Тактика жизни

Немцы вышли к Нарофоминску, Тарусе, Алексину. Рвутся на Серпухов. Это на юге. На западе — к Волоколамску. На самолетных стоянках полка с рассвета ревут моторы. Группы "Чаек" и "мигов" одна за другой уходят в сизую дымку. И так с утра до вечера. Вчера, сегодня и завтра. За исключением дней, когда погода плотно прижимает к земле всю авиацию.

Передо мной документ — боевое донесение. В нем — итоги работы полка за один день конца октября, такой же день, как другие. Пять вылетов на боевое задание — штурмовку вражеских войск в районе Волоколамска и Серпухова. Объекты удара; пехота, артиллерия, танки, автомашины. О пятом сказано так же, как и о первом, втором... Столько-то "Чаек" и "мигов", такой-то объект удара и место, но в донесении о пятом, кроме всего остального, записано, что с боевого задания не вернулся летчик Максимов.

Вот и все. Коротко, ясно — таков военный язык. Обычный язык боевых документов, докладов. Обычная военная арифметика: 56 самолето-вылетов. Подведен итог боевой работы: количество уничтоженных танков, автомашин, зенитно-пулеметных точек... А за цифрами — труд, пот, кровь. И нет Сережи Максимова. Погиб незаметно, тихо, выполняя обычный солдатский долг — спасал товарища. И может, даже не знал кого...

Последний, пятый по счету вылет. Одиннадцать "Чаек" и восемь МиГ-3. Идем по дороге на Серпухов. При подходе к Лопасне, справа, появляется звено "мессеров". Немцев легко отличить от наших: у них в звене четыре машины. Несутся прямо на нас. Непонятно только одно — направление их удара: кто же атакует в бок, с курсом, перпендикулярным полету цели?

— "Двадцатый", отсечь "мессеров"! — команда звену Бочарова.

И вдруг, будто ударившись в стену, с расстояния около тысячи метров немцы бросают машины в боевой разворот и пропадают так же стремительно, как появились.

Все ясно: они не видели нас до последней секунды. А увидев, сразу опешили: у нас же сила!

Вот и Серпухов. Впереди Ока. Изгибаясь, она уходит на юг. В самой выпуклой части изгиба в нее впадает Протва. На южном берегу Протвы, в районе Гостешево — Троицкое, скопились фашисты — пехота на автотранспорте. Очевидно, намерены форсировать реку, овладеть шоссе Высокиничи — Серпухов.

По ним и надо ударить.

Вот и цель. "Чайки" уходят вниз. Мы остаемся вверху, охраняем их от снующих невдалеке четырех Ме-109. Все идет своим чередом. Но вот открывают огонь вражеские зенитчики. В разрывах мечется "Чайка", "миг" с бортовым номером "8" несется на помощь — это Максимов. Он видит, откуда немцы ведут огонь. Подавив зенитку парой "эрэсов", Сережа направляется вверх, вздыбив МиГ-3 на высоте метров пятьсот. В этот момент его и настиг немецкий снаряд...

А бой продолжается. Выполнив четыре захода, "Чайки" поднимаются вверх, а мы опускаемся ближе к земле, где все дымит, полыхает.

Штурмуем шестеркой. Томилин остается вверху, в сторонке, смотрит за нами и немцами. Подходят еще четыре Ме-109. Их уже восемь. Двое, отколовшись от группы, делают попытку втесаться в замкнутый нами круг. Один между Малолетко и Стунжасом, другой между Бочаровым и Ганей.

Конечно, это игра с огнем, что не типично для немцев: из строя их вышибли сразу. Но факт такой отчаянной смелости не проходит мимо Томилина.

— Всем немедленно вверх! — слышим его приказ. Не прошло и минуты, как мы оказались над "Чайками". И надо сказать своевременно: шестерка Ме-109 уже несется на них в атаку.

Так вот почему пара фашистов пыталась втесаться в наш строй — они хотели отсечь нас от "Чаек". Вполне понятно, они не прочь завалить и кого-нибудь из нас, но все-таки главный их замысел — ударить по "Чайкам". Во-первых, потому, что уж очень вредны они для немецкой мотопехоты, а во-вторых, (и это, пожалуй, самое главное) они сейчас безоружны — если не в полном смысле этого слова, то во всяком случае боекомплект у них на исходе.

Встречаем шестерку фашистов огнем. Они уходят, но видно оставлять нас в покое пока не намерены. И точно, идут. Сначала до линии фронта, а потом — километров на двадцать в глубь .территории. Не просто идут в стороне — всеми силами стараются отсечь нас от "Чаек".

После посадки и общего разбора полета, когда мы остались вдвоем, Бочаров заявил, что не будь с нами Томилина, нам бы несдобровать. Томилин поступил умно. Он разделил нас на пары, а сам остался один, чтобы обеспечить себе свободу маневра. Мы носились над "Чайками", отбивая атаки фашистов, а Томилин — над нами, зорко наблюдая за боем; и если кому-то из нас угрожала опасность, соколом падал вниз, бил врага коротким резким ударом.

И потом, вспоминая тот бой, я всегда с благодарностью думаю о Томилине. В самом деле, мы оказались тогда в положении весьма незавидном. Одно дело прикрывать "Чаек" во время штурмовки,1 когда ходишь над полем боя, когда имеешь самое главное — свободу маневра; тогда ты встречаешь фашистов огнем, с какой бы стороны они ни приблизились. И другое дело — прикрывать на маршруте, сопровождать, одновременно отбивая атаки. Если немцы заходят сзади, а они так и делают, потому что это удобно — ударить сзади, — то, чтобы отбить их атаку, надо развернуться навстречу. А им как раз и нужно, чтобы ты развернулся и "Чайки" остались одни. И получается, что ты связан по рукам и ногам, не имеешь свободы маневра. Хочешь схватиться с врагом, но не можешь. Ты можешь лишь огрызаться, а не драться по-настоящему.

Такова была ситуация. И все же мы оказались на высоте положения. Это на первый случай, когда Томилин нас выручал, и далеко не последний. И если мы оказались живыми в этом кромешном аду, что был под Москвой в сорок первом, то спасибо за это ему, командиру, не потерявшему в многочисленных боях ни одного ведомого.

Разбор полетов Томилин не откладывал в долгий ящик, проводил прямо у самолета, едва стащив с головы пропотевший в бою шлемофон. Помню, однажды сердито сверкая глазами, он процедил:

— Если меня собьют, то лишь из-за вас, слабаков. Мы промолчали. Но когда комэск немного оттаял, Ганя не замедлил "подъехать" с вопросом:

— Слово не воробей... Как вас понимать? Или мы действительно слабаки, или...

— Нет, безусловно, — перебил Ганю Томилин, — вы молодцы. С вами в огонь и воду. А ругаю не зря за ваши ошибки. Скажу откровенно, опасаюсь только немецких зенитчиков. Здорово бьют. Истребителей не опасаюсь. Трусливы, драться не любят. Сколько с ними встречались, ни разу не дали настоящего боя. Однако они коварны. Стараются зажать одного, ударить, крадучись из-за угла, неожиданно. Одним словом, шакалы. За позор посчитаю, если вдруг подобьют меня.

Этот день никогда не забудется.

На задание вышла группа в составе пяти экипажей: Шевчук, Малолетко, Хозяинов, Стунжас и Бочаров. Во главе — Николай Ульянович Стунжас. Предстояло нанести штурмовой удар по фашистским войскам в районе Волоколамска.

Они улетали, а мы остались: Томилин, я и Рубцов Сережа появился у нас в эскадрилье недавно. Не прибыл, как прибывают другие для дальнейшего продолжения службы, а именно появился случайно и неожиданно.

Рубцов — мой старый знакомый. Мы подружились в Борисоглебской авиашколе. Весельчак и балагур, он всегда что-то рассказывал, бурно жестикулируя и заразительно смеясь, и там, где он находился, всегда слышались взрывы смеха. Вместе мы пробыли недолго, месяца два: когда я начал учебу, ОР уже "ходил в старичках". В конце января прошлого года младший лейтенант Рубцов был направлен в одну из летных частей Киевского военного округа. Там он и встретил начало войны.

И вот Центральный аэродром. Октябрь. Находясь у своего МиГ-3, я увидел человека, идущего по нашей стоянке. Рослый, хорошо сложенный, несмотря на тяжелую летную одежду, он шел быстро, легко перепрыгивая через осенние лужи. Что-то знакомое показалось а его походке. Увидев меня, остановился и крикнул:

— Слушай, летчик! Где тут у вас штаб? Это был Сергей. Оказалось, что Томилин тоже знает его. Оба они воронежские, там же кончали аэроклуб, только в разное время, не раз встречались в Борисоглебской авиашколе.

— Оставайся у нас, — предложил ему Виктор Матвеевич.

— То есть?.. — не понял Рубцов.

— Обыкновенно, — не сморгнув, ответил Томилин, — будешь служить в нашей эскадрилье.

— Кто же меня отпустит?

— А кого тебе спрашивать? Полк-то твой где?

— В тылу. Пополняется.

— И еще неизвестно, куда пойдет, — продолжил Томилин, — может в тылу и останется. — В упор посмотрев на Сережу, сказал: — Здесь решается судьба Москвы. Великая честь.

— Я бы не против, но меня за дезертира сочтут.

— Чудак, — вмешался комиссар Акимцев, — кто же на фронт дезертирует?

И этим сразил Сережу. Рубцов должен был получить свою машину из заводского ремонта. Три дня он летал с нами на боевые задания на одном из наших самолетов, а на четвертый получил свой и... поставил его на левом фланге стоянки.

И вот мы сидим втроем, дожидаемся, пока вернутся наши товарищи.

— Думали мы, рассуждали... — как бы невзначай начинает Рубцов.

— Кто это мы? — насторожился Томилин. — И позвольте узнать, о чем?

— О составе звена, о боевых порядках... На земле мы частенько спорим об этом, но пока без особого результата. Привыкли к звену из трех самолетов. Впрочем, дело не только в привычке, а в том, что у немцев в звене четыре машины. Брать пример с врага? Но сейчас я говорю не об этом — просто об одном из полетов. Я и Шевчук пришли на линию фронта, чтобы прикрыть наши войска. Шевчук носился то вверх, то вниз, непрерывно меняя курсы. Чтобы не отстать от него, я переходил то вправо, то влево, срезая маршрут в момент разворота. Поэтому держался все время рядом. Он ни разу не смог от меня оторваться, хотя и старался.

После посадки Шевчук спросил:

— Можно ли так маневрировать в составе трех самолетов?

— Очевидно, нельзя.

И верно, нельзя. При развороте на максимальной скорости, например, влево, будучи при этом правым ведомым, я бы, конечно, отстал. Почему? Потому что радиус разворота моего самолета больше, чем радиус самолета ведущего. Чтобы не отстать, мне надо сменить место в строю — перейти во внутрь разворота. Но этого сделать нельзя: там находится левый ведомый...

Так мы рассуждали после того полета. Все вместе. А теперь говорим об этом Томилину. Он слушает совершенно спокойно, чуть усмехаясь. Смущенные, мы умолкаем.

— Какой же вывод?

По тону, каким был задан вопрос, понимаю: Томилин думал об этом не раз. Отвечаю как можно короче:

— В составе пары маневрировать лучше, проще.

— Верно, — соглашается Виктор Матвеевич и продолжает: — А если вас будет не двое, а четверо?

— Наши силы увеличатся вдвое, — отвечает Рубцов. — А чтобы сохранить высокую маневренность группы, четверку можно разбить на пары. И шестерку можно. И эскадрилью. Суть в том, чтобы в звене было не три самолета, а четыре. Чтобы было две пары, а не полторы. Чтобы не было третьего "лишнего", который отрывается при первом же резком маневре. И хуже всего, что третьим "лишним" становится то один, то другой ведомый, который мешает ведущему.

— Все верно, — говорит командир эскадрильи. — Вижу, продумали вопрос.

Ловим командира эскадрильи на слове:

— Какой же вывод?

Томилин хмурится. Нелегко привычки ломать: всю жизнь звено состояло из трех самолетов. А главное, вроде бы у немцев надо учиться, пример брать.

— Причем здесь немцы? — кипятится Рубцов, — вы же сами не раз говорили, что тактика — дело творческое, что она не любит застоя, шаблона, что бои надо анализировать, а опыт систематизировать...

— Понес, понес, — Томилин поморщился, передразнил Сережу. — Анализировать, систематизировать...

Вижу, Рубцов что-то хочет сказать, но никак не решится. Замечает это и Виктор Матвеевич. Наконец, спрашивает:

— Что у тебя там? — взглядом уперся в Сережин лоб. — Давай, выкладывай.

— Мы вот все говорим, — решившись, начинает, Рубцов, — что нам ни к чему, дескать, учиться у немцев. А почему бы и нет? Ведь учиться, я так понимаю, это не значит слепо во всем подражать. Учиться — значит перенимать приемы мастерства, а овладев каким-то приемом, не смотреть на него, как на нечто незыблемое, навсегда узаконенное. Наоборот, развивать этот прием Совершенствовать, применять его в комплексе с другими, думать над новым.

Томилин удовлетворенно и вместо с тем удивленно глядит на Рубцова. Подмигнул мне: гляди, дескать, каков наш Сережа.

За окном порхают снежинки. Очевидно, там, между стеной летного домика и стволами огромных старых деревьев, крутит воздушный поток — снежинки не падают.

— Ладно, еще подумаем, посоветуемся, — как бы нехотя соглашается Томилин. — Вообще-то я с вами согласен, надо внедрять пару.

Он вдруг вскочил, беспокойно взглянул на часы.

— Проговорили мы тут, а нашим пора бы вернуться. — Насторожился и, заметно меняясь в лице, сказал: — Чует сердце, что-то случилось.

Обгоняя друг друга, бросаемся к двери. На пороге — Акимцев.

— Командир, двух не хватает.

На кругу три самолета. Один, неудачно зайдя на посадку, промазал и теперь уходил на повторный заход. Второй и третий — на последней прямой после четвертого разворота.

Один за другим приземлились Бочаров и Хозяинов. Рулят медленно-медленно. Понимаю: случилось несчастье, о котором докладывать страшно.

Кто же еще не сел? Кто никак не зайдет на посадку? Вот он садится, снова с большим промазом. Однако на третий круг не пошел — боится упасть без горючего. Несется безудержно, вылетает с бетона на грунт, к самому лесу. А там столбы, канавы... Туда рванулась автомашина.

Со стоянки идут Бочаров и Хозяинов. Не идут, а плетутся. И Томилин не кричит, не торопит: боится, что последним сел не Шевчук. Томилин любит своего заместителя. Он любит каждого летчика своей эскадрильи, но больше всех Шевчука. За смелость, находчивость, исполнительность. За веселый характер.

Илья и Ганя подходят.

— Где Стунжас?

Тишина такая, что кажется, слышен шелест зависших перед глазами снежинок. Наконец Бочаров отвечает:

— Погиб...

Громыхая, по рулежной дорожке несется полуторка. В кузове — видно уже

— Шевчук. Подъезжает, прыгает через борт, подходит. Томилин смотрит в упор.

— Где Малолетко?

— Погиб...

Первый раз вижу растерянность в глазах командира.

— Дрались?

Молчат. И Бочаров, и Шевчук, и Хозяинов.

— Ну!

— Нет, — говорит Шевчук, — не дрались. Шли плотным строем. Не видели. А они сзади...

Побелел командир. В глазах боль, бессильный гнев. Дернулись губы. Громыхнул кулаком по плоскости "мига", сорвался на крик:

— Что вы наделали?..

Широко шагнул мимо ошеломленных, убитых горем людей, не разбирая дороги, пошел по кустам, к землянке.

...Штурмовой удар был на редкость удачным. Они сделали четыре захода и, оставив на дороге груды разбитых горящих автомашин, сотни трупов фашистских солдат, взяли курс на свою территорию.

Когда впереди засверкала зеркальная гладь Истринского водохранилища, ведомые Стунжаса вплотную подошли к своему командиру: справа Хозяинов, слева Иван Малолетко. Бочаров и Шевчук, составлявшие группу прикрытия, тоже сократили дистанцию, и пятерка МиГ-3 в красивом парадном строю понеслась над водой. В этот момент и налетели немецкие истребители.

— Будто меня толкнули, — говорит Ганя. — Я оглянулся и сразу увидел пару Ме-109, атакующих справа сверху, и дымную трассу...

Все произошло в доли секунды. Факелом вспыхнул ведущий. Инстинктивно Ганя метнулся влево, туда, где шел Малолетко. Мгновение, и они бы столкнулись. Уходя от удара, Иван бросил машину вниз, в кроны деревьев...

— Доигрались, — сурово говорит комиссар эскадрильи. — А кто виноват? Сами. Предупреждали же вас, и Томилин, и Писанко.

Верно, предупреждали. Да и сами мы знаем, что при полете в плотном строю летчик видит только ведущего. Ему некогда осматриваться, следить за воздушным пространством. Особенно на малых высотах: близость земли настораживает, отвлекает от всего остального.

Но так уже принято в авиации: гордость, радость, восторг — результат успешного вылета, победы в бою, летчик всегда стремится выразить чем-то таким, что выходит из рамок обычного, что обостряет чувства.

Возвращаясь домой с боевого задания, мы нередко проходим сомкнутым строем над окраиной города, над Ленинградским или Волоколамским шоссе, "крутим" восходящие бочки над аэродромом, самолетной стоянкой. И вот "докрутились"...

— Ох, и накажет нас Писанко, — вздыхает Шевчук, — и за дело.

— Едва ли, — говорит комиссар Акимцев, — больше, чем вы наказали сами себя, уже не накажешь.

Прав комиссар: командир полка понимал, что даже самое строгое взыскание — ничто в сравнении с той бедой, что свалилась на нашу эскадрилью. Летчики допустили ошибку и расплатились за нее кровью.

Но командир понимал и другое: гибель людей на войне неизбежна. Пройдет какое-то время, и летчики, помня всю жизнь Малолетко и Стунжаса, быстро забудут о том, что послужило причиной их гибели. И опять начнутся бреющие полеты над Подмосковьем, восходящие бочки и боевые развороты над самолетной стоянкой. Чтобы упредить очередную беду, Писанко издал приказ.

Много я видел потом приказов — "разгромных", поощрительных, перспективных, итоговых. Умных приказов, целенаправленных. Но таких, как этот, никогда не встречал. Этим приказом командир разрешал каждому летчику, в случае, не терпящем отлагательства, объявлять тревогу дежурной группе, поднимать ее в воздух... И узаконил для нас сигналы. Но какие сигналы! Бреющим над стоянкой пройдешь — поднимешь дежурную пару. Выполнишь горку — поднимешь звено. Сделаешь боевой разворот — взлетит эскадрилья.

— Вот это приказ! — сказал Бочаров. И действительно, что еще можно сказать? Одно дело — просто пройти над стоянкой без всяких, как говорят, осложнений, и другое — поднять по тревоге пару, звено. Это уже не шутка, здесь отвечать придется. И не просто так, на словах или морально, а по закону военного времени. Поднимешь дежурную группу ради эффекта, а потом, когда она начнет заправляться, появится враг, посыпятся бомбы. Баловство обернется штрафным батальоном, а то и похуже.

Так, одним росчерком пера "батя" прекратил наши вольности.

— Государственный ум, — комментирует Ганя, ставя подпись на поле приказа, — я бы до такого сто лет не додумался.

— Отныне летаем в составе пар, — резюмирует Томилин. — Это во-первых. Во-вторых, надо отказаться от прямолинейных полетов. Полет по прямой — это смерть. Надо всегда маневрировать. Высотой, скоростью, курсом. Видели, как "мессершмитты" летают? БУДТО стрижи. И нам так же надо. А то мы как бомбовозы...

Я стараюсь настроить себя на воинственный лад, но перед глазами стоят мои боевые товарищи, которых никогда не увижу: Федя, Сережа и Николай Ульянович Стунжас. И сердце сжимает тоска.

А Малолетко, как мы вскоре узнали, остался в живых. Ему повезло: МиГ-3 оказался очень выносливым. Он пронесся, ломая деревья, метров пятьсот. Мотор, хвостовое оперение, крылья — все отлетело и все разрушилось. А кабина осталась. Ее монолитность спасла нашего друга. Очнувшись на третьи сутки, Иван обнаружил в кабине ракетницу, начал стрелять. Из деревни пришли мальчишки и забрали его с собой.

Летом 1942 года Малолетко вернулся в полк. С полгода работал в штабе. Тем временем подлечился, окреп, и медицина пошла на уступки, допустила его к полетам. Но Иван у нас не остался, попросился на фронт, не мог примириться с тем, что лечился в самое горячее время. "Вы воевали, а я отдыхал", — сказал он прощаясь.

На Центральный аэродром прибыли двое наших товарищей: младшие лейтенанты Пантелеймон Шпак и Василий Голышев. Их не было с нами три месяца. Они сидели в засаде, на малоизвестной точке возле Калуги. Охраняли сам город, мосты через Угру, элеватор и станцию, не пропускали фашистов к Москве.

Они улетели еще из Алферьево в конце июля, после того, как немцы стали летать на столицу не только ночью, но и в светлое время. Звено возглавлял Павел Набатов. Командир там и остался, а летчики возвратились. Они прибыли только вчера с точки, расположенной километрах в ста отсюда. А сегодня пришли к нам в эскадрилью рассказать, как воевали, как жили.

— Командир, очевидно, прислал, — смеется Шевчук, — сами разве бы догадались.

— Конечно, не сами, — в тон ему отвечает Шпак, — мы люди с понятием: ученых учить — только портить.

Сказал и осекся, вспомнив, какие теперь мы "ученые". Виновато пожал плечами: извините, дескать, друзья, обидеть вас не хотел. И начал рассказывать.

Точка была необжитой, вернее, заброшенной, поэтому сначала приехали техники, подготовили место посадки, потом прилетели летчики. Собравшись все вместе, два дня приводили в порядок рабочую площадь, загроможденную строительным мусором, бункерами песка и земли, а на третий по приказу Москвы поднялись навстречу фашистам.

Шпак первым взлетел, первым увидел врага, первым пошел на сближение. Так получилось: на точку прислали только один автостартер, и в минуту тревоги он оказался у шпаковской "Чайки".

Девятка "юнкерсов" приближалась к Калуге. Три звена в строю "клин": одно — впереди, два — по бокам. Клин — лучший для огневого взаимодействия строй. И верно, откуда ни подойди, обязательно влезешь в огонь. Подойдешь сбоку, сначала тебя обстреляет звено, которое ближе — правое или левое, а вслед за ним — головное. Пойдешь в середину боевого порядка, чтобы добраться до флагмана — попадешь под огонь всей девятки. Шпак невольно поежился. Не шутка- первая встреча и такое несоответствие в силах. Что же делать? Немцы уже приближались к окраине города, и решение созрело само по себе: атаковать, не дать прицельно бомбить. И Шпак ринулся в атаку.

Но бомбовозы, несмотря на огонь, продолжали идти грозно, упорно, не шелохнувшись. Только воздушные стрелки бесновались: пули роем вились вокруг шпаковской "Чайки". "Встали на боевой курс", — догадался летчик и оглянулся назад. Товарищи спешили на помощь, но они могли опоздать. И тогда Пантелеймон пошел напролом — ворвался внутрь боевого порядка фашистов и, стреляя, начал бросать самолет то на одну машину врага, то на другую. Строй фашистских машин смешался. Подоспевшие Набатов и Голышев тоже открыли огонь, и немцы не выдержали. Первым, не достигнув цели, сбросил бомбы и сразу пошел в разворот флагманский "юнкерс". Это послужило сигналом для остальных.

Прежде чем звено "Чаек" зашло на посадку, дежурный соседней воинской части принял телеграмму из города: "Дорогие соколы! Мы наблюдали ваш беспримерный бой и гордимся вашей отвагой, мужеством, храбростью. От имени трудящихся города районный комитет партии и исполком Калуги объявляют вам благодарность и сердечно желают боевых успехов в борьбе с ненавистным врагом. Спасибо вам, дорогие наши защитники".

Телеграмму на аэродром засады привез командир соседней части, майор. Вместе со своим комиссаром он поздравил пилотов с победой, затем спросил:

— Что вам нужно, товарищи? В чем нуждаетесь? Все для вас сделаем.

Летчики пожали плечами. Что им нужно? Одеты, обуты, сыты. Горючего вдосталь, патронов тоже. Шпак посмотрел на машины, закрытые молодыми деревцами. Листья уже завяли, свернулись, сквозь ветви виднелись контуры "Чаек".

— Помогите заменить маскировку, — попросил он. — У нас не хватает людей, некому съездить в лес. Командир улыбнулся:

— Маскировка будет, считаю это своей заботой. — Он посмотрел на людей, запыленных, уставших, на белые узоры соли на их гимнастерках. — Чтобы еще такое сделать для вас?.. Построим вам душ. Завтра будете мыться.

Как сказал, так и сделал.

А они снова схватились с девяткой "юнкерсов" и снова принудили их сбросить бомбовый груз на подступах к Калуге. И опять тем же приемом: кто-то первым врезался в строй...

— Через несколько дней, — вспоминает Василий Голышев, — мы решили обобщить опыт первых воздушных боев.

Я представляю тот вечер. Солнце на горизонте. Косые длинные тени от закрытых ветвями машин достают до палатки, обтекают ее, упираются в бункер земли. Тишина. Набатов посмотрел на часы.

— Начинай, — разрешает он Шпаку, — только по делу, без трепа.

Мне вспоминается Клин, общежитие летчиков, вечерние построения, проверки. Вспоминается Павел Набатов, суховатый, всегда чуть-чуть недовольный. Он не очень любил своего подчиненного "за легкий характер", как он иногда говорил. И действительно, не было дня, чтобы Шпак кого-то не разыграл, над кем-то не подшутил. Сейчас время другое — война, Шпак неплохо дерется с врагом, но характер остается характером — по-прежнему любит побалагурить, рассмешить остроумной шуткой. Иногда и Набатов смеется, но сегодня он очень устал и ему не до шуток.

— Понятно, — соглашается Шпак, — я по-серьезному. Как мы уже убедились, немцы летают только девятками. Вполне очевидно, так будет и завтра, и послезавтра... Мы убедились, что скорость у "Чаек" мала. Маневрировать сзади цели, не имея запаса скорости, глупо. Собьют.

— Что предлагаешь? — спрашивает командир звена. Он не любил длинных выступлений.

— Совершенствовать тактику психической атаки... Набатов и Голышев переглянулись: что, дескать, за тактика, откуда он взял? А Шпак продолжает:

— То, что мы уже делали. Врезаться в строй, стрелять, маневрировать. Вернемся домой расскажем. Может, кому пригодится.

— Разумно, — подумав, сказал Набатов. Согласился и Голышев.

А как еще можно использовать маневренность "Чайки", последнее преимущество устаревшего истребителя в бою с современным бомбардировщиком?

Однажды немцы пришли не девяткой, как ходили обычно, а в составе звена. Наши легко их разогнали, но они опять пришли в составе звена и вскоре стали ходить только малыми группами. Драться стало полегче, но летать приходилось больше: звенья шли одно за другим с небольшим временным интервалом.

Так продолжалось несколько дней. Но вот к телефону позвали командира звена. Набатов послушал, ответил: "Подумаем". Положив телефонную трубку, сказал:

— Перехитрили нас немцы... Вчера после воздушного боя, пока мы готовились к вылету, группа прошла на Москву. — Оглядев насторожившихся летчиков, добавил решительно: — Тактику придется менять.

Стали летать не тройкой, а по одному. Летали с утра до вечера. Ели, можно сказать, на ходу, нередко прямо в кабине. Казалось, этому не будет конца. Так прошел август, наступил сентябрь. В сентябре немцы решили разбомбить аэродром. Разведчики, "нюхая" воздух, ходили буквально над точкой, но ничего не увидели. Вероятно, искали полк, а не три самолета, укрытых обыкновенным кустарником.

Наконец им удалось обнаружить аэродром, но ложный, расположенный в пяти-шести километрах от основного. Шпак, Набатов и Голышев впервые узнали, что такое бомбежка. Это случилось ночью. Сначала послышался тонкий, по-комариному ноющий звук немецких моторов. И Шпак сразу вспомнил 22 июля, когда немцы шли на Москву мимо Алферьева. Но теперь они шли не мимо, они приближались, заполняя ночную тишь своим характерным звоном.

— Братцы! Вы слышите? — тихо спросил он товарищей.

Проснувшись, Набатов вскочил с постели и бросился к выходу. "К нам", — сказал он уверенно. Замерев возле палатки, летчики молча слушали небо. И лишь после того, как вдали колыхнулась земля, взметнулись фонтаны огня и черного дыма, Шпак, облизав пересохшие губы, поправил Набатова: "Не к нам, к соседям..." Так они называли ложную точку.

Немцы заходили три раза, и трижды тяжко стонала земля, трижды черно-багровые сполохи поднимались в черное небо. Огонь бушевал до утра, и Шпаку казалось, что это горит не мусор, облитый мазутом и маслом, а настоящие самолеты.

Утром на ложный аэродром поехал один из техников группы Цымбал. Вернувшись, он сказал:

— Поработали крепко. Настоящее землетрясение устроили.

Фронт приближался, и однажды девять вражеских бомбардировщиков пришли в сопровождении четырех истребителей. "Мессеры" шли левее и выше боевого порядка "юнкерсов". Тонкие, длинные, они не были похожи ни на одну из наших машин. "Будто хищные рыбы", — подумал Шпак, и душу кольнуло щемящее чувство тоски. Не от страха — от мысли, что немцы, несмотря на малый запас горючего, уже добрались до Калуги и, наверное, скоро дойдут до Москвы. Наши устремились в атаку, и бой начался, неравный, отчаянный.

Бытовало такое выражение у пилотов — "собачья свалка". Это когда дерется группа, и трудно понять, где свои, где чужие. И свои дерутся подчас, не видя друг друга. Это и есть свалка, клубок ревущих моторов, клубок изрыгающих огонь пулеметов. Так получилось в этом бою, длившемся четверть часа.

Бой прекратился внезапно, как и начался. У тех и других истребителей было на исходе горючее, а "юнкерсы" сбросили бомбы здесь, у Калуги.

После посадки, вспоминая подробности боя, ребята от души посмеялись: вот это потасовка была, вот это свалка! Шпак раскрыл "Железный поток" Серафимовича и начал читать о драке казаков с бойцами из войска Кожуха: "Ох, и дрались же! В морду, переносье, в кадык, в челюсть, с выходом, с хрустом, с гаком... И нестерпимый, не слыханный дотоле матерный рев над ворочавшейся живой кучей...".

— Умора! — смеялся Шпак. — Точь-в-точь описана наша драка с фашистами. Все правила тактики — по боку. Я под конец перестал управлять самолетом.

— Как перестал? — вскинулся Голышев.

— Да так, — продолжал шутить Шпак, — ручку держал левой рукой, а правой — вытяжное кольцо парашюта. Ждал: вот-вот кто-нибудь протаранит.

— Как бы там ни было, а бой мы выиграли, — подвел итоги Набатов, — фашистов не пропустили.

И верно, выиграли, немцев не пропустили. Больше того, сбили один Ме-109. Он упал и взорвался невдалеке от Калуги. Так сообщили бойцы поста ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи). А через несколько дней снова перехватили девятку "юнкерсов", шедших в сопровождении шести "мессершмиттов". И опять была свалка. И снова немцы впустую сбросили бомбы, а один "мессершмитт", хрястнувшись оземь, сгорел.

— Тактика — дело творческое, — сказал после схватки Набатов. — В двух последних боях хорошо оправдал себя новый прием. Будем применять его, совершенствовать.

В одном из воздушных боев Набатов погиб, и Шпак с Голышевым остались вдвоем. Потеря командира и друга потрясла их. Всю ночь они не сомкнули глаз. Вечером они не услышали привычное: "Братцы, отбой!", а утром — "Братцы, подъем!" Рядом с их койками стояла опустевшая койка Набатова...

Поступила команда: "Истребителей — в воздух!" Друзья побежали к машинам. Впереди — Голышев, высокий, прямой, как струна, за ним — Шпак. Василий внезапно остановился и, не терпящим возражения голосом, сказал:

— Командовать будешь ты!

И Шпак стал командовать звеном, вернее, парой. С этого дня они летали только вдвоем, ежедневно, с утра до вечера.

С течением времени усталость все больше давила на плечи, и небо, безбрежное, вечно новое, неповторимое в своих красках, постепенно утратило прелесть, стало душным и жарким даже в осенние дни. Раньше, лежа в постели после рабочего дня, они смотрели на звезды через открытый клапан палатки, говорили, вспоминая каждый свое, шутили. Теперь же, едва добравшись до койки, засыпали тревожным, не дающим облегчения сном.

Намотавшись, они "просили" у неба дождя или тумана, чтобы отдохнуть. И действительно, будто назло обстоятельствам, точку закрыло туманом. Небо ясное, а взлетать нельзя. Пришли немецкие бомбардировщики, и на станцию Воротынск посыпались бомбы. В бессильной злобе Шпак потрясал кулаками и отчаянно ругался.

Все чаще и чаще они вспоминали друзей из полка. Где находятся? Живы ли? Может, никого уже не осталось?

Вскоре к ним прилетела подмога. Шпак и Голышев сидели в машинах: дежурили. Неожиданно донесся рокочущий нарастающий гул. Из-за леса выскочили три И-16, пронеслись над стоянкой, круто полезли вверх. За ними еще и еще. Воздух сразу наполнился гулом, громом и жизнью.

К шпаковской "Чайке" подошел немолодой уже летчик, представился:

— Командир эскадрильи капитан Тикунов, из-под Серпухова. — И уточнил отношения: — Ваша пара вливается в наш коллектив. Довольны?

Шпак протянул ему руку.

Через несколько Дней, насыщенных боевыми полетами, Тикунов построил свой небольшой гарнизон, приказал:

— Готовьтесь к отлету. Перебазируемся. "Отступаем", — угрюмо подумал Шпак и хотел было задать вопрос, уточнить. Очевидно, этот немой вопрос застыл в глазах и других пилотов, и Тикунов уточнил:

— Да, отступаем. Так приказала Москва. — И все успокоились: приказ есть приказ. А командир продолжил: — А сейчас все по кабинам! Будем дежурить, вылетать наперехват самолетов противника. После боя — посадка на аэродроме...

Дежурить пришлось недолго. В соседней с аэродромом деревне громыхнули орудийные выстрелы, на дорогу, ведущую к летному полю, вышел немецкий танк и начал стрелять по взлетающим "Чайкам".