Домой

Вымытый, покрашенный, чистый и блестящий стоит наш самолёт, готовый к возвращению на Родину.

По долгосрочному прогнозу на всём нашем пути предполагались сплошные облака и сильный попутный ветер. Лучшей погоды и не придумаешь в положении людей, которые должны пролететь над вражеской территорией незамеченными и возможно быстрее. [87]

К намеченному сроку приехали все наши пассажиры. У самолёта собралась большая толпа провожающих. Щёлкали фотоаппараты. Трещали киноаппараты. Обычная суета, сопровождающая каждый большой полёт.

Полный газ, и самолёт ровно покатился по широкой бетонной дорожке, быстро оторвался и с набором высоты пошёл над волнами залива. Развернувшись, проходим над аэродромом, внизу мелькают люди, все машут и машут, провожая нас в далёкий и небезопасный путь.

К нам пристраиваются два истребителя сопровождения.

Так начался полёт на восток, на Родину, домой.

За полчаса полёта в вечерних сумерках мы пересекли остров с запада на восток и подошли к берегам Северного моря. Здесь мы распрощались с истребителями и, поприветствовав друг друга, разлетелись в разные стороны. Под темнеющим небом, на котором уже загорались звёзды, направляли мы свой путь к родным беретам.

В задней пассажирской кабине занавешены окна, темно. В правом, ближнем к нам углу, чуть-чуть теплится лампочка, при скудном свете которой Вячеслав Михайлович дочитывает свою книгу. Стрелок центральной пушечной башни с ручным фонариком проверяет и включает пассажирам кислородные аппараты. У борттехников на большом приборном щитке потушены все огни, и бортинженер, близко нагнувшись к щитку, по скупому фосфорному свету контролирует работу моторов. У радистов завешено окно и передатчик, и только маленькая зачехлённая лампочка бросает свет на столик и на приёмник. Оба радиста работают дружно, согласованно и уже установили связь с Москвой. [88]

Первое сообщение: в Москве уже наступил рассвет. Московские радисты в частной беседе с нашими радистами спрашивали: «А у вас как там, уже светло или ещё темновато?»

— Алло, штурманы! У вас подсчитано время и место встречи с рассветом и восходом солнца? — спокойно, даже чересчур спокойно, обратился к нам командир самолёта.

Отвечаю командиру возможно мягче, увереннее и тоже спокойно:

— Рассвет наступит в Балтийском море, а солнце увидим на траверзе Кенигсберга.

— Так, хорошо, — отвечает Пусеп, хотя хорошего тут мало. — А какая, по вашему мнению, погода нас ожидает по маршруту? Будут ли облака хотя бы до линии фронта?

— По прогнозам — московскому, английскому и нашему штурманскому — предполагаются сплошные облака, вот такие, как сейчас под нами, до меридиана Кенигсберга, а дальше до конца маршрута ожидаем безоблачную погоду.

— Ну, добре, — сказал Пусеп, хотя доброго было столько же, сколько и хорошего. — Я буду забираться повыше, а вы смотрите внимательно и обходите все неприятные места, где нас хорошо знают, вроде Кенигсберга, Данцига и других. — И подал команду всему экипажу:

— Надеть кислородные маски, включить кислород.

Тяжёлый самолёт шёл на восток с набором высоты. Все наши бортовые часы, работавшие до этого по Гринвичскому времени, переведены на московское время.

«Ну, Сергей Михайлович, бери в руки секстант, да хватай звёзды, пака есть, выбирай любую, много их высыпало на тёмном небе, да все большие и яркие. Будем ручки радиокомпаса накручивать, [89] да пеленги прокладывать, будем петлять да следы заметать. Ничего, не поймают, проскочим как-нибудь. Не в первый раз в этих местах бываем», — думал я, не прекращая работы.

Длинная наша дорожка, да коротка летняя ночка. Ровно и привычно гудели моторы, дружно и быстро винты тянули наш самолёт. Подгоняемые сильным попутным ветром, который вместе с нами возвращался домой, мы быстро шли навстречу солнцу, которое уже озолотило в Москве кремлёвские звезды.

Быстро серебрится восток, и все большая часть неба бледнеет. Радиопеленгатор начинает пошаливать, первый признак восхода солнца. «Спеши, Сергей Михайлович. Лови звёзды. Полярная звезда уже растаяла, но в зените и на юге ещё много крупных, ярких звёзд. Измеряй их секстантом, рассчитывай на бумаге, прокладывай на карте. Помогай заметать следы, делать хитрые петли».

— Эй, радисты, передайте радиограмму в Москву: «Место, время, высота и погода». Да не забывайте в каждой радиограмме сообщать: «Все в порядке».

Брызнули золотые лучи и рассыпались по горизонту. Выплыло большое красное солнце и, бледнея, пошло вверх.

Наступил день, растаяла ночь и растаяли облака под самолётом. Над нами было ясное небо, а под нами чистый, прозрачный воздух до самого низу. Ни впереди, ни в стороне от нас на сотни километров не видно было ни облачка, ни тумана. Наш штурманский прогноз, к сожалению, оправдался.

Глубоко внизу под самолётом появился восточный берег Балтийского моря, а ещё немного и море осталось позади. Теперь под нами до самого [90] конца нашего длинного маршрута только земля с войной и пожарами.

Высота 7500 метров, температура — 32 градуса. Холод не чувствуется, и мы с Романовым работаем без перчаток. Нервы напряжены, мысль работает быстро, внимание насторожено. Кислород заметно убывает. Самолёт медленно ползёт вверх и быстро идёт вперёд.

Борттехники Золотарёв и Дмитриев, закутанные в меховые воротники, из которых свисают шланги и провода, с большими меховыми рукавицами на руках, неподвижно, как призраки, сидят у приборного щитка; им скучновато и холодновато. Им всё равно где летать, лишь бы моторы хорошо работали. И сейчас они не думают ни о земле, ни о войне с пожарами, а думают о том, почему падает давление масла у левого крайнего мотора.

Радисты с расстёгнутыми воротниками, со свисающими толстыми кислородными шлангами от масок, закрывающих лица, и с тонкими проводами от шлемофонов, голыми руками без перчаток стучат ключом, вращают ручки, записывают, шифруют, совещаются, спорят и соглашаются и неизменно через каждые полчаса передают короткие радиограммы о месте и обстановке нашего полёта, получают погоду и пеленги, а больше всего ведут частные беседы с московскими радистами.

Пассажиры в своей кабине, прильнув к оконным стёклам, внимательно рассматривают землю.

Воздушные стрелки (пулемётчики и пушкари), как верные стражи, зорко следят за землёй и за воздухом, держа руку на спусковом крючке своего оружия. Наши стрелки — бывалые ребята я по опыту знают, что опасность может нагрянуть в любую секунду и с любой стороны. [91]

Медленно плывут под самолётом леса, озёра, реки, дороги и мелкие селения, В стороне остаются города и крупные железнодорожные станции.

Высота 8000 метров, температура — 35 градусов.

— Штурманы, какая путевая скорость и через сколько времени будет линия фронта? — спрашивает Пусеп.

— Путевая скорость 500 километров в час. На линии фронта будем через час, — ответил я.

— Добре. Высоты больше не будем набирать, кислороду маловато, да с такой скоростью нас и на этой высоте никакая собака не догонит.

Центральный башенный пушкарь передаёт по телефону вопрос Вячеслава Михайловича: «Через сколько времени будем в Москве?

Отвечаю: «Передайте, что в Москве будем через два часа».

И снова тишина, напряжённая работа тех, кто занят, и напряжённое ожидание тех, кто вынужден ничего не делать.

Радисты сообщили принятое по радио приказание командования: «Линию фронта пролетать на максимальной высоте».

— Вижу линию фронта! — воскликнул Пусеп.

Эта весть быстро разнеслась по всему кораблю, и все свободные от вахты люди ещё напряжённее стали смотреть на страшную землю. Нужен был наметанный глаз Пусепа, чтобы на сотню километров увидеть впереди пожары на линии фронта.

Время идёт очень медленно. Еще медленнее плывёт под нами земля, и на большой высоте кажется, что самолёт повис неподвижно. Проверяю запись в бортжурнале, рассчитываю на карте и на линейке и получаю ту же путевую скорость, равную 500 километров в час. [92]

Вот и линия фронта, скупо обозначенная редкими большими пожарами, дым от которых стелется на восток. Ни пламени от пожаров, ни орудийных вспышек, ни огненной трассы, ни ракет и разрывов, всего того, чем богата линия фронта в тёмную ночь, — сейчас с большой высоты при ярком утреннем солнце не видно.

Лётчики покрутили вправо маленькую ручку на автопилоте с надписью «снижение», и самолёт, наклонив нос, пошёл со снижением, отчего путевая скорость ещё больше увеличилась.

Радисты передали радиограмму: «Миновали линию фронта». В ответ на эту радиограмму радисты приняли приказание: «Посадку произвести на центральном Московском аэродроме».

— Штурманы, рассчитывайте курс на Москву, — кричит Пусеп.

— Есть, рассчитывать на Москву, — так же громко отвечаю я.

Много ли человеку надо? Сколько волнений, переживаний, какая напряжённая тишина в корабле была всю ночь. И вот пролетели линию франта, заговорили о посадке, и как будто ничего этого и не было. Голоса бодрые и громкие. Лица весёлые. Работа пошла легко и свободно. Послышались шутки, смех.

Высота 4000 метров, сняты до чортиков надоевшие, пропотевшие и заиндевевшие кислородные маски.

— Взять вправо 20 градусов, — подаю команду лётчикам.

— Есть 20 вправо, — отвечает пилот, доворачивая самолёт.

— Идём прямо на Калининский аэродром, — докладывает носовой стрелок.

— Приготовить ракеты, — командует Пусеп. [93]

Высота 2000 метров, температура 0, почти тепло. Проплывает под крылом Волга. Остаётся слева Московское море, и мы прямо через Клин идём вдоль Октябрьской железной дороги. Пассажиры снимают меховое обмундирование и унты, в самолёте становится жарко.

Вячеслав Михайлович Молотов захлопнул книгу и, отложив её в сторону, стал сношать лётное меховое обмундирование.

Высота 500 метров, слегка подбалтывает, под нами паровоз, сильно пыхтя густым белым дымом, тащит длинный товарный состав по Октябрьской дороге в сторону Ленинграда.

Вот и Москва, наша родная. Вот мы и дома.

Низка проходим над Петровским дворцом и с затихшими моторами мягко касаемся аэродрома и катимся по бетонной дорожке.

Рулим по мягкой зелёной траве и, остановившись у группы людей и автомашин, выключаем моторы. В ушах гудит и звенит.

Волнуясь, не попадая ногами на ступеньки лестницы, выходим и экипажем выстраиваемся у самолёта.

Командир самолёта, он же первый лётчик, майор Пусеп, отделившись от строя, подходит к командующему Авиацией Дальнего Действия генерал-лейтенанту авиации Голованову и, приложив руку к шлему, докладывает:

— Товарищ генерал-лейтенант авиации, ваше задание выполнено.

Командующий пожимает руки всем членам экипажа, поздравляет с благополучным прилётом и благодарит экипаж за блестяще выполненный рейс.

Большая группа встречающих, здороваясь с пассажирами и с экипажем, смешала наш строй. И вообще всё смешалось. [94]

Вячеслав Михайлович разыскивал всех членов экипажа, пожимал нам руки и благодарил за удачный перелёт.

На опустевшем корабле мы быстро долетели до своего родного аэродрома, а на следующий день наш экипаж на том же самолёте приступил к выполнению нового задания — бомбардировке глубокого тыла противника.