Стесселиада
Почему все эти люди и повозки были убеждены, что их примут на той стороне с распростертыми объятиями? Потому, очевидно, что был отдан точный и ясный приказ выступить на лед в восемь часов утра. Но несомненно также и то, что на шестой версте на льду стоял столик. У столика сидели румынские офицеры, за столиком стояли румынские солдаты. И совершенно достоверно, что этот столик приказал всем этим людям и повозкам возвращаться обратно. Румыны не пустили никого.
Впрочем, нет. Пропустили «польских подданных». В числе их оказался комендант города Одессы, полковник Миглевский, очень мило семенивший вдоль обоза в весьма приличном штатском платье и с изящным чемоданчиком в руках.
Впереди всего шествия шли маленькие кадеты. Они начинались с десяти лет. Жалко было смотреть на эту детвору, замерзавшую на льду.
И начался «Анабазис». Великое отступление от Аккермана. Надо. впрочем, сказать, что это торжественное шествие с белыми флагами имело в себе нечто настолько унизительное, что обратный путь был как-то веселее. Остаток гордости, впоследствии вытравленный лишениями, еще таился тогда в некоторых сердцах.
Совершенно неинтересно, что на другой день было проделано то же самое и с тем же результатом. Кажется, было еще холоднее на льду. Было меньше порядка и больше усталости.
У полковника Стесселя. Совещание командиров частей. Полковник Стессель говорит:
— Во-первых, к черту эти повозки... О ними пропадем. [68]
— Совершенно правильно, господин полковник. Оставить только самое необходимое, — говорит один из командиров частей.
— Да ведь у нас, господин полковник, ничего нет. Пусть и другие бросят. — говорит другой.
— Все бросим, — продолжает Стессель. — Это, во-первых. Во-вторых, — переформироваться. Довольно балагана. Отряды называются... На самом деле роты нет. Согласны, господа? Вот вы — первая рота, вы — вторая... Все согласны.
— Затем, вот мой план: пробиться. Раз румыны не пускают, надо пробиваться на север, вернее, на северо-запад, вдоль Днестра... на соединение с Бредовым, а если нет, — в Польшу. Я уверен, что если захотим, то пройдем. Вы согласны, господа?
Мы согласны.
Нам даются сутки на приведение себя в порядок, главным образом, на уничтожение подвод.
Легче всего это было сделать моему отряду. У нас была одна подвода, которая, несмотря на все наши усилия, не размножалась.
Рассвет. На пригорке начальник штаба Мамонтов. Делает как бы смотр в том смысле, сколько изничтожили подвод.
Я остановился около Мамонтова.
Печально. Эти подводы бессмертны. На мой взгляд, число их не уменьшилось, а увеличилось. Бесконечной цепью они продвигаются в полутемноте. Ни конца им, ни края. Между ними редко, редко проходит часть. Жалкие горсточки. А за ними все то же.
Так было, так будет.
Солнце заходит. Шли целый. день. В общем благополучно. Откуда-то издалека большевики обстреляли из трехдюймовых, но обошлось без потерь. [69]
Пора отдохнуть. Удивительно, как держатся все эти женщины, дети, которых много. Они не теряют даже хорошего расположения духа. А маленькая Оля даже совсем нарядна. Детское лицо остается свежим среди осунувшихся взрослых и веселит глаз. Но страшно смотреть на ротмистра Ч. Он только что встал с постели после сыпного тифа. Идет, пошатываясь, то вправо, то влево, но твердо держит свою кавалерийскую саблю. Глаза опущены, на изможденном лице какая-то внутренняя сосредоточенность, как будто бы он решает трудную задачу. Он идет напряжением воли. Другой бы не смог идти.
Немецкая колония. Какие они характерные, тоску наводящие необычайной одинаковостью всех домов. Богатые дома, каменные, массивные, с явным отпечатком вековой традиции. Если бы наши крестьяне так жили! Но, боже мой, — отчего от них такая скука?
Вздор, сентиментализм. Остатки вековечной потребности «садочка, ставочка, вишеньки»...
Ой сказала мени маты, тай приказывала...Тут этого не услышишь.
Ночь. Опять идем. Темно. Впереди идет какой-то автомобиль с прожектором, который часто останавливается, берет куда-то вбок, что-то ищет. Эти его похождения в темноте, с этим бродящим лучом, вызывают какое-то жуткое чувство. Что ему надо? Чего он бродит? Когда он останавливается, — вся колонна останавливается. Усталость уже очень большая. Как только станут, люди ложатся там, где стоят. Прямо на дорогу. Я помещаю наших дам между двумя ротами, ставшими после «переформирования», слава богу, взводами. Если нам трудно, то каково им? Но они держатся. Ложатся на дорогу, как и мы, тотчас же засыпая. Я временами отыскиваю глазами белый полушубок ротмистра Ч. Боюсь, что он не встанет. [70]
Чудовище там впереди заревело, поводило своим страшным взглядом и пошло.
— Встать! Шагом марш...
И все поднимаются. Мальчики, женщины, дети.
Каша. Обозы стоят. Образовалась какая-то толпа. Она всего гуще у высокого, тонкого здания, которое неясным черным пальцем торчит в небе. Это водокачка, которая снабжает водой Одессу.
Что такое происходит?
Пролезаю между перепутавшимися возами, переступая через спящих вповалку людей. Я пробиваюсь к митингу, что около башни.
Нет, это не митинг, это толпа, окружающая и жадно прислушивающаяся к «совещанию» генералов и полковников.
Прижавшись к стенке башни, при свете какого-то огарка, он рассматривают карту. Что произошло?
Прислушавшись, я понимаю деревня, где засели большевики. Надо их выбить. Часть совещающихся за то, чтобы выбить.
Но генерал Васильев, командующий всей колонной, не решается. Кто-то возражает, по-видимому, после чего генерал Васильев впадает в обиду и хочет совершить отречение.
— Если я, быть может, не умею руководить» или не угоден, то могу отказаться. И прошу выбрать вместо меня начальника.
Его убеждают, что, наоборот, он очень хорош. К такому поучительному разговору жадно прислушивается окружающая толпа. Обычная картина. Уступательные книксены там, где надо взять на себя ответственность и приказывать. Наконец, принимают решение.
Двигаться куда-то без дорог, прямо через поля, по компасу, чтобы обойти деревню. Печальная мысль. [71]
Расходятся. Обозы начинают распутываться н устремляются двумя параллельными колоннами в поля, покрытые снегом.
Рассвет. Привал. Ясно, что мы сбились с направления. Какие-то обещанные хутора, которые должны были быть недалеко от башни, словно заколдованные. Шли всю ночь, — никуда не пришли. Бесконечная белая степь. Все изнемогли.
Наша семья собралась вместе. Лежим на снегу. Нас тут восемь человек родственников. Сильно устали. Мучает жажда, кроме голода. В виде лакомства, преподносят друг другу кусочки чистого снега. Лица очень осунулись. У Ляли начинают становиться глаза страдающей газели. У него опять припадок малярии, хотя его и пичкают хиной. Но, в общем, держится.
Добрались до каких-то хуторов. Домик. Боже, какая теснота. Ни сесть ни стать. Но хоть тепло... Среди этой «бисовой тесноты» Ната, мать Оли, самоотверженно печет какие-то оладьи. Голодные люди смотрят на них жадными глазами и получают по мере того, как они зажариваются. Смрад дикий. Но хоть малый отдых.
Впрочем, не все отдыхают. Часть послали в сторожевое охранение, ибо где-то поблизости большевики.
Иду в штаб, к полковнику Стесселю. Он спит, совершенно выбившийся из сил. Я рад, что Раиса Васильевна Стессель приютила Олю. Она. уютно примостилась где-то в уголочке, кажется, ее тут немножко подкармливают. Удивительно, что дети выносят эти невзгоды легче, чем взрослые.
За окном полупомешанный есаул А. стреляет из револьвера кур. Он сегодня расстрелял какого-то старика. За что, про что — неизвестно. Так, потому что азиатские руки чешутся убивать. Если есть — убивают стариков. Если нет — убивают кур.
Узнаю, что отдых будет короткий. Ночью опять пойдем. [72]
Опять ночь. Опять поход. Как мы держимся? Идем уже двое суток. Ели что-то неуловимое.
Двигаемся все-таки. Все та же картина. На остановках люди ложатся в снег и моментально засыпают. Холодно. Но в этих суровых скитаниях проявляется характер. Твердо держатся несколько офицеров, на которых все это не производит влияния. Конечно, им холодно и они устали, но это не отражается на их расположении. Алеша Т. все так же жизнерадостен и так же мил. Я назначил его командиром роты. Его звонкий молодой голос иногда приятно звучит в темноте.
Владимир Германович непоколебим. Надо сказать, что он и был настоящей душой и созидателем нашего отряда. Человек, полный неукротимой энергии, он променял свою муниципальную деятельность на газетную и почти создал четыре газеты — «Голос Киева» и три «России» — екатеринодарскую, одесскую и курскую. Теперь же, после сдачи Киева, ой променял перо на винтовку и вот, имея полсотни лет за плечами, бродит по дорогам. Но его не сломишь. Он все так же оптимистично настроен, он в восторге от нашего отряда. И, действительно, эти мальчики хорошо держатся: ни жалоб, ни недовольства... И Вл. Г. находит, что все к лучшему. Правда, все его немножко ругают, потому что хотят есть, а он обязан кормить, а кормить трудно...
Ляля больше сгорбился и сильнее тянет свои декадентские ноги. Но по-прежнему внезапно начинает хохотать без всякой причины, и так заразительно, что все хохочут кругом. Алеша называет его за это plusquamperfectum. Это потому, что он вспоминает вдруг что-то смешное, что случилось, бог знает когда, и закатывается без всякого предупреждения.
Я чувствую твердую опору в поручике Л. Он самую малость сноб. В сущности говоря, ему гораздо более нравится следующее: взять ванну, сесть за стол, накрытый чистой скатертью; выпив кофе, он покурил бы и [73] написал бы небольшую статью; потом бы сел за рояль и сыграл valse triste Сибелиуса.
Но за неимением всего этого, он сохраняет только неизменную любезность ко всем и ласковость к некоторым. И этим держится. Это защитный цвет своего рода, выработанный «драпом».
«Кошмарическая» корчма. Я не знаю, сколько сот людей в нее втиснулось. Часа два провели мы в ней, засыпая сидя, стоя, кто, как может. Состояние полубессознательное. Но после ледяного холода на дороге — это блаженство. Курят до сумасшествия. Дышать нечем. Тем скорее впадаешь в летаргию. По привычке окидываешь взглядом — все ли тут, не пропал ли кто-нибудь. И погружаешься в небытие.
Приказывают выйти. Никто не двигается. Вторично, и в третий раз приказывают, но ничего не помогает. Наконец, угрожают, что все уже прошли и ушли, обоз уже черт знает где. Начинают выползать. Надо идти.
Опять день, опять солнце, опять идем. Многие слабеют. Жена упорно держится, но я вижу, что приходит конец ее силам. Я отвожу ее в сторону, помогаю ей переобуть израненные ноги. Ужасно жалко смотреть, как она одевает эти мужские казенные башмаки, которые подарил ей какой-то из наших гимназистов. Переобувшись, она упрямится еще некоторое время и потом соглашается сделать то, что надо было сделать с самого начала. Я устраиваю ее на какую-то подводу.
Снова идем. Бесконечная степь, бесконечный обоз. Когда же мы, наконец, остановимся? Надо хоть где-нибудь хоть что-нибудь съесть и отдохнуть несколько часов.
Ну вот, кажется, какое-то село — немецкая колония. Обоз втянулся. По-видимому, здесь будет отдых. Я иду [74] селом, разыскиваю своих, от которых отстал. Большое село, массивные немецкие дома с треугольными фасадами. Тут, наверное, масса белого хлеба. И, наверное, можно, что-нибудь сварить. И, наверное, наши отыскали уже хорошее, теплое, просторное помещение. Квартирьером послан поручик Л., который немножко любит комфорт. Как знать — может быть, в какой-нибудь культурной немецкой семье отыщется и рояль. Тогда будет и valse triste Сибелиуса.
Так-так-так-так-так-так-так-так, вот тебе и вальс Сибелиуса!..
Кто-то «занимается» по нас пулеметом — вдоль улицы. Неужели большевики в конце села? Я не успел сообразить этого, как шрапнель разорвалась над домом, где поместился штаб. В ту же минуту высыпали оттуда и стали кричать, сзывать всех, кто под рукой. Я бросился через какие-то ворота в поле. Со мной несколько человек, в том числе Алеша. С других сторон тоже бежали люди. Сейчас же на огородах образовалась беспорядочная цепь.
Это было нечто скифское. Все вопили, стреляли куда-то в пространство. Никаких организованных звеньев не было. Вообще, ничего не было. Ни командиров ни подчиненных. Все командовали, т. е. все вопили и, в общем, стихийно двигались вперед. Кажется, нас обстреливали, даже, наверное. Несколько пулеметов трещало. Но это не производило никакого впечатления. Бежали, останавливались. Ложились, опять бежали. Наконец, отошли довольно далеко от деревни. Кто-то и к нам притащил пулемет. В это время я увидел Лялю. Он был правее меня, видимо, в большом одушевлении. Османлиская папаха, худой, сгорбленный, волочащиеся ноги. Скоро мы оказались рядом. Я почувствовал, что он в каком-то особом состоянии. На, его лице, всегда немножко напоминавшем девочку, выражение какого-то забавного фанфаронства. В это время неприятельский пулемет нас нащупывает. Все ложатся. Но Ляля набит традициями. Он торчит османлиской кривулькой во весь рост и думает, что это совершенно необходимо. Я приказываю ему лечь, что он исполняет с видом «если вам угодно, то пожалуйста». [75]
С нашей стороны беспорядочная пальба не прекращается. Но она достигает апогея, когда появляется большевистская кавалерия на горизонте. Некоторые теряют головы. Престарелые полковники командуют:
— Прицел три тысячи!.. По наступающей кавалерии!..
И дают залпы на три тысячи шагов. По наступающей кавалерии, которая вовсе не наступает, по-моему, а движется шагом. Я понимаю, что это бессмыслица, у нас мало патронов, но ничего не могу сделать в этом дьявольском шуме, — голоса не хватает. Подзываю Алешу, приказываю ему взять командование над ближайшими, прекратить пальбу и сохранить патроны на случай действительной атаки кавалерии. Его металлический голос начинает звенеть в этом смысле. Кто-то протестует, возмущается, кричит, что кавалерия нас обходит.
Обходящая кавалерия на самом деле оказывается нашей кавалерией. Она выезжает справа, имея, по-видимому, желание атаковать неприятельскую. Но почему-то это не происходит. В это время за нашими спинами начинают работать наши орудия. Неприятельская кавалерия явственно отходит, вытягивается гуськом на дороге вдоль фронта. Удачная шрапнель заставляет их прибавить ходу. Они уходят вскачь.
Мы победили. В это время справа что-то происходит. Там начинают кричать ура, и потом это ура перекатывается по всем цепям, доходит до нас, мы тоже кричим ура и перебрасываем его следующим цепям влево. Затем приходит и объяснение. Начальник штаба объявил, что мы вошли в соприкосновение с войсками ген. Бредова. Хотя поиска генерала Бредова были в это время не ближе ста верст, но все этому поверили.
Итак, победа. Но, боже, как хочется есть. В это время появляется спаситель — поручик Л., нагруженный белым, вкусным, чудным хлебом.
И все это повторилось снова.
Через два часа большевики опять напали на нас. И мы снова защищались. Те же цепи, те же крики, тот же беспорядок. Но на этот раз [76] было хуже. Сильно крыли гранатами. Сверкнет ярким желтым пламенем, а затем густой взрыв дыма. Граната имеет в себе что-то оперное. Так проваливается Мефистофель сквозь землю. Пулеметы хуже. Когда они начинают насвистывать в воздухе свой узор, тогда гораздо опаснее. Знаешь, что они могут сейчас же вычертить кровавую надпись по земле, т. е. по нас.
Трещащую песню поет пулеметЯ накричал на Димку, чтобы он не поднимал головы, когда «строчки кровавые пишут». Моя группа, т. е. те, кто меня слушались, была налево от меня. На том конце был поручик Л. Я помню его внимательное лицо, часто поворачивающееся ко мне. Он делал то же, что и я, и тогда я почувствовал, что «ячейка» взята в невод и повинуется. Рядом со мной был Димка. На него гранаты как будто производили впечатление своим шумом, но опасности пулеметов он не понимал. Он перебегал за мной, держа в руках мой карабин, от которого я рад был избавиться, — терпеть не могу этих вещей в бою. За ним в штатском пальто и в барашковой шапке перебегала маленькая, худенькая фигурка. Это отец Оли, мирный податной инспектор.
Как странно... Когда мы были мальчиками, мы были очень близки. Затем долгие годы шли врозь. И вот пришлось на старости лет плечо о плечо перебегать под гранатами.
Дальше Владимир Германович, тоже в штатском. Перебегает c винтовкой в руках, ложится и опять перебегает. Думали ли когда-нибудь мирные киевляне, избиравшие его городским гласным, что, вместо мостовых и канализаций, он будет изучать преимущества гранат перед пулеметами...
Перебегая, мы сближались с цепями противника. Впереди меня был домик, брошенная хижина. Я знал, что надо добраться туда. Несколько перебежек, и мы с [77] Димкой под защитой. Тут удобно. Он заряжает мне карабин, а я из-за угла дома «беру на мушку». Цепи сблизились шагов на двести. Но чувствуется, что мы не сдадим. Я выпустил несколько обойм; когда они побежали. Мы скифски их преследовали, вопили, размахивали винтовками. Они поспешно отходили по почерневшим полям — снег стаял в этот день
Штаб. Совещание. Дело плохо. Противника отогнали, но патронов нет. Пальба на три тысячи шагов залпами сказалась... Броневик «Россия», на котором наше единственное орудие, надо бросить — нет бензина. В сущности, мы безоружны. Идем вот уже несколько суток без отдыха, почти без пищи.
Решено пробиваться еще раз в Румынию, хотя бы силой. В значительной мере этот результат есть следствие роковой ошибки под водокачкой. Сколько мы потеряли времени и сил, шатаясь где-то по компасу без дорог. Быть может, если бы этого не было, мы бы успели уже пробиться....
Но где же все наши? Иду искать. Уже ночь.
Улица невозможно черна. Несколько раз натыкаюсь на умирающую лошадь. Она тут валяется с утра. Кричим в темноту. Спрашиваем встречных. Хоть бы съесть что-нибудь... вот, кажется, свет в доме. Зашли. Неужели покормят? Да, собираются дать что-то...
Нашли своих. Собрались с разных концов. Но Ляли нет. Алеша ранен. Поручик Р. убит. Еще несколько человек ранены в нашем отряде; остальные, слава богу, целы. Вообще же потери в этом бою насчитывают около четырехсот человек.
Из штаба приходит приказание бросить все вещи. В маленькой хате битком набито. Кошмар. Кто спит, обессиленный до конца, кто хлебает какой-то чай. У кого есть, [78] перерывают чемоданы, отыскивая что можно взять в руки. У большинства ничего нет. Это гораздо спокойнее.
Приходит полковник А. и сообщает зловещую новость. Открыт какой-то заговор. Хотят убить полковника Стесселя и на его место поставить какого-то другого полковника. Выступить через полчаса.
Но где Ляля?...
Захожу в каждую хату.
— Здесь юнкер такой-то?
И всюду один ответ после некоторого молчания:
— Такого нет...
И холодная рука тревоги сжимает сердце...
Вышли. Очень темно. Спускаемся куда-то вниз, очевидно, к реке. Вдруг мысль: «Да, мне сказали, что Алешу и других раненых вывезли. Но ведь это всегда говорят. А вывезли ли?».
Выскальзываю из дружеских рук, убеждающих, что вывезли. Возвращаюсь. Но очень устал. В темноте попадается верховой. Прицепляюсь к его стремени. Он тащит меня в горку, что уж значительное облегчение. Ищу долго, безуспешно, отчаиваясь и опять надеясь, и окончательно прихожу в отчаяние. Не могу найти. В деревне, как будто, и нет никого. Очевидно, все ушли. Ухожу и я.
На душе так скверно, как только может быть...
Ужасная ночь. Силы на исходе. Слава богу, удалось пристроить на подводу женщин, детей и ослабевших. Я еще иду. Я не особенно понимаю, как я это делаю. Все горы и горы. Я все иду по обочине дороги. Я ясно понимаю, что все меня обгоняют. Но, в конце концов, я оказываюсь впереди всех. Почему? Они останавливаются, а я нет. Они лежат на снегу каждый раз, когда обоз станет, а я боюсь лечь. Мне кажется, что я не встану. Минутами снег озаряется каким-то зеленоватым светом. Мне кажется, [79] что всходит луна. Но скоро я понимаю, что нет луны. а что это мгновениями я впадаю в забытье на ходу, и мне мерещится этот свет. Вот, наконец, голова обоза. Перекресток. Стали. Куда идти? Тут надо лечь. Это что? Экипаж, тесно окруженный кучкой люден, держащихся за крылья. На козлах полковник в лохматой танке. Кто-то говорит:
— Это раненую сестру везут... А я слышу, как из глубины экипажа знакомый бас ругается:
— Куда вас черт несет?.. Рессоры поломаете!..
Я понимаю, в чем дело. Это близкие к полковнику Стесселю офицеры охраняют его по случаю «заговора»... А он страшно зол на все это и потому ругается.
Рассвет. Какая-то деревня. Здесь краткий отдых. Ищу, куда приткнуться со своими. Очень трудно. Все переполнено. С величайшим трудом что-то нахожу и прячу полузамерзших в хату. На перекрестке сталкиваюсь вдруг с поручиком Л.
— Я привез Алешу...
Слава богу. Он таки нашел его. Когда он узнал, что я ушел тогда за Алешей, он пошел за мной. Меня он не нашел, но он нашел Алешу, которого я не мог разыскать. И все было так, как это бывает... Меня уверяли, что «вывезли всех раненых»... Этому никогда не надо верить. И Алешу не вывезли... Он лежал вместе с другими ранеными в какой-то хате на самом краю села. Вокруг них беспомощно метался врач. Все ушли — что делать? Сами раненые не знали, что деревня оставлена... Три сестры, совершенно выбившиеся из сил, спали. Вот как было...
Поручику Л. удалось вместе с врачом где-то добыть несколько подвод. Они ловили брошенных бродячих лошадей, запрягали... С величайшим трудом вывезли эту хату.
Вывезли в Алешу...
Вот он. [80]
Подвода — на ней двое... Алеша и какой-то другой. Алеша — желтый — стонет. Другой не шевелится. Неужели?..
Да, умер...
Надо снять, прежде всего, этого незнакомого мертвеца... Похоронить? Но как?
Нет, просто положим в садике. Похоронят, может-быть, добрые люди.
— Алеша, больно вам?
— Больно... Это вы?.. Спасибо... Больно... Холодно... Холодно...
Надо внести его в хату. Согреть и перевязать. И потом... мы переложим его на рессорную площадку — у нас есть. А главное — доктор... быть может, нужна операция немедленно.
Разыскиваю доктора. Опрашиваю, прошу...
— Да я рад все сделать... Конечно, нужно операцию... и немедленно. У него контузия в спинной хребет. Но главное сейчас не это. Осколок в легком... Надо удалить немедленно. Но инструменты? Нет инструментов... Надо вынуть два ребра... Как без инструментов? .. Что я сделаю!
Вот где ужас...
Переносим Алешу. Трудно. Ему все так больно. А мы ослабели до такой степени; что падаем и сами. Сквозь калитку так трудно пронести.
Внесли. Хата полным полна. Все так замерзли и устали. Куда его положить, беднягу? На скамейку?
— Ах, больно... Пожалуйста, не надо... на пол лучше... Василий Витальевич... спасибо... Вам тяжело... не беспокойтесь... ах, больно... так... да... хорошо... спасибо...
Перевязывают. Крутом стеснились. Маленькие хозяйские дети смотрят со страхом и любопытством. Сестра делает свое дело внимательно, несмотря на предел утомления.
Сделано. Чаю теперь — хоть полстакана. Выпил. Ему легче немножко. Согрелся... перестал стонать... благодарит... [81]
Да, он все такой же... лицо у него желтое... он очень плох. Но благодарит. Все так же внимателен и ласково-тверд, как раньше, как всегда, как тогда, в походе... Как часто он вел меня, когда по «старчеству» своему я изнемогал. Он не такой, как почти все.
Это у него не внешнее, а в крови. Вот он умирает. И все тот же. Он значит... настоящий такой... это его настоящая природа. Он никогда себе не изменит... никогда... Да и когда уже? Уже — некогда...
Кругом стоят, сидят, лежат. Как все страшно устали. Засыпают сейчас же... Хоть на мгновение.
Почему я держусь? Не знаю: что-то меня держит изнутри.
Но где же Ляля? Убит? Где-то брошен раненый, как Алеша? Мать плачет тихонько, засыпает, опять плачет... Нет, я не верю. Найдется....
Но надо двигаться. Бедный Алеша, опять его надо мучить.
Переносим. Уложили на площадку, укрыли тепло... Здесь все же. будет ему легче.
— Спасибо. Василий Витальевич... спасибо, Вовка...
Неужели нельзя его спасти? Лицо все так же красиво, и выразительны правильные губы. Брови только свелись над закрытыми глазами. Но эта желтизна... восковое лицо.
Нет инструментов... из-за этого надо, чтобы он умер.
— Ляля!..
Да, это был он. Худой, сгорбленный, — декадентская кривулька больше, чем когда-либо, но все с той же заражающей детской улыбкой.
— Где же ты был?.. Глупый!.. Отчего не нашел меня? Дайте ему что-нибудь... ел?
Ел... Ах, очень интересно!
Знаешь, полковник Н. — симпатичнейший человек и, кроме того, он — мой личный друг!..
— Уже?.. говори по порядку! [82]
Рассказывает. Он был вместе с Алешей сначала. Там было тяжело. Когда Алешу ранили гранатой, он бросился к нему. Сначала думал, что убило; лицо было в крови; он был в беспамятстве. Потом пришел в себя.
— И он, когда пришел в себя, увидел меня, сказал:
«Ляля, передайте Василию Витальевичу... что я умираю за Россию»... И потом дал мне портрет... один... Еще сказал... чтобы я передал и чтобы... Словом... он завещал мне... нам... Это «боевое завещание», правда?..
Да, это было «боевое завещание»... И это завещание... В жизни больше мистического, чем думают... Но это потом... Ляля рассказывает дальше:
— Потом я его относил...
— Куда?
— В деревню... Я очень беспокоился, где ты и Дима. Но нельзя было искать... Я опять вернулся...
— Куда?
— В цепь... Но уже никого не было из наших... Я подал в «Союз Возрождения». Там был один полковник... очень симпатичный... он мой личный друг.
— Где же вы были?..
— Там, в этой другой деревне... Мы их далеко загнали. Наконец, ночь уже... Знаешь, я там заснул... очень хорошо... два часа... и поел... Они были в том конце деревни, а мы в этом...
— Когда же вы вышли?
— Мы — поздно... Позже всех... только что пришли...
— Я так боялся, где ты...
Итак, он жив, Ляля... На этот раз...
Но в следующий?..
Есть хочется до нестерпимости. Отчего ничего нельзя достать? Денег не берут. Мы с Владимиром Германовичем шарим по избам и, наконец, находим несколько фунтов кукурузной муки. Баба уступает ее за чашку какую-то, что нашлась у меня. Насыпаем в ладошку, и такая [83] «понюшка» уже блаженство. В сущности говоря, человек может есть удивительно мало. И все же днем легче.
И опять идем. Бесконечно идем. Даже непонятно, откуда берутся силы. Ведь вот ночью я шел почти в полубессознательном состоянии, а сейчас иду почти бодрый. Впрочем, так много значит, что Алешу не бросили и Ляля нашелся.
Плавни. Что такое плавни? Это вот что. Очень много камыша, лозы и достаточно старых верб. Между этими растениями большие лужайки из льда. На этих лужайках мы.
Кто это мы? Собственно говоря, это движется колонна под командой генерала Васильева. У него помощник — еще какой-то генерал. Генералу Васильеву подчинены наш отряд, т. е. полковника Стесселя, «Союз Возрождения» и еще что-то. Отряд Стесселя состоит из превращенных в роты отрядов полковника Н., полковника Л., полковника А., т. е. моего, гвардейских сапер и еще чего-то. А в общем — одни обозы.
В этих плавнях мы чего-то ждем. Ждем долго. Развлечение состоит в том, что вода временами проступает сквозь лед и делает озера. Тогда, приходится, перебираться поближе к вербам.
Алеша лежит тихо. Но лицо его сильно пожелтело и становится восковым. Неужели он умрет? Я иногда подхожу и говорю с ним несколько слов. Он отвечает, как всегда, т. е. совсем не как всегда, потому что он умирает, но я ясно чувствую, что его сущность, душа его — та же.
Приходит приказание бросить все подводы. Мы готовы ко всему, но как же быть с Алешей? Я приказываю делать носилки. От нашей платформы отпиливают оглобли и делают носилки из брезента. И это была ошибка. Конечно, надо исполнять приказания, но иногда, когда поторопишься...
Двинулись. Тропиночками, сквозь камыши выходят на Днестр. Алешу несут на носилках и выбиваются из сил. Зачем я приказал отпилить эти оглобли! Это [84] приказание бросить подводы было исполнено немногими. Обозы движутся и, хотя с трудом, соскальзывают по обрывистым берегам на лед реки.
Итак, мы в Румынии, т. е. в Бесарабии. Перешли лед беспрепятственно. Румынской охраны нет или она ушла. Все какие-то сады, совершенно пустынные. В садах летние брошенные шалаши. Движемся, вышли на какую-то лужайку.
Что такое? Неужели по нас?!
Да, по-видимому. Пулеметы высвистывают мелодии над нашими головами, и пули начинают цокать в землю. Укрываемся в ложбине. Удивительно, что дамы совсем не боятся...
Очевидно, эти румыны таким способом заявляют нам: «не ходите дальше». Мы и не идем. Люди разбились по садам, пережидают. Обозы тоже где-то стали.
Я иду на разведку, т. е. по дороге, которая, по-видимому, идет в деревню. А деревня эта, очевидно, у подножия этих обрывистых гор, с которых нас и поливают из пулеметов. Меня нагоняет экипаж полковника Стесселя. Он приглашает меня сесть. Раиса Васильевна говорит мне несколько любезных слов. Мы едем для переговоров с румынами.
Домик в деревне. Румынские офицеры, с одной стороны, с другой — генерал Васильев, Стессель и еще кто-то...
Генерал Васильев говорит переводчику:
— Скажите им, что мы совершенно замерзли и умираем от голода... Что мы безоружны, потому что у нас нет патронов... Что мы просим оказать нам приют, ибо мы погибаем... И что я заявляю им, что если мы не будем приняты, то мне ничего больше не остается, как застрелиться тут же...
Румынские офицеры что-то отвечают. Это продолжается долго. Мы говорим жалкие слова, румыны отказывают, но, в конце концов, как будто соглашаются на то, чтобы [85] мы заняли нижнюю часть деревни до утра. Иду к своим. Уже в совершенной темноте привожу их в деревню, отыскиваем какие-то хатки...
Крохотная молдавская хатка. Человек тридцать. Умирающего Алешу устроили, как могли. Остальные вповалку. Почти все спят. Но хозяева готовят у круглого низенького столика мамалыгу для нас. Когда это готово, я бужу всех, кого могу разбудить. Лялю и Димку добудился. Хочу поднять Олю. Спит так глубоко, что нет возможности. Я подымаю ее за руки, ставлю в вертикальное положение и трясу, что есть силы. Но бедная девочка не просыпается. Я выпускаю ее, и она бесчувственным телом сваливается на солому. Это сильнее всякого хлороформа.
Ужинаем при каганце. Мамалыга, кислые огурцы... Сумасшедшая роскошь...
Что сделать для Алеши? Ничего нельзя сделать. Он умирает оттого, что у него осколок гранаты в легких. Надо немедленно сделать операцию, при чем придется вынимать два ребра. А эту операцию нельзя сделать, потому что нет инструментов. Завтра будем упрашивать румын отвезти его в соседнее местечко, где есть больница. Но доживет ли он до утра?
Все уже спят. Многих так и не добудились. Хозяева сбились все на кровать. Там старуха, молодые женщины, дети... Весь пол густо, густо уложен телами. Алеша на скамье. Мы устроили его на подушках, как могли. Моя жена легла около него на полу. Она спит чутко, чтобы помочь... Хата чуть освещена каганцем...
Я укладываюсь рядом с сыновьями. Усталость сильнее всего... Засыпаю, — проваливаюсь в пропасть...
Но ненадолго... Алеша стонет... И просит воздуха. В хате действительно душно так, что и здоровым нечем дышать...
Я говорю, чтобы отворили дверь.
Струя свежего воздуха входит в эту юдоль земную...
— Ах, хорошо... хорошо... так вот... спасибо... хорошо... [86]
Но и здесь, даже здесь, неизбежна «разность интересов». Умирающему Алеше нужна эта струя кислорода, а живым, и в особенности тем, что около дверей, она, эта струя холода, мучительна и опасна. Они ропщут...
Они тоже правы... Я лавирую между ними... Когда Алеша начинает просить и задыхаться, я приказываю отворить дверь... И он тогда говорит порывисто, убежденно, благодарно:
— Ах, хорошо... хорошо... спасибо... Через несколько минут я тихонько передаю, чтобы дверь затворили...
Наконец, один раз открыто заворчали. Я рассердился и повторил, чтобы открыли...
Тогда откуда-то из груды лежащих раздался голос:
— Что ж, Василий Витальевич, ведь он... уходит... а мы остаемся...
Жестокие слова!.. К счастью, Алеша их не слышал... Он минутами забывается. Я сказа жене. чтобы она перешла на мое место, и лег около Алеши...
Он иногда просит воды... Чаще воздуху... Иногда я перекладываю его...
— Спасибо, Василий Витальевич... Спасибо... Ах, больно, больно. Вот так... да, так... спасибо... вам тяжело?.. не беспокойтесь... да, да... спасибо... .
Минутами он забывается. Но остальное время в сознании...
— Мне надо операцию... операцию... я знаю... надо сделать.... -
Сделаем... вот только придет утро, — сейчас отвезем вас, Алеша, в соседнюю деревню... Там есть больница... Хирурги... -
— Разрешат?.. румыны... разрешат?..
— Конечно, разрешат... они уже говорили. Вдруг он делает такое движение, что я понимаю: он хочет мне сказать так, чтобы никто не слышал.
— Василий Витальевич... правду... скажите только правду... я ранен в спину... в позвоночник... если я буду калекой... не буду ходить... не хочу жить... не [87] хочу... дайте мне револьвер... умоляю вас... я знаю, вы мне скажете правду... я вам верю... только правду!
Бедняжка, я знаю, о чем он думает...
— Слушайте, Алеша... Я вам скажу, как есть.. Если бы вы были ранены в позвоночник, это было бы так... но вы не ранены, — вы контужены... от этого вылечиваются почти всегда... электричеством... это в этих случаях удивительно действует... это — пустяки, об этом не думайте... это обойдется...
— Ну, хорошо... спасибо... Только душно мне... Кислорода бы мне... Василий Витальевич... подушку бы, если бы с кислородом подушку...
Я чувствую, как сквозь эту мертвящую усталость, которая туманом покрыла всю мою восприимчивость, все-таки пробивается какое-то отчаяние... Господи, ну как ему помочь!..
Он затихает... Кажется, уснул... Слава богу... меньше страданий... я тоже не могу... прилягу...
Я заснул, может-быть, на несколько минут... И вдруг проснулся сразу... вскочил...
Прямо против меня на кровати сидела старуха... она кивала мне и рукой указывала па Алешу...
Он умирал... Началась агония... Он хрипел... Кто-то проснулся, что-то сказал... Старуха замахала на него руками, чтобы было тихо...
Я стоял на коленях около Алеши... Это было недолго... Несколько минут, и он затих... Я закрыл ему глаза...
Потом прочитал молитву, какую вспомнил... Все спали... Только старуха сидела на кровати и смотрела на нас... Окончив молитву, я тотчас же заснул... Я ему больше был не нужен... Я спал крепко, до, самого утра...
Так умер Алеша... Он был... белый...
Ровно в 8 часов утра румыны начали обстреливать деревню из пулеметов: это чтоб мы ушли... [88]
Пули цокали по заборам и стенам. Я приказал пойти за водой и больше не выходить из хаты... а сам пошел в штаб. Штаб помещался в домике, выходившем в большой пустырь. На улице никого не было — попрятались... Но у конца улицы, под забором, залегло много нашего народа. Я спросил, что это такое. Мне объяснили, что это вновь сформировавшийся отряд какого-то полковника. Этот самый полковник хотел запретить идти мне черед пустырь; румыны, мол, обстреливают «нарочно», кто доказывается...
— На нас навлечете...
Удивительно, почему во всех самых трагических случаях жизни бывают такие глупости. Ну, какое же решение вопроса лежать под забором в то время, как румыны стреляют именно для того, чтобы мы ушли...
Я объяснил ему, что иду в штаб по приказанию полковника Стесселя. Он отстал.
Никто, конечно, меня не обстреливал «нарочно». Стреляли вообще по деревне. Были уже раненые и убитые. Надо было принять решение.
У Стесселя были все «начальники частей»... Накануне еще мы собирались у него и почему-то (хорошенько не помню, почему) «выбрали» его своим начальником... Нет, вспомнил, вот почему: общий начальник генерал Васильев был задержан румынами, и тогда отряды «Союза Возрождения», полковника Стесселя и другие решили действовать отдельно, каждый на свой страх и риск. Тут-то Стессель и захотел «проворить свои полномочия»... Мы, значит, вновь ему присягнули...
Стессель приказал бросить все здесь, — больных, раненых, стариков, по возможности женщин, все обозы, — и выйти с одними винтовками только тем, кто готов на все... Собраться к десяти часам к штабу... В десять часов румыны обещали начать артиллерийский обстрел, если мы не уйдем. Стессель послал им письмо, что мы уйдем в десять.
С этим я вернулся к своим... Обстрел из пулеметов временно прекратился... Алеша уже лежал в садике под плетнем... В хате пили чай... [89]
В это время подбежали румынские солдаты... Они врывались в хаты и кричали:
— Гайда! На апой!
Это значило: «Вон! назад!». Они требовали, чтобы все выходили из хат и уходили.
Тут наступило самое тяжелое. Жена, Ната. Оля — эти не могли больше идти... Я знал, что им нужен отдых, во что бы то ни стало, и потом... Куда мы идем? Если мы n пробьемся, то ведь только самые железные. Остальные погибнут в дороге — это неминуемо... Их надо оставить здесь; неужели же эти румыны выгонят женщин и детей?
Я стараюсь объяснить румынскому сержанту, что мы уйдем, но что «домны» (дамы) должны остаться... Он понимает меня... Но и слышать не хочет:
— Все, все — гайда! на апой!
Несчастные женщины выходят тоже на улицу.
Не понимая ужаса будущего, они рады не расставаться. Румыны бегут дальше по хатам — выгонять. Но к нам набегает новая партия. Я опять к ним:
— Домны должны остаться...
Этот соглашается, но торопит нас — мужчин... И под этими непрерывными «выгоняющими» криками мы прощаемся. Делим деньги, последние наставления...
— Пробивайтесь в Сербию. Я буду искать вас в Белграде...
— Гайда, на апой! — кричат румыны...
Да подождите, проклятые! Как быть с Димой? Я беру его в сторону...
— Димка, останься с мамой... Она одна... Я вижу его огорченное побледневшее лицо...
— Тебя убьют... И Лялю...
— Какие глупости!.. выкрутимся... Ляля со мной... ты с мамой... ну. прощай...
— Гайда! На апой!
Кончено. Ушли...
Мы выступили из деревни. В руках вели какого-то вола (провиант) и были очень довольны. Эта деревня, из которой мы уходили, называлась Раскайцы. [90]
Перешли Днестр. Опять плавни. Остановка. И долгая. Что-то здесь происходит. Почему так уменьшилась наша рота? Где кадеты, которых к нам присоединили? Мне сообщают, будто какие-то большевистские делегаты бродят кругом. Я приказываю выставить посты. Ничего не могу понять. Многих нет...
Неужели?..
Возможно... В той стороне, откуда можно «их» ждать, стоит Ляля на посту... Я не теряю его из глаз, а он меня...
Приказание двигаться...
Выходим из перелеска, из зарослей, на какие-то заледеневшие пустыри. Тут Можно определить, что мы такое...
Все-таки нас порядочно. Человек шестьсот. Обозов действительно никаких... Есть только экипаж полковника Стесселя, несколько конных... У нас есть какая-то несчастная кляча, которую бородатый фельдфебель ведет в руках.
Меня беспокоит Филя... Он от голода съел какую-то мерзлую луковицу, которую он нашел на дороге. Теперь он жалуется... У него нехорошее лицо... посерело, и морщины резко легли вокруг рта... На остановках он лежит на снегу, скорчившись... Что делать, если он не сможет идти? ..
Я подзываю бородатого фельдфебеля с клячей... Подсаживаю Филю на клячу без седла... Он обхватывает ее шею руками, голову кладет на гриву... Ноги в городских ботинках и гетрах беспомощно болтаются... Так его везут...
Ляля держится хорошо. Сегодня у него «не малярийный» день. Сегодня меня ломает... Мы с ним на переменку. Но у меня легче. И я чувствую, что я ее переупрямлю при помощи... свежего воздуха... голода... бессонницы... и переходов... [91] Это был сад, занесенный снегом, как полагается в Бесарабии. Отряд полковника Стесселя как-то сбился в кучу... где-то за деревьями что-то происходит... Какие-то крики... но выстрелов не слышно.
Никто ничего хорошенько не понимает, но идут разговоры о том, что кто-то у кого-то взял пулемет. Я чувствую, что-то делается непонятное. Но не могу определить — что. Ясно, что это связано с большевиками. Но отчего нет боя?.. Отчего мы остановились?
Мои сталпливаются поближе ко мне, поглядывают н меня, а я поглядываю на Стесселя. Что это все значит?
Вдруг на лужайке появляются дна всадника. Они приближаются, направляясь прямо к нам. Они без оружия. Подъехав, они останавливаются и глазами кого-то ищут.
— Де тут полковник Стесселев?
Стессель ответил своим характерным басом, чуть хриплым, как будто с одышкой.
— Это я. Что вам?
Это были по виду как будто унтер-офицеры, но без погон. Один из них начал так:
— Ну что ж, товарищ полковник... Надо кончать... Зачем вы против нас цепи выслали? .. Так шо вы в таком положении, что мы с вами драться не желаем...
— Да кто вы такие?
— Мы те самые, с которыми вы позавчера бой вели... дивизии товарища Котовского... Товарищ Котовский нас прислал, чтобы значит кончать...
Тут он повернулся ко всем нам, к толпе.
— Если которые господа офицеры опасаются, что им что будет, то пусть не опасаются. Потому товарищ Котовский не приказал... и вещей отбирать тоже не будут... И ежели при господах офицерах которые дамочки есть, то тоже пусть не опасаются... Ничего им не будет... Приказал товарищ Котовский казать, чтоб все до нас шли и чтобы не опасались.
В это время кто-то из толпы, кажется, единственная сестра милосердия, которая была с нами, спросила: [92]
— Да кто вы такие?
— Мы? Мы — большевики!
— Так как же, если вы большевики... как же вы обещаете то, другое... а вчера кто убивал?.. кто резал?.. кто отнимал?
— Мы? Нет, мы не обижали!..
— Как не обижали? Вы же коммунисты?
— Какие мы коммунисты! Мы большевики, а не коммунисты! .. Мы с коммунистами сами борьбу ведем... Вот, к примеру сказать, господа офицеры... разве среди вас все хорошие люди?.. Есть которые хорошие, а есть... сами знаете... Так и у нас — коммунисты... Сволочь коммунисты!..
В нашей толпе произошло заметное волнение. Эти слова производили впечатление. Делегаты Котовского, очевидно, это поняли,
— Вот, господа офицеры, тут наш штаб недалеко... И ваш полковник Мамонтов там. Вчера его взяли... Кто к нам — пожалуйста... Всем хорошо будет. Кто хочет к нам на службу — принимаем. А кто не хочет — так себе пусть идет — домой... А не желаете, ну тогда — драться будем...
Полковник Стессель, очевидно, в эту минуту принял решение.
— Вот что. Вы себе поезжайте, а мы поговорим... Неудобно нам при вас. А что решим — сообщим вам.
Те сейчас же согласились:
— Пожалуйста, пожалуйста...
И поехали.
Настала решительная минута. Ко мне подошел поручик Л. и спросил деловым тоном:
— Василий Витальевич. Уже пора стреляться?
Я ответил почти сейчас же, но помню, что в это мгновение я как-то сразу все взвесил или, вернее, взвесил только одно, именно, что большевики нас еще не окружили, что в одну сторону дорога еще свободна. И ответил:
— Надо немного подождать...
В это же мгновение ко мне подошел Владимир Германович. [93]
— Мне кажется, что дальнейшее сопротивление бесполезно... Сделано все возможное; дальнейшее бесплодно...
Я ответил:
— С этой минуты я предоставляю каждому свободный выбор. Сам же я буду держаться Стесселя до конца...
Я подошел к Филе. Оказал ему, что освобождаю его от обязанности следовать за мной в виду его болезни, советую сдаться и пробиваться в Одессу. Дал еще денег. Мы простились. Он слез с лошади и лег на снег.
В эту минуту Стессель своим хриплым, задыхающимся басом обратился к толпе.
— Ну, вот что... Я с ним не пойду... Кто со мной, тот за мной!..
И, повернувшись, он пошел по дороге в сторону от большевиков.
Тут произошли быстрые сценки, которых передать нельзя. Очевидно, каждый колебнулся в душе. Полковник А. что-то сказал нашему отряду не особенно определенное. Впрочем, это соответствовало моей инструкции предоставить всем свободу.
Я пошел вслед за Стесселем. За мной пошли несколько человек нашего отряда, в том числе: полковник А. с сыном, поручик Л., мирный податной инспектор, друг моего детства, и Ляля.
Лужайка в лесу. Мы сидим на снегу кружком. — Начинается «майн-ридовщина», — сказал кто-то. Действительно, мы похожи на какую-то шайку «охотников за черепами» или «искателей следов». Нас всего пятьдесят два человека, в том числе две дамы: Раиса Васильевна Стессель и та сестра милосердия, что разговаривала с большевиками. Это все, что осталось от отряда полковника Стесселя. Остальные сдались большевикам. Впрочем, есть еще две лошади. Полковник Стессель долго упрямился и не хотел бросить экипаж. Но пришлось бросить, потому что переправа через Днестр была слишком крута. Лошади же в руках сползли по ледяному откосу и теперь служат нам под вьюками. [94]
Сейчас мы опять в Румынии. Полковник Стессель разрешил говорить только шепотом. Чуть темнеет. Все мы голодны, и у всех нас ничего нет. Кое-какие запасы есть только у самого полковника. Его жена делит скудные запасы между всеми: на долю каждого выпадает кусочек сала и понемножку сахара. Хлеба нет. Но и это уже кажется нам блаженством.
Затем полковник Стессель шепчет своим задыхающимся голосом:
— Будем пробиваться... Еще лучше, что нас так мало... Маленьким отрядом легче пройдем. Но вот что... У меня есть деньги... казенные... Что-то... словом несколько миллионов... Я их больше не могу таскать... Экипаж пришлось бросить. Поэтому сейчас разделим их между вами, — поровну.
Началась дележка. Долго мы считали. В конце концов, вышло 140 с слишком тысяч на человека — «колокольчиками».
Кончили. Встали. Пошли. Начиналась «майн-ридовщина».
Ночь. Идем лесом, гуськом, след в след, стараясь не шуметь, молча... Кажется, это называется ходить «волчьей тропой». Действительно, наша жизнь становится звериной. Сколько мы будем так бродить, не смея никуда прибиться?
Куда деться? По ту сторону Днестра — большевики, по эту — румыны. План полковника Стесселя, очевидно, — скользить между теми и другими, пользуясь плавнями, зарослями и лесами, вдоль Днестра. Но ведь есть-то надо. И отогреваться от времени до времена тоже надо. Идти еще можно, но спать в лесу на снегу...
Не выдержим... Мороз уже больше девяти градусов, вероятно.
Неожиданно в лесу в полной темноте натыкаемся на кого-то. Оказывается, генерал Васильев. Каким образом он пошел сюда, невозможно понять. Он совершенно [95] истощен. У кого-то еще находится, по счастью, кусок сала... Впрочем, не все ли равно... Дни этого человека уже были сочтены...
Трудный поход. Поминутно приходится перебираться о одного берега на другой. Берега обрывистые, крутые, обледенелый. На этих переправах скоро бросаем лошадей. Невозможно втащить их на ледяную крутизну: они остаются на льду. Последние вьюки бросают. Но ординарцы полковника Стесселя навьючивают на себя два узла. У Остальных ровно ничего, кроме винтовок. Впрочем, у меня, слава богу, и винтовки нет, — обхожусь револьвером.
Нет, положительно изнемогаем. Как трудно идти ночью через все эти проклятые переправы, канавы, овраги, сады, заборы... Проваливаешься, скользишь, падаешь, скоса подымаешься, чтобы снова провалиться...
Мы, шесть человек, держимся рядышком, цепочкой! Все-таки легче, уютнее, когда около тебя — свои.
Ох, эти переправы через Днестр. Когда они кончатся? Раиса Васильевна упала и расшибла висок. Это становится, в общем, непереносимо. Надо во что бы то ни стало куда-нибудь зайти погреться, отдохнуть. Нет же просто сил...
Сейчас мы на, большевистском берегу. Это что такое?
Домик. Кажется — пустой. Надо зайти. Решаемся. Втягиваемся.
Но не успел я еще войти — стоял в сенях, набитых .людьми, как около дома что-то произошло. Я смутно почувствовал, что нас окружают. Бросился из сеней на двор.
Действительно, это были какие-то люди с винтовками. Они кричали своим:
— Товарищи, в цепь!
Нам было категорически запрещено полковником Стесселем пускать в ход оружие, но все же кто-то выстрелил из [96] револьвера. В то же мгновение все наши высыпали из хаты, и раздалось приказание:
— К реке! На тот берег!
МЫ стали поспешно драпать по глубокому снегу. «Товарищей» было, очевидно, немного: они нас не преследовали. Впрочем, раздалось несколько выстрелов.
Перебежав реку, мы опять очутились на румынском берегу. Здесь мы ждали долго, потому что нескольких человек не хватало. Из них кое-кто пришел, но не все. В том числе не пришел генерал Васильев. Позднее я узнал, что он не миновал своей судьбы и застрелился, как обещал тогда румынам. Его труп нашли на льду румыны, откуда это и стало известно.
Нечего делать. Надо устроить спальню в лесу, на снегу. Отдохнуть необходимо во что бы то ни стало, хоть два-три часа. Полковник Стессель приказывает сделать привал. Холодно, невозможно.
Мы думаем над тем, как улечься. Решаем улечься вчетвером, пробуем так: снять две шинели, постелить на снег. Улечься всем четырем рядом, крепко прижавшись друг к другу. Накрыться двумя остальными шинелями.
Улеглись. Задремали. Но через короткое время — «кончилось счастье». Нет возможности!.. Средние еще кое-как, но крайние замерзают. Вскакиваем, ходим, запускаем «бег на мосте». Потом опять укладываемся, уже каждый одетый в свое, но опять прижавшись друг к другу. Задремали.
Нет возможности! Определенно замерзнем...
И так до рассвета. Что за пытка!
Рассвет. Пошли. Осторожно пробираемся в румынском лесу. Вышли на какую-то полянку, за которой начинаются сады. Вот брошенный шалаш. Дождемся здесь солнца.
Вот оно взошло. День ясный. Красиво ложатся синие тени на снегу. Ах, если бы это солнце поскорее грело. Как [97] этот Ляля выдерживает в своей несчастной английской шинели! «Страдающая газель» каждым часом усиливается в его лице. Декадентские ноги беспомощно смотрят внутрь. Османлиская шапка плотнее наехала на брови. Что за несчастная замерзающая кривулька! Но иногда он все-таки разражается хихиканьем...
— Ляля, что с тобой?
Алеша, если бы был жив, сказал бы:
— Ляля, plusquamperfectum?
Бедный Алеша...
Полковник Стессель все рассматривает карту. Тут где-то, неподалеку, должна быть деревня Талмазы, верстах в трех. Идти туда нельзя: румыны выгонят. Но если бы послать кого-нибудь с одиночном порядке за провизией...
Кстати, среди нас оказывается офицер, который говорит по-румынски. Он называется у нас «поручик-переводчик».
Решаем так: добраться до первой дороги и послать поручика-переводчика в Талмазы. Остальным ждать его возвращения в лесу.
Ждем. Ждем давно. Уже за полдень. Слава богу, день яркий; на солнце стало тепло. Мы четверо держим бессменный караул на лужайке, где солнце особенно греет. Прислонившись к дереву, можно и подремать. Какое это счастье, в особенности для Ляли, у которого опять припадок малярии. Счастье еще усиливается, когда поручик Л. приносит откуда-то полчашки снега, смешанного со спиртом. К тому же еще оказывается у кого-то кусочек сахару. О, блаженство...
Когда солнце заходит, становится хуже. Мороз сразу забирает ход. Он метит подобраться к пятнадцати градусам.
Поручика-переводчика все еще нет. Темнеет. Все холоднее. Что делать? Костра развести нельзя.
Я иду поговорить со Стесселем. [98]
— Поручика-переводчика не будет. Он или сбежал, или его захватили. Надо двигаться... Замерзли...
— Подождем до восьми вечера.
Легко сказать... Я жалуюсь ему, что сын замерзает.
— Давайте его сюда.
У Стесселя есть большая шуба. Он заворачивает Лялю в нее и укладывает его на снег. Из Ляли и шубы образуется соблазнительная подушка, которой немедленно пользуется человек двадцать пять.
Теперь он не замерзнет!
Мы бродим вокруг этого сосредоточия тел, жмущихся друг к другу. В полковнике Стесселе все-таки чувствуется центр и начальник.
Удивительно, как держится эта сестра. Совсем не теряет бодрости и подкармливает нас кусочками сахара, который оказался у нее в сумке. Двое вестовых жадно грызут какие-то кости. На них ничего нет, на этих костях, но все-таки многие смотрят на вестовых с завистью.
Мы пробуем с поручиком Л. улечься вдвоем. Задремали: Вскочили, — замерзли. Нет, лучше попробовать там, со всеми, в общей куче. Я кладу голову на чью-то спину; кто-то, в свою очередь, наваливается на меня, и, к моему удовольствию, накрывает мои ноги. Так легче. Я засыпаю.
Просыпаюсь оттого, что Раиса Васильевна будит мужа.
— Пора, — шепчет она ему тихонько.
— Еще минуточку...
Он, большой полковник с хриплым басом, в эту минуту совсем, как ребенок...
Что-то теплое и человеческое проходит где-то около сердца, несмотря на пятнадцать градусов мороза...
Нечего делать. Пошли. Поручика-переводчика нет. Сгинул куда-то. С ним потеряна и надежда на провизию. Голод мучает, но надо идти. А то замерзнем.
Куда идти? Стессель решает обойти лесом Талмазы, в которых он предчувствует румынскую стражу, и добраться до другой деревни, верстах в пяти от Талмаз. [99]
— Но как же мы будем держать направление ночью в лесу?
— По компасу. Вот полковник пойдет вперед... А вы, пожалуйста, еще возьмите кого-нибудь и будете цепочкой между ним и остальной колонной. Мы будем идти немножко сзади, потому что передовым надо прислушиваться...
Пошли. Теперь я знаю, что значит ходить по компасу ночью в лесу, да еще зимой. Первая беда, что темно: этого самого компаса не видишь. Вторая беда, что держать прямое направление через чащу, кусты, овраги, упавшие деревья, болота и реки — совершенно невозможно. Третья беда, что постоянно проваливаешься в снег. А четвертая беда в том, что полковник генерального штаба думает, что ведет нас по компасу, а я думаю, что, наверное, мы крутим на одном месте.
Как бы то ни было, мы идем. Бесконечно идем. Бог его знает, что нас еще держит. Мороз все усиливается. Но мы становимся какими-то нерассуждающе-обреченными. Идем, и больше ничего.
И вот кончается лес, и начинается серия полузамерзших болот и речек. Кружим тут без конца. Двадцать раз переходим по тонкому льду, готовому ежеминутно провалиться. В других местах бесконечно обходим колена ручьев не замерзших, отыскивая переправу. Какой тут компас! Волчок, а не компас.
И вот еще какая-то речка. Я долго ищу более или менее надежного льда. Ну. вот нашел. Прошел. За мной прошел Ляля. Потом мой податной инспектор. За ним на лед входит поручик Л. Но в эту же минуту его нагоняет полковник Стессель, спеша почему-то к голове колонны. С ним его жена. И в то же мгновение все трое проваливаются по пояс.
— Через несколько минут мы находим какой-то шалаш, где супруги переодеваются; благодаря богу, у них что-то нашлось сухое. Но у поручика Л. сухого нет. Пятнадцать градусов мороза... Это грозит совсем скверной историей. [100]
Я настаиваю, чтобы бросить этот проклятый компас, выйти на дорогу и идти в первую попавшуюся деревню. Если румыны позволят нам остаться хоть до утра, мы все-таки на этом деле выиграем, потому что в противном случае мы определенно замерзнем...
Стессель соглашается, и скоро мы выбиваемся на дорогу. Хотя трудно сказать, что это, в общем, река или дорога, — сплошь лед. Нет, кажется, дорога. Вот начинаются заборы, сады. Хотя эти сады бесконечны, но все же будет какая-то деревня. Так и есть. Несомненно, деревня близко.
Стессель приказывает мне идти в разведку вчетвером. Мы идем. Податной инспектор, поручик Л., Ляля и я. Колонна остается на месте.
Да, вот деревня. Пора, мы еле передвигаем ноги. Положительно, это последние силы. Вот какой-то глубокий овраг. Через него мост. Мы тихонько пробираемся по мосту.
Что такое? Крик, выстрел... румыны, конечно. Надо драпать.
Мы драпаем. Но как, боже мой!.. Так, как ходят калеки или глубокие старики. Ноги не отделяются от земли. За нами бегут, стреляют. Нам не уйти. И притом, куда бежать? К своим? Но Стессель запретил наводить на колонну. Значит, что? Значит, надо «сдаваться».
Мы останавливаемся, и набежавшие румыны берут нас «в плен». Отбирают оружие и почему-то часы. Затем ведут через этот самый мост и вводят в какой-то домик, очевидно, караульное помещение...
Горячий воздух совершенно опьяняет нас блаженством. Это надо испытать, чтобы понять. Тепло после стольких бесконечных часов замерзания имеет в себе что-то чарующее. К тому же выясняется, что можно купить хлеб за десять рублей фунт царскими деньгами.
Эти люди, в общем, весьма приличны. Когда мы поели, они предложили нам спать; на полу, конечно, но что-то постелили. Сами улеглись на скамейках. Мы заснули [101] свинцовым сном, сняв только обувь... Чистое блаженство, если бы только не, не...
Почему-то всегда, когда описываются великие вещи, вроде войн и революций, забывают об этом. Ни у одного писателя вы этого не найдете. А, между тем, вши, это один из факторов мировой истории, о котором не следует умалчивать. Смейтесь, смейтесь, — но все же надо твердо себе навсегда заметить, что и война, и революция процессы... «вшивые».
Странно. Я проснулся и вижу все кругом знакомые лица. Вот полковник такой-то, там поручик такой-то. Как они сюда попали? Соображаю, что, очевидно, прибились ночью, когда мы спали, может-быть, пошли нас искать, а то просто не выдержали мороза.
Постепенно просыпаются. Приходит румынский офицер. Мы начинаем с ним разговаривать, по-французски, конечно. Он выражает нам какое-то сочувствие. Я, по просьбе остальных, начинаю писать телеграмму румынскому генералу Коанда, с которым когда-то был знаком. В телеграмме изложена просьба ходатайствовать перед властями о разрешении временно остаться в Румынии. Я не дописал телеграммы, потому что выяснилось, что ее не пошлют.
Но где полковник Стессель? Оказывается, он лежит где-то неподалеку, совершенно больной. Его жена полузамерзла. Последние, прибившиеся сюда, передали просьбу прислать подводу. Я встаю. К удивлению моему, мои ноги сравнительно благополучны. Но другие... У Ляли скверно с ногами — сильно проморожены. То же самое с поручиком Л.
Румыны выпускают меня в соседнюю хату, где я нахожу поручика-переводчика, захваченного накануне. Тут же Одинец, киевский деятель. Он надеется, что его не выбросят отсюда, так как он бывший украинский министр. Попал он сюда вместе с отрядом «Союза Возрождения», судьба которого была, очевидно, вроде нашей. [102]
Из его слов я понимаю, что нас ждет; по-видимому, нас отправят обратно к большевикам.
С этой веселой новостью возвращаюсь к своим. День чудный. Солнце ярко светит; часов двенадцать. В караулке битком набито; жадно едят и пьют вино, которое крестьяне приносят в флягах военного образца, кажется, рублей двенадцать за флягу царскими деньгами. Умиляемся дешевизной. Входят румынские солдаты, офицеры и что-то такое говорят в том смысле, что нас отведут в Бендеры, где есть иностранный консул, к которому мы и можем обратиться. Это в ответ на усиленные жалобы и просьбы не отправлять к большевикам.
Выстраивают на улице. Человек тридцать — все те, кого могли поднять. Часть осталась лежать или слишком истомленная, или с сильно отмороженными ногами. Румынский караул окружает нас. Пошли.
Какая же это была деревня? Оказывается, те самые Талмазы, которые мы в течение нескольких часов «обходили»... по компасу.
Идем какими-то бесконечными садами, тропинками, протоптанными в снегу, на которых лежат синие тени от фруктовых деревьев...
Куда нас ведут? Это что-то не похоже на дорогу на Бендеры...