Гул в ночи

Двадцать первое! Жаркий июльский день на исходе. Поужинав, не спеша идем по стоянке — Шевчук, Бочаров, Хозяинов и я.

— Месяц прошел с начала войны, — говорив Бочаров. Но мы все молчим. Что говорить, немцы рвутся на восток. Стоим у машины Шевчука. Прогазовали моторы в звене ночников невдалеке от нашей стоянки. Кругом тишина. Но вот послышался звук. Едва уловимый, он приближается с запада, постепенно наливается силой, наконец переходит в гул — надсадный, тяжелый, завывающий. Проходят минуты, и он заполняет все небо.

— Немцы! — выдохнул Ганя Хозяинов.

Я уже понял, что это не наши, но мне как-то не верилось. Весь этот месяц казалось, что война еще далеко, что она никогда не придет в Подмосковье. А если даже придет, думалось мне, то это не значит, что немцы будут бомбить Москву.

Но вот война пришла в Подмосковье. Задрав головы, слушаем небо. Оно стало зловещим.

— Такое впечатление, — говорит Анатолий Шевчук, — будто вижу кресты.

У меня неприятно засосало под ложечкой, я хотел что-то сказать, но в это время послышался шум. В дежурном звене зарычали моторы, и "Чайки", плеская синим огнем из выхлопных патрубков, порулили на старт. Взлетели. Через минуту рокот растаял в завывающем гуле чужих машин.

Быстро идем к телефону. Шевчук позвонил на КП, спросил, кто и куда улетел. Положив трубку, сказал:

"Федотов и Глебов пошли на Истру".

Не прошло и пяти минут, как послышались выстрелы: в небе над Волоколамском сверкнули багровые, в искрах, разрывы снарядов зениток, а в дежурном звене снова зарокотали моторы и взлетели еще две "Чайки".

— Кулак и Кохан. Туда же, — сказал Анатолий. Спустя около часа возвратился Федотов.

— Где остальные? — забеспокоился Писанко.

— Не знаю, — растерянно ответил летчик. — А разве они не вернулись?

Раскусив тактику немцев, мы встречаем их на всех вероятных маршрутах полета. Дежурим с рассвета до темноты, часами не покидаем кабины.

В ночь на 25 июля немцы снова пытались прорваться к Москве, но налет был отражен. Потом 26 июля. Еще и еще. Полки, стоявшие на аэродромах вокруг Москвы, успешно отражали налеты. Уже загремела слава героев первых боев: Катрич, Матаков, Александров, Платов, Шумилов, Голубин... О них говорят, пишут в газетах. И только мы все никак не проявим себя. Заместитель командира второй эскадрильи Федотов встретил противника, гнался за ним, а когда убедился, что догнать не сумеет, не выдержал, нажал на гашетки. И зря, без пользы себя демаскировал. "ШКАСы" не достали бомбардировщик, а фашистский стрелок, располагая более мощным оружием, в темноте ударил по всплескам огня на "Чайке", и Федотову пришлось покинуть ее, спасаясь на парашюте.

В тот день, когда Кохан вернулся в часть на попутной машине, оставив разбитую "Чайку" где-то на поле, Писанко пригласили в Волоколамский райком партии. Он не услышал и слова упрека. Ему только сказали, что хотели бы поздравить кого-нибудь из его пилотов, одержавших победу в бою...

— Посудите сами, товарищи, — говорил Писанко, — скорость нашей машины меньше, чем скорость немецких. Летчики злые, как черти, что не могут догнать. А хотят. Очень хотят.

И рассказал о случае с Коханом.

Патрулируя в зоне, Тимофей увидел проходящий над ним бомбовоз. На фоне неба был заметен его силуэт, особенно хорошо — выхлопные огни. Сблизившись метров на триста, летчик открыл огонь. Трудно сказать, попал или нет, но немец перевел машину в пике и понесся, пытаясь скрыться на фоне земли. Но Кохан держался ниже и все время наблюдал за ним. Так они пронеслись над Истрой, развернулись на Клин, опять развернулись. Не отрывая взгляда от фашиста, Кохан мельком увидел Сенежское озеро, потом, глянув на компас, прикинул, что где-то по курсу — Волоколамск. "Тем лучше, — подумал он, — ближе к дому. Собью и сразу пойду на посадку".

Приблизиться на дальность хорошего, точного залпа он просто не мог, не хватало мощности мотора, а понапрасну огонь не вел, не хотел себя демаскировать. Он считал, что немец его не видит, а носится просто на всякий случай, чтобы уйти от погони, если она еще существует. И ждал, когда он наконец, успокоится и выйдет в горизонтальный полет.

Так оно и случилось. Когда сзади остался Волоколамск, Кохан подошел к бомбовозу так близко, что можно было стрелять без прицела. Он нажал на обе гашетки, и четыре "ШКАСа" с треском изрыгнули огонь. Бомбардировщик сунулся вниз, и Кохан, боясь его потерять, сразу пошел за ним. Он думал, что земля еще далеко...

Кто-то из слушавших Писанко ахнул:

— Погиб?

Нет, Тимофей не погиб: случай спас. Зацепив верхушку высокого дерева, он почти инстинктивно рванул на себя ручку управления, пытаясь уйти от земли, но "Чайка" просела, ударилась нижней частью мотора о свеженарытый бугор земли, разворотила его и поползла, разрушаясь, по ровному месту. Бугор и спас нашего Кохана.

Очнувшись после удара, он с рассветом вышел к дороге и на попутной машине приехал в часть. На вопрос командира: "А что с фашистом?" Кохан скрипнул зубами и, скривившись от боли, зло процедил: "Ушел фашист".

А через два дня на место падения "Чайки" приехали техники. Они нашли там груду обломков, не пригодных даже на запасные части. Но привезли оттуда то, что явилось лучшим лекарством для Кохана — деталь от сбитого им фашистского самолета. Он валялся в ближайшем лесу, в километре от места падения "Чайки".

— Где он сейчас, Кохан? — спросили командира полка.

— В нашей санчасти, в госпиталь ехать отказался.

— Передайте ему привет, пожелайте дальнейших успехов.

Вскоре после этого командир эскадрильи Боровский, барражируя ночью в районе Истры, внезапно увидел фашистский бомбардировщик. Шаря по небу, его зацепил прожекторный луч. Враг заметался и вырвался было из цепких объятий лучей, но прожектор пошарил и снова его отыскал. К нему присоединился второй, третий. Лучи скрестились, и "дорнье" засверкал синим фосфорическим светом. Боровский приблизился метров на сто пятьдесят и ударил из всех пулеметов. Бомбовоз загорелся, но для верности летчик дал еще одну очередь. Бомбардировщик упал и взорвался южнее Истры.

Утром вместе с командиром полка Боровский приехал к нам в эскадрилью и рассказал о поединке с фашистом. Человек удивительной скромности, немолодой капитан и командир эскадрильи, он не восторгался победой, он рассказал обо всем спокойно, по-деловому, будто проводил занятие. Но я понял, что у него на душе. Понял, что перед нами герой, такой же, как Писанко, как подполковник Девотченко.

И словно в подтверждение этого вскоре Боровский сбил еще одного бомбера. И тоже в ночном бою. "юнкерс" упал в районе Звенигорода. О подвиге писали газеты, в том числе и наша "За храбрость".

В одну из этих ночей одержал победу в бою лейтенант Александр Яуров, бывший командир звена в эскадрилье Боровского. До начала войны он служил в нашем 120-м полку. В июле полк разделился на два, и Яуров ушел в другой, 121-й авиаполк. Победа Яурова не удивила меня: он уже был признанным мастером боя.

По прибытии в полк он как-то сразу бросился мне в глаза. Смуглый, суровый на вид. Наверное, татарин, подумалось мне. Я невольно с любопытством стал за ним наблюдать. Энергичный, независимый, он уважал своего командира капитана Боровского, но дружбы с ним не добивался — это было заметно даже со стороны. Подчиненных пилотов учил с душой, требовал жестко, и летчики, хотя и сердились порой на него, но уважали. Помню, кто-то из них, кажется Володя Гнатенко, даже жаловался начальству на грубость Яурова, но когда Боровский предложил молодому пилоту перейти в другое звено, тот отказался.

Когда наш полк разделился на два и Яуров от нас ушел, я подумал, что он станет там замкомэска. Однако ошибся: он шагнул через должность и сразу стал командиром.

Когда немцы начали совершать налеты на нашу столицу, я вспомнил Яурова и подумал, что он отличится, покажет себя в боях. И точно: он сбил два самолета днем — об этом рассказали товарищи, а теперь о нем написали в газете — уничтожил фашиста ночью.