Переход через Сахалин
Высадившись в посту Корсаковском после гибели «Новика», команду разместили по казармам и частным домам, офицеры же довольно удобно устроились в квартире одного из обывателей.
Всех раненых немедленно отвезли в местный военный лазарет, где двоим нужно было сделать серьезные операции. Доктор, хирург, приехавший из села Владимировки, исполнил все, что от него зависело, но оба оперированные умерли от заражения крови, так как лазарет вовсе не был приспособлен для операций и оказался страшно запущенным.
Молодой, очень симпатичный военный доктор местного гарнизона больше, кажется, занимался обучением нижних чинов музыке, чем лазаретом. Наш судовой врач Н. В. Лисицын был ранен в руку во время прорыва из Артура, а потому не мог принимать участия в оперировании. Пришлось, дожидаясь своей очереди, перевязываться, помогать хирургу одновременно отрезать руку и ногу, и то время как кругом раздавались стоны и жалобы остальных раненых.
Если не ошибаюсь, на следующий же день была получена телеграмма от адмирала Скрыдлова, спешно вызывавшая командира «Новика» во Владивосток, чтобы принять в командование крейсер I ранга «Громобой», а остальным офицерам с командой предлагалось выступить походным порядком в Александровск. Путешествие предстояло длинное и нелегкое, так как до Александровска считается больше 600 верст. Надо было серьезно обдумать вопрос о довольствии, в виду того, что дорога большею частью идет по глухой, необитаемой местности, на много верст углубляясь в непроходимую, болотистую тайгу, переходя постепенно из почтового тракта в едва заметную таежную просеку, на которой можно встретить разве только лесного бродягу беглого каторжника.
Про Корсаковск и его обитателей можно было бы рассказать много интересного и поучительного, но мне не хочется обижать людей, которые весьма сочувственно отнеслись к нам и делали все возможное, чтобы угодить.
Не называя имен, скажу только, что вообще чиновники на Сахалине, более чем где-либо, легкомысленно относятся к интересам казны, не говоря уже о процветании края.
Как один из примеров подобного отношения можно привести операции с рыбными промыслами. Дело в том, что японцы не имели права, а если имели, то в ограниченном числе, заводить рыбалки по берегу Сахалина; так вот японец, желавший, но не имевший этого права, покупал у местного чиновника имя и под этим именем спокойно собирал деньги и рыбу, которые увозились в Японию. Вся северная Япония кормилась нашею сахалинскою рыбой, а государству не было от этого никакой прибыли, не говоря уже про край, который безжалостно разорялся с каждым годом.
Наших же, русских предпринимателей, которые действительно бы занялись этими, богатейшими в мире, рыбными промыслами, почти не было. Являлись какие-то авантюристы, вроде господина Крамаренко, которым правительство давало субсидию, но и те находили для себя удобнее и выгоднее передать все дело в руки японцев, а самим проживать за границей, скупая чуть не даром, при посредстве своих приказчиков, соболей у инородцев за табак и водку и продавая их за большую цену скупщикам-иностранцам.
В бытность мою в Александровске мне пришлось говорить с губернатором Сахалина по поводу различных злоупотреблений; разговор этот ему, видимо, не понравился, так как он скоро переменил тему, сознавшись, однако, что сахалинские чиновники ввели злоупотребление в традицию, и для того чтобы искоренить ее, следовало бы принять какие-нибудь экстра-радикальные меры; например, на одном пароходе увезти весь штат служащих, а на другом привезти новых, так, чтобы они друг с другом не разговаривали, иначе зараза останется и все пойдет по-старому.
На другой день, утром, после нашей высадки к Корсаковску подошел второй японский крейсер, стороживший нас в Лаперузовом проливе; увидав останки «Новика», он открыл по ним совершенно бесцельную стрельбу, разбив окончательно уже и без того поврежденные трубы и надстройки; затем, под видом нечаянных перелетов, он начал бомбардировать беззащитный поселок, что совершенно противно международному праву. Перелеты были настолько велики, что сомневаться в намерениях японского крейсера было невозможно; снаряды выпускались даже по отдельным матросам, бродившим по берегу с вещами.
В Корсаковске провели 10 дней, чтобы приготовиться к походу; заготовили вьючные седла, переметные сумы, снарядили лошадей для вьюков, запасли сухарей и консервов и 17 август, в составе 8 офицеров и 270 человек команды, выступили с музыкой по почтовой дороге; музыканты ни за что не хотели оставить своих инструментов и всю дорогу тащили их на себе.
Человек 45, главным образом специалистов, оставили в Корсаковске, чтобы снять с «Новика» орудия и спасти, что будет возможно из запасов. Людям этим дана была инструкция в случае нападения взорвать крейсер окончательно, что и было ими исполнено перед высадкой японцев на Сахалин.
В 9 верстах, в поселке Соловьевка, мы расстались с корсаковскими обывателями, устроившими здесь проводы.
Первый же ночлег привел нас всех в полное отчаяние: такого количества блох и клопов, как на Сахалине, в поселках я никогда себе не представлял; положительно весь Сахалин можно назвать сплошным клоповником. Спутники мои первое время брезгливо сбрасывали с себя всю эту нечисть, но в конце концов привыкни и прекрасно спали в самом многочисленном сообществе. Я, кажется, оказался единственным, обладающим настолько чувствительной кожей, что сначала буквально весь распухал от укусов, а затем решил, что лучше спать на открытом воздухе, у костра, чем всю ночь мучиться.
В первом большом селе — Владимировке — нам устроили торжественную встречу, о чем нас предупреждали заранее. Приблизительно за версту мы остановили наш авангард, состоявший из любителей-ходоков, далеко опередивших обоз, и ружейную команду, построили приличную колонну и с музыкой вошли в триумфальную арку, украшенную зеленью, с надписью: «Привет морякам» или Героям «Новика». Точно не помню, что там было написано, так как по дороге нас везде встречали триумфальными арками с различными лестными надписями. Население поднесло хлеб-соль, говорились речи с той и другой стороны, а затем команду отвели на площадь, где от обывателей ей был приготовлен обед.
Интеллигенция Владимировки чествовала и развлекала офицеров всеми возможными способами, так что на другой день утром мы с тяжелою головой выступили в дальнейший путь, все более и более отдаляясь от цивилизованных мест.
Движение по почтовой дороге отличалось крайним однообразием; рано утром выступали и, если предполагалось пройти не больше 25 верст, то шли в один прием; если же переход превышал 25 верст, то его делили пополам и вторую половину доканчивали под вечер. Обыкновенно я выезжал с командой и офицерской кухней вперед с вечера, чтобы утром начинать готовить обед; такое путешествие ночью иногда выдавалось очень тяжелое, когда случалось идти под дождем. Дорога идет по тайге, проложена довольно прилично, сделаны канавы, но в дождь глинистая почва растворяется и движение становится положительно невозможным; лошади скользят, возы завязают, в непроглядной темноте рискуешь ежеминутно свалиться в придорожную глубокую канаву.
Следующая ночевка пришлась на водяной мельнице, в очень красивой долине, по которой протекает быстрая лесная речка. Накануне на этой мельнице было совершено убийство: рабочий из ревности убил 13-летнюю девочку; это говорит все и достаточно обрисовывает нравы и обычаи; пришлось ночевать в соседстве с этим трупом, который не трогали до приезда судебных властей.
На этой же мельнице нас догнал начальник Корсаковского округа З., под предлогом осмотра подведомственных поселений удравший из Корсаковска, напуганный бомбардировкой. Говорят, что он никуда прежде не ездил; с появлением же японцев устремился в глухую тайгу, где, кажется, высидел очень долгое время.
Отсюда почтовая дорога постепенно перешла в проселок, который затем окончательно потерялся в прибрежных морских песках.
С мельницы, которая называется «Большое Токое», я, по обыкновению, вышел к ночи и попал под проливной дождь. Несмотря на непромокаемый плащ, я после 30-верстного перехода был вымочен до костей, когда подошел к поселку Галкино-Врасское. В поселке этом все, конечно, уже спали, и долго никто не хотел отворять, принимая нас за обыкновенных бродяг; после усиленных стараний мне удалось достучаться к тюремному смотрителю, который снабдил меня сухим платьем и распорядился отвести помещение для команды.
На следующий день достали два «кунгаса» (большие рыболовные японские лодки), нагрузили их запасною провизией и, посадив более слабых людей, отравили морем; кунгасы эти должны были выбрасывать в пунктах наших будущих остановок консервы и сухари.
Подводы, которые до сих пор везли припасы, мы должны были частью оставить, так как дорога окончательно делалась непроходимою. Хотя она и называется почтовой, но благодаря бдительному надзору и честному отношению к казенным деньгам, ассигнуемым на поддержание путей сообщения, превратилась в едва заметную пешеходную тропинку, которая вьется по просеке, изредка вырываясь к морю, перескакивая реки, на которых мосты когда-то были, но давно вешними водами унесены в море. Следуя берегом, неоднократно приходилось наталкиваться на зыбучие пески в устьях многочисленных речек. Странное составляет впечатление этот песок: с виду крепкий и ничем не отличающийся от окружающего, песок этот поддается под ногой, как вода; камень, брошенный в него, немедленно тонет, без проводников нам советовали не ходить. Речки иногда попадались настолько широкие и глубокие, что вброд перейти их было невозможно, и мы с большими затруднениями переправлялись на маленьких лодках и плотах. Оставшиеся подводы только мешали движению, так как лошади, вконец измучившись, отказывались везти; одна из них окончательно стала среди болота, что заставило выгрузить вещи в тайге, оставить двух часовых и выслать свежую лошадь со следующего пункта; другая, выпряженная из завязнувшего в грязи воза, убежала ночью и в лесу потеряла хомут; пришлось за 50 верст посылать за новою упряжью; хорошо еще, что нам в проводники дали трех каторжников-грузин из Корсаковской дружины, которые делали такие разъезды быстро и легко.
Как-то ночевали в айнской деревне. Старик айнец, у которого до нашего прихода останавливался командир «Новика», заранее приготовил нам довольно чистое помещение, сверх всякого ожидания, без насекомых; по всей вероятности, он сам в нем не жил, а отдавал японцам-промышленникам.
В этой деревне, считающейся столицей, откармливаются медведи для айнских праздников; сидят они в деревянных клетках, которые могли бы свободно разметать, но, будучи посажены совсем маленькими, по-видимому, об этом не догадываются.
На праздник собираются айны из самых отдаленных уголков тайги, медведя выводят из клетки на ремнях, более смелые бросаются на него и окончательно связывают, после чего убивают стрелами; во время этой церемонии айны танцуют и поют молитвы; бывает, что в борьбе медведь кого-нибудь укусит или даже поломает руку, но это считается божьим благословением.
Наконец, мы дошли до последнего пункта, где замечались кое-какие признаки дороги, именно до Серароко. Пункт этот памятен мне только тем, что там накануне нашего прихода сожительница надзирателя убила из ружья, дробью, постового солдата.
Вообще убийство на Сахалине — явление самое обыкновенное; за время нашего похода в местах наших остановок было совершено восемь убийств, и это в военное время, когда за каждое убийство вешали без разговоров. Что же делается тут в мирное время? Положим, оно перестает быть страшным, когда встречаешь таких типов, как некий поселенец, живущий одиноко в тайге, у избы которого нам как-то пришлось остановиться для обеда.
Убийца он убежденный, без раскаяния и страха; откровенно заявляет, что ему нужны деньги, а стало быть из-за них он убивал и убьет кого угодно. «Теперь, говорит, я безопасен на Сахалине, но дайте мне добраться до материка, я им покажу себя».
Убил он много народу и в Одессе, и в Севастополе, и в других городах южной России, где был предводителем разбойничьей шайки. На том месте, где он живет, был когда-то поселок, но выгорел; поселенцы переменили место, а он остался один, и вот уже много лет живет отшельником, никого не видя и никого не желая к себе приглашать. Много раз на него нападали беглые каторжники, но этот шестидесятилетний старик, громадного роста и силы, один от них отбивался и прогонял; все стены его избы изрешечены винчестерскими пулями, предназначавшимися для него, и неизвестно, зачем судьба спасает его в сущности никому не нужное и опасное существование.
От Серароко нам предстояло войти прямо в дебри болотистой тайги, а потому мы задержались тут на сутки, чтобы приготовить вьючных лошадей, запасти провизии и вообще подтянуться перед тяжелым переходом.
До бывшего айнского поселка Чха-Поронай есть две дороги: одна просекой, другая, более короткая, берегом моря, но зато по ней можно идти только пешком, так как лошади не прошли бы по камням и скалам, нагроможденным на обрывистом берегу.
Я предпочел вести команду берегом, но, на мое несчастье, только что мы двинулись, как пошел дождь и немедленно вымочил меня насквозь; вышел я в одном кителе, рассчитывая на хорошую погоду, и в конце концов не только вымок, но и промере от холодного морского ветра. Пришли мы гораздо раньше вьючных лошадей, на которых наши вещи медленно двигались по тайге, и не знаю, что бы я делал, если бы шедший с нами бродяга, бывший каторжник, увязавшийся до Александровска, не уступил мне своего арестантского халата.
Развести костры стоило немалого труда; дрова, намокшие от дождя, не хотели загораться, а если и вспыхивал огонек, то его немедленно заливало; более или менее сухое место, выбранное для ночевки, обратилось в сплошное болото, в которое нам пришлось лечь, накрывшись ветками и травой, мало спасавших нас от дождя. Наконец кое-как удалось сварить обед команде, оказавшийся все-таки недоваренным и жидким от прибавки дождевой воды, но мокрая и утомленная команда, пройдя 25 верст по невылазной грязи, в почти непроходимом лесу, забыла про обед и, наскоро закусив, завалилась спать, как была, мокрая, в болото, чтобы утром, так и не просохнув, под нескончаемым дождем двинуться дальше по тайге, по которой предстояло пройти еще 30 верст до первого жилого места.
Половину этого перехода, как я говорил, мне удалось сделать по берегу моря относительно хорошо, намяв себе только ноги на острых камнях, остальные же 30 верст я имел возможность вполне насладиться прелестями Сахалинской тайги осенью, пройти которую достаточно один раз в жизни, чтобы никогда ее не забыть.
Сначала попробовал ехать верхом, но лошадь с места увязла в трясине по брюхо и, может быть, окончательно бы утонула, если бы я не успел вовремя соскочить, провалившись, в свою очередь, по пояс; после этого, жалея лошадь, я все время шел пешком.
Чтобы представить себе эту дорогу, достаточно сказать, что на протяжении 30 верст мы перешли вброд реки и речки 147 раз; берега этих речек глинисты и обрывисты, так что лошади и люди скользят, падают, портят себе ноги, а выбравшись на берег, попадают снова в болото, где идут по колено в тине, а сверху в это время льет и льет без конца.
Картина кругом самая унылая: голый, громадный лес на грязно-буром болоте, серая сетка дождя и мутные потоки горных речек.
К вечеру, обогнав обоз, я вышел к реке Магупь-катан; на противоположном берегу приветливо раскинулось несколько домиков и телеграфная станция; переправив на лодке себя и свою лошадь, я немедленно принялся готовить горячий обед для команды, чтобы хоть чем-нибудь развеселить ее после такого убийственного перехода. Довольно поздно перебрались отставшие лошади, но вид их не внушал доверия: казалось, еще немного — и они падут. Вьюки, намокшие в реках и от дождя, сползали с плохих седел, лошади падали, приходилось их перевьючивать, что, главным образом, утомляло команду. Дорога настолько была непривычна матросам и тяжела, что сильные здоровые люди садились в изнеможении на землю и отказывались идти дальше, предпочитая остаться в тайге.
Под вечер, когда стало темнеть и все начали торопиться засветло дойти до жилого места, 10 человек наэстолько отстали, что их невозможно было дожидаться из опасения снова всем заночевать в болоте; из них восемь пришли в поселок в 10 часов вечера, двое же окончательно обессилели и легли отдыхать прямо в грязь: добрались они только к двум часам ночи; как они только не свернули себе шеи, спускаясь с крутых обрывов в полной темноте, и не поломали ног на корнях и корягах!
Несколько человек после этого 50-верстного перехода пришли в полное изнеможение и их отправили в кунгасе, успевшем к этому времени подойти морем.
Отдохнув и набравшись сил, выступили в следующий поселок Найэро, до которого считается 40 верст, но дорога идет почти все время берегом моря, так что, выбирая часы отлива, можно было двигаться сравнительно легко по прибрежному осыпающему песку. По дороге останавливались в покинутых японских рыбных промыслах, разбросанных в большом числе по всему восточному берегу Сахалина; почти через каждые 4–5 верст построены сараи и лежат перевернутые рыбачьи лодки; в этих сараях спасались от дождя, который ни за что не хотел от нас отстать. По словам местных жителей, дождь — явление постоянное, что обратило весь Сахалин в сплошное болото, с редкими сухими местами по берегам речек, где вода имеет сток.
Не торопись, дошли до Найэро, чтобы не утомлять людей, которым предстоял еще самый трудный переход — знаменитая Онорская просека. В Найэро жил окружной лекарский помощник, встретивший нас в мундире и белых перчатках и любезно предложивший офицерам поместиться у себя в доме. С виду очень чистые комнаты привели нас в восторг, и мы, вспоминая ужасы ночевок в юртах и губах, где нас одолевали насекомые, радовались, что наконец удастся поспать на чистых постелях. Можно себе представить мой ужас, когда, отвернув простыню на своей кровати, я вспугнул десятка два клопов, которые медленно расползлись в разные стороны; не говоря ни слова, я взял подушку и отправился в конюшню на сеновал, где провел ночь в компании с тремя грузинами, нашими проводниками. В конце концов, любезный фельдшер подал нам небывалых размеров счет, между прочим сосчитав, что мы за два дня съели с чаем 10 фунтов варенья. В этом роде было составлено остальное, так что, несмотря на интеллигентную внешность, его обозвали мошенником и бросили деньги, которые он живо подобрал и больше на глаза не показывался. Это был последний из шайки Корсаковского округа.
После Онора картина сразу переменилась, и под приветливой радушной встречей уже не таилось желание обобрать до нитки.
Из Найэро команда пошла пешком по Онорской просеке, мне же поручено было перевезти на кунгасах ружья и вьюки с вещами по реке Поронай, так как лошадей нагрузили исключительно провизией, ввиду того, что на протяжении 180 верст не предполагалось встретить ни одного жилого места.
Онорской просеки, таким образом, я не видал, но могу себе более или менее ее представить, так как она считается еще хуже Чха-Пороная. По рассказам поселенцев, строитель ее, надзиратель Ханов, имея под своей командой 800 каторжников, уморил почти всех на работе в тайге; осталось что-то около 10 человек. Часть он лично перестрелял, что делал, говорят, за малейшее ослушание, остальные же погибли от лишений и изнурительных работ в болоте, причем дороги так и не провели, а прорубили только просеку. За это громкое дело Ханов был предан суду, но теперь, кажется, где-то благодушествует. Какова все-таки должна быть сила воли у этого человека, перед которым сотни каторжников положительно трепетали. Впоследствии из рассказов товарищей я узнал, что на Онорской просеке они бросили нескольких лошадей, окончательно провалившихся в трясину.
Расставшись со своими спутниками и Найэро, я вышел к морю в село Тихменевское, где на промысле Крамаренко достал семь больших лодок «кунгасов», на которых 7 сентября с 45 матросами выступил морем к устью реки Поронай. На каждый кунгас мной был назначен старшина, на обязанности которого лежало управление большим веслом, заменявшим руль; на один из них попал за старшину фельдшер, но первый опыт вышел у него неудачным; при входе в реку, на баре, он перевернул кунгас на сильном течении, потопил часть вещей, да и команда едва выбралась на берег.
По реке предстояло подыматься около 300 верст, что заставило меня остановиться на несколько дней в Тихменьеуске, чтобы выпечь достаточное количество хлеба и заготовить сухарей. Хлеб был bete noire нашего путешествия; мяса всегда было достаточно, так как на переходы брали живых быков, а на всякий случай имелись консервы; с хлебом же выходили постоянные задержки: то за отсутствием муки, то за неимением печей; положим, на нашу команду полагалось 20 пудов в сутки, а в таежных поселках запасают провизию в обрез, тем более, что никто не рассчитывал на наше нашествие в числе почти 300 человек.
К 10 сентября изготовили необходимое количество провизии и рано утром, в туманную сырую погоду, двинулись вверх по реке на веслах. К полдню погода прояснилась, выглянуло солнце и даже неприветливая тундра и тайга по берегам показались нам красивыми и уютными. Во время плавания по реке погода нам все время благоприятствовала, только сентябрь месяц давал себя знать очень низкою температурой, что было для нас особенно чувствительно, так как мы ничего, кроме обыкновенного верхнего платья, не имели.
Нанял я трех айнов-проводников, которые в первый же день завели кунгасы в разные русла и мне только к вечеру удалось собрать их все вместе; на привале выяснился крупный недочет в нашей провизии: забыли в Тихменьевске на берегу мешок с солью; хорошо еще, что я прихватил с собой на случай, если мясо испортится, бочонок солонины; вскрыли его и нашли на дне целые залежи.
На ночлег останавливались в тайге, выбирая сухие места; из веток строили себе шалаши, а на пороге разводили костер, так как по ночам начались заморозки; пока горел костер, спали прекрасно, но под утро невольно просыпались от холода и согревались рубкой дров. У меня было с собой одеяло, на команду же положительно жалко было смотреть: жмутся кругом костра, причем один бок припекает, а другой продувает холодный осенний ветер и садится замерзающая роса; тем не менее работали все дружно и весело, понимая, что задержаться по дороге было равносильно голодной смерти, так как провизии взяли с собой только на 10 дней, а на протяжении 300 верст можно было только при особом счастье достать немного вяленой рыбы у кочующих айнов. Постепенно течение делалось быстрее, что заставило нас переменить весла на шесты, а в удобных местах высаживать часть людей на берег и тянуть кунгасы бечевой.
Чаще стали попадаться отмели, на которых постоянно кто-нибудь останавливался, а более счастливые с веселыми шутками их обгоняли.
На полпути, в сторожке, неизвестно для чего поставленной, живет сторож, встретивший нас хлебом-солью и поднесший мне только что убитого рябчика: на все мои предложения денег он упорно отказывался, не захотел даже выпить чарку водки, предпочитая получить от меня пригоршни пороха, который тут ценится на вес золота, так как его достать негде, а живут поселенцы в таких местах исключительно охотой, приносящею прибыль не охотнику, конечно, а какому-нибудь скупщику-кулаку, который дает за соболя фунт простого табаку, стоимостью в 50 копеек, а соболя перепродает по 10–15 рублей. Не говорю про спирт; он ценится тут дороже всякого соболя не только охотником-поселенцем, но и туземцами, которые с нашей легкой руки пьют весьма охотно. Весьма странное явление эти туземцы: на небольшом сравнительно пространстве собраны самые разнородные по обычаям, языку и верованиям, народы: айны, орочены, гиляки и тунгусы; последние, положим, распространяются на материк, айны же обитают весьма в незначительном числе исключительно на Сахалине и представляют из себя тип совершенно дикого человека; оседлого жилья почти не имеют, бродят по тайге, существуя охотой или местами рыбною ловлей, продавая добычу японцам, отсутствие которых в год войны разорило немало семей. Один из айнов-проводников, оказавшийся деревенским старостой из Тихменьевска, рассказал мне много интересного про свой народ. Письма они совершенно не знают; все обычаи, обряды и религия передаются устно от одного поколения другому, а обычаев и традиций у них очень много, как у всякого первобытного человека, знакомого с явлениями природы на основании одних фактов, без объяснения причин. Воровство среди айнов случается очень редко, и преступника судят своим судом, причем для воров существует одно наказание: им отрубают пальцы правой руки. На мой вопрос, какое же наказание ожидает убийцу, если за воровство преступника постигает такая жестокая кара, старый почтенный айн, которому нет основания не верить, ответил, что такого наказания не существует, так как с сотворения мира убийства среди айнов не бывало. Жаль, что этот смирный, тихий, с такими идеальными взглядами народ, с одной стороны, беспощадно эксплуатируется японцами, а с другой — развращается от соприкосновения с ссыльными каторжниками.
По мере движения вперед река становилась уже и порывистее; попадались такие места, перед которыми бледнели все рассказы о трудностях путешествия по Поронаю. Местами река превращалась в водопад, вроде Имятры в миниатюре, через который кунгасы перетаскивали волоком, поднимая их на полуаршинные уступы от одного берега к другому; на частых поворотах они перекидывались по очереди, причем об управлении нечего было и думать: кунгас несет, как щепку, и с размаха бросает на коряги противоположного берега, за которые команда судорожно ухватывается руками и ногами, чтобы только не оторваться; таким образом, один из кунгасов, на котором команда зазевалась, понесло по течению и его едва удалось задержать в полуверсте ниже.
Посылая меня по реке, предполагали, что это будет легкое, сравнительно с тайгой, путешествие, а потому снабдили меня всеми больными, какие только имелись в отряде, главным образом, со стертыми ногами; думали, что они спокойно будут сидеть и грести; на деле же им пришлось почти все время тащить кунгасы на себе, работая по пояс в ледяной воде.
14 сентября я проснулся рано и пришел в ужас, заметив, что кунгасы кругом обмерзли; все было бело: шесты, весла, мачты покрылись инеем; команда жалась около костра, отогревалась чаем. Чтобы согреться, решили скорее двигаться дальше, но только что тронулись, как попали на перекат и пришлось команде опять лезть в воду, а солнце еще только стало показываться и не согревало вымокшую, промерзшую, но непрестанно веселую команду. Свалится кто-либо за борт, нырнет — все смотрят с напряженным вниманием, чем кончится, но как только вылез человек благополучно, начинаются остроты и хохот несмолкаемый над потерпевшим, который только и ждет своей очереди позубоскалить над кем-нибудь.
По береговому крупному песку истрепали совершенно сапоги так, что остались одни голенища, а внизу дыра; обернет себе такой молодец ноги тряпицей, натянет свои голенища (как матросы говорят: «сапоги смазные — дыры сквозные, не промокают — только гальки попадают») и идет себе со стертыми ногами и не жалуется, а над собой же подтрунивает. У некоторых на стертых местах сделались нарывы; те себе из свежей шкуры быка сделали «поршни», работали наравне со всеми и тут находили повод посмеяться, что их ввиду болезни послали лечиться на воды, принимать ванны.
Медвежьих следов, попадавшихся в начале реки, становилось все больше по мере движения в глубь Сахалина, но при нашем проходе стоял такой шум, треск и хохот, что всякий медведь, не только трусливый сахалинский, не выдержал бы и убежал.
Котел для варки обеда и необходимую провизию я посылал вперед на легком айнском челноке, что развивало соревнование между кунгасами в скорости, чтобы первому дойти до привала. Обыкновенно кунгас, на котором я находился, приходил первым, но если случайно я где-либо застревал и приходил последним, то команда разбирала инструменты и встречала меня маршем, который дикими звуками разносился по тайге, пугая ее обитателей, от сотворения мира, я думаю, не слыхавшей музыки.
Наконец 17 сентября мы добрались до знаменитого завала, которым меня пугали еще в Тихменьевске. Действительно, река на протяжении полуверсты завалена громадными деревьями, нанесенными весенними водами; под этим препятствием она с трудом пробивает себе дорогу, обращаясь в бурный поток. Лесу этого из года в год накапливается все больше, нижние слои опускаются и задерживают течение; надо ожидать в конце концов, что река, обозлившись в дождливое время, прорвет себе новое русло прямо через тайгу.
Способ переправы меня совершенно удручил; говорили, что надо будет перетаскивать кунгасы через «какие-нибудь» 70 сажен, весьма пренебрежительно отзываясь об этих 70 саженях. Я и предполагал, что препятствием будет служить «какой-нибудь» перешеек или песчаная коса; подложу, мол, катки и всю работу кончу в час времени. Между тем эти 70 сажен оказались отборными 150, да целиком по тайге, по оврагам и кочкам, по просеке, уже раньше кем-то сделанной, но слишком узкой для наших лодок; расширили ее сначала топорами, затем кунгасы разгрузили и с «Дубинушкой» волочили по лесу, опуская их в воду, чуть не перпендикулярно с обрывистого берега; весь груз перетаскали на руках.
От такого обращения дощатые кунгасы, конечно, потекли и потребовали солидного ремонта, одним словом «час времени», в который я предполагал закончить работу, превратился и целый день, и только к закачу солнца перебрались мы на другую сторону завала, где и заночевали.
Думаю, что на такую работу способны только матросы: бедный солдатик, случайно попавший к нам попутчиком, чувствовал себя совершенно «ни к чему», когда веселая толпа матросов с песнями, криками и грохотом волокла по тайге свои лодки, а наши проводники-айны только руками разводили, когда тяжелый намокший кунгас, который, казалось, 30 человек едва сдвигали с места, после «Дубинушки», с последним «идет» вдруг бросался вперед и, ныряя на ухабах, как на волнах, летел по лесу, сшибая по дороге мелкие деревья и кустарник.
Последний день мы почти все время тащили немного перегруженные лодки по дну, так как целую неделю не было дождя и река сильно обмелела. Подбадривала надежда в скором времени дойти до поселка, что было необходимо, так как хлеб и сухари подходили к концу.
К вечеру 19 сентября показалась первая баба, удившая рыбу на берегу реки: команда пришла в неистовый восторг, остроты посыпались со всех сторон, но баба оказалась бойкая и в долгу не оставалась. Эта встреча подтвердила близость поселка; и, действительно, к вечеру мы подошли к Гродекову, где пополнили запасы и уже спокойно двинулись дальше.
Оставалось пройти немного, но последний переход выдался самым неудачным: два кунгаса оторвало на перекате от бечевы, понесло, ударило несколько раз об берег и залило водой; вещи поплыли, люди тоже, хорошо еще, что все благополучно выбрались на берег, а вещи выловили в версте на отмели. Боцмана едва успели вытащить из-под коряги, куда его забило течением. Вещи, конечно, вымокли, но сушить их не было времени, так как остальная команда ждала нас в селе Рыковском; надо было спешить на соединение и двигаться дальше в Александровск зима быстро приближалась, и являлось опасение зазимовать на Сахалине.
В селе Абрамовка, конечном пункте нашего плавания, я был встречен местным начальством, сообщившим, что оно получило предписание содействовать всеми мерами нашему скорейшему движению в Рыковск. Наняли подводы, что для 45 человек было не особенно трудно, так как поселки в этих местах относительно богатые и хозяйственные; поселенцы очень охотно дали своих лошадей, причем некоторые вовсе отказывались от платы.
Соединившись в Рыковске, мы уже все вместе двинулись дальше, везде встречаемые радушно и с полным сочувствием.
В Александровске, куда мы прибыли 1 октября, в нашу честь устроили торжественный обед и бал в декорированном зале общественного собрания, а город поднес блюдо с хлебом-солью. Последние переходы перед Александровском мы уже делали в зимней обстановке; выпал снег, и холодный, морозный ветер подгонял отстававших. Несколько дней промедления могли обойтись нам очень дорого, тем более что транспорт «Тунгуз», долженствовавший перевезти нас на материк, уже стоял на рейде, нетерпеливо ожидая нашей посадки, и каждую минуту готов был сняться с якоря, предполагая свежую погода которая очень опасна в Татарском проливе у туманных Сахалине-ких берегов.
Через несколько дней, уже без всяких неожиданностей, высадились в Николаевске-на-Амуре; на пароходе «Цесаревич» поднялись до Хабаровска а оттуда по железной дороге выехали во Владивосток, куда прибыли 10 октября, пройда, таким образом, 600 с лишним верст по Сахалину в 45 дней, что для морской непривычной команды надо считать очень небольшим сроком, принимая во внимание, что у нас не было ни одного отставшего или серьезно больного. Объяснить это можно только тою дружною уверенною работой, к которой привыкла команда и офицеры «Новика», под руководством таких командиров, как Эссен и Шульц.