Дни огневые

В перерыве между полетами в штабе полка собрался партийный и комсомольский актив. Приехал начальник политотдела 6-го авиакорпуса полковник Михаил Полищук. Он рассказывает о работе тружеников тыла, о положении войск на фронтах, о том, как дерутся с врагом наши товарищи, летчики соседних полков: Иван Голубин, Герасим Григорьев... Правдивое, душевное слово трогает, вселяет уверенность в собственные силы. Хорошо, что политработники используют любую возможность, чтобы поговорить с людьми.

После беседы в штабе полка остались члены партийного бюро.

— У нас сегодня торжественный день, — говорит секретарь партбюро, батальонный комиссар Киселев. — В члены партии принимаем лучших наших товарищей, заслуженных летчиков.

Киселев начинает читать заявление Аркадия Михайлова: "Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б). В дни Великой Отечественной войны я хочу бороться против банд фашистских захватчиков, будучи в рядах Коммунистической партии. Я обязуюсь..."

Голос Киселева тонет в грохоте взлетающих "илов". Секретарь умолкает. Это же здорово, что столько машин идут на боевое задание! Все повернулись к окнам. От могучего рева "ильюшиных" дрожит штабная изба. И то, что в этой фронтовой обстановке секретарь не может читать, не уменьшает торжественности момента, наоборот, еще больше возвышает его. Но вот прогремел последний, ушедший в небо Ил-2, и Киселев продолжает читать: "Я обязуюсь честно и добросовестно выполнять все задания партийной организации. Если потребуется отдам жизнь за дело партии Ленина, за нашу любимую Родину".

— Молодец, Аркадий Григорьевич, — говорит Полещук. И все понимают, за что похвала. За хорошее слово, за великое мужество. — Наслышан о ваших боевых делах...

— Эскадрилье "Чаек" предстояло нанести штурмовой удар по мотопехоте противника, вклинившейся в нашу оборону в районе Солнечногорска. Прорвавшись сквозь огонь зениток, летчики вышли на цель, атаковали ее и замкнули круг.

Риск? Безусловно. Что может он сделать на своей тихоходной машине, если нападут истребители? Но сейчас не время считаться с риском. Враг под Москвой, его надо остановить во что бы то ни стало. Каждая пулеметная очередь, каждый снаряд — в сердце врага.

Михайлов выбрал цель для атаки — скопление техники и, бросив туда пару "эрэсов", удовлетворенно отметил точность удара. Развернулся, атаковал еще раз, выпустив сначала снаряды, потом длинную пулеметную очередь. Выходя из атаки, оглянулся назад: пара Ме-109 уже заходила в атаку.

Оборонялся отчаянно, постепенно оттягивая бой на свою территорию. Но вот уже кончился боекомплект. И горючее на исходе. А враги наседают. Последние километры до полевого аэродрома Аркадий шел уже по прямой, потеряв способность сопротивляться: поврежденный мотор дымил, работал с перебоями, грозя заглохнуть окончательно. Искалеченная снарядами "Чайка" едва держалась в воздухе: она ежеминутно могла сорваться в штопор и похоронить летчика под обломками. Сесть нельзя — внизу лес. Выпрыгнуть с парашютом тоже нельзя — не было высоты, а набрать ее уже совершенно невозможно.

Один из истребителей приблизился к самолету Михайлова справа, поднял руку и, злорадно ухмыляясь, осенил его крестным знамением. Могила, дескать, тебе с крестом... Всегда спокойный, невозмутимый Михайлов не выдержал, сорвал с руки меховую крагу и в бессильной злобе швырнул в фашиста...

— Только потом вспомнил, — смеялся Аркадий, — что в кабине была увесистая ракетница.

А "мессер", качнув плоскостями, отвалил для последней атаки.

Одинокую "Чайку", преследуемую вражескими истребителями, с аэродрома увидел летчик Иван Калабушкин. Он взлетел и отсек "мессеров" от самолета Михайлова.

Едва перевалив верхушки деревьев, Аркадий с ходу пошел на посадку. Шасси не выпустились. Мотор остановился. Земля надвигалась под очень большим углом. Единственное, что успел сделать Михайлов — вырвал самолет из падения.

Инженер полка, осмотрев машину, сказал:

— Заменим винт, оба крыла, мотор, хвостовые рули, подремонтируем фюзеляж... Еще полетает.

Недослушав, Михайлов спросил:

— Хоть что-нибудь исправным осталось?

— Пулеметы, — сказал инженер.

— А колеса?

— Колеса целы, но покрышки побиты. Хорошо, что не выпустил шасси, мог перевернуться, сгореть...

— Утешил, — улыбнулся Михайлов, — а то я переживал, что не успел выпустить.

Лейтенант Александров пришел к самолету чем-то удрученный, подавленный. Воентехник второго ранга Николай Борискин доложил командиру экипажа о готовности машины к полету. "Чайка", которую он обслуживал вместе с мотористом Василием Трофимовым, как всегда, была исправна и вычищена до блеска. Техник любил порядок, и это нравилось Александрову. Но сейчас хозяин машины заметил, что летчик не слышит его, что смысл доклада не коснулся сознания Александрова.

— Петр Иваныч, что-нибудь случилось? — тревожно спросил техник.

Александрова все называют уважительно по имени-отчеству. Невысокого роста, плотный, очень спокойный, он молча стоит напротив Борискина и смотрит куда-то вниз. Спохватившись, поднимает широкое, исключительной доброты лицо, снизу вверх смотрит на техника.

— Случилось, Коля... Мальчонка мой умер.

До прихода в наш полк Александров работал инструктором в авиашколе. Там и женился. В Клин приехал с женой и сыном. Увидев их вместе, помню, мы удивились: у него такое простое крестьянское лицо, а она — королева. Такая красивая. Потом, когда узнали его поближе, удивляться не стали: он всех покорил своим душевным обаянием.

Александрову двадцать шесть лет, но на вид он, пожалуй, старше. Неторопливый, немногословный, будто прирожденный командир-воспитатель. Прежде чем что-нибудь сказать — подумает, прежде чем сделать — взвесит. В полете Александров действует быстро, четко, решительно. Это он выручил Илью Бочарова над Волоколамском, когда его атаковала пара Ме-109.

В то время Петр Иванович уже был обстрелянным воином — успел повоевать в небе Ленинграда в составе 121-го истребительного полка. Как-то раз фашисты подловили Александрова в неравном бою, пришлось расстаться с машиной. Восемь дней бродил по немецким тылам. Товарищи считали его погибшим, а он пришел. И снова дрался с врагом, ходил на штурмовки. Потом вернулся в родной 120-й полк.

Разные бывают герои. Один совершает подвиг ярко, эффектно, и сразу имя и слава его начинают греметь: о нем говорят, пишут, его ставят в пример. Другой совершает подвиг неприметно, спокойно, методически выполняет нелегкий солдатский труд. Такой у нас Александров. Летит, куда бы его ни послали. Летит в любую погоду. Пока не разыщет врага, не вернется. Если надо, "обшарит" кусты и канавы. "Чайку" боготворит за высокую маневренность, называет ее балериной за то, "что может крутиться на месте. На одной ноге". А своего героизма не видит!

Никто не сделал столько штурмовок, сколько лейтенант Александров. Каждый удар его — только в цель, только на поражение. Но об этом он говорить не любит. Молодежь раскричится, расхвалится после удачного вылета, а Петр Иванович смотрит на ребят и смеется. А потом начинает разбор вылета. И все его слушают с интересом: у него есть чему поучиться. Иногда пожурит, но только за дело, по справедливости.

...Смотрит лейтенант в крупные, тревожные глаза своего боевого друга, в лицо, слегка тронутое оспинками, смугловатое от природы и открытых ветров. Внимательно смотрит, будто ищет сочувствия.

— Умер мальчонка... Ранен был при бомбежке.

И вдруг суровеет. Нет больше во взгляде ни тепла, ни ласки. Сухо сомкнулись пухлые добрые губы.

— Кроме "эрэсов", надо подвесить большие бомбы. Действуй, Коля!

Это не положено — восемь снарядов и две бомбы по сто килограммов. Сможет ли "Чайка" подняться с такой нагрузкой? Поглядев на летное поле, Борискин успокаивается: взлет сегодня с "длинного" старта, а ветер довольно крепкий, благоприятный. "Хорошо, — думает техник, — хватит аэродрома для "Чайки".

Эскадрилья рулит на старт. Взлетает. Все нормально. Собрались, пошли. Техники, механики и мотористы прибрали стоянки и разошлись кто куда: здесь им нечего делать до возвращения летчиков. Только Борискин остался. Заботливый, беспокойный человек. Более ста безаварийных боевых вылетов обеспечил он с начала войны, за что получил поощрение от Наркома обороны и денежную премию — три тысячи рублей. Не один десяток раз вылетал Александров на его самолете, и не было такой тревоги на душе. А сегодня не дает покоя беда командира. Как бы не случилось чего — в таком человек состоянии. Бродит по стоянке из конца в конец, нетерпеливо минуты считает.

Но вот "Чайки" появились на горизонте. Техники бегут на стоянку. Остановились, считают. Волнуются — одного самолета не хватает. В глазах беспокойство и надежда: "Может, не мой..." У Борискина замерло сердце, чувствует, нет в строю его командира. Одна за другой машины идут на посадку, рулят. Техники, механики, мотористы радостно суетятся, помогают летчикам зарулить "Чайки" на свои места, ставят под колеса тормозные колодки. Все. Боевая задача выполнена, начинается подготовка машин к повторному вылету.

А Борискин сидит на ящике из-под "эрэсов". Сидит неподвижно, окаменело, только глаза лихорадочно шарят по горизонту. И думы его там, откуда не вернулся Петр Иванович. Тяжело "безлошадному" технику, а какими словами выразить горе, если он потерял боевого друга?.. "Может быть, ранен, — не теряет надежды Николай, — может, подбит? Это не так уж и страшно, лишь бы живым остался". И ловит себя на мысли, что летчики ни словом не обмолвились. Даже не подходили к нему. А ведь это бывает лишь в случаях, когда ничего не могут сказать, или не в силах произнести роковое слово...

Воображение рисует картины одну мрачнее другой. То видится командир сгоревшим, то в плену, на допросе, под пытками. А глаза техника все ищут по горизонту. Ищут, ищут. И вдруг находят... Сначала он не поверил. Но тут все закричали в радостном возбуждении:

— Идет! Идет!..

И тогда Николай поверил: да, это идет Петр Иванович. И с благодарностью подумал о людях. Они не подходили к нему, но тоже непрерывно искали взглядом, ждали, надеялись.

Моторист Трофимов, добродушный и громоздкий туляк, расплылся в улыбке:

— Поднимайся, Митрофаныч! Наш командир идет. В арьергарде, елки-моталки! Гордись.

Но он не поднялся. Следил за подходящей к аэродрому машиной, наслаждался, чувствуя, как по жилам растекается хмель радости.

— Трофимов, дай закурить, — попросил у моториста.

— Так ведь ты не куришь, — удивленно ответил солдат.

Борискин неумело затянулся табачным дымом, закашлялся, бросил папиросу, потом, будто ничего не случилось, шагнул за черту стоянки и помог Александрову зарулить машину. Когда лейтенант спустился на землю, спросил:

— Как дела, командир? Как работала техника? — И, чуть помедлив, добавил: — Что-то вы задержались...

Это стоило ему большого напряжения сил — так говорить. Спокойно, обычно, будто ничего не случилось, будто и не было мучительных переживаний. Зачем беспокоить воздушного бойца? Ему и так нелегко.

Александров задержался преднамеренно. Штурмуя в общем порядке, летчик ограничен в свободе маневра. Он может стрелять, только идя по прямой. Довернуться ни вправо, ни влево не может — помешает идущему сзади. Хуже того, "мессер" сразу встанет на место ушедшего. Поэтому все соблюдают порядок. Но такая штурмовка не умерила сердечную боль Александрова. Боль просилась наружу. Ему хотелось носиться над головами фашистов и бить с разворота, с прямой, в любом направлении, с любой высоты. Бить, бить, бить...

Выполнив боевую задачу, летчики пошли на свою территорию. Александров не торопился, он пристроился в хвост боевого порядка и, пройдя четыре-пять километров, вернулся назад. Бомбы и пара "эрэсов" были в запасе.

— Все нормально, Николай Митрофанович. Замечаний по работе мотора и самолета нет. Оружие тоже исправно. Спасибо тебе, друг. — Летчик пожал руку технику, потом медленно, по слову выдавил: — Пришлось в воздухе задержаться дольше положенного... Я отплатил им, — кивнул на запад, — за сына. Сполна отплатил.

Косарьков очнулся под утро. Рядом слышались хрипы и стоны. Понял: он среди раненых. И сразу вспомнилось все. Несколько дней назад его боевое звено получило задачу.

— Полетите на помощь войскам и рабочим, обороняющим Тулу, — приказал командир полка.

Мы с беспокойством следим за событиями, развивающимися под Тулой: с ее падением танковая армия Гудериана рванется на Москву. Ожесточенные схватки за город идут с 31 октября. Радуемся, что полк тульских рабочих вместе с регулярными войсками, в том числе и танкистами, успешно отбивают атаки. 1 ноября уничтожено более полусотни фашистских танков, в ночь на 2 ноября — 40 танков и не менее 500 солдат и офицеров противника. 9 ноября наша авиация уничтожила 21 немецкий танк, 8 автомашин, до полка мотопехоты. Город стоит как крепость, лавины бронированных машин разбиваются о доблесть его защитников. В меру сил своих мы помогаем тулякам.

Звено Косарькова приземлилось на полевую площадку под Тулой. Перед взлетом с основного аэродрома Косарьков предложил совместить перелет со штурмовкой.

— Попутно нанесем удар, — сказал лейтенант. Командиру звена только что присвоили очередное звание. Ему, Бабенко, Томилину, Кулаку, Александрову, Писанко... Всем "старым" летчикам.

— Где же тут по пути? — Подполковник Писанко посмотрел на карту. — Аэродром севернее города, а противник южнее. Вы лучше сделайте круг над точкой, посмотрите лучше, чтобы легче потом искать.

— Мы можем сделать иначе, — сказал Карамышев, — сядем на промежуточном аэродроме, дозаправим самолеты горючим и пойдем на штурмовку.

И командир полка согласился. Даже похвалил за смекалку.

Боевое звено бреющим прошло над героическим городом, и Косарьков покачал крылом, приветствуя его защитников. Врага искать не пришлось: автомашины, танки, войска на каждом шагу. Но и зениток хватает. Звено попало буквально в огненный ад...

С тех пор они летали с утра и до вечера, отдыхая лишь в то время, когда техники готовили "Чайки" к очередному вылету. И все эти до предела уплотненные дни Косарькову казались сейчас одним долгим страдным днем. Все напряженные огневые полеты казались одним непрерывным полетом, а разрывы вражеских зенитных снарядов казались бесконечной стеной, в которой клокотала какая-то черная страшная сила..

Он вспомнил вчерашний полет, последний. Этот уже не входил в общую массу непрерывных и бесконечных. Косарьков помнил все до мельчайших подробностей. И особенно тот удар, вспышку огня и металла. И резкую боль. И бросок самолета. Казалось, в корпус машины ударила молния. Страшным напряжением воли, всех физических сил летчик вырвал самолет из падения. И только потом дошло, что "Чайка", несмотря ни на что, управляема, что она еще может лететь.

Косарьков полетел на север, в сторону города. Вскоре он увидел его. Но не таким, как обычно, а в красно-розовом мареве. Понял: еще немного, и он потеряет сознание. Решил: пока не поздно, надо садиться. Но под ним еще были фашисты. Он это видел по непрерывно мелькающим вокруг самолета огненным трассам. Ему даже казалось, что он не только видит-слышит посвист этих трасс. Потом все затихло, и под крыло побежали наши, защитного цвета машины, наши солдаты в шинелях серого цвета. Он увидел деревню, поле... и сразу пошел на посадку. И сел. Нормально, благополучно. На этом мысль обрывалась...

Теперь он в сознании. Спросил;

— Где находимся? Что будет дальше? Ему сказали:

— Эвакогоспиталь. Дальше — госпиталь в Павлове-Посаде. Там сделают операцию.

...День, второй, третий. Неделя, другая. Все, больше он не летчик. Как тяжело без ноги... Представил себя на протезе. Ужасно... И так неожиданно. Собьют, убьют — этого он не боялся: фраза "не вернулся с боевого задания" стала почти привычной. Миг — и нет человека. А тут другое. Есть ты, и вроде бы нет тебя.

Вчера завели разговор с соседом по койке. Длинный, пространный разговор. Каждый говорил о своем, мало заботясь о том, интересно ли это другому. Потому что каждому хотелось — бывает такое — высказаться. Танкист уже выздоравливал и надеялся в скором времени снова попасть на фронт, поэтому говорил о своих боевых товарищах, о том, как дрались они под Смоленском, как прикрывали отход пехоты. Рассказал о последнем бое под Истрой, после которого он и попал сюда, на госпитальную койку.

И Косарьков говорил о своем: о штурмовках, разведках, схватках с Ме-109. Забылся, увлекся. И вдруг, скрипнув зубами, умолк. Больше ни слова. Молчит и танкист, ждет когда отойдет, оттает душа человека. Не первый раз эти приступы отчаянной злости, мрачной подавленности. Тяжело лейтенанту, обидно. Летал — и вдруг не может ходить. А враг уже подошел к Москве. Там решается судьба народа и Родины. Однополчане воюют, а он — за бортом...

Две, а может, и три недели назад Косарьков спросил у танкиста:

— Посоветуй, Петро, что делать?

— О чем ты?

— О службе.

— Что советовать, ты же решил с друзьями. Действительно, вроде бы все решено. Косарькова нередко навещают его боевые товарищи: Цыганов, Михайлов, Даубе. Как-то раз был разговор о дальнейшей его судьбе. Виктор написал командиру полка: "Помогите... Без армии жизни не мыслю. Буду служить кем угодно". А потом помрачнел. Думал. Молчал. Товарищ понял его: не так-то просто спуститься на землю.

А спустился он безвозвратно: нога отнята полностью. "Выше уж некуда..." — горько сказал Косарьков.

— Верно, решил, но... сгожусь ли? Армия — не дом инвалидов.

— Правильно, — подтвердил товарищ и, начиная сердиться, спросил: — Зачем это нужно — кривить душой? Хочешь, скажу, что кроется под этим "сгожусь ли?"

Виктор насторожился:

— Ну?

— Не можешь смириться с тем, что твои боевые друзья будут летать, а ты — только ходить да и то на протезе, опираясь на палку. Они будут драться с врагом, а ты, как у вас говорят, "копаться в бумагах". И кто-то из них, забывшись, может однажды бросить тебе: "Оформи... Я сбил еще одного". Представляю, как это тебя затронет!

— Хватит! — не выдержал Виктор. — Хватит! И долго молчал, ко всему безучастный, от всего отрешенный. Потом, вроде бы извиняясь, сказал:

— Что же мне все-таки делать?

— Считать за счастье, если тебя оставят в строю. Дел для тебя непочатый край. Ты можешь работать в штабе, в политотделе и просто дежурить у телефона. И все это важно, все нужно. В этом — помощь боевым друзьям, посильный вклад в общее дело победы.

И Виктор повеселел. Он уже представлял себя в боевом коллективе. Он уже строил планы. Но дни бежали за днями, а ясности не было. Танкист успокаивал, а полковые товарищи говорили, что "в верхах" приказ еще не подписан. Беспокоясь, Виктор постепенно терял сон, покой и надежду. Он остро завидовал другу — танкисту и всем, кто залечив раны, снова уйдет на фронт.

— Надо иметь терпение, Виктор, — недовольно сказал товарищ. — Ты не один у командира полка и командующего. Они что, обязаны бросить все другие дела и заняться только твоим?

— Понимаю, — откликнулся Виктор, — но прошло уже две недели, как я написал письмо. А ведь я считаю не только дни, но и часы...

— Две недели срок небольшой. Впрочем, может, все уже решено. Когда приезжали твои друзья? Дня четыре назад? — Танкист приподнялся, глянул в окно. — Погода испортилась, они могут приехать сегодня.

И они приехали.

Открылась дверь, и на пороге появились Цыганов, Михайлов, Бабенко.

— Виктор, поздравляем тебя с внеочередным военным званием, — сказал Максим Цыганов.

— Ну, вот, Виктор Дмитрич, — радостно воскликнул танкист, — ты и догнал меня. Счастлив поздравить тебя со званием старшего лейтенанта.

— Нет, дружище, — смеется Максим, — он перегнал тебя. Поздравляй его с "капитаном"! Но это еще не все. Его назначили адъютантом эскадрильи и наградили орденом Красного Знамени.

Аркадий Михайлов сверкает белозубой улыбкой:

— Везет человеку!

У Виктора дрогнули губы, но он пересилил себя, сдержался, а когда друзья подошли и стали его поздравлять, тихо сказал:

— Как хорошо-то, братцы! Мы снова вместе. Даже не верится. Будто во сне...

Наша эскадрилья снова в полном составе. На место погибших товарищей встали другие: Николай Яхненко, Федор Сорокин, Анатолий Дубовой, Фидай Чурмантаев. Яхненко и Чурмантаев пришли из другой эскадрильи. Первый — высокий, красивый украинец. Второй — татарин, маленький, бледнолицый, с тонкими чертами лица. Фидай сразу же подружился с Ганей. Они дополняют друг друга: Фидай — добродушный, подвижный, юркий, Ганя — неповоротливый, толстый, вспыльчивый.

Дубовой и Сорокин, как в свое время Сережа Рубцов, "дезертировали", совершили побег из тыла на фронт. Как они просили Томилича! Буквально ходили за ним по пятам. Лейтенант Дубовой среднего роста крикливый крепыш, временами теряя терпение, говорил Томилину:

— Вы не имеете права запретить мне воевать! Томилин, как это ни странно, на крик не реагировал, отвечал очень спокойно:

— Разве я тебе запрещаю? Воюй на здоровье в другом полку. За кражу пилотов, — он кивал на Рубцова, — мне уже досталось.

А Сорокин, большой, рыжий, вытирая огромный в залысинах лоб, спокойно убеждал нашего командира:

— Возьмите... Я комсомолец. Если надо, умру за Москву.

Томилин внезапно раздражался, кричал:

— Идите вы к черту! Мне не нужны покойники, мне нужны летчики-истребители.

А потом согласился. И вот они с нами. Надо сказать, воюют неплохо. Участвуют в каждом вылете, смело, отважно дерутся с немецкими истребителями, бомбардировщиками, прикрывают "Чаек" во время штурмовок, штурмуют сами.

Характерно, что, окунувшись в боевые дела, каждый остался самим собой. Дубовой — беспокойным, крикливым. Сорокин, наоборот, никогда не повысит голоса, спокоен, как олимпиец. Ест за троих, спит за всю эскадрилью. Сон считает лучшей подготовкой к летному дню и к повторному вылету. Его любимое место для отдыха — стабилизатор МиГ-3, горизонтально расположенная, как крыло, деталь хвостового оперения. По тревоге удобно вставать: ноги спустил — и уже на земле.

Увидев однажды Як-1, Федя с любопытством осмотрел его, посидел в кабине и вполне серьезно сказал, что такой самолет ему не подходит.

— Почему? — удивился пилот.

— Высоковат стабилизатор, — пояснил Федя, — во сне упадешь, шею сломаешь.

Летчик смеялся до слез, потом сказал:

— Но Як-1 это машина, а МиГ-3, каждому известно, утюг. Я зайду тебе в хвост на втором вираже.

— На какой высоте? — спокойно спросил Сорокин.

— На тысяче метров.

Принципиальный вопрос. Федя обратился к Томилину:

— Разрешите проучить невежду.

Томилин понял это как надо и, приняв решение, позвонил командиру полка. Писанко согласился и сам вышел посмотреть на поединок. Бой был коротким. Истребители дважды сошлись в лобовой атаке, и Федя дважды был победителем. Писанко сделал вывод:

— Грамотность в сочетании с недюжинной силой вполне компенсируют невысокие маневренные качества самолета.

Правда, после этого боя под самолетом Сорокина оказалась лужа из трех компонентов: бензина, антифриза и масла. Соединения систем самолета не выдержали той перегрузки, с которой пилотировал наш богатырь Федя Сорокин.

Снова неприятность. Командир эскадрильи Кулак опять приземлился с "эрэсами". Не сбросились. Что ни делал, остались под крыльями "Чайки". И воентехник второго ранга Павел Тиосса снова держит в руке сгоревший предохранитель и молчит. А что говорить? Более месяца с машиной комэска творится что-то неладное. Когда надо сбросить "эрэсы" залпом, они летят одиночно. Когда надо сбросить по одному, срываются с направляющих залпом. Было и как сегодня: возвращались на стоянку все восемь. Висят и все. А начни проверять электропроводку, могут сорваться и ахнуть где-то за городом. И такое было однажды.

Что только Тиосса ни делал: до последнего винтика разбирал-собирал свою "службу" на этой "Чайке"; не меньше ста раз за месяц "прозвонил" систему проводки. И все было нормально, никаких отклонений. Электросигнал неизменно поступал на подвесную систему "эрэсов", и контрольная лампа светилась устойчиво, с постоянным накалом.

Тиосса смотрел на электросбрасыватель, совмещая его рычажок с отметкой "один", нажимал на боевую кнопку — и сигнал поступал, как положено, на один реактивный снаряд; переводил рычажок на отметку "два" — и сигнал поступал сразу на два "эрэса". И так же на три, на четыре, и так же на восемь.

— Законно, никаких отклонений, — говорил воентехник инженеру полка Демидову, шефу по службе.

Инженер соглашался. Он верил Тиоссе, лучшему специалисту полка, знатоку электросистем, человеку завидной работоспособности, глубоких технических знаний. Соглашался и выпускал машину в полет. И все получалось нормально. День, два, три. Снаряды летели в цель в количестве, заданном летчиком. Павел ходил героем. Так минула неделя, и вдруг... Тиосса снова молчал, не смел поднять глаза на комэска. Кулак уходил недовольный, электрик забирался в кабину, ложился спиною на пол и опять проверял. Сначала. В который раз.

Техник самолета Василий Буров запускал мотор, стоя на плоскости, работал сектором газа, увеличивал, уменьшал обороты. А Павел, лежа под приборной доской, отклонял жгуты проводки то вправо, то влево, то вниз и все время с нажимом, с натягом, имитируя перегрузку в полете. Под машиной сидели его помощники, сержанты Владимир Макаров и Александр Венеровский, по команде нажимали на кнопки, контакты. И все было нормально...

— Качайте машину, — кричал им Тиосса. Они брали "Чайку" за крылья, качали то вверх, то вниз, тянули взад и вперед. Трясли. На малых оборотах мотора, на средних, на максимальных. По команде Тиоссы мотор выключался, и все начиналось сначала...

— Больше не знаю, что делать, — докладывал он инженеру, — пусть командир слетает, попробует.

— Посмотрим еще, — — говорил инженер.

И проверял сам.

Перед полетом Тиосса просил Кулака:

— Товарищ лейтенант, возьмите запасной предохранитель. На всякий случай...

Кулак, исключительно терпеливый человек, молча протягивал руку, брал. И что-то пытался делать в полете. А несколько дней назад, приземлившись после штурмовки, большой, грузный, неторопливый, подошел к технику, молча взял за рукав и повел.

"Куда? И зачем?" — думал Тиосса. Прошли по стоянке от штаба второй эскадрильи к штабу полка, встали у старого тополя, и командир эскадрильи спросил:

— Ты видишь сук?

— Какой? — Тиосса недоуменно посмотрел на комэска.

— А вон, что внизу, самый толстый.

— Вижу, а что?

— Если "эрэсы" еще раз не сбросятся, можешь добровольно повеситься на этом суку.

Конечно, то была шутка. Командир что-то хотел добавить, но лишь безнадежно махнул рукой и молча пошел от машины. И снег неприятно скрипел под унтами.

Это было несколько дней назад. И вот опять неприятность...

— Отстраняю самолет от полетов, — сказал Кулак. И это прозвучало как приговор не только Тиоссе, но и инженеру полка Демидову.

Обычно, когда с самолетом что-то неладно, инженер, а не летчик, отстраняет его от полета. А тут случилось наоборот. Такого еще не бывало: летчик сам отстранил машину от полетов. Да какой еще летчик! О таких говорят: "Он и на бревне полетит, если к нему приделать мотор".

— Отстраняю, — повторил командир эскадрильи, и как бы в свое оправдание сокрушенно добавил: — Иначе нельзя. Представьте себе: "эрэсы" сорвутся, когда я рулю на стоянку. Сметет всю эскадрилью...

Кулака уже не было, когда к самолету пришел Демидов. Взглянув на Тиоссу, все понял.

— Опять? — вскричал он.

Виртуозно бранясь, сорвал с головы ушанку и с силой ударил о землю. А Тиосса вдруг рассмеялся.

— Ты что? — оторопел инженер. — Рехнулся?

Нет, он не рехнулся. Он вспомнил, как Демидов в разное время года дважды уже, замысловато ругаясь, бросал оземь сначала пилотку, потом фуражку. А теперь вот ушанку шмякнул со всего размаха.

Первый раз это было в Алферьево, летом. На машине Виктора Косарькова почему-то "забарахлил" указатель скорости. Наблюдательный летчик сразу заметил, что скорость не соответствует оборотам мотора. Отклонения были в сторону уменьшения. "Надо учесть при посадке", — подумал Виктор, но, планируя, вдруг обнаружил, что садится с большим перелетом. Ушел на повторный заход. Потом еще один раз: было как-то не по себе идти на посадку со скоростью значительно меньше обычной.

После посадки Тисса проверил прибор. Он оказался исправным. Проверил еще — никаких отклонений.

После очередного полета пришлось заменить прибор. Однако и это не помогло. А инструментальный способ проверки каждый раз подтверждал: система исправна.

— Может, размонтируем трубку "Пито"? — предложил воентехник.

— Давай, — махнул рукой инженер.

Размонтировали. В динамической полости трубки оказалась... засохшая муха.

— От жары спасалась, — пошутил Павел Васильевич и облегченно вздохнул.

А инженер сорвал с головы пилотку...

Второй случай был посерьезнее: произвольно стреляли "эрэсы". Это было еще до штурмовок, когда мы прикрывали мосты, города, железнодорожные станции, когда новое оружие только еще начинали осваивать. Перед полетом, как и положено, проверялась правильность подвески снарядов, исправность электросистемы и так далее. И однажды во время проверки снаряды почему-то сорвались. Будто раскололась вселенная — такое впечатление. Ужасающий металлический скрежет, огонь, клубы взметнувшейся пыли. Мы еще не слышали этого. Вообще-то, как потом оказалось, взрыв одного снаряда оглушает больше, чем бомба, а тут-залп из восьми. Взорвались они над летным полем, не выше тысячи метров.

Мы не сразу поняли, что случилось. Но все обошлось хорошо, без жертв. Отделались, как говорят, легким испугом. После этого был разбор, инженеры написали инструкцию, изучили ее с личным составом, приняли зачеты. И вдруг через несколько дней "эрэсы" опять сорвались с направляющих балок...

— Новое рождается в муках, — сказал командир полка, а после издал приказ. Если за первый случай инженеру Драницину, главному оружейнику части, и инженеру по электроспецоборудованию Демидову пришлось покраснеть, то теперь им досталось по "самое некуда". А через несколько дней от залпа восьми "эрэсов" снова колыхнулась земля...

Это было в конце сентября. Демидов так швырнул наземь фуражку, что от нее отлетела кокарда.

А причиной срыва снарядов, как потом оказалось, были возникшие от сырости "мостики". Пыль, попавшая в систему контактов, увлажнилась, стала проводником электричества, стала замыкать на массу...

— Так чего ты смеешься? — переспросил недовольно ДеАлидоа.

— Вспомнил муху и "мостики"...

— Да-а, — протянул инженер. — Сколько мучились, а причина — пустяк. Уверен, и сейчас что-то подобное.

— Возможно, — согласился техник, — но тем более это нам не к лицу.

И для электроспецслужбы второй эскадрильи наступили черные дни. Особенно для Тиоссы. Дело коснулось чести и репутации лучшего техника. Идет напряженная боевая работа. Дороги каждая бомба, каждый снаряд, каждая пулеметная очередь. Малейшая ненормальность в подготовке машин, опоздание с вылетом на одну-две минуты вызывают нежелательную реакцию всего коллектива полка.

Тиосса потерял сон, аппетит, покой. Задолго до рассвета, отдохнув два-три часа, идет на стоянку. Вместе с ним Александр Венеровский, Владимир Макаров и техник самолета Василий Буров. Гоняют мотор, качают машину с крыла на крыло, жмут на контакты... Ищут и не находят. Наступает утро, на стоянку приезжает весь полк, и Тиосса вместе со всеми готовит машины к полету, выпускает их в воздух. Потом, пока они не вернутся, ищет неисправность... Встречает, провожает, ищет... После рабочего дня — хлопочет ночью.

Приехал инженер из вышестоящего штаба. Посмотрел, покопался в машине и уехал ни с чем.

Павел отошел от стоянки, сел на пенек. И сразу полезли в голову мрачные мысли. Вспомнил красу-Одессу, могучий Днестр, родную Беляевку на берегу реки. Вспомнил мать, отца, младших сестер и братьев. Что с ними? Там сейчас немцы... Задумался так, что не слышал, как подошел Тотерин, летчик второй эскадрильи, комсорг, хороший, душевный парень.

— Что, дружище, печалишься? Поднялся Павел.

— Плохи мои дела, Николай. И на родине плохо, и здесь вот, с машиной.

Молчит Тетерин, не утешает. Самому нелегко. Жена у него, детишки. Одному около года, другому — два. Куда-то эвакуировались, а писем все нет и нет.

Ходят друзья по лесной опушке туда и обратно. Молчат. Думают. Коля скоро получит письмо и потом будет получать их одно за другим. А Павел долго не будет знать, что и как там, в родной Беляевке. Позже, когда немцев отбросят за Днестр, получит печальную весть, узнает как фашисты зверски убили его отца...

— Ты почему на земле? — спрашивает Тиосса. — Все улетели...

— Командир отобрал самолет, — отвечает Тетерин.

— Как так?

— А на чем же ему летать, водить эскадрилью? То у меня отберет, то у другого. Так и летает.

И Павел сразу заторопился:

— Извини, Николай, пойду... Надо искать неисправность.

Пятый день на исходе. Техник чертит принципиальную схему электропроводки. Аккумулятор, общий предохранитель сети, за ним идут разветвления: пять отдельных цепочек. В каждой — автономный предохранитель, вилка, розетка, проводнички, идущие к своим потребителям. А в общем паутина — система хитросплетений, при виде которой у неискушенного человека зарябит в глазах.

Тиосса вооружается лупой, тончайшей отверткой, начинает детально, скрупулезно, упрямо исследовать всю систему. Работает днем, вечером, при свете переносной лампы. Работает один. Помощников отправил со стоянки — они бы только мешали.

И вот, наконец, победа. Он нашел неисправность. Как ни странно, она оказалась, в системе... освещения компаса. А если точнее — в розетке. Кончик проводки оголен больше чем нужно. Невооруженным глазом это даже не видно. А увидев, не сразу можно понять, что причина именно в этом. Чтобы такое понять, нужен аналитический ум.

Что получалось? Обнаружив наземную цель, летчик вводил машину в пике. Выпустив один или пару снарядов, резко с большой перегрузкой выводил ее из пикирования. Сила инерции тянула вниз систему жгутов. Оголенный участок проводника, подаваясь назад, касался крепящей гайки, получалось короткое замыкание, общий предохранитель сгорал, отключалась цепочка электросброса — и снаряды оставались под крылом.

Когда Тиосса нашел неисправность, на исходе были шестые сутки...