Новогодняя ночь
Вечером 31 декабря 1919 года я был у А. М. Драгомирова. Мы сидели с ним вдвоем в его вагоне, в его поезде. Поезд стоял в порту, в Одессе. Днем из окон видно было море. Дальше поезду некуда было идти.
Он сказал:
— Я все-таки убежден, что сопротивление начнется... Сейчас есть еще кое-что... Но когда останется только смерть в бою или смерть в воде — будет вспышка энергии... Сейчас вся масса хочет одного — уходить... Но когда некуда будет уходить? Неужели же не проснется решимость? Вы как думаете?
— Я все надеюсь, что еще здесь начнется... Потому что и здесь ведь уже некуда уходить. Ведь вся эта масса, что сюда отступает, она же не сядет на пароходы и в Крым не попадет. Следовательно, и ей придется выбирать между боем и морем. Беда только в том, что здесь совсем не то делается, что нужно.
— Вы думали, когда мы вышли из Киева, что будем сидеть с вами в порту в Одессе?
— Нет, я почему-то думал, что мы задержимся около Казатина... Но я понял положение, когда мы получили в Якутском полку приказ — это было, кажется, где-то около Фастова... Я тогда же развил своим молодым друзьям называемую «крымскую теорию»...
— Это что?
— Крымская теория — это реставрация до-екатерининских времен... Сидел же хан столетия в Крыму. Благодаря Перекопу, взять его нельзя было, а жил он [14] набегами... Он добывал себе набегами «ясырь», то есть живой товар — пленных, а мы, засев в Крыму, будем делать набеги за хлебом. Впрочем, и «ясырь» будем брать... для «пополнений»... Вы уезжаете в Севастополь?
— Я каждый день «уезжаю», но пока что еще не уехал, потому что пароход все задерживается. Здесь я ничем не могу помочь. Скорее я только мешаю... Я легко могу прослыть центром каких-нибудь интриг... чего я вовсе не желаю. «Главноначальствующий областью» без «области» — фигура неудобная... Ну, а скажите, очень ругают?
— Вас? Ругают, конечно... При этих обстоятельствах это неизбежно. Одни бранят вас за то, что «допустили» погромы, а другие за то, что вы не позволили «бить жидов»... Конечно, вы взяли миллионы за последнее...
— Неужели и это говорят?
— Говорят... Вас это удивляет? А я привык... Меня столько раз «покупали» — жиды, немцы, масоны, англичане, — что это меня не волнует... Но больше всего, конечно, зла гвардия...
— За что? За мой приказ? Вам он известен?
— Да... Вы, покидая «область» и сдавая командование, благодарите войска и затем кончаете, приблизительно, так: «не объявляю благодарности»... первое — волчанцам, за всякие безобразия, а на втором месте стоит в приказе гвардия, которая «покрыла позором свои славные знамена грабежами и насилиями над мирным населением». Что-то в этом роде...
А. М. Драгомиров человек очень добрый. Но у него бывают припадки гнева. Так было и сейчас.
— Я об этом не могу спокойно говорить... Я с очень близкими людьми перессорился из-за этого. Я пробовал собрать командиров полков, уговаривал, взывал к их совести. Но я чувствую, что не понимают... А я не могу с этим помириться. Я к этой гражданской войне никак не могу приладиться...
— Да, я помню. Вы, может быть, забыли, но я помню... Вы мне говорили больше года тому назад, еще в Екатеринодаре, что вы тяготитесь «гражданской» вашей [15] деятельностью, что вы хотели бы делать свое прямое дело, то есть воевать... но что условия войны таковы... Словом, вы сказали тогда, в октябре 1918 года: «Мне иногда у кажется, что нужно расстрелять половину армии, чтобы спасти остальную»...
— Половину не половину... Но я и сейчас так думаю. Но как за это взяться?.. Я отдавал самые строгие приказы... Но ничего не помогает... потому что покрывают друг друга... Какие-нибудь особые суды завести? И это пробовал, по все это не то...
— Мое мнение такое. Вслед за войсками должны двигаться отряды, скажем, «особого назначения»... Тысяча человек на уезд отборных людей или, по крайней мере, в «отборных руках». Они должны занимать уезд; начальник отряда становится начальником уезда... При нем военно-полевой суд... Но трагедия в том, откуда набрать этих «отборных»....
— В том-то и дело... Нет, я часто думаю, что без какого-то внутреннего большого процесса все равно ничего не будет.
Хоть бы орден какой-нибудь народился... Какое-нибудь рыцарское сообщество, которое бы возродило понятие о чести, долге — ну, словом, основные вещи, ну, что хоть грабить — стыдно. Или религиозное это должно быть движение... Словом, это должно быть массовое, большое, психологическое...
— И будет... «покаяния отверзи ми двери»... Этим мы отличаемся от Польши... Я убежден, что, если на этой равнине, что называется Восточной Европой, если устояли мы, а не поляки, то только благодаря нашей способности «каяться»... Поляки — нераскаянные... Они не могут каяться... Ведь, в сущности, говоря, у пошляков было больше шансов на гегемонию... Они раньше вышли к культуре, потому что ближе к Западу... но они нераскаянные... Мы говорили «земля наша... но порядка в ней нет, — приходите володеть и княжить нами»... А они говорили: «Polska stoi nierzadem» . ..
— Это что значит?
— Это старинная польская поговорка, которая употреблялась еще в XVI веке и значит: [16] «Польша стоит беспорядком»... To ecть они не только не хотели каяться во всех своих безобразиях, в вечной своей легкомысленной «мазурке», но, так сказать, «канонизировали» свою анархию... Были отдельные голоса, которые кричали: «Братья! Что вы делаете! Губите себя»... На одно мгновение «карнавал» останавливался... но потом кто-нибудь вспоминал: ведь Polska stoi nierzadem! .. И тра-дара... та... традара... та... tempo di mazurka... И все продолжалось по-старому, пока не «промазурили» свою «королевскую республику»... А мы каялись... Набезобразим во всю «ширину русской натуры» и потом каемся... «Придите володеть и княжить»... и приходят и княжат... И тогда оправляемся, укрепляемся, возвеличиваемся — пока опять не расхулиганимся... Волна... То «сарынь на кичку», то «водим под царя восточного православного»... Так и живем... И будем жить.
Принесли бутылку красного вина.
И мы, «главноначальствующий областью» — без области и «редактор „Киевлянина» — без Киева, чокнулись...
В данную минуту мы равно были «бывшие люди»... И с одинаковым основанием могли пожелать друг другу «нового счастья», ибо «старое» изменило...
Как-то случилось, что в эту новогоднюю ночь я был совершенно один... От А. М. я пришел рано, — до «нового года» было еще далеко... Я пришел к себе и никуда не пошел.
«Встречать новый год»... При этих обстоятельствах это было бы слишком печально... И я предпочел «встрече» — «проводы». Я уселся у изголовья умирающего старого года и читал ему отходную...
Где-то, на каком-то горном перевале, стоит заиндевевший придорожный столб... К этому столбу всегда пробивается умирать старый год... На столбе сидит «крук», — одинокая птица... Воет вьюга, и крук каркает умирающему его дела, — добрые и злые...
Я чувствовал себя в этом роде: в роли крука. [17]
Личное перемешивалось с общим в эту новогоднюю одинокую ночь.
Отчего не удалось дело Деникина? Отчего мы здесь, в Одессе? Ведь в сентябре мы были в Орле... Отчего этот страшный тысячеверстный поход, великое отступление «орлов» от Орла?..
Орлов ли?..
«Взвейтесь, соколы, орлами»... (солдатская песня).
Я вспомнил свою статью в «Киевлянине» в двухлетнюю годовщину основания Добровольческой армии... два месяца тому назад...
«Орлы, бойтесь стать коршунами. Орлы победят, но коршуны погибнут».
Увы, орлы не удержались на «орлиной» высоте. И коршунами летят они на юг, вслед за неизмеримыми оболами с добром, взятым... у «благодарного населения».
«Взвейтесь, соколы... ворами» («Единая, неделимая» в кривом зеркале действительности).
Красные — грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны. они жестоки. Для них нет ничего священного... Они отвергли мораль, традиции, заповеди Господни. Они презирают русский народ. Они озверелые горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют «буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве это люди? Это «буржуи»... Они убивают, они пытают... Разве это люди? — Это звери...
Значит, белые, которые ведут войну с красными, именно за то, что они красные, — совсем иные... совсем «обратные»...
Белые — честные до донкихотства. Грабеж у них несмываемый позор. Офицер, который видел, что солдат [18] грабит, и не остановил его, — конченый человек. Он лишился чести. Он больше не «белый», — он «грязный»... Белые не могут грабить.
Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто расстрелял пленного, — тот лишен чести. Он не белый, он — палач. Белые не убийцы: они воины.
Белые рыцарски вежливы с мирным населением. Кто совершил насилие над безоружным человеком, — все равно, что обидел женщину или ребенка. Он лишился чести, он больше не белый — он запачкан. Белые не апаши — они джентльмены.
Белые тверды, как алмаз, но так же чисты. Они строги, но не жестоки. Карающий меч в белых руках неумолим, как судьба, но ни единый волос не спадет с головы человека безвинно. Ни единая капля крови не прольется — лишняя... Кто хочет мстить, тот больше не белый... Он заболел «красной падучей» — его надо лечить, если можно, и «извергнуть» из своей среды, если болезнь неизбывна...
Белые имеют бога в сердце. Они обнажают голову перед святыней... И не только в своих собственных златоглавых храмах. Нет, везде, где есть бог, белый преклонит — душу, и, если в сердце врага увидит вдруг бога, увидит святое, он поклонится святыне. Белые не могут кощунствовать: они носят бога в сердце.
Белые твердо блюдут правила порядочности и чести. Если кто поскользнулся, товарищи и друзья поддержат его. Если он упал, поднимут. Но если он желает валяться в грязи, его больше не пустят в «Белый Дом»: белые не белоручки, но они опрятны.
Белые дружественно вежливы между собой. Старшие строги и ласковы, младшие почтительны и преданы, но сгибают только голову при поклоне... (спина у белых не гнется).
Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины... Белые умирают, стараясь улыбнуться друзьям. Они верны себе, родине и товарищам до последнего вздоха. [19]
Белые не презирают русский народ... Ведь, если его не любить, за что же умирать и так горько страдать? Не проще ли раствориться в остальном мире? Ведь свет широк... Но белые не уходят, они льют свою кровь за Россию... Белые не интернационалисты, они — русские...
Белые не горожане и не селяне — они русские, они хотят добра и тем и другим. Они хотели бы, чтобы мирно работали молотки и перья в городах, плуги и косы в деревнях. Им же, белым, ничего не нужно. Они не горожане и не селяне, не купцы и не помещики, не чиновники и не учителя, не рабочие и не хлеборобы. Они русские, которые взялись за винтовку только для того, чтобы власть, такая же белая, как они сами, дала возможность всем мирно трудиться, прекратив ненависть.
Белые питают отвращение к ненужному пролитию крови и никого не ненавидят. Если нужно сразиться с врагом, они не осыпают его ругательствами и пеной ярости. Они рассматривают наступающего врага холодными, бесстрастными глазами... и ищут сердце... И если нужно, убивают его сразу... чтобы было легче для них и для него....
Белые не мечтают об истреблении целых классов или народов. Они знают, что это невозможно, и им противна мысль об этом. Ведь они белые воины, а не красные палачи.
Белые хотят быть сильными только для того, чтобы быть добрыми...
Разве это люди?.. Эго почти что святые...
«Почти что святые» и начали это белое дело... Но что из него вышло? Боже мой!
Я помню, какое сильное впечатление произвело на меня, когда я в первый раз услышал знаменитое выражение:
«От благодарного населения» .. [20]
Это был хорошенький мальчик, лет семнадцати-восемнадцати. На нем был новенький полушубок. Кто-то спросил его:
— Петрик, откуда это у вас. Он ответил:
— Откуда? «От благодарного населения» — конечно.
И все засмеялись.
Петрик из очень хорошей семьи. У него изящный, тонкокостный рост и красивое, старокультурное, чуть тронутое рукою вырождения, лицо. Он говорит на трех европейских языках безупречно и потому по-русски выговаривает немножко, как метис, с примесью всевозможных акцентов. В нем была еще недавно гибко-твердая выправка хорошего аристократического воспитания...
«Была», потому что теперь ее нет, вернее, ее как будто подменили. Приятная ловкость мальчика, который, несмотря на свою молодость, знает, как себя держать, перековалась в какие-то... вызывающие, наглые манеры. Чуть намечавшиеся черты вырождения страшно усилились. В них сквозит что-то хорошо знакомое... Что это такое? Ах, да, — он напоминает французский кабачок... Это «апаш»... Апашизмом тронуты... этот обострившийся взгляд, обнаглевшая улыбка... А говор. Этот метисный акцент в соединении с отборнейшими русскими «в бога, в мать, в веру и Христа», — дают диковинный меланж «сиятельнейшего хулигана»...
Когда он сказал: «От благодарного населения», все рассмеялись. Кто это «все»?
Такие же, как он. Метисно-изящные люди русско-европейского изделия. «Вольноперы», как Петрик, и постарше — гвардейские офицеры, молоденькие дамы «смольного» воспитания...
Ах, они не понимают, какая горькая ирония в этих словах. Они — «смолянки». Но почему? Потому ли, что кончили «Смольный» под руководством княгини НН, или потому, что Ленин-Ульянов, захватив «Смольный», незаметно для них самих привил им «ново-смольные» взгляды... [21]
— Грабь награбленное!
Разве не это звучит в словах этого большевизированного Рюриковича, когда он небрежно нагло роняет:
— От благодарного населения.
Они смеются. Чему?
Тому ли, что, быть может, последний отпрыск тысячелетнего русского рода прежде, чем бестрепетно умереть за русский народ, стал вором? Тому ли, что, вытащив из мужицкой скрыни под рыдания Марусек и Гапок этот полушубок, он доказал насупившемуся Грицьку, что паны только потому не крали, что были богаты, а, как обеднели, то сразу узнали дорогу к сундукам, как настоящие «зло-дни», — этому смеются? «Смешной» ли моде грабить мужиков, которые «нас ограбили», — смеются?
Нет, хуже... Они смеются над тем, что это население, ради которого семьи, давшие в свое время Пушкиных, Толстых и Столыпиных, укладывают под пулеметами всех своих сыновей и дочерей в сыпно-тифозных палатах, что это население «благодарно» им...
«Благодарно» — т. е. ненавидит...! Вот над чем смеются. Смеются над горьким крушением своего «белого» дела, над своим собственным падением, над собственной «отвратностью», смеются — ужасным апашеским смехом, смехом «бывших» принцев, «заделавшихся» разбойниками.
Да, я многое тогда понял.
Я понял, что не только не стыдно и не зазорно грабить, а, наоборот, модно, шикарно.
У нас ненавидели гвардию и всегда ей тайком подражали. Может быть, за это и ненавидели...
И потому, когда я увидел, что и «голубая кровь» пошла по этой дорожке, я понял, что бедствие всеобщее.
«Белое дело» погибло.
Начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов». [22]
Я не гвардеец... Я так же мало аристократ, как и демократ. Я принадлежу к тому среднему классу, который «жнет там, где не сеял». Все — наше. Пушкин — наш, и Шевченко — наш. (Слышу гогот «украинцев». Успокойтесь, друзья: Шевченок в роли «украинского большевика» я оставляю вам, себе я беру — Шевченко бандуриста, «его же и Гоголь приемлет»).
Все русское — наше. Аристократия и демократия нам одинаково близки, поскольку они русские, поскольку они талантливы и прекрасны, поскольку они наше прошлое и будущее. Аристократия и демократия нам одинаково далеки, поскольку они узкоклассовы, поскольку они изящно, надменно или грубо фамильярны.
Я скорблю над угасающими, «сходящими на нет» старинными родами, я радуюсь нарождению новых, «входящих», которые «сами себе предки».
Я жну там, где не сеял. Все высокое, красивое и сильное русское — мое, и я ношу мое право на них на острие моей любви к родине... Я люблю ее всю, с аристократами и демократами, дворцами и хатами, богатыми и бедными, знатными и простыми.
Ибо все нужны. Как нужны корни, ствол, листья... и цветы...
Я не гвардеец... Но если я особенно больно чувствую падение аристократии, то это потому, что все же noblesse oblige... Как русский, я несравненно более оскорблен метаморфозой «Петрика» в апаша, чем «Петьки» в хулигана. Ведь, в сущности, вся белая идея была основана на том, что «аристократическая» честь нации удержится среди кабацкого моря, удержится именно белой, несокрушимой скалой... Удержится и победит своей белизной. Под аристократической честью нации надо подразумевать все лучшее, все действительно культурное и моральное, порядочное бел кавычек. Но среди этой аристократии в широком смысле слова, аристократии доблести, мужества и ума, [23] конечно, центральное место, нерушимую цитадель должна была бы занять родовая аристократия, ибо у нее в крови, в виде наследственного инстинкта, должно было бы быть отвращение ко всяким мерзостям...
И вдруг...
«От благодарного населения»...
«Tout est perdu sauf l'honneur», — говорили французские дворяне.
«L'honneur a été perdu avant tout», — можем сказать мы...
Но белое дело не может быть выиграно, если потеряна честь и мораль.
Без чести, именно отрицанием чести и морали — временно побеждают красные.
Для белых же потерять честь — это потерять все.
C'est tout perdre...
И я видел...
Я видел, как зло стало всеобщим.
Насмешливый термин «от благодарного населения» все покрыл, все извинил, из трагедии сделал кровавый водевиль в m'en fich'истком стиле.
Я видел...
Я видел, как почтенный полковой батюшка в больших калошах и с зонтиком в руках, увязая в грязи, бегал по деревне за грабящими солдатами:
— Не тронь!.. Зачем!.. Не тронь, говорю... Оставь Грех, говорю... Брось!
Куры, утки, и белые гуси разлетались во все стороны, за ними бежали «белые» солдаты, за солдатами батюшка с белой бородой.
Но по дороге равнодушно тянулся полк, вернее, пятисотподводный обоз. Ни один из «белых» офицеров не шевельнул пальцем, чтобы помочь священнику... единственному, кто почувствовал боль и стыд за поругание «христолюбивого» воинства.
Зато на стоянке офицеры говорили друг другу: [24]
— Хороший наш батюшка, право, но комик... Помнишь. как это он в деревне... за гусями... в калошах... с зонтиком... Комик!
Я видел, как артиллерия выехала «на позицию». Позиция была тут же в деревне — на огороде. Приказано было ждать до одиннадцати часов. Пятисотподводный обоз стоял готовый, растянувшись по всей деревне. Ждали...
Я зашел в одну хату. Здесь было, как в других... Половина семьи лежала в сыпном тифу. Другие ожидали своей очереди. Третьи, только что вставшие, бродили, пошатываясь, с лицами снятых с креста.
— Хоть бы какую помощь подали... Бросили народ совсем... Прежде хоть хвельшара пришлют... лекарства... а теперь... качает... всех переберет... Бросили народ совсем, бросили... пропадаем... хоть бы малую помощь…
Дом вздрогнул от резкого, безобразно-резкого нашего трехдюймового... Женщина вскрикнула...
— Это что?
Это было одиннадцать часов. Это мы подавали «помощь» такой же «брошенной», вымирающей от сыпного тифа деревне, за четыре версты отсюда...
Там случилось вот что. Убили нашего фуражира. При каких обстоятельствах — неизвестно. Может быть, фуражиры грабили, может быть, нет... В каждой деревне есть теперь рядом с тихими, мирными, умирающими от тифа хохлами — бандиты, гайдамаки, ведущие войну со всеми на свете. С большевиками столько же, сколько с нами. Они ли убили? Или просто большевики? Неизвестно. Никто этим и не интересовался. Убили в такой-то деревне — значит, наказать...
— Ведь как большевики действуют, — они ведь не церемонятся, батенька... Это мы миндальничаем... Что там с этими бандитами разговаривать?
— Да не все же бандиты. [25]
— Не все? Ерунда. Сплошь бандиты, — знаем мы их! А немцы как действовали?
— Да ведь немцы оставались, а мы уходим.
— Вздор! Мы придем — пусть помнят, сволочь!.. Деревне за убийство приказано было доставить к одиннадцати часам утра «контрибуцию» — столько-то коров и т. д.
Контрибуция не явилась, и ровно в одиннадцать открылась бомбардировка.
— Мы, — как немцы, — сказано, сделано... Огонь!
Безобразный, резкий удар, долгий, жутко удаляющийся, затихающий вой снаряда и, наконец, чуть слышный разрыв.
Кого убило? Какую Маруську, Евдоху, Гапку. Приску, Оксану? Чью хату зажгло? Чьих сирот сделало навеки непримиримыми, жаждущими мщения... «бандитами»?
— Они все, батенька. бандиты — все. Огонь!
Трехдюймовки работают точно, отчетливо. Но отчего так долго?
— Приказано семьдесят снарядов.
— Зачем так много?
— А куда их деть? Все равно дальше не повезем... Мулы падают...
Значит, для облегчения мулов. По всей деревне. По русскому народу, за который мы же умираем...
Я сильно захромал на одном переходе. Растянул жилы... Примостился где-то, в самом конце обоза, на самой дрянной клячонке, только что «реквизированной»... Обоз — пятьсот повозок, но примоститься трудно, все везут что-то. Что угодно. Даже щегольские городские сани везут на повозке.
Скоро клячонка упала. Я заковылял пешком. Обоз обтекал меня медленно, но верно... Вот последняя повозка. Прошла... Хочу прибавить шагу, не могу. Обоз уходит. Надвигается конный арьергардный разъезд — это последние. За ними никого. Мы с сыном одни — бредем в поле...
Увы, «освободителям русского народа» нельзя оставаться в одиночку... Убивают.
Сколько ужасной горечи в этом сознании... Убивают! Кто? Те, за спасение которых отдаем все...
Я сказал сыну, чтобы шел вперед и попросил кого-нибудь из офицеров прислать мне лошадь.
Он ушел. Впереди деревня. Когда я добрел до нее, — вижу впереди хвост обоза.
Но что это такое? Плач навзрыд, причитания, крики. Я заковылял в этот двор...
Лежит павшая лошадь. С нее казак снимает седло и перекладывает на другую, свежую. Крестьянская семья — старик, женщины и дети — хватается за нее... это их лошадь.
— Что ты делаешь? Брось!..
— Я же им оставлю коня — он отойдет. Я же не могу пеший, что же мне делать?
Баба бросается ко мне.
— Помилуйте... змилуйтесь! Одна у нас — последняя. Ой, змилуйтесь! Сердце, золотко, — не обижайте, — бедные мы, самые бедные. Земли нема у нас. Только и живем с коня, — змилуйтесь! От жеж есть, которые богатийший, — от старосту спросыть, змилуйтесь, господин!
Но тем временем казак, вскочив на коня, скачет.
— Стой, я тебе говорю, стой!
Он не обращает внимания. Что я офицер, не производит на него никакого впечатления. Я думаю о том, что надо бы выстрелить ему вслед, но, подумав, ковыляю дальше. Надо сказать там.
Когда я подхожу, наконец, я вижу странное... Все вдруг стали «белыми». В белых новых кожухах. Очевидно, тут же ограбили — эту же деревню. А кто-то из старших офицеров спрашивает:
— Это ты здесь, Аршак, себе этого серого достал? — Хороший конь!
— Так точно, господин полковник. Добрый конь.
Смотрю — это мой казак. Безнадежно...
И это «белые»? Разве потому, что в краденых кожухах... белых... [27]
Хоронили нашего квартирьера. Опять убили в деревне. Нельзя в одиночку. Он сунулся ночью в деревню. Устроили засаду — убили. Кто — неизвестно. Выбросили тело на огород, собаки стали есть труп. Ужасно...
Опускают в могилу. Тут несколько офицеров, командир полка.
Могилу засыпают местные мужики. Первые попавшиеся в первой хате.. Один из них в новых сапогах. Тут же солдат в старых.
— А вы, мерзавцы, убивать умеете... А в новых сапогах ходите... Снимай сейчас, — отдай ему!
— Господин полковник, да разве я убивал? Я бы их, проклятых, сам перевешал...
— Снимай, не разговаривай, а не то...
Снимает. Раз командир полка приказывает, да еще при таком случае — не поговоришь...
— А на деревню наложить контрибуцию! Весело вскакивает на лошадей конвой командира полка — лихие «лабинцы»... Мгновение, и рассыпались по деревне. И в ту же минуту со всех сторон подымается стон, рыдания, крики, жалобы, мольбы... Какая-то старуха бежит через дорогу, бросается в ноги... Целая семья воет вокруг уводимой коровы.
А это еще что? Черный дым взвился к небу. Неужели зажгли?
Да... Кто-то отказался дать корову, лошадь... И вот... Могилу квартирьера засыпают... Завтра в следующей деревне убьют нового... Там ведь уже будут знать и о сапогах и о контрибуции... А если не будут знать о нас, то ведь впереди идут части, перед которыми мы младенцы... Мы ведь «один из лучших полков»...
В одном местечке мальчишка лет восемнадцати, с винтовкой в руках, бегает между развалин, разгромленных кем-то (нами? большевиками? петлюровцами? «бандитами»? — кто это знает) кварталов. [28]
— Что вы там делаете?
— Жида ищу, господин поручик.
— Какого жида?
— А тут ходил, я видел.
— Ну, ходил... А что он сделал?
— Ничего не сделал... жид!
Я смотрю на него, в это молодое, явно «кокаинное» лицо, на котором все пороки... -
Какой части? -
Отвечает...
— Марш в свою часть!.. Пошел.
Ищет жида с винтовкой в руках среди белого дня. Что он сделал? Ничего — жид.
— Что сделал этот человек, которого вы поставили «к стенке»?..
— Как что! Он «буржуй»!
— А, буржуй... Ну, валяй!
Какая разница? Мы так же относимся к «жидам», как они к «буржуям».
Они кричат: «смерть буржуям», а мы отвечаем: «бей жидов».
Но где же «белые»?..
— Да что вы, батенька... Все они бандиты... Я вам говорю — не суйтесь, будьте осторожны... А это село — известное. В каждом доме — большевики — я вам говорю. Будьте осторожны — поближе к штабу... Все бандиты! Но мы «сунулись»... Нас была небольшая «стайка», — мои молодые друзья и я... Сунулись в хатку на самой окраине сверх-»бандитской» деревни...
Результат. Полчаса, были хмурыми, явно-скрыто-враждебными. Полчаса, присматривались. Еще через полчаса стали растаивать. К концу вечера стали ласковыми и угостили превосходным ужином. На ночь устроили как только могли получше. А утром, когда мы уходили, провожали нас, как лучших друзей. Улыбались на прощанье так, как только умеют улыбаться хохлушки... [29]
— Як вам бог поможе, може ще побачемось... Заходьте о нас... Счастливо!
И так было почти в каждой деревне на расстоянии трехсот верст...
... «Батенька — не суйтесь!»... Мы все же «совались» и утром уходили, провожаемые ласково звенящим:
— Счастливо!..
За это или за другое нас в полку за глаза насмешливо называли «джентльмены».
Я понимаю эту насмешку и эту скрытую враждебность. Мы шли триста верст, они — может быть, три тысячи. Мы имели при себе свои деньги (заработок «Киевлянина» за последние дни) и притом «керенки» — у них денег не было... Мы шли добровольно, только что променяв перья на винтовки, — они тянули уже бесконечно эту безотрадную лямку:
Поход, бой, вши... Бой, вши, поход... Вши, поход, бой...
Этими тремя элементами ведь исчерпываются все комбинации войны à la longue... Легко быть «джентльменами» неделю, месяц, два... Но год, три, шесть лет. Ведь некоторые воюют непрерывно с 1914 года.
Еще хорошо, пока лето, солнце, тепло, есть речки, где выкупаться. Но осенью, зимою... В эти безотрадно-грязные, серые дни или безжалостно-белые, морозные... Какая тоска нападает, наконец, отвращение к этому «роду занятий», жгучая потребность, непреодолимая жажда культурного центра, электричества, театра, нарядной толпы, музыки, книги, газеты... Все это локализируется в одной мечте:
«Выпить кофе у Фанкони... Настоящий кофе... с сладкими булочками, чисто поданный... и прочитать газету»...
Об этом мечтают на всех бесконечных «отступательных» дорогах... Воевать надоело, противно...
Прежде всего, конечно, этой до конца утомленной армии надо отдохнуть. Она больше не может, — ведь они работают без конца... [30] «Вечно без смены»... Вечно без смены! Но почему нет смены? Ах, я никого не осуждаю, не имею права осуждать. Быть может, если бы я воевал столько, сколько они, я сам бы опустился. Но пока, пока все же мне так приятно наблюдать своих молодых друзей, крещенных «джентльменами»...
Мне приятно, что на тридцатой версте дневного перехода они такие же, как на первой. Леденящий душу мороз, крайняя усталость, разваливающаяся обувь, растертые ноги не способны вырвать у них ни одного грубого слова. Мне приятна их неподчеркнутая, но настоящая военная и невоенная вежливость, их строгое разграничение «службы» и «дружбы». Беспрекословное исполнение «приказаний», братские отношения между собой и трогательная заботливость обо мне, во внимание к моей «старческой слабости».
Но в особенности меня радует, как они умеют ладить с тем «русским народом», ради которого и ведется борьба. Когда они за несколько часов «шармируют» неизбалованную лаской семью «бандитов», я горд, как будто бы выиграл сражение.
Я, конечно, не выиграл сражения, но я выиграл «пополнение», я выиграл «смену».
Потому что, я убежден в этом, как в том, что миром правит добро, а не зло, если бы армия не смеялась над «джентльменами», у нее была бы смена...
Мы «отвоевали» пространство больше Франции... Мы «владели» народом в сорок миллионов слишком... И не было «смены»?
Да, не было. Не было потому, что измученные, усталые, опустившиеся мы почти что ненавидели тот народ, за который гибли. Мы бездомные, бесхатные, голодные, нищие, вечно бродящие, бесконечно разлученные с дорогими и близкими, — мы ненавидели всех. Мы ненавидели крестьянина за то, что у него теплая хата, сытный, хоть и простой стол, кусок земли и семья его тут же около него в хате...
— Ишь, сволочь, бандиты — как живут! [31]
Мы ненавидели горожан за то, что они пьют кофе, читают газеты, ходят в кинематограф, танцуют, веселятся...
— Буржуи проклятые! За нашими спинами кофе жрут!
Это отношение рождало свои последствия, выражавшиеся в известных «действиях»... А эти действия вызывали «противодействие»... выражавшееся в отказе дать.... «смену».
Можно смеяться над «джентльменами», но тогда приходится воевать без «смены».
Конечно, большевики — те добывают «смену» просто — террором. — Но ведь мы боремся с большевиками. Из-за чего? Неужели только для того, чтобы сесть на их место и делать все так же, как они? Но к чему же тогда все «жалкие слова»?..
В одном месте, в одной хате, куда мы зашли погреться и отдохнуть, старик сидел на лавке и долго молчал. Но я чувствовал, что он за нами наблюдает. Вслушивается, старается понять...
Наконец, он неожиданно спросил:
— Кто вы, господа, такие?
Он это так сказал, что нас всех поразило. Кто-то ответил ему: -
Мы? .. Мы — деникинцы. -
Но он хитро покачал головою:
— Ни, господа. Вы не деникинцы...
Я не знаю, почему я его вдруг понял. Бывает так, что поймешь вдруг... не умом... скорее концами пальцев. словом, я понял его.
И сказал:
— Кто мы, диду?.. Мы те... что за царя. Только мовчить, диду, никому не говорить... Бо ще не время
Но ему трудно было молчать.
— От жеж бачу, что вы не деникинцы. Хиба такие деникинцы! Хоть мы и темны люди, а все ж свит бачимо. Видно по вас, яки вы люди. Так буде нам свит? Буде государь? [32]
От що зробылось без не время ще, диду, —
— Мовчить, диду. Об этом не можно ще. Буде царь, буде! Только мовчитъ. Прийде время, будут вас усих пытать, чи хочете царя, чи ни. О тоди кажить, — не ховайтесь. Кажить, — хочемо!
— Та хочемо! Як не хочемо! царя! А доживу ж я, старый?
— Доживете... Только тихо. Не время ще диду, — мовчить!
И мы ушли, таинственно прикладывая палец к губам. Каким образом старик учуял, кто мы!.. Вероятно, в его представлении «те, что за царя» и должны быть такие... Ведь государь старческой душе рисуется, как в старых сказках. И «его люди» не могут же не быть несколько иными... Они не могут безобразить или ругаться в бога, в мать, в веру и Христа... как большевики, как петлюровцы, махновцы, деникинцы...
Ах, в этом и трагедия, что народ не делает между всеми ними особого различия...
Шведы ль, наши шли здесь утром,Если бы хоть мы, монархисты, следовали примеру первого русского императора и, вместо грабежа, насилия и матерщины, старались исправлять репутацию деникинской армии...
Тогда может быть:
И развел старик руками,Я хочу думать, что это ложь. Но мне говорили люди, которым надо верить.
В одной хате за руки подвесили... «комиссара»... Под ним разложили костер. И медленно жарили... человека... [33]
А кругом пьяная банда «монархистов»... выла «боже, царя храни».
Если это правда, если они есть еще на свете, если рука Немезиды не пора эта их достойной их смертью, пусть совершится над ними страшное проклятие, которое мы творим им, им и таким, как они, — растлителям белой армии... предателям белого дела... убийцам белой мечты...
Так думалось в одинокую новогоднюю ночь.
Конечно, в этих мыслях был перехват... И одиночество и горечь... ретушируют больше, чем нужно... Бессонная ночь — плохой советник... Не так уж безнадежно. Выход есть, выход где-то есть...
Ведь вот везде, и в том полку, где я был, — есть люди. Есть «комик» батюшка, есть и другие... «комики». Вот тот полковник, например, — разве не золотой полковник... Шесть лет воюет, а все еще полон огня. Есть же такие бессносные люди. И у него не грабят в батальоне. Памятник при жизни таким ставить.
Есть они, есть всюду. Только разрозненно все это. Если бы как-нибудь объединиться — подать друг другу... перекликнуться...
Да, перекликнуться. Подать друг о друге голос. Чтобы человек, который борется за белое дело не только против красных, но и против серых и грязных, знал, что он не одинок. Что есть и другие, такие же, как он, которые где-то там, в своих углах, в своих батальонах и ротах «гребут против течения»:
...Други, гребите!