На ошибках учимся

С утра день был жарким, горячим. И солнце палило нещадно, и много летали. Во второй половине дня небо нахмурилось, ветер принес низкие тучи и полеты пришлось прекратить. В такую погоду мы обычно проводим совещания или занятия. Проводим там, где и работаем, где живем — у самолетов.

Заседание комсомольского бюро эскадрильи открывает младший лейтенант Михаил Питолин. Насупив белесые брови, комсорг объявляет повестку дня: бой звена Шевчука с группой фашистских бомбардировщиков. И уточняет: не бой сам по себе, а действия летчиков.

Миша не назвал наших фамилий, ни моей, ни Леонова, но на душе у меня творится такое, что не выскажешь никакими словами. Лучше, если бы меня отчитал командир эскадрильи или сам Писанко. Однако ни тот, ни другой не обронили ни слова. Больше того, Глебов сказал: "Летай на здоровье, за одного битого двух небитых дают". "Я теперь боевой, обстрелянный летчик", — подумалось мне. И вдруг это бюро. А в составе бюро мои же товарищи — летчики и техник самолета Георгий Анисин.

Замечаю, что Миша чувствует себя неуверенно. Это понятно — непросто разбирать поступки людей, говорить об их поведении при встрече с врагом, если сам еще не встречался. Он, очевидно, предполагает, что кто-то из нас может подумать: а что бы ты делал, Миша, на нашем месте? Как бы ты действовал, Миша, если немцы стреляют? Не просто ведь так стреляют, не ради того, чтобы тебя попугать, а чтобы убить. Все бы ты правильно делал, Миша?

Но я не думаю так. Я понимаю, для чего нужно это бюро: чтобы другие не повторили наших ошибок. Будем до конца справедливы: не так-то уж здорово мы показали себя в бою. И что бы ни сказали члены бюро, какую бы оценку ни дали нам как бойцам, все будет правильно, справедливо. И нечего комсоргу стесняться. Пусть заставит нас оценить свои действия, пусть спросит, укажет.

Миша коротко вводит членов бюро в обстановку, говорит о результатах встречи с воздушным противником. Это давно всем известно, но ему нужен моральный плацдарм: с чего-то же надо начать.

— Будем говорить по душам, — предлагает комсорг, — откровенно. Согласны?

Все соглашаются. А он, набирая уверенность, продолжает:

— Начистоту. И тот, кто виноват, пусть отвечает. По законам совести. — И вдруг неожиданно, будто пошел в лобовую атаку, спросил: — Как могло случиться, комсомолец Леонов, что ты не поддержал товарищей в этом бою?

Леонов пришел на посадку первым. Шевчук, возвратившись вторым, сразу спросил у него: "Где Штучкин?" Взглянув на избитый самолет командира звена, Леонов сразу все понял и сразу почувствовал себя виноватым. Факт остается фактом: в бой не вступал. Докажи, что не трус, что не бросил в тяжелый момент командира и товарища.

Какое-то время Леонов ждал, что я вот-вот приду на посадку, потом перестал. С приближением вечера все больше и больше росло его беспокойство. Он часто звонил на командный пункт и все время слышал один и тот же ответ: "Пока ничего не известно".

Вечером Володя пришел к самолету, не раздеваясь, лег на чехол. Гнетущие мысли не давали заснуть. "Трус... Бросил в бою товарищей", — так ему могут сказать. Страшнее нет слов, страшнее нет обвинения! Что теперь делать? Что говорить в свое оправдание? Нечего. С трусом никто не захочет летать. Никто не возьмет в звено, если Шевчук от него откажется.

Так, не сомкнув глаз, Володя промучился ночь. И весь следующий день не находил себе места. А я в это время ехал домой. Сначала на деревенской повозке добрался до станции Ново-Петровское, оттуда поездом до Волоколамска, затем на попутной машине. До части добрался лишь ночью.

Отдохнув немного с дороги, я пошел к самолету Леонова. Володя спал, бледный, усталый. Видимо, уснул недавно, перед самым рассветом, когда потянуло прохладой. Он лежал на спине в синей, застегнутой до подбородка шинели, зябко подобрав под себя ноги. Почувствовав мой взгляд, Володя открыл глаза, с минуту смотрел, очевидно не веря, потом вскочил, бросился мне на шею и зарыдал.

И вот мы снова все вместе: Шевчук, Леонов и я — наше звено. Мы — на комсомольском бюро, и Володе задан первый вопрос. Смутившись, Леонов с минуту молчит, собирается с мыслями, наконец отвечает:

— Как же я мог поддержать, если отстал от товарищей? Я же их потерял.

— А почему отстал?

— Теперь-то я знаю, — отвечает Леонов, глядя на членов бюро искренними до отчаяния глазами, и начинает рассказывать.

При развороте на солнце он потерял ведущего. Вскоре нашел, но на большом удалении. Боясь потерять его снова, не спускал с него глаз. Так, поднимаясь все выше и выше, он проскочил высоту, на которой надо было включить вторую скорость нагнетателя. Заметив, что ведущий продолжает от него удаляться, он страшно обеспокоился, следил за ним до боли в глазах, но бесполезно — самолет растаял на фоне синего неба.

— Оказалось, — вздыхает Леонов, — что я гнался за Штучкиным, а ведущего даже не видел.

— Соображать надо было и видеть, — сердито сказал Шевчук.

Сказал, может, и грубо. Вижу, как нахмурились члены бюро: Бочаров, Анисин. А Миша вдруг улыбнулся. Понимаю: доволен реакцией членов бюро на реплику командира звена. Мише, рядовому пилоту, трудно было спросить с Шевчука. Трудно, пока тот держался корректно. Но теперь у комсорга развязаны руки, теперь он спросит, не взирая на должность.

— Объясните собравшимся, товарищ Шевчук, как именно должен был соображать ваш ведомый и кого именно видеть?

Анатолий понял свой промах, но отступать уже поздно, надо давать ответ.

— Ведомый должен быть смелым, находчивым, — поясняет Шевчук, — в любой обстановке держаться крыла своего командира, идти с ним в бой.

— Все верно, — соглашается Питолин, — таким и должен быть каждый ведомый. Но почему же оба ваших ведомых оказались вдруг не такими? Не держались крыла своего командира и в бой вместе с ним не пошли.

— Почему же оба? — кипятится Шевчук. — Один...

— В том и беда, что все вы оказались по одному, — перебивает Питолин. — А можно было бы в паре. и даже втроем.

Шевчук возмущен.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я бросил своих ведомых?

Не вопрос — провокация. Но Миша не растерялся. Помолмал, подумал. Отвечает, чуть усмехнувшись:

— Не горячитесь, Шевчук, не бросайтесь словами. Понятие "бросил" относится к другой обстановке.

— К какой же?

— Вы экзамен мне не устраивайте, — хмурится Миша, — но я, так и быть, отвечу. Например, на ваше звено напали шесть "мессеров". Вам тяжело, туго, а к месту боя подходит еще одна группа вражеских истребителей. Удачным маневром командир звена уходит из боя. Один, без ведомых.

Выдержав короткую паузу, комсорг обращается сразу ко всем:

— Что бы сказали мы командиру звена?

— Бросил! — отвечают члены бюро. А комсорг продолжает:

— Вы не бросили своих подчиненных, товарищ Шевчук, вы просто о них забыли.

Такова обстановка на бюро. Шевчук виноват, но упорно стоит на своем, и это не нравится никому. Мне тоже. Я бы сказал об этом, но не могу. Меня пригласили сюда не затем, чтобы я осуждал действия командира, а затем, чтобы держать ответ.

— Товарищи, — обращается комсорг к членам бюро. — Кто хочет сказать, предложить?

Слово берет Георгий Анисин, рассудительный парень, хороший техник. Недавно его приняли в члены партии.

— Вначале скажу о Леонове, — начинает он не спеша. — Я далек от мысли обвинить его в преднамеренном уклонении от встречи с противником. Это несвойственно нашим летчикам, особенно молодым. Необдуманный риск, бесшабашная удаль, безграмотность — я имею в виду незнание техники — этого у иных хватает. Претензия к комсомольцу Леонову — плохая подготовка к полету, незнание правил эксплуатации мотора. Летчик обязан знать, на какой высоте и что он должен включать. Обязан, наконец, догадаться. Когда ведущий включает вторую скорость, самолет уходит рывком. Этого нельзя не заметить...

Силен Анисин. А ведь он мой подчиненный и, согласно уставу, я должен его воспитывать. Но он сам годится в воспитатели. У такого надо учиться.

— Я так считаю, товарищи, — продолжает Георгий, — что с летчиками надо заниматься систематически. Эксплуатацию самолета, мотора, оружия, оборудования кабины каждый должен знать в совершенстве. Вспомните, как было до двадцать второго июня. Чтобы выполнить полет по кругу, летчик готовился целый день. Причем подготовкой руководил сам командир эскадрильи. А сейчас, когда каждый вылет может стать боевым и кончиться встречей с противником, дело подготовки запущено.

Все верно, думаю, и вспоминаю 26 июля. Я ехал по лесной живописной дороге к станции Ново-Петровское. Ехал долго, чуть ли не целый день. Возница оказался неразговорчивым, лошаденка — нерезвой. Лежа на мягком душистом сене, я думал, думал... Перед мысленным взором одно за другим возникали события воздушного боя. Удивительно много подробностей, несмотря на его скоротечность. Бомбардировщики предстали предо мной так отчетливо, будто я видел их каждый день. Массивные, желтовато-грязного цвета. Разводы камуфляжа на крыльях, на корпусе. Черные, в белой окантовке кресты. А главное — цепочка серых дымков, от которых так и веяло смертью.

Чем дольше я раздумывал над этим фактом, тем менее доблестным представлялось мне мое поведение.

Как можно пронестись шестьдесят километров вслед за ведущим, так и не догадавшись, что он может спешить не без дела, что может за кем-то гнаться. А что он действительно гнался, я понял только тогда, когда увидел противника. Что мне мешало думать, соображать? Боязнь потерять ведущего, остаться в одиночестве. Не потому, что "отстал от группы — считай погиб", а потому, что боялся потерять ориентировку.

Да, дело именно в этом. Я видел Истринское водохранилище, но найду ли Волоколамск, от которого всегда выходил на свою точку, не был уверен. И это страшило меня, напоминало о том, что итогом потери ориентировки всегда бывает посадка где-то на поле, поломка машины. А что такое поломка машины в военное время? Это потеря оружия...

Прав Георгий Анисин, все упиралось в мою слабость, неподготовленность. Я бы даже сказал беспомощность. Чтобы стать настоящим воздушным бойцом, надо очень много трудиться, учиться. Навык, уверенность, летное мастерство приходят не сразу, не сами собой, они приобретаются опытом.

Выступает лейтенант Илья Бочаров, командир звена, добродушный, выше среднего роста блондин. Тронув рукой красивые светлые волосы, говорит:

— Особой доблести не проявил никто: ни Леонов, ни Штучкин, ни ты, Анатолий. Но главный виновник — ты. Нельзя уходить от ведомых. Тем более, что в момент обнаружения группы противника, вы были все вместе, в компактном строю. Далее. О том, что видишь противника, ты никому не сказал, ни подчиненным, ни командному пункту. А ведь в это время в воздухе было еще одно наше звено, оно могло бы прийти вам на помощь. И вот результат неправильных действий: одна машина потеряна, другая до предела избита. На твоей, как известно, пришлось заменить мотор, ряд агрегатов, поставить новые плоскости. Она, по сути дела, собрана заново. Это потери материальные. А моральные еще больше — звено, хоть и выполнило боевую задачу, оказалось битым. И кем? Бомбовозами! Какие же мы истребители?

Бочаров помедлил, откашлялся и, как бы собравшись с мыслями, продолжал:

— Что я еще скажу? Что гордыня тебе не к лицу, Анатолий. Мы тебя знали другим. Простым, скромным. Неужели ошиблись? Ведешь себя вызывающе, критику признавать не намерен. Как тебя понимать? Считаешь что действовал правильно? Значит, в подобной обстановке и впредь поступишь так же?

Бочаров посмотрел на часы и сказал, что время дорого, а разговор затянулся, что совсем ни к чему, когда целый коллектив убеждает одного человека, который хотя и не прав, однако ничего не хочет понимать. Шевчук должен выступить, принципиально оценить свои действия в этом полете, должен признав что подготовка подчиненных ему пилотов как воздушных бойцов поставлена плохо и что мириться с, этим нельзя. В противном случае он, Бочаров, предлагает возбудить персональное дело — не время показывать свой характер, когда разговор идет о защите Москвы.

Илья нанес настоящий удар. Прямой, неотразимый. Фронт — над родным Подмосковьем, защита столицы — общее дело полка и личное дело каждого воина. Воевать не умеешь — учись. Научился — другим расскажи. Виноват — отвечай в персональном порядке.

Выступает Шевчук. Да, Толя уже не тот. Куда все девалось — и тон и поза. Наблюдая за ним, я видел, как он менялся в лице, переживал, когда говорили товарищи. Теперь он со всеми согласен и считает критику справедливой. Сам мыслил так же, как и товарищи, и вывод сделал из ошибок, и пережил еще до бюро, но в этом трудно было признаться... при подчиненных. Хотя и вполне понимает, что ведомые летчики — это прежде всего друзья, боевые товарищи.

Хорошо Анатолий сказал, правильно. Пока говорил, Миша согласно кивал головой. Приятно ему, что так хорошо разрешился в общем-то очень сложный вопрос.

А я еще раз убедился в том, что мой командир звена — и летчик хороший, и человек справедливый. А больше всего приятно, вероятно, самому Шевчуку видит, что люди разобрались во всем и по-прежнему будут уважать его, видеть в нем друга, боевого товарища.

— А ничего ведь особого в этом нет, что ошибся, — говорит комсорг, — первый воздушный бой, каждому ясно, не шутка Героями не рождаются, ими становятся.