Клятва Отчизне

Мы — гвардейцы! Это гордое, высокое звание; нам дала его Родина за защиту Москвы, за то, что бьем врага.

Я понимаю, нескромно хвалить себя. Но мы и не хвалим. Мы просто выполняем свой долг — гражданский, партийный и воинский. И Отчизна сказала спасибо — присвоила высокое звание, наградила нас орденами за мужество, храбрость и военную доблесть.

Говорят, что одной из характерных черт военных людей является сдержанность. Это, пожалуй, верно. Но в данном случае сдержанность уступает место волнению молодых сердец. Зачем скрывать свои чувства, если я радуюсь и радость переполняет меня, если я счастлив и счастье не умещается в сердце! Мы разбили врага у ворот нашей столицы, он теперь покатился на запад. И больше не вернется сюда, мы в этом уверены.

Вчера у "Динамо" ко мне и Бочарову подошел старый рабочий, молча пожал нам руки и ушел. Это не первый раз. На каждом шагу мы слышим: "Спасибо, ребята!", "Спасибо, товарищи!", "Спасибо, сынки!" Мы видим слова благодарности в глазах каждого встречного. Даже, если он ничего не скажет, как тот, вчерашний. Разве это не радость?

Недавно мы были в Кремле. Михаил Иванович Калинин вручил нам — Томилину, Хозяинову, Дубовому, Сорокину, мне и многим другим — боевые награды. Разве это не счастье?

А сегодня, 28 марта, у нас самый торжественный день. Полк построили на рулежной дорожке — между штабами первой и второй эскадрилий. Перед нами — летное поле, сзади — боевые машины, в небе — непрерывный гул самолетов: штурмовиков, бомбардировщиков, истребителей, летающих на боевые задания. Рядом со мной мои боевые друзья, отважные воины, ветераны полка: Виктор Матвеевич Томилин, Илья Бочаров, Ганя Хозяинов...

Перед строем полка стоят наши начальники: генерал-майор авиации Сбытов, бригадный комиссар Чернышев, бригадный комиссар Орлов.

— Дорогие товарищи, — обращается к нам Орлов, — ваш 120-й истребительный авиаполк родился накануне войны, накануне тяжелых испытаний для Родины, для советского народа, для армии...

"И для каждого из нас", — думаю я и вспоминаю первую встречу с врагом, цепочку светлых дымков, несущих смерть моей "Чайке"; вспоминаю, как она уносилась к земле, все время забирая влево...

Я вспоминаю еще один день, еще один эпизод. Это было в конце ноября. Техника моего самолета Ивана Аникина назначили с повышением, а вместо него прислали механика. Сержант Николай Кацион оказался хорошим парнем, трудолюбивым, заботливым. Он недавно окончил военную школу и был несказанно рад, попав в боевую часть. Я сидел в готовности номер один, а механик стоял у крыла и о чем-то рассказывал, забавно пересыпая русскую речь украинским юмором. Вдруг он встрепенулся, кошкой бросился к баллону со сжатым воздухом, присоединенному к борту самолета.

— Запуск!

Это он подал команду. Я повернулся назад, глянул на лес. Над ним висела стена черных разрывов. Выше, с курсом, перпендикулярным нашей стоянке, приближались немецкие бомбардировщики: девятка "юнкерсов". Послышался свист. Он прорезался даже сквозь рев моторов. Справа, у плоскости моего самолета подпрыгнула и снова упала куча тяжелых зимних чехлов. "Странно, — мелькнула мысль, — чем же они бомбят? Машина цела, я — тоже".

Первым, прямо со стоянки, на взлет пошел Бочаров. Я устремился за ним секунду спустя, наблюдая его не слева, как обычно, а справа. "Юнкерсы" не стали нас дожидаться, сразу ушли в облака. Через пятнадцать — двадцать минут, когда над точкой собралось не менее ста истребителей, мы с Бочаровым пошли на посадку. Глянув на летное поле, я невольно поежился: начиная от стоянки моего самолета, через весь аэродром протянулась ровная, как стрела, полоса воронок, а рядом бежал двойной след колес моей машины.

— Ты родился под счастливой звездой, — сказал мне потом Бочаров. — Первая бомба, та, что попала в чехлы, но взорвалась. Вторая упала в десятке метров от первой, и тоже не взорвалась. Каждая по двести пятьдесят килограммов. Представляешь?

Я посмотрел на бетон рулежной дорожки и в окружении красных флажков увидел торчащий стабилизатор...

— Но это еще не все, — говорил Бочаров, — посмотри, как ты взлетал. Воронка от бомбы, пожалуй, не безопасней, чем сама бомба. Подумать страшно...

Да, тяжело приходилось нам. Умения было немного, но стойкости, воли к победе, стремления биться с врагом у каждого хватало на пятерых. Первые неудачи, потери вызывали не страх, а ненависть, неодолимое желание драться с врагом, добиться над ним победы.

Вспоминаю, как не везло Шевчуку в самом начале. Даже на "миге". Несколько раз перехватывал Толя противника, а сбить не мог. Однажды, встретив "юнкерс" в районе Волоколамска, преследовал его до самого Ржева. Вернулся на избитой машине, сел на последних каплях горючего.

— Сбил или не сбил? — спросил командир эскадрильи.

Толя нервно дернул плечом. Он видел, что немец вроде бы сунулся в лес, но ни взрыва, ни дыма не видел.

— Не сбил, — зло процедил он сквозь зубы, — но собью.

В другой раз видел, как говорится, своими глазами, что "юнкерс" дымил, беспорядочно падал. А когда пробил облака вслед за фашистом, опять ничего не обнаружил.

— Толя, — говорил ему Бочаров, — если внизу болото, он же просквозил метров на сорок. Откуда же будет дым и огонь? Не может быть, чтобы фашист ушел. Можешь считать его сбитым.

Злой, недоступный в такие минуты, Анатолий слушал молча и завидовал Томилину, Бочарову, Михайлову, — многим, кто проявил себя активным воздушным бойцом, кого приняли в партию. Еще в сентябре, взлетев впервые на "миге", он сказал комиссару: "После первого сбитого подам заявление..." И вот неудача за неудачей. Он стал отважным штурмовиком, умным, находчивым, смелым разведчиком. Летая в паре с Рубцовым или Томилиным, прорываясь в тыл вражеских войск, добывал данные об их продвижении, об их силах и средствах. Во время разведок не раз приходилось отбиваться от вражеских истребителей, но Шевчук ни разу не видел, чтобы от огня его пулеметов загорелся, ударился оземь и взорвался вражеский самолет.

И все-таки такой день наступил. Это случилось 14 ноября 1941 года. Шевчук уничтожил "юнкерс". Бомбардировщик упал и взорвался недалеко от Сенежского озера. Это видели все. И Анатолий Шевчук стал коммунистом.

Вот какие они, мои боевые товарищи, комсомольцы и коммунисты. Храбрые, благородные люди. для которых защита народа и честь своего Советского государства превыше собственной жизни. Многие, очень многие остались на поле великой битвы, но ни один из них не поступился своей совестью, ни один из них не погрешил против себя до последнего удара сердца. И сейчас они, точно живые, стоят вместе с нами. Плечом к плечу. В строю едином и монолитном. Константин Мидин, Михаил Артемов, Евгений Боровский, Сергей Максимов, Николай Стунжас, Павел Набатов, Иван Николаев, Петр Карамышев, Андрей Кравцов, Максим Кулак, Сергей Колесников, Петр Дядин, Петр Федотов, Анатолий Шевчук, Сергей Нечаев... Люди, стоявшие насмерть в жестокой битве с врагом, люди, утвердившие всей своей жизнью неукротимый победный порыв, высокий дух гвардии.

— Вам не легко досталась победа, вы потеряли лучших своих товарищей, — говорит Николай Александрович Сбытов, — но вы здорово дрались. Ваши стойкость и храбрость — достойный пример многим воинам...

Да, мы били фашистов малыми силами, но победили. И Родина высоко оценила нашу работу. Мы стали гвардейцами. Летчики, техники, механики, младшие авиационные специалисты награждены орденами, медалями.

Мы, летчики, совершили огромное количество вылетов на боевые задания, но как работали техники — наши боевые товарищи! Они, участники боев за столицу, скупы в выражении чувств, скромны в оценке своей роли в этом величайшем сражении, но труд их в деле разгрома врага поистине героический. Они выпускали нас в воздух, встречали, готовили самолеты к повторному вылету; оставаясь на земле, сердцем и думами были с нами в бою. Нередко мы приходили домой на избитых "Чайках" и "мигах". Казалось, машины отлетали свое, но техники бережно уводили их под навес, разбирали и начинали ремонт... А какие это были ремонты! Люди работали ночью и днем, работали на открытых стоянках, в мороз и слякоть. И ни единого ропота, ни единой жалобы.

И сейчас они в гвардейском строю, с нами плечом к плечу. Федор Логунов и Петр Есиков, Иван Ермошин и Михаил Бурмистров, Иван Ванин и Георгий Анисин, Коля Борискин и Женя Будкин, Федя Стрельцов и Паша Тиосса, Ваня Буйлов и Вася Буров, Костя Чеботарев и Степа Печенюк, Ваня Аникин и Коля Гладыш, Исаак Бурганский и Степа Аленкин, Сережа Мальянц и Ваня Дмитриенко, Степан Воронюк и Георгий Кубалов, Вертебный и Бондарь, Мазуренко и Цымбал, инженеры Силко Петр Романович, Сухинин Иван Кузьмич, Драницын Михаил Ефимович...

Говорят, что цифры — это проза. Но цифры способны предельно ясно и лаконично рассказать о больших делах, а строки официального документа иногда звучат как гимн мастерству, патриотизму, отваге. За полгода мы совершили 4510 боевых вылетов, в том числе: на штурмовку — 1203, на разведку — 53, сопровождение штурмовиков — 108, прикрытие железнодорожных станций и перевозок — 623. Мы уничтожили: танков — 142, автомашин — 1388, орудий — 42, складов боеприпасов — 5, складов горючего — 4, бронемашин — 11, повозок с грузами и пехотой — 275, зенитно-пулеметных точек — 67, вражеских самолетов — 50...

Много ли это? Много. Особенно, если учесть, что наша победа — первая большая победа в этой войне, а первым всегда тяжело. Мы мужали в воздушных боях, мастерство обретали в штурмовках, закаляли волю в неравных смертельных схватках.

Я вспоминаю, как немцы бомбили Центральный аэродром, как караулили нес в районе Истры, как избивали Михайлова, преследуя его до самых окраин столицы. Теперь они далеко. "Мессершмитты", "юнкерсы", "хейнкели" отошли на запад и юг вместе со своими войсками.

И все-таки это не главное, что они отошли. Главное в том, что мы стали другими — опытными, зрелыми. Раньше мы дрались малыми силами. Дрались... Теперь побеждаем. Мы научились поддерживать наши войска на поле боя и взаимодействовать с ними, находить резервы противника и успешно громить, уничтожать вражеские самолеты на земле и перехватывать и сбивать в воздухе.

Мы шагнули вперед и в развитии техники боя: отказались от группы, состоящей из трех самолетов и перешли к паре — небольшой, но высокоманевренной группе. Защищая Москву, мы дрались за господство в воздухе и здесь, под Москвой, завоевали его. Впервые во время войны вырвали у врага инициативу в воздухе.

Да, мы стали другими. Мы чувствуем себя победителями. А как себя чувствуют немцы, об этом свидетельствует недавний воздушный бой.

Восьмерка МиГ-3 во главе с лейтенантом Рубцовым прикрывала войска в районе Медыни. Появилась пятерка немецких бомбардировщиков До-215 в сопровождении восьми "мессершмиттов-110". Вполне очевидно, Ме-110, помимо сопровождения, имели задачу штурмовать наши войска. Иначе, зачем бы такой огромный наряд истребителей?

Рубцов это понял сразу — мы научились разгадывать замыслы гитлеровских летчиков — и, разделив свою группу на две, одну направил на Ме-110, а сам пошел на "дорнье". Схватка была очень короткой. Потеряв три самолета, противник поспешно оставил поле воздушного боя.

И еще одна схватка. Наша четверка — Глебов, Хозяинов, Чурмантаев, Сорокин — прикрывала станцию Гжатск. Появилась большая группа Ме-109. Вероятно, им предстояло расчистить небо до подхода своих бомбовозов. Обнаружив противника, Сорокин сразу пошел в атаку и сбил один истребитель. Другие хотели взять его в "клещи", но увидев, что он не один, что в хвост им заходят три краснозвездных машины, сразу ушли в облака. В этот момент подошла девятка фашистских бомбардировщиков, и наши с ходу пошли в лобовую атаку. Не выдержав натиска, немцы поспешно сбросили бомбы и тоже ушли в облака.

Мы стали умелыми, стойкими, закаленными. Это помогло нам победить, выиграть первое с начала войны большое сражение. Мы упорно и трудно шли к этой победе, мы отступали, теряли товарищей. Но теперь все изменилось. Победа нас окрылила, она позволяет мечтать о новых победах, и о самой большой, завершающей. Она позволяет мечтать о зеленом солнечном мире, из которого мы ушли в июне прошлого года, запомнив его голубое чистое небо и утреннюю тишину, но не осмыслив ее опытом страданий, потерь. И этот довоенный, теперь осмысленный, мир кажется во сто крат дороже и лучезаранее, и мы пойдем к нему, не жалея ни крови своей, ни жизни.

За время жестоких боев, не утратив в себе прежний мир юности, мы повзрослели на годы и годы. Мы узнали, что война — не только страдания, кровь и смерть, но это еще и взлет человеческого духа, это гордость победы над унизительным страхом смерти, это радость победы над врагом. Мы узнали, что жизнь в военное время и прочна и хрупка, что солнце может погаснуть, не дойдя до зенита, если сердце пронзит фашистская пуля, что холодная серая облачность может стать тебе другом, потому что укроет тебя в минуту опасности, а теплое яркое солнце — врагом, потому что откроет тебя неприятелю в самый острый момент обстановки.

Дни отступлений, боев и контрнаступлений были жестокой школой. Нашим классом было не мирное небо, а небо войны. Нашим противником был не взятый в кавычки недруг, а самый реальный враг. Атака завершалась не снимком на фотопленке, а пулеметно-пушечным залпом. И мы, не утратив душевности и чистоты, обрели неиссякаемое чувство ненависти. Это чувство вошло в наш боевой арсенал, как один из видов оружия.

Я смотрю на гвардейское знамя — символ воинской чести, доблести, славы. Под порывами свежего ветра расправляются складки тяжелого шелка, золотом загорается новое имя полка: "12-й Гвардейский"...

Писанко с нами нет — умные, волевые люди быстро растут в должностях и в воинских званиях; он теперь инспектор Военно-Воздушных Сил и получил недавно "полковника". У нас теперь другой командир — майор Маренков. Я вижу, как он принимает гвардейское знамя, целует пурпурный шелк и, встав на одно колено, произносит гвардейскую клятву.

— Родина! — говорит майор Маренков, и строй коленопреклоненных бойцов повторяет: — Родина! Получая гвардейское знамя, завоеванное в жестоких битвах с фашистскими ордами, мы, гвардейцы, будем достойны этого почетного звания и даем нерушимую клятву беспощадно уничтожать врага, овеять наше гвардейское знамя новыми подвигами в борьбе за честь, независимость и свободу советского народа...

Мы даем гвардейскую клятву.

Мы клянемся Отчизне.