Обратный путь Вашингтон — Нью-Фаундленд
Густой туман плотной пеленой накрыл аэродром на берегу реки Потомак, где стоял наш самолёт. Мы решили опробовать самолёт в воздухе перед вылетом в Европу.
Медленно тянулось время и ещё медленнее рассеивался туман на аэродроме.
Командир наш волновался: днём в жару будет трудно поднять наш перегруженный корабль, а сейчас туман мешал пробному полёту.
Из посольства непрерывно справлялись по телефону, в какое время следует ожидать вылета. И [62] мы решились совершить пробный полёт, не дожидаясь рассеивания тумана.
Запустили моторы и на пустой машине, легко оторвавшись, быстро поднялись над туманом. Совершив получасовой полёт, мы убедились в полной исправности корабля. Пилот повёл самолёт на посадку, но тот же несносный туман помешал ему выйти на посадочную линию. Три раза мы низко проносились над землёй и все три раза проскакивали аэродром. Не знаю, сколько бы ещё пришлось сделать пустых заходов, если бы мне не пришла в голову мысль использовать штурманские возможности.
Я вывел самолёт в зону радиомаяка, проходившую по линии посадки, медленным снижением подвёл корабль к границе аэродрома и подал команду лётчикам: «Убрать газы!»
Ничего не видя впереди себя, лётчики не решались на это, и самолёт низко пронесся над аэродромом. Лётчики пожалели, что не выполнили команды штурмана, и пришлось повторить опыт снова. Ещё один заход по радиомаяку, и мы благополучно приземлились на аэродроме.
Самолёт был поставлен на заправку горючим и загрузку багажом, а в посольство сообщено, что экипаж и самолёт готовы к вылету.
Полный штиль. Поверхность реки была зеркальной. Солнце пекло нестерпимо. Подошвы сапог прилипали к расплавленному асфальту. Самолёт так сильно накалился, что к нему нельзя было прикоснуться рукой. По нашей просьбе пожарная машина полила корабль водой, и он окутался белым паром.
На большом аэродроме прекратилась работа, и многочисленная толпа окружила самолёт. Кто-то что-то делал, помогал, суетился, распоряжался. Здесь были министры и рабочие, генералы и солдаты. [63] Американцы тепло провожали своих русских друзей в обратный путь через океан, туда, где бушует пламя небывалой войны.
Пожарники израсходовали на поливку самолёта три цистерны воды и уехали за четвёртой. В тени под плоскостью самолёта мы с тоской смотрели на немилосердно палящее солнце, перевалившее за полдень, и размышляли: взлетим или не взлетим в такую жару? Долетим ли засветло до намеченного пункта?
Всё было готово к вылету, но не так легко улететь от американцев. Кинооператоры с большими и малыми аппаратами, на треногах, машинах, расставив прожекторы, юпитеры, микрофоны, опутав весь район вокруг самолёта проводами. — снимали всех и всё. Экипаж выстроился — засняли. Перестроился — ещё раз засняли. Входим в самолёт, выходим из самолёта — опять снимают. И всё это в свете ярких прожекторов под палящими лучами солнца. Фотографы не отставали от кинооператоров. Бегали вокруг самолёта, щелкали, взбирались на плоскость, прицеливались и бежали в другое место. Всё пришло в такое невообразимое движение, что уже нельзя было понять, где экипаж, где пассажиры, где пожарники.
Появились блокноты, визитные карточки, вечные ручки и всё совалось в руки отлетающим с просьбой оставить ещё один последний автограф. Всему бывает конец, этому же провожанью не было видно конца.
Наконец командиру самолёта удалось вырваться из объятий очередного кинооператора и заняться своим делом.
Маленький трактор-тягач на резиновых колёсах медленно тащил самолёт в дальний конец аэродрома. За самолётом шла большая толпа, ехали вереницей автомашины. Трещали киноаппараты, [64] щелкали фотоаппараты, по земле, извиваясь, тащились толстые провода от прожекторов и тонкие от микрофона.
Самолёт установили в направлении взлёта. Ушёл трактор, складывались киноаппараты и сворачивались провода. Подана команда занимать места в самолёте. В это время к самолёту подкатила нарядная машина. Из неё вышел пожилой адмирал американского морского флота. Он выразил желание пожать руку товарищу Молотову и посмотреть русский бомбардировщик. Ещё несколько минут задержки. Адмирал вскоре вышел из самолёта: внутри было жарче, чем в паровой бане.
Штурманская кабина на бомбардироврщике — святая святых. Здесь много всяких приборов, ручек управления и всё штурманское имущество всегда в полном порядке, аккуратно разложено по своим местам, всё привычно, знакомо, и штурман в темноте наощупь может управлять всем своим сложным хозяйством.
Разморенные жарой мы, штурманы, поленились перед вылетом ещё раз всё осмотреть и очень пожалели об этом. Наша кабина, наш алтарь, был чьей-то заботливой, щедрой рукой превращён в... магазин. Вся кабина была забита свёртками, ящиками, пакетами, корзинками, бутылками, папиросами, апельсинами, яблоками, лимонами, шоколадом, бутербродами всяких сортов, обмундированием, парашютами, резиновыми поясами и ещё массой всякой мелочи. На приборном щитке стояла большая корзина с пивом, на ручках управления радиополукомпасом висели пакеты с сыром и колбасой, да и вообще ни одной ручки не было видно из-за груды всяких пакетов. В кабине пахло лимонами, апельсинами и яблоками.
Моторы были запущены, и самолёт сразу же пошёл на взлёт. Сверху начали лететь пакеты [65] с бутербродами, посыпались апельсины, корзинка с пивом зашаталась, готовая свалиться на компас. Нехватало рук, чтобы удержать всё это шатавшееся и валившееся хозяйство.
— Штурман, курс! — раздался голос Пусепа.
Легко сказать — курс. Целую неделю готовились, только и жили этими курсами, всё приготовили, расчертили, записали и даже план составили. А сейчас этот самый курс в штурманской сумке где-то под бакалейным магазином.
— Алло, Пусеп! Держите пока на северо-восток, а потом уточним, — сказал я по телефону.
— Как так — потом уточним? Почему сейчас нельзя точно сказать курс? — раздался строгий голос Пусепа.
Пришлось объяснить в чём дело.
Два свободных радиста Муханов и Низовцев помогли нам разобрать и убрать из штурманской кабины всё лишнее.
Самолёт вошёл в облака, мы пошли вслепую, но через несколько минут ровный слой белых облаков был уж под нами, а наверху — чистое ясное небо с большим ярким солнцем, катившимся на запад.
Началась нормальная работа — жизнь на большом корабле.
Лётчики получили точный курс и включили автопилот. Штурманы, включив радиоприёмники, приступили к контролю пути по радиомаякам, единственно верному средству при полёте вне видимости земли.
К общему огорчению, полёт за облаками лишал нас возможности рассмотреть Америку сверху.
С помощью компасного курса и радиомаяков мы прошли над городами Балтимора и Филадельфия, не видя их. Дальше маршрут шел через Нью-Йорк. Всё население корабля стремилось посмотреть на этот город хотя бы сверху. Штурманам [66] задавались вопросы: будет виден Нью-Йорк или нет? Пришлось огорчить всех: облака предполагались до самого конца пути.
На высоте трёх тысяч метров при температуре 12 градусов мы за облаками прошли над Нью-Йорком и, конечно, его не видели.
Через два с лишним часа полёта такая же участь постигла нас и над Бостоном, отсюда мы изменили курс и пошли на север.
Температура снизилась до +8 градусов. Экипаж и пассажиры самолёта стали спешно натягивать лётное обмундирование. Второпях мистеру Кемпбелл, самому большому человеку на корабле, достался самый маленький комбинезон. Натягивая его на свои могучие плечи, он согрелся и уже не стал его надевать. Через каждые полчаса процедура повторялась, и мистер Кемпбелл до самой посадки согревался, борясь с маленьким комбинезоном. Вести самолёт по густой сети радиомаяков так же просто, как при хорошей видимости земли. Для штурманов такой полёт не утомителен.
Но радиомаяки скоро должны были кончиться, предстояло выйти на остров и на нём искать аэродром посадки. Теперь мы нуждались в сведениях о погоде, чтобы иметь возможность всё заранее предусмотреть.
А мистер Кемпбелл разложил на коленях все свои шифры, коды, вывалил на пол содержимое своего большого портфеля, роется в бумагах, что-то записывает и с безнадежным видом все стучит и стучит телеграфным ключом. А погода без перемен: вверху светло, внизу темно — ничего не видно.
Город и аэродром Монстон мы прошли на высоте 2700 метров. Температура спустилась до +4 градуса. [67]
В который уже раз перечитываем книгу прогнозов погоды, которую нам дали в Вашингтоне. По прогнозу облака должны кончиться где-то очень близко от аэродрома посадки, не исключена возможность, что даже за ним.
Пролетаем последний аэродром и последний радиомаяк, дальше океан и где-то в нём на острове наш аэродром.
Кончились радиомаяки, начались сомнения.
— Штурман, какая погода на аэродроме? — спрашивает Пусеп.
— Хорошая погода, — отвечаю.
— Нельзя ли конкретнее?
— Безоблачно, видимость 50 километров, ветер слабый.
— Откуда эти сведения?
— По прогнозу.
Командиру мало понравился мой ответ. Он проворчал что-то насчёт того, что действительную погоду, точно установленную, он бы предпочёл.
Детальная ориентировка была утеряна. Где-то близко высились скалистые берега острова. Каким способом уточнить своё место, чтобы смело направить корабль в облака, без риска столкнуться со скалами?
Радиомаяки теперь уже не были слышны. Широковещательные станции не давали нам необходимой точности. Астрономия отпадала, одно солнце не могло нам помочь. У меня на блокнотном листе была схема расположения и работы трёх морских радиомаяков нашего района, работавших на одной волне, по одной минуте каждого часа. Подобными маяками я уже раз пользовался, когда мы летели из Исландии в Канаду и тогда они спасли нас от больших неприятностей.
Выждав время начала работы маяков, я за три минуты запеленговал три маяка и проложил на [68] карте обратные пеленги. Треугольник расчётного места самолёта находился в открытом море. Подана команда, и самолёт с левым виражом зарылся в облака и пошёл вниз. Несколько минут напряжённого томительного ожидания.
На высоте 1000 метров облака начали темнеть, и вскоре громко раздалось радостное слово «вода». Под нами было море, покрытое белыми барашками.
Вахтенный радист мистер Кемпбелл, выглянув в окошко и увидев, вернее, ничего не увидев из-за густого тумана, окутавшего самолёт, и по-своему оценивая обстановку, отбросил от себя все коды и шифры и заработал на ключе открытым текстом, умоляя всех святых сообщить ему погоду на аэродроме. В ответ он получил телеграмму, из которой ничего не понял, и передал её Романову. Прочитав телеграмму, Романов поднял большой палец кверху и сказал радисту:
— О кэй, мистер Кемпбелл!
В телеграмме было всего три слова, написанные латинским шрифтом:
Otchen choroschaja pogoda
Позднее мы разобрались в том, что произошло. Мистер Кемпбелл работал одним шифром, а с аэродрома ему отвечали другим. Шли часы, и ни мы никого не понимали, ни нас никто не понимал. Когда же радист заработал открытым текстом, на аэродроме решили, что за радиопередатчиком сидит русский радист, плохо разбирающий новый шифр. И вот администратор аэродрома нашёл какого-то чеха, который кое-что понимал в русском языке, и приказал ему написать радиограмму о том, что погода «о кэй». Таким образом и была послана эта телеграмма, сразу разрешившая все наши сомнения. [69]
Мистер Кемпбелл был отпущен с вахты на обед, а за радиоаппарат сел Муханов, который продолжал радиосвязь самолёта с аэродромом по международному коду.
К острову мы вышли в районе западного аэродрома, откуда запустили радиомаяк, и нас запросили, не могут ли они быть нам чем-нибудь полезными. У нас в это время была хорошая радиосвязь с аэродромом Гендер, где мы должны были совершить посадку. Поблагодарив за любезное предложение, мы продолжали следовать на восток.
Облака оборвались именно там, где это было предсказано прогнозом. Ясное небо. Хорошая видимость. Заработали два радиомаяка, уверенная и надёжная радиосвязь, — что может быть лучше и приятнее такого полёта?
Через семь часов двадцать минут наш самолёт опустился на громадном аэродроме Гендер на острове Нью-Фаундленд.
Отсюда путь в Европу через океан.
Большое поле аэродрома было забетонировано и электрифицировано. Вокруг аэродрома городок из деревянных стандартных домиков. Большие деревянные ангары. Мощёные дороги. Строительство ещё не закончено, кругом дорожные машины, ямы, трубы, кирпич и щебень.
Снаружи серые деревянные дома кажутся убогими, но внутри этих домиков все американские удобства.
Аэродром работает круглосуточно. В сумерках завертелся светомаяк, зажглись огни на посадочной полосе.
К нашему прилёту на аэродроме собрался весь авиагарнизон. Время было вечернее, поэтому официальная часть встречи была перенесена в офицерский клуб, снаружи походивший на большой деревянный амбар. Внутри же офицерского клуба всё [70] было удобно и красиво. Здесь большой концертный зал, уютная столовая, комната для игр с биллиардом, пинг-понгом и тиром, танцевальный зал, музыкальные инструменты и джаз-оркестр. Ко всему этому — автоматизированная кухня, мраморные умывальники, ванная и душ с холодной и горячей водой.
Наш прилёт явился для гарнизона большим событием. Все с интересом разглядывали нас и очень хотели узнать подробности событий в России.
В столовой за большем столом гости сидели вперемежку с хозяевами.
Первый тост начальник гарнизона провозгласил за гостей и пожелал нам счастливых посадок.
Вячеслав Михайлович Молотов поблагодарил любезных хозяев за гостеприимство и поднял тост за крепкий союз советских и американских народов. Беседа была оживлённой без переводчиков: все очень хорошо понимали друг друга.
Утром следующего дня мы посетили синоптиков. Здесь было уютно, светло, просторно. Работа идёт очень организованно и продуманно.
Весь процесс приёма сводок и печатанья карт радиофицирован и механизирован. Каждый экипаж, улетающий с этого аэродрома, получает здесь папку с полной характеристикой погоды по всему маршруту.
В районе аэродрома была отличная погода. В Исландии, куда мы собирались лететь, метеорологические условия тоже были благоприятны, всё было за то, что вылетать можно и нужно. Однако старший синоптик, делая окончательное заключение, многозначительно вертел в руках толстый красный карандаш и спрашивал нас о вещах, вовсе не относящихся к погоде. Он интересовался составом экипажа и главным образом пассажирами. Узнав, кто наши пассажиры, он решительно написал [71] на папке: «погода неопределённая, вылетать не советую». Пришлось с вылетом задержаться.
Договорившись с синоптиком, что при первой же возможности вылета нам позвонят, мы пошли коротать время в офицерский клуб.
Ночью мы с Пусепом долго не спали и рассуждали о том, что такое лётная и нелётная погода. Договорились до того, что сухопутная оценка погоды не годится при полётах через океан на далёкое расстояние и решили, что завтра, при малейшем проблеске, будем вылетать.
Но утро следующего дня не предвещало ничего хорошего. Туман, снег с дождём, ветер с моря. Погода настолько была явно плохая, что никто не ходил даже на метеостанцию.
В середине дня, играя в биллиард, я часто смотрел в окно, пытаясь увидеть хоть какой-нибудь просвет. Игра не клеилась. Я безбожно мазал. И вдруг сквозь туман я увидел жёлтое пятно.
— Ребята, вижу солнце! — крикнул я.
Все бросились к окнам, кто-то побежал звонить по телефону. На наших глазах туман рассеивался, и вот сначала показался жёлтый диск, а вскоре сквозь просветы редкого тумана брызнул яркий луч солнца. И хотя это было мимолётное виденье, у всех появилась надежда. Кто-то сказал:
— А ведь облака совсем тонкие и пока мы соберёмся, их совсем не будет.
Борттехники, радисты и стрелки уехали к самолёту. Штурманы с Пусепом отправились на метеостанцию. Старший синоптик долго раздумывал над синоптической картой, крутил в руках карандаш, на который мы смотрели, затаив дыхание. С серьёзным видом синоптик медленно вывел красным карандашом на синей папке: «погода определённая, советую вылетать». [72]
Старший синоптик посоветовал нам лететь не тем маршрутом, каким мы намечали. Он рекомендовал пройти 300 километров на восток и там в открытом океане повернуть самолёт на северный курс и лететь прямо на Исландию. Это был более сложный маршрут, зато с попутным ветром.
Такой вариант большинству из нас не понравился. Решили лететь на Исландию через Гренландию. В полёте мы не раз сожалели об этом.
Погода заметно улучшилась, ветер повернул и гнал туман в море. Сверкало солнце, сушило землю и вселяло в нас уверенность в благополучном полёте через океан.
Сборы были недолги, и вскоре наш самолёт, буксируемый трактором, покатил на линию старта.
Дул свежий ветер, наш большой самолёт легко оторвался от земли и, покачав крыльями гостеприимной Америке, взял курс на Гренландию.