Ночная минная атака 26–27 января 1904 года
Каждый раз, как мне мысленно приходится возвращаться ко времени, проведенному в Порт-Артуре на крейсере II ранга «Новик», мне невольно вспоминается та непонятная злоба на нашу эскадру, вернее на ее личный состав, которую высказал автор пресловутой клеветы, будто японцы потому так легко подобрались к нашим судам, что офицеры эскадры в это время пировали на балу у начальника эскадры — адмирала Старка.
Еще более меня поражает то обстоятельство, что общество, так доверчиво отнесшееся к такой явной лжи, взглянуло весьма недоверчиво на опровержения, появившиеся в газетах, как от офицеров эскадры, так и в письме от супруги адмирала Старка, — до сих пор приходится слышать негодующие возгласы по этому поводу.
Между тем простым логическим рассуждением можно придти к заключению, что никакие балы в мире не могли бы изменить хода событий ни в ту, ни в другую сторону.
Допустим сначала, что офицеры в эту ночь действительно «пировали». Каждый, кто мало-мальски знаком с тем, что такое флот и что такое морская служба, знает, что офицеры увольняются с судна на берег каждый раз по личному разрешению старшего офицера и с ведома командира, причем никак не более половины состоящего на корабле состава; также и командир никогда не съезжает на берег одновременно со старшим офицером, заменяющим командира в его отсутствие (я не говорю про мелкие суда: миноносцы, лодки и т. п.). На военных судах существует постоянная вахта (дежурство) офицеров, состоящая из одного, а иногда, при достаточном числе, из двух офицеров; эти вахтенные офицеры не только не съезжают на берег, но никогда не спускаются с мостика или палубы, едят только по окончании своей вахты, а тем более не ложатся спать. Нельзя допустить мысли, что именно вахтенная служба на судах не исполнялась и что вахтенных офицеров не было на своих местах: в таком случае надо допустить, что все начальствующие лица вошли в стачку со своими подчиненными.
Кроме того, на судне обязательно остается офицер, которому надлежит заступить следующую вахту, а также тот, кто отстоял свою вахту — на случай неожиданной необходимости сменить вахтенного офицера. Из сказанного уже достаточно ясно, что все офицеры не могли быть на берегу даже в том случае, если начальство сделало послабление и отпустило на берег больше положенного числа офицеров.
В помощь вахтенным офицерам назначается известное число матросов, из которых несколько сигнальщиков заняты исключительно наблюдением за происходящим в море и на рейде.
Итак, даже в мирное время, допустив, что офицеры находились на балу, на военном корабле всегда имеется достаточно бодрствующих людей для несения дозорной службы.
В действительности же дело обстояло совершенно иначе.
Просматривая свои письма с крейсера «Новик», я нашел одно, от 23 января, в котором жалуюсь на стеснения последнего времени, выразившиеся в том, что офицеров отпускают на берег только до 8 часов вечера; вспоминаю также в этом письме случай, как однажды офицер опоздал к положенному времени и на пристани звал шлюпку со своего корабля; на следующий день адмирал, слышавший этот несвоевременный призыв, объявил командиру выговор в приказе за то, что офицеры не исполняют распоряжений начальника эскадры. Таким образом, в день атаки, 26 января, все офицеры были на своих кораблях в 8 часов вечера и ни о каком бале не могло быть речи; мало того, несмотря на мирное время, охрана рейда, сторожевая и вахтенная службы были усилены, на судах была заряжена часть орудий, у которых постоянно находились комендоры на случай тревоги; горнист и барабанщик неотступно находились вблизи вахтенного начальника для подачи сигналов.
Меня могут спросить, почему же японские миноносцы прошли незамеченными или замеченными слишком поздно, если на судах были сделаны такие приготовления. Объясняется это, по-моему, довольно просто.
Представим себе, что на облаве охотника-новичка поставили на нумер и руководитель твердит все время, что готовиться еще рано, так как загонщики еще не начинали гона; затем охотник слышит крики загонщиков и просит разрешения зарядить ружье, но руководитель объясняет, что загонщикам надо пройти очень большое расстояние, так что зверя ожидать можно нескоро; наконец охотник не выдерживает и заряжает ружье, но и тут руководитель советует не волноваться, пока еще можно-де покурить и посидеть, что крупный зверь сразу не выходит, а сначала появляется маленькая дичь, пробежит заяц или лиса... и вдруг в этот момент с треском и грохотом проносится кабан, — естественно, новичок сначала теряется, затем начинает стрелять, но поздно: зверь успел уйти. Тогда он оборачивается с укоризной к своему зазевавшемуся руководителю, но того и след простыл: он стоит с другими старыми охотниками и за их спиной над ним же глумится.
Совершенно то же самое произошло в Порт-Артуре. Вместо того чтобы постоянно нам твердить о возможности войны, о необходимости принять все меры и удвоить внимание, нас все время уверяли, что никакой войны не будет, что переговоры идут в миролюбивом тоне и что можно спокойно спать. Обвинять в этом начальника эскадры, конечно, можно, но не лучше ли обратиться к следующей инстанции? В данном случае начальник эскадры является не более как стрелочником. В Артуре находился в это время наместник, который считался начальником Морских сил, и ему должна была принадлежать инициатива держать флот в готовности к войне; А между тем он прислал в 11 часов вечера 26 января своего начальника штаба» на адмиральский корабль с телеграммой из Петербурга, в которой говорилось, что все недоразумения уладятся мирным путем и что война будет во всяком случае отклонена. В эту же ночь, в 12 ½ часов раздался первый выстрел.
Телеграмма была из Петербурга, который самостоятельно вел переговоры, нисколько не интересуясь мнением людей, близко стоявших к делу на месте, а потому и адмирала Алексеева особенно винить никто не имеет права.
Таким образом, эскадра оказалась в положении того новичка, которого уверяли, что до открытия огня еще далеко и который все-таки решился принять хоть некоторые меры. Естественно, что после всех успокоительных уверений из Петербурга эскадра не допускала мысли о приближении миноносцев с враждебными целями и приняла их за свои, будто бы возвращающиеся из дозора.
Когда неприятельские миноносцы уже отчасти сделали свое дело, передовые корабли после некоторого колебания открыли огонь. Остальные же суда эскадры, стоявшей в три или даже четыре линии, что вовсе недопустимо при возможности минной атаки, совершенно не знали, почему передовая линия открыла стрельбу.
26 января я стоял на вахте с 12 до 4 часов ночи; при первом выстреле я приказал находившемуся около меня барабанщику пробить на всякий случай тревогу, командир и офицеры с недоумением выбежали наверх, не понимая, с чего это я вздумал шуметь по ночам. Услыхав выстрелы, командир распорядился развести пары, так что когда начальник эскадры дал нам об этом сигнал, пары были уже готовы и мы снялись с якоря преследовать неприятеля, но его уже и след простыл.
Впоследствии я слышал, будто начальник эскадры просил рапортом разрешения наместника перестроить эскадру в боевой порядок из той мирной кучи, в которой она стояла, но на этом рапорте наместник написал: «преждевременно. Правдивость этого слуха может подтвердить только флаг-капитан начальника эскадры, у которого эта бумага должна была сохраниться. Во всяком случае тут можно обоих признать неправыми: начальнику эскадры нечего было спрашивать разрешения в деле, исполнение которого он, по своему положению, имел право взять на себя; ну а раз было спрошено, то наместник не мог иметь достаточного основания это запрещать. Между тем положение эскадры в боевом порядке, т. е. в одной линии кругом всего рейда, вполне гарантировало бы ее от минных атак. Это и подтвердилось блестящим образом 10 июня 1904 года, когда на эскадру, стоявшую именно в указанном порядке, всю ночь от захода солнца и до рассвета японцы производили минные атаки, но все они были отбиты с несомненным уроном для неприятеля; ни один миноносец не был допущен на расстояние минного выстрела. Такой результат во многом зависел и от внимания личного состава, не усыпленного мирными дипломатическими телеграммами. В ночной атаке 26–27 января у нас не было утоплено ни одного судна, все, получившие повреждения, были в короткое время исправлены (несмотря на ничтожные средства, имевшиеся в Порт-Артуре); а между тем японцы могли бы перетопить все корабли по очереди, если бы личный состав не находился на своих местах и не исполнял бы своего долга.