Сердце в горе и гневе

Двумя большими колоннами противник вышел на Юхнов Варшавское шоссе, близлежащие дороги забиты танками, крытыми авто- и бронемашинами. Вполне очевидно, сгруппировавшись восточнее города, на рубеже Угры, немцы начнут прорываться к Подольску. Мы понимаем, как велика опасность, нависшая над нашей столицей Летчики 6-го авиакорпуса вот уже несколько дней непрерывно штурмуют вражеские войска. Вторая и третья эскадрильи совершают по нескольку вылетов в день. И мы, пилоты первой, с рассвета до темноты не вылезаем из кабин "мигов". Дежурим, прикрываем объекты, гоняем фашистских разведчиков. И жалеем, что осенние дни не так продолжительны.

Перед вечером, после полетов, летчики собрались на командном пункте полка. Писанко уже здесь, стоит у "классной доски". Ее вполне заменяет фанерный щит с укрепленным на нем чертежом.

— Смотрите, летчики, — говорит командир, — перед вами схема ПВО — противовоздушной обороны аэродрома противника.

Сидящие слегка подаются вперед: понимают, разговор неспроста, предстоит штурмовка аэродрома. Задание принципиально новое, сложное и опасное. Писанко шутит:

— Что, вояки, уже испугались? Нет, это еще не боевое задание, просто небольшое занятие. Пригодится. И наверное, скоро.

Молодец все-таки "батя". И предусмотрительный он, и пошутить умеет, и острые углы не обходит — не успокаивает, не приукрашивает обстановку, говорит то, что есть.

— Не сегодня, так завтра, — продолжает майор, — на площадке около Юхнова противник посадит свои истребители.

Это понятно, надо же прикрыть войска. Поэтому штурмовка аэродрома — задача ближайших дней. Кто-то из летчиков подает командиру указку — ивовый прутик Взяв его, Писанко поворачивается вполоборота и, глядя на схему, говорит:

— Чем нас встретят фашисты? Огнем. А каким, зависит от высоты полета. До трехсот метров — винтовочным и автоматным. До полутора тысяч — пулеметным. Еще выше — огнем зениток малого калибра, а потом и среднего. Ну, а за три тысячи метров мы не полезем. Однако это не все. Есть еще истребители, прикрывающие аэродром. Хорошо, если "мессеры" будут висеть над "точкой", хуже, если в стороне и на небольшом удалении Не увидишь — могут напасть внезапно...

Писанко смотрит на нас в упор, кажется, в самую душу. Становится неуютно под этим все понимающим взглядом.

— Ничего не скажешь, крепко прикрыто, — говорит он и, сделав небольшую паузу, спрашивает: — А ваше мнение, товарищи летчики? Тетерин, как думаешь?

— Я понимаю так, товарищ майор, что мы эту зону видели. Под Белым еще. И автоматы, и пулеметы видели, и зенитки. Но разница есть, так я думаю. Аэродром должен прикрываться более плотным огнем.

— Правильно, — соглашается Писанко. — Принципиально нового нет, но разница есть. В количестве техники, в силе огня. Аэродромы прикрыты лучше, чем мотоколонны, сильнее — это понятно. Солдат выскочил из машины, залег в канаву, и все — пули его не возьмут, а самолет? Самолет в канаву не спрячешь, он как на ладони.

За окнами землянки ветер гонит сухую траву, а здесь тишина. Летчики внимательно слушают командира и думают.

У каждого свое И у всех много общего. Война подходит вплотную к нам. Надо всему научиться. Прорываться сквозь зону смерти, сжигать самолеты врага, разрушать переправы...

Писанко ставит боевую задачу:

— Завтра с утра летим на штурмовку мотоколонны Пойдем в составе двух эскадрилий. Продумайте способ атаки: со стороны Угры по шоссе, с правого круга.

Утро тихое, ясное. В небе ни облачка.

— На построение! — слышна команда.

Двадцать человек стоят в две шеренги. Перед строем командир и начальник штаба. Майор Писанко озабоченно смотрит на всех, молчит. Обычно он встречает летчиков шуткой или спокойной улыбкой. А сейчас не замечает ни их бравого вида, ни их карт, залихватски засунутых за голенища сапог Напрасно разорили свои планшеты ради длинных ремней: не видит Писанко пистолетов, свисающих до самых колен.

— Из разведки не вернулся Максим Цыганов, — говорит командир

Часа за два до рассвета Писанко сообщили: вчера, во второй половине дня, на площадку под Юхновом села группа Ме-109 В боевую задачу внесены коррективы. Одна эскадрилья должна нанести удар по колонне, вторая — по аэродрому противника.

— Боровский пойдет с эскадрильей Кохана на штурмовку наземных войск, — принимает решение Писанко, — а мы с Максим Максимычем — на штурмовку аэродрома. Разведку сделаю сам, прямо перед ударом...

Когда он пришел к нам, Писанко? В начале июля. Всего три месяца, а кажется, будто всю жизнь с нами. Словно не было ни Угроватова, формировавшего полк, ни Девотченко. Почему? Может, потому, что война? Опасность сближает людей? И все-таки дело не в этом. Главное, что он, Писанко, очень смелый, душевный и заботливый. Разве обязательно ему каждый раз летать, ходить в бой? А он ходит. И всегда впереди — там, где труднее, опаснее. Вот и сейчас. Мог бы пойти на штурмовку колонны, дело уже не новое и, конечно, не такое опасное.

Летчики второй и третьей эскадрилий поднимаются в воздух, ложатся на курс, уходят, а мы, летчики первой, остаемся, слушаем удаляющийся гул моторов. Нехорошо на душе, неприятно: друзья пошли на боевое задание, а мы сидим на земле. "А как же техники? — думаю я, стараясь себя успокоить. — Они ведь всегда на земле".

Техники... Наши боевые друзья, лучшие товарищи летчиков. Но я не всегда понимаю этих людей. В чем она, прелесть авиации? В полете! Никогда не убывающем чувством радости, гордости, риска. Но техник-то ведь не летают. Он только готовит машину. Готовит к началу летного дня, к повторному вылету, к полетам на завтра.

Большая часть из них так же, как мы, пилоты, училась сначала в аэроклубах, потом в училищах или технических Школах. Каждый видел и понимал, что ему не придется летать, что удел его — быть на земле. Что же прельщает их, техников, что нашли они в авиации, думал я на досуге. Как-то я задал этот вопрос технику Ивану Буйлову.

— Долг, — ответил Иван, — надо же кому-то готовить самолеты к полету.

— Долг, это понятно, — согласился я с ним. — Особенно, когда идет война. Но ведь ты-то техник довоенный. И тогда у тебя были бессонные ночи, мозоли на руках и сбитые пальцы. Кроме долга, дружище, очевидно, есть что-то еще.

Этот разговор происходил на стоянке, у нашего "миге", красивейшей в то время машины. Буйлов внимательно посмотрел на истребитель и задумчиво сказал:

— Ты никогда не думал о том, что ученые люди долгие годы трудились над этой машиной. Они вложили в нее свой ум, фантазию, вдохновение. И вот она у нас на стоянке. И мы, обыкновенные люди, управляем этой машиной, выпускаем ее в полет как оружие. Разве за это нельзя полюбить профессию техника? Больше того: не полюбить ее невозможно.

Смотрю на часы: летчики второй и третьей эскадрилий уже приближаются к цели. Сердце сжимается от боли. Раньше они уходили на запад, теперь-на юг. Если глянешь на карту, Юхнов почти под нами. И близко — всего сто шестьдесят километров. А от Москвы до Юхнова? Сто восемьдесят. Горько это сознавать. На каком рубеже остановим фашистов? Мы должны их остановить.

Будто воочию вижу Донбасс и деревню Шарапове — родину командира второй эскадрильи, Харьков — родину моего командира звена. Я понимаю теперь, почему так особенно зло и отважно воюет Максим Кулак, спокойный и даже чуть-чуть флегматичный человек, отчего тяжело вздыхает Шевчук, веселый жизнерадостный парень.

Я их хорошо понимаю. Ведь фашисты пришли и в Подмосковье, в родные мои края. Немецкие танки идут по дороге Вязьма — Юхнов — Подольск. Уверен, в Москву их не пустят, но от Подольска они могут пойти в обход, с востока. Тогда мое Паткино — деревушка, где я родился, учился и рос, — будет на их пути. От Подольска до нее всего тридцать пять километров. А там — мать и отец, братья Сергей и Володя, сестры Лида и Фая. И асе моложе меня. Что с ними будет?

Надо же торопиться!

И почему две эскадрильи летают, дерутся с врагом, а мы понапрасну "утюжим" воздух. Патрулируем над волоколамском (а там и бомбить-то, наверное, нечего!), над аэродромом Алферьево.

Вчера высказывались разные суждения. Мы, молодые летчики, говорили о том, что на "миги" тоже надо бы подвесить "эрэсы", и попросили Томилина — заместителя комэска — передать об этом командиру полка, но он м слушать не захотел. Сказал, что "миг" — перехватчик, а не "вьючная лошадь" и вообще надо кое-кому получше его освоить, научиться по-настоящему на нем летать.

— Тоже мне, летчики, — сказал Томилин, выразительно скривив губы.

Сунув в рот папиросу, он пустил под потолок кольцо дыма, поднялся и направился к двери. Став на ступеньку, сказал:

— Выйду пока... Несозревшим никотин вреден!

Как это ни странно, вражеских истребителей в воздухе не было. Фашисты, очевидно, не ждали нашего столь раннего визита. Писайко издали увидел аэродром — эллипс, растянутый параллельно шоссе, две длинные стоянки истребителей на северной и южной окраинах. Он сразу представил себе картину штурмовки.

Первый удар — по дальней стоянке. Пролет над ней. Левый боевой разворот с выходом на вторую стоянку. Удар, разворот — и кольцо замкнуто. Немцы будто специально расставили самолеты — ни одного холостого прохода.

Но раньше чем командир полка развернулся на цель, слева на самолетной стоянке появились два пыльных хвоста — пара Ме-109 запустила моторы. Писанко сразу оценил обстановку. Бросил машину вправо и вверх, змеей изогнул траекторию влево, параллельно взлетно-посадочной. Внизу на удалении тысячи метров начинает разбег Ме-109, второй пылит у стоянки. Секунда — и "Чайка" летит к земле. Длинная пулеметная дробь вплетается в рев моторов. Будто споткнувшись, "мессер" теряет направление взлета, роет землю крылом, горит.

Все рассчитано до секунды. Разгоняя скорость, Писанко проносится до границы летного поля и крутым разворотом выходит в лоб второму Ме-109; он уже в середине разбега. Короткая пулеметная очередь для пристрелки, залп двумя "эрэсами", взрыв огня и металла...

Все! Путь для "Чаек" свободен. Писанко поднимается вверх, наблюдает за полем боя, приказывает:

— Работать всем! После второго захода звену Косарькова ко мне!

Будто зеленая птица, "Чайка" скользит над целью, непрерывно меняя курс. Писанко знает: на прямой зенитчики могут сбить самолет первым же залпом. Рядом появляется несколько дымчатых шапок: немцы открыли огонь. Откуда? Писанко смотрит на землю, на лес, окаймляющий летное поле. Замечает вспышки выстрелов. Все ясно. С разворота "Чайка" переходит в пике. Летчик видит орудие, изрыгающее огонь, ловит его в прицел, нажимает на кнопку электроспуска. Одного "эрэса" оказалось достаточно для того, чтобы пушка перестала стрелять.

"Чайки" повторяют заход. Результаты первого как на ладони Несколько дымных столбов поднимается к небу. Горят самолеты. На стоянке фашистов больше не видно — все разбежались. Одна из машин выходит из общего круга, правым разворотом идет от аэродрома. Что-то случилось. Может, подбита? Может быть, ранен летчик7 Надо узнать, помочь, если будет возможность.

Командир спешит на помощь товарищу. Быстро сближается До него уже метров сто. Виден хвостовой номео машины — "двадцать"

— Что случилось, Артемов?

— Все нормально. Вижу цистерну.

От самолета Артемова тянется дымная трасса — пристрелочная Теперь и Писанко видит цистерну, замаскированную среди деревьев. Да там не одна! Сейчас Артемов должен ударить "эрэсами". И точно, под плоскостью "Чайки" вспыхнуло пламя, пара огненных стрел по наклонной метнулась к цели.

От взрыва колыхнулась земля. Командир услышал его даже сквозь грохот мотора. Хвалит пилота:

— Молодец! Орел!

Подумал: "Если бы все были такими зоркими". Писанко видит, как "Чайка" Артемова плавно, классическим боевым разворотом уходит вверх, и видит другое: наискось перечеркнув пространство, за ней устремляется цепь огненно-красных шаров. Бьет "эрликон" — крупнокалиберный пулемет.

— Маневр! Артемов, маневр!

Но Артемов не слышит. И не видит, закрывшись крылом, огненной трассы, настигающей его самолет...

Очевидно, он умер сразу. "Чайка" даже не дрогнул. Она все лезла и лезла вверх, пока не потеряла скорость. На мгновение зависнув, плавно, будто нехотя легла на крыло, неудержимо, зеленой тенью скользнула к земле.

А штурмовка шла своим чередом. Израсходовав крупный калибр — "эрэсы" и бомбы, летчики начали бит пулеметным огнем. И никто, кроме командира, не знал о случившемся. Только Коля Тетерин видел, как в самом разгаре штурмовки вышел из круга идущий впереди самолет и пошел со снижением. Коля бросился было за ним, но заметив машину командира полка, остался.

Закончив штурмовку, они снова собрались все вместе и, окрыленные большим успехом, в четком монолитном строю направились к месту общего сбора. И только тогда увидели, что в строю не хватает двоих.

...Капитан Боровский погиб от снаряда зенитки. Вернее, от десятка, а может, и сотни снарядов. Погиб на глазах идущих рядом товарищей. Сгорел, как факел, освещающий путь. Как знамя. Думая о капитане Боровском я думаю о горьковском Данко.

Фашисты встретили их ураганным огнем Перед группой встала стена черно-багровых взрывов. И строй самолетов будто попал в болтанку. Непросто это — лезть человеку в огненный ад. Но они не свернули, не забыли в страхе свой долг. Шли, как и шли, по прямой. Только кто-то невольно уменьшил обороты мотора, и "Чайка", будто споткнувшись, уменьшила скорость.

Боровский мгновенно оценил обстановку: минуты, и боевого порядка не будет, машины собьются в кучу, а это хорошая цель для зениток. Оценил и принял решение. Вырвавшись метров на триста вперед, он бросил машину в пике, в дымное облако. Нет, это не было жертвой. Сильный, немолодой уже летчик был уверен в себе. Он хотел показать, что делать надо вот так, как он, рассредоточиться и маневрировать...

Может, он зря, Боровский, вышел вперед? Нет, не зря. Конечно, они бы прорвались к цели, они нанесли бы удар. Но сколько машин было бы сбито? Две? Три? А может, и больше.

Глядя на полетную карту, вновь припоминаю наш разговор с лейтенантом Томилиным. Подошел Акимцев

— Сколько до твоей деревни?

— Немного.

Акимцев умный человек, да и жизнь его поучила Всякое видел. Беспризорником был, потом попал в хорошие руки. Стал комсомольцем, участвовал в схватках с бандитами, боролся против спекулянтов. Двадцати пяти еще не было, а он стал уже директором завода. А теперь — комиссар. Понял меня, обнял за плечи, говорит

— Немец силен. Но мы все равно победим. Я верю И ты, знаю, веришь. А то, что отходим, — дело временное. Надо собраться с силами. Надо сохранить армию Армия есть — государство есть. Кто так сказал?

— Кутузов.

— Верно. Ради сохранения армии полководец отдал Москву. Но нам отдавать нельзя. Хорошо, если бы первый настоящий удар фашисты получили именно здесь, на подступах к ней. Нам очень нужна победа. Победа на поле боя одновременно будет и политической на международной арене Весь мир должен увидеть, насколько мы сильны.

Мы все ходим по самолетной стоянке и говорим, говорим. Судя по времени, "Чайки" отштурмовались, сели на промежуточной точке, дозаправились там горючим и должны вот-вот появиться, если их не задержит "Москва" (так мы называем вышестоящие штабы), чтобы снова послать на штурмовку.

Слышится гул моторов, на горизонте появляются "Чайки". Приближаются Задрав головы, смотрим. Смотрим, насколько хватает глаз.

— Одной не хватает, — обеспокоенно говорит комиссар. — Мне даже кажется — двух.

Считаем вместе... Да, двух не хватает.

— Придут, — пытаюсь успокоить себя и комиссара. — Просто отстали: один увлекся, другой его прикрывает во время атаки.

Нет, здесь что-то не так: эскадрильи идут на небольшом удалении друг от друга, и в каждой не хватает по одному самолету. Вот они уже рядом. Перестроились в пеленг, проходят над стартом. Роспуск, заход на посадку. "Батя" стоит у крыла, молчит. Суровый, хмурый. Стащил с головы шлемофон. Медленно, с каждого пальца снимает перчатки. Мокрые... Вынул платок, вытер лицо, шею. Обвел всех взглядом, сказал:

— Капитан Боровский и младший лейтенант Артемов погибли. — Помедлив, добавил: — Погибли геройской смертью. Прошу почтить память.

Время суровое, грозное Гибнут пилоты. Всем тяжелое ему, командиру, — вдвойне. Летчики грустят о погибших товарищах, а его и человеческая жалость гложет, и думы гнетут. Может, что сделал не так? Может, из-за чего погибли? Знает, что война без потерь не обходится, а сердцу не прикажешь — болит, ноет... Уставился в землю невидящим взглядом.

Молчит командир... Молчат стоящие рядом летчики,

— Видимо, что-то не так мы делаем? Возможно, не заходим на цель? Не так от нее уходим? — задумчиво, будто про себя, говорит Косарьков.

Но мы с надеждой смотрим на командира полка. Мы смотрим в силу его таланта, его способности нами руководить, одерживать победы.

— Люди ждут, командир, — тихо сказал Топтыгин, и Писанко, будто очнувшись, окинул собравшихся взглядам.

— Слов нет, чтобы выразить боль утраты. Но война — есть война, она без жертв не обходится. Пусть за нас ответят "эрэсы", бомбы и пулеметы. Готовьтесь к повторному вылету.

Вот и нет Карасева, моего дорогого товарища. День стоял яркий, солнечный. "Чайки" пришли с боевого задания. Эскадрилья, что шла позади, разделилась на две подгруппы, три самолета немного отстали от общего строя: один был подбит, два его прикрывали, шли по бокам Так всегда было, когда самолеты приходили подбитыми. Нередко летчики приводили свои машины на пределе физических и моральных возможностей. Потом в шутку говорили: "Пришел на остатках сознательности".

Очевидно, Карасев тоже прилетел в таком состоянии. Его машина непроизвольно ходила по курсам, заваливалась в крены, выравнивалась.

— Ранен, — сказал Шевчук, — а может, побиты рули. Все быстро зашли на посадку, освободили летное поле, а Федор почему-то не торопился.

— Садился бы с ходу, — сказал Илья, — никто не мешает.

С ходу — это значит через нашу стоянку, но летчик не решился. Я понял: он не уверен в своих силах, потому что садиться с попутным ветром трудно. Карасев прошел над точкой к третьему развороту и начал его выполнять, постепенно сливая третий с четвертым. Кто-то облегченно вздохнул, когда самолет начал снижаться, приближаться к земле. Вот он пропал в низине. Я представил, как летчик выровнял его у земли, как машина приземлилась, бежит, постепенно теряя скорость. Вот она выйдет сейчас на бугор, покажет сверкающий круг винта... И вдруг оттуда взвился столб черного дыма и стал разрастаться у нас на глазах.

Мы неслись по дороге, огибающей летное поле, туда, где горела "Чайка", где находился наш боевой друг. Еще не доехав, я увидел, как рвутся патроны: из горящей машины фейерверком летели красно-зеленые искры и бессильно падали рядом. Метрах в сорока от "Чайки" стоял водомаслозаправщик, вокруг которого бурлила толпа: кто-то орудовал шлангом с водой. Вероятно, заливали горящего летчика. Я соскочил с машины, протиснулся в толпу.

Карасев лежал вниз лицом, обнаженный по пояс. Рядом валялись обгоревшие клочья тряпок и ваты. Лица не было видно, но я узнал Федю сразу. Огонь не коснулся его головы, защищенной кожаным шлемофоном, но шея была угольно-черная. "Это не так страшно, — успокаивал я себя, — все заживет, зарубцуется, и он еще полетает".

Техники осторожно перевернули Федю на спину. Все ахнули.

Я повернулся и пошел через летное поле, ничего не видя, не разбирая дороги Товарищи догнали меня, кто-то уступил мне место в кабине. На стоянке самолетов все разошлись, оставив меня одного. Так, наверное, лучше Зачем утешать, успокаивать? Да и есть ли такие слова, чтобы умерить боль? Эх, Федя, Федя...

В памяти одна за другой оживали картины минувшего.

...22 июня. Утро тихое, солнечное. Под разлапистым деревом, недалеко от самолетной стоянки, ждем командира полка, ждем отбоя тревоги. Одни о чем-то тихо беседуют, другие, безмятежно раскинув руки, глядят на спокойное, необыкновенно чистое мирное небо.

Рядом со мной два закадычных друга, два молодых пилота: Федя Карасев, рослый, светловолосый, шумливый, и Николай Кузнецов — невысокий, спокойный, рассудительный. Сверкнув шалыми голубыми глазами, Федя начинает что-то рассказывать; прерываясь, громко хохочет. Кузнецов сдержанно улыбается.

Время — девятый час, а мы еще не знаем, что в это утро войска фашистской Германии нарушили нашу границу. Но вот на тропинке, соединяющей здание штаба с самолетной стоянкой, показался Девотченко, наш командир. Суровый, сосредоточенный, он стоит перед нами. Блестит на солнце мощная бритая голова, горят на груди три ордена Красного Знамени "Отбоя тревоги не будет, — говорит командир — Война ."

Вот и нет беззаботных людей. Улыбки как ветром сдуло Сухо сомкнулись губы, сурово насупились брови И только Карасев.. Я вижу, как засверкали его глаза, вижу, как Федя, прячась за чью-то спину, красноречивым жестом показывает на грудь командира полка и, важно насупясь, тычет пальцем в свою богатырскую грудь. Раз.. Два... Три... В то место, где должны быть ордена

Кузнецов снисходительно смотрит на друга. После того, как мы получили новые самолеты и Леонов убыл из нашей части, вместо него в звено Шевчука назначили Федю Наши машины поставили рядом, мы стали вместе дежурить, летать. Вскоре на стоянку привезли доски, фанеру, столбы, и мы построили домик. Поставили его между самолетами, закрасили краской. Домик наш был просторным: два с половиной метра в длину, два в ширину, около двух в высоту.

— Настоящая дача, — сказал Карасев, — теперь надо поставить кровати и стол.

Ни стола, ни кроватей нам, конечно, не дали — откуда их было взять. А топчаны привезли. Мы поставили их у противоположных стенок, а в углу приладили столик на единственной ножке. Сразу стало уютно, повеяло чем-то домашним.

— Как хорошо, — улыбнулся товарищ и, присев на край топчана, задумался. — А вдруг зимовать придется?

— А что, неплохо, — ответил я. — Утеплим.

— Да я не о том, — поморщился Федя, — вдруг всю войну в тылу просидим. На запад надо идти.

— Прикажут — пойдем, — успокоил я Федю — А сейчас бери полотенце, мыло, здесь небольшой пруд есть, можно помыться.

Он сбросил с себя гимнастерку и майку, и мы пошли по тропинке. Я шел позади, любуясь могучей спиной, покачивающейся в такт шагам.

— Здоров ты, Федька, — не выдержал я, — как буйвол.

Он улыбнулся:

— Не жалуюсь, — и предложил, — поборемся?

— Да ну тебя к черту, — попытался я отмахнуться, — сломаешь ребра, как я потом воевать буду?

— Трусишь, "шелекспер"? А ну берегись! Федя пошел на меня медведем. Уступать не хотелось, мы долго катались по мягкой траве, тузили друг друга, кряхтя и ругаясь. Поединок заметили, со стоянки прибежал Миша Питолин, наш комсомольский бог, и, бегая вокруг, закричал:

— Довольно, дети, усы поломаете!

— И ты здесь, "шкилет"?

Не поднимаясь с земли, Федя сделал бросок в сторону Миши, схватил его за ногу и после короткой борьбы подмял под себя Красный от натуги, выпучив на меня глаза, Миша вдруг закричал:

— Что ты стоишь! На бюро вызову!

Задыхаясь от смеха, Федя ослабил медвежью хватку и в ту же секунду Питолин сел на него верхом. Переждав пока мы поборем приступы смеха, я смогу спокойно стоять, а Федя лежать, Питолин подвел итог поединка.

— Вот так надо расправляться с противником!

Карасев снова зашелся в смехе, но мы его взяли за руки и по счету "Раз!.. Два!." дружно подняли. И вместе пошли умываться.

Эх, Федя, Федя... Дорогой мой дружище...

Как ошибаются люди, когда говорят, что летчик, случайно оставшись в живых, на всю жизнь застрахован от всяких бед.

...Это произошло в первой половине июля. Был летний день. Молодые пилоты ходили в зону, "старички" стреляли по конусу — воздушной буксируемой мишени Все шло своим чередом. И вдруг на одной из машин за'', барахлил мотор Услышав это, мы сразу забеспокоились, заволновались: перебои в работе мотора отдаются в сердце каждого летчика, даже если он на земле. А тот, у кого барахлил мотор, был в воздухе, на подходе к третьему развороту. Он правильно оценил обстановку, принял решение: развернулся и начал планировать, постепенно входя в створ посадочных знаков. Все шло хорошо, но двигатель подвел летчика: выбросив клуб черного дыма, он заглох окончательно. Летчик перетянул деревенские крыши, но впереди было картофельное поле, поперечные борозды .. Никогда не забуду, как из кучи обломков поднялся Федя, окровавленный, но живой и здоровый. Через несколько дней он снова пришел на полеты, и все говорили:

— Везет тебе, Федя. Отделался легким испугом, теперь жить теперь будешь сто лет.

Потом, после штурмовки под Белым, когда его "зацепил" зенитный снаряд и буквально "раздел" машину, все удивлялись и снова говорили:

— Теперь-то уже точно, Федька, до ста.

Так я думал тогда, вспоминал, сидя у нашей стоянки. Сзади послышались шаги "Некстати", — подумалось мне Я хотел побыть в одиночестве, вернее, с прежним Федей. Тяжелая рука участливо легла мне на плечо.

— Федя был ранен, — сказал комиссар Акимцев — "Мессер" атаковал Кулака, а Карасев пытался отсечь Но положение было невыгодным, немец не отвернул, и тогда Карасев закрыл командира своим самолетом. Вроде бы все нормально, и пришел, и выровнял самолет, а перед тем, как приземлиться, упал на крыло.

Комиссар помолчал, снова тронул меня за плечо и ушел.

Я понял, почему Карасев упал на посадке. Он был уже мертв Задолго до того, как упасть. Он очень любил свой полк и нас, товарищей, и это дало ему силы прийти домой.