
Сбежал по лестнице во двор. Тут мне пришла в голову лавочка. Вот какой-то ход, очевидно, сюда. Опрошу папирос... И выйду через тот ход на улицу...
Вошел... У них светло... По странным лицам каких-то девушек, которые что-то кому-то продавали, я сообразил свой вид. Вероятно, борода, подстрижена невозможно, и потом эта рубаха на выпуск, лиловая, ночная... Однако, они продали мне папиросы. Но когда я хотел выйти на улицу, сказали:
— Нет, заперто... выходите через двор...
Если бы эти женщины знали, как мне неудобно, как меня «не устраивает» выходить через двор... Но делать нечего... надо выходить.
Я закурил папироску для большей ноншалантности и переступил порог.
Я решил уходить не вправо и не влево, а прямо перед собой, поперек улицы и затем по улице, упирающейся в эту.
Прямо от ворот я пошел очень быстрым шагом. Было полутемно, но, очевидно, меня выдала походка... Я не успел перейти улицу, как почувствовал за собой спешащих людей. Должно быть, я на одно мгновение обернулся, мне кажется, я видел, как они отделились от стенки. Я ускорил свой шаг и, быстро проходя мимо Ляли на скамейке, пыхнул папироской, чтобы он увидел мое лицо... Народу было мало на улице, и я чувствовал за собою торопливые шаги. Я знал, что за этим кварталом будет улица налево, та еще пустынней... Дойдя до угла, я брошусь влево и побегу. Черт с ними!
Неужели я дамся этим мерзавцам, не испробовавши быстроту нот! В молодости я бегал, не как Ахиллес, конечно, но все же недурно...
За собой я слышу бег этих людей, кажется, какие-то крики... Я пробежал улицу, бросился вправо, влево еще куда-то... не слышно больше? Да... Потеряли?. Или задохлись?.. [175]
«Заграничные жиды в морских фуражках»!.. ведь, он был толстый, этот маленький, очевидно, задохся... А русские контрреволюционеры, вышколенные на голодных хлебах, легки на бегу...
«Потворствуй русской силе»!..
Покрутившись еще по улицам, я пошел на условленное место сбора. Оно было у ограды этой церкви. Ни жены ни Димы уже не было. Меня беспокоил Ляля... Но вот из темноты вынырнула его белая рубашка. Те, кто не жили в советском раю, не знают, что значит выражение: «жив и невредим»... «Кто на море не бывал — богу не маливался»... Кто ищет сильных ощущений, например, скучающие английские денди или эксцентричные янки, могли бы излечиться от сплина и скуки... Меня удивляет, отчего они не совершают увеселительных прогулок в Совдепию с женами и детьми..,
— Ах... как они бегали!..
— Ты видел? ..
— Да,, видел все!.. Я в восторг пришел, когда ты помчался... а они за тобой... большой и толстый... но как ты бежал!..
— Да ты же как за этим следил? ..
— А я бежал за вами... они за тобой, а я за ними... Будто бы я тоже преследую... Но они не могли... тот толстый скоро задохся, остановился и стал по-жидовски ругать того большого и кулаками ему в нос... Это они так разозлились, что выпустили... А потом ко мне бросились... поняли... Я побежал от них не очень скоро, так, чтобы посмотреть, что они сделают... Но они сейчас же отстали...
Положительно было жарко в этот теплый майский вечер. Он даже был душный: как бывает, когда звезд нет, а тучи, как бы ватным одеялом, прикрывают город. Это было 28 мая по старому стилю...
Мы пошли с Лялей... Уже было совсем темно. И эта темнота была приятна, как безопасность. На одном углу светился рундук. Я купил Ляле... не семечек, а шоколаду... за «спасение отца»... Он был очень тронут... [176]
Нам предстояло еще очень много деда в этот вечер.
Теперь чрезвычайка ясно понимает, что я вижу их карты. Бег за мною «заграничных жидов» ясно доказал, что и «Котик» и этот второй, «фронтовик Петров», — провокаторы... Значит, я больше не пойду на эти удочки: им остается одно: захватить тех лиц, которые, по их мнению, имеют с нами связь. Надо было предупредить теперь же их, какой оборот приняло дело, и посоветовать кой-кому в эту же ночь переменить квартиры.
Но ничего этого нам не удалось сделать. Ибо никак нельзя было добиться в квартиру. По советскому декрету в то время в десять часов закрывались все ворота, и добиться какого-нибудь толка от смотрителей двора (новый титул дворников) было в высшей степени трудно.
Мы ходили долго, наблюдая, как быстро замирает жизнь среди темных, только кое-где отдельными фонарями освещенных, улиц.
Впрочем, все было по-иному.
Но надо было еще добраться на квартиру, где жил Ляля с матерью и братом. Как они должны были беспокоиться? Эта квартира была очень удобная. Она выходила окнами на улицу, и подоконники ее были на аршин от земли. При этих условиях сдать Лялю через окошко в темную комнату, откуда несся взволнованный шепот, и протягивались дрожащие руки, не представляло затруднений.
Я пошел один... Время становилось совсем позднее, я чувствовал, что наскочу на патруль. Если бы не мой туалет и эта ужасно обстриженная борода, это мне было бы безразлично. Я уже ночевал в районе за позднее хождение и знал, что там делается. Но тут, в таком виде...
Совсем не далеко от дома я таки «влип»...
— Кто идет? ..
Что им ответить? .. [177]
— Человек идет... вольный...
Слово «вольный» обозначает штатский. Кто мог быть в этом патруле? Конечно, солдаты.
— Отчего так поздно, товарищ?..
— Да разве поздно? ..
— Три часа било...
Советские часы переведены на три часа вперед. Три часа обозначают полночь.
— Ну, вот, так я и знал... Я же им говорю, что поздно... а они все: успеете, да успеете!.. Вот и успел... Часов нет. Если бы я еще необразованный человек, а ведь я же знаю, что надо закон исполнить... Сказано нельзя, — значит, нельзя...
— Да откуда вы, товарищ, идете?.. Из больницы, что ли?..
— Почему из больницы? .. от знакомых,..
— В рубашке? а пояс где? ..
По счастью, огрызок был у меня до сих пор в руках.
— Пояс вот!.. оборвался... Они пощупали ремень...
— Документ есть? ..
— Есть...
— Какой? ..
— Паспорт...
— Только? .. а советский документ? ..
— Ну, на что мне советский документ?.. Мне пятьдесят лет, значит, я не дезертир, на должности не состою, — на что мне советский документ? ..
— Как же так, товарищ... Столько времени, как советская власть настала, а у вас документа советского нет... Пойдем в район!..
— Товарищи, ей-богу, тут живу, совсем близко... Мне что! — в район, так в район, — да дома беспокоиться будут, сами знаете: время какое...
— Да нельзя никак, товарищ... Вы же понимать должны, что мы службу должны исполнять...
— Я к вам не имею претензий. Эх, черт!.. Вот так всегда русский человек... Все авось да авось, дойду да дойду, вот и дошел... [178]
— Да вы чем, собственно, занимаетесь?
Тут меня осеняло вдохновение... Патруль обступил меня кругом, вроде, как публика. И я внезапно «впал в роль».
— Чем я занимаюсь? .. Ведите меня в район — вот что!.. Мне все равно... чем я занимаюсь? Как вы меня спросили, — так лучше бы не спрашивали!.. Потому, — я человек пропащий... Все равно — в район, так в район !..
Наступила почти драматическая пауза..
— Чем я занимаюсь?.. Как бы не так?.. Чем я занимался!.. Скрипачом был, скрипку имел хорошую... Вот в оркестр договорился... Так вот нате... заболел!.. Сыпняк. Денег нет... Продал скрипку... Теперь, какой я человек?!. Скрипач без скрипки... Где ее возьму?.. Что мне с этой чертовой гитары!.. Гитара у меня осталась. Учу романсы распевать... Так много ли их, дураков, ко мне ходит? Сыт с этого будешь?!.
Длинная пауза. Кажется, они были растроганы .. И с заднего ряда кто-то сказал:
— Отпустить бы...
Тогда, старший, почувствовав «глас народа», который действительно был для меня и данном случае почти что «гласом божьим», оказал;
— Ну, как вы скрипач, товарищ...
И прибавил:
— Только не попадитесь другому патрулю... Тихонько идите, не шумите...
О, русский народ... Зверь-то ты, зверь... Но самый добрый из зверей...
Добрался домой благополучно... но без «письма главнокомандующего», конечно... [179]