Гусс-Бей — Вашингтон

Туман покрыл всё плотной пеленой, но это сейчас никого не беспокоило и мы все с удовольствием ощущали под ногами твёрдую землю. На аэродроме было тихо и тепло, на душе спокойно. Хотелось расправить плечи, вдохнуть всей грудью тёплый воздух с запахом сосны, свалиться на траву, зажмурить глаза и не думать о самолёте, облаках и солёном океане.

Жёлтый диск солнца чуть-чуть просвечивал. Пассажиры, выходя из самолёта, разминались, потягивались и, ступая на тёплую песчаную землю, не могли удержать улыбки. Пожимая руки пилотам, штурманам и борттехникам, благодарили за удачный полёт. Наши пассажиры почувствовали, что они совершают необычный полёт, и что он даётся экипажу нелегко. [47]

Вячеслав Михайлович Молотов обратился к штурманам:

— Ну, штурманы, признавайтесь, намного отклонились от маршрута?

— Был такой грех, Вячеслав Михайлович, но небольшой, — ответил я и, развернув карту, показал весь маршрут.

— А почему же мы Гренландии не видели, если, по-вашему, так близко прошли от неё? — спросил товарищ Молотов.

— Облаками было всё закрыто.

— А разве нельзя было пойти под облаками?

— Нет, нельзя было лететь под облаками в районе Гренландии, — вступился на защиту штурманов командир самолёта Пусеп. — Если бы мы из одного только желания увидеть Гренландию и уточнить своё место стали снижаться в облаках, мы бы в лучшем случае сейчас вертелись над этим туманом, либо вовсе никуда ещё не долетели.

— Если так, то сдаюсь! — сказал Вячеслав Михайлович.

Все пассажиры собрались возле штурманов и с интересом разглядывали на карте линию, по которой прошёл наш самолёт.

За разбором своего полёта мы и не заметили, как из тумана поодиночке подходили люди и издали разглядывали самолёт и нас всех.

Подошёл «Виллис», из него вышел офицер и представился:

— Комендант аэродрома, — разрешите узнать, чем могу быть полезен?

По мере того, как офицер узнавал, кто мы такие, откуда прилетели, — глаза у него расширялись, а когда он узнал, что мы из самой Москвы сюда прилетели, офицер махнул рукой шофёру, машина сорвалась с места и скрылась в тумане. [48]

Вскоре к самолёту подошла автомашина с горючим. Появилась группа американских офицеров — администрация аэродрома. Пассажиров и часть экипажа увели в аэропорт.

Борттехники остались у самолёта. Они немедленно приступили к подготовке самолёта к вылету, который, при условии рассеивания тумана, предполагался через два часа.

Борттехник Дмитриев влез на плоскость и, сидя верхом на четвёртом моторе, что-то там подкручивал. Глядя на него, казалось, что борттехник шопотом уговаривает мотор не капризничать и обещает ему скоро длительный отдых.

Инженер Золотарёв с логарифмической линейкой в руках быстро переводил галлоны бензина в литры. Золотарёв отлично справился со всем сложным делом подготовки и заправки нашего корабля на чужом аэродроме.

Все три радиста отказались итти в аэропорт и остались на самолёте, чтобы добиться улучшения дальнейшей радиосвязи корабля с землёй. Они попросили меня принести им из столовой десяток бутербродов.

Несколько серых низких одноэтажных стандартных домиков на берегу реки и составляли временный городок аэропорта. В столовой на простом деревянном столе был накрыт завтрак. И стол, и деревянные скамейки, и посуда, и питание, состоящее в основном из консервов, свидетельствовали о том, что люди здесь недавно и устроились пока по-походному. Но широкое строительство уже шло, материалы и грузы, в большом количество скопившиеся на аэродроме, не оставляли сомнения, что в недалёком будущем здесь будет настоящий аэропорт со всеми американскими удобствами. [49]

Хозяева аэродрома проявили широкое гостеприимство и уставили стол всем, чем могли.

Мы с Романовым есть не хотели, а пить перед полётом не рискнули. Да и вообще мы были в таком настроении, в такой, как говорят, штурманской форме, что даже плотный завтрак мог нас опьянить, развинтить туго закрученные внутри гайки.

Всего важнее было сейчас выяснить ожидавшую нас в пути погоду, и мы отправились к синоптикам.

До метеостанции было всего четыреста метров. На половине дороги нас догнал «Виллис» и, лихо затормозив, остановился возле нас. Офицер, сидевший за рулем, жестом предложил нам занять места в машине. Нам хотелось пройти пешком по мягкой траве, надоели всякие машины, мы попытались было объяснить это офицеру. Мы показывали на солнце, снимали фуражки, нюхали воздух, глубоко вдыхали его. Но ничего не помогло, и мы вынуждены были сесть в машину.

На метеостанции временная, походная обстановка. Высокий, средних лет синоптик, зная уже, что нам надо лететь в Вашингтон и что погода предстоит хорошая, мало распространялся о погоде, а больше старался расспросить нас о том, как там, за океаном, в старом свете.

Отвечал он на наши вопросы примерно так:

— Погода по всему маршруту очень хорошая. А скажите, удержатся русские на Волге?

— Через два часа здесь от тумана и следа не останется. А как по вашему, до Баку немец не дойдёт?

На небольшом листе белой бумаги синоптик написал нам сводку погоды на весь маршрут и по нашей просьбе на обратной стороне — вертикальный разрез погоды: незначительная облачность только местами и слабый ветер по всему маршруту. [50]

Мы тепло простились и расстались уверенные, что благополучно долетим до Вашингтона, а синоптик в том, что русские за Волгу немцев не пустят и Баку им не отдадут.

В столовой аэропорта, куда мы вернулись, завтрак был окончен и шли оживлённые беседы всё на ту же тему, которая интересовала не только синоптика на метеостанции, но и всех здешних офицеров.

Мы доложили Пусепу обстановку и сообщили свои соображения насчёт того, что примерно через час, когда туман совсем рассеется, можно будет вылететь.

В окно блеснуло солнце, напомнило о тёплом солнечном дне, и Вячеслав Михайлович предложил пойти всем к самолёту, на воздух, на солнце, на зелёную траву.

По настоянию синоптиков мы оставили на метеостанции радиограмму о том, что наш самолёт в такое-то время вылетает по такому-то маршруту в Вашингтон на высоте 2000 метров. Радиограмма была немедленно передана на все аэродромы, лежащие на нашем пути.

Туман над аэродромом рассеялся. Обычно сдержанный, наш командир развеселился и под общий смех подал протяжную команду:

— По ко-о-ням!

Все заняли свои места. Разом завертелись четыре мотора.

Легко и прямо-прямо побежал наш самолёт по дорожке, набирая скорость с каждым метром разбега, и незаметно оторвался от аэродрома Гусс-Бей.

* * *

Самолёт шел на юго-запад. Мы перемещались к южным широтам, солнце грело всё сильнее. Это мы ощущали даже на высоте. [51]

Некоторое время самолёт шёл вдоль реки, тянувшейся узкой лентой параллельно нашему курсу и служившей для лётчика хорошим ориентиром. Мы же, штурманы, доверившись реке и пилоту, грелись на солнце.

Лениво перебирали мы свои портфели, изредка записывали в бортжурнал показания приборов, а в общем, что называется, ничего не делали. Делать, собственно, было нечего. Воздух был прозрачный и видимость была беспредельной.

Под нами проплывала девственная Канада. Шестьсот километров мы летели над глухими, необитаемыми местами. Никаких признаков жизни, никакого человеческого жилья не встретили мы на этом пути. Всюду холмы и горы, густо поросшие лесом. Однообразную картину изредка нарушали озёра и речки, вьющиеся среди лесных зарослей, между гор. Нигде нам не встретился ни один «пятачок», годный для посадки самолёта. Случись в воздухе что-нибудь с моторами, и дело плохо: сесть абсолютно негде.

Но наши моторы были хороши. Они тянули дружно, ровно.

Кончились леса и горы; под нами зеркальные воды огромнейшего залива Святого Лаврентия. Справа, параллельно нашему курсу, лежал высокий, гористый, покрытый лесом берег залива.

Около пятисот километров мы шли вдоль прямого берега залива Лаврентия.

Мысли наши не были напряжены ни расчётами, ни измерениями, а глаза отдыхали на живописных зелёных берегах и на ровной зеркальной поверхности залива.

На берегу залива кое-где заметно было оживление. Встречались селения, шоссейные и грунтовые дороги. [52]

В заливе дымили трубами большие и маленькие суда. Чем дальше мы подвигались на юг, тем больше их было. В конце залива, на его берегу, мы увидели и железную дорогу.

Солнце поднималось всё выше и всё сильнее пригревало. Нагревался и наш корабль. Становилось жарко. Проснувшиеся от жары пассажиры освобождались от всего тёплого и, полагая, что уже скоро Вашингтон, чистили костюмы, разглаживали складки, повязывали свежие галстуки. По кораблю разнёсся запах одеколона и духов.

Как и предполагалось сначала, мы следовали на юг вдоль реки Лаврентия на высоте 2000 метров. Но через некоторое время стало так припекать, что не только нам было уже жарко, но, по некоторым признакам, и нашим моторам. И после того как один мотор стал чихать, как объяснили борттехники, от жары, нам пришлось подняться на высоту 3000 метров, где дышать было легче.

Всё население корабля разоблачилось, люди остались в том, в чём обычно бывают на земле в жаркую погоду.

Мистер Кемпбелл сидел на своём кресле в расстёгнутом сюртуке, галстуке в горошинку и мягкой фетровой шляпе. Левой рукой он прижимал к голове наушники, а правой стучал на ключе и крутил ручки приёмника. Все мы привыкли к нему, к его жестам, позам и выражению лица. Мне было достаточно одного взгляда на него, чтобы убедиться, что связи у него сейчас нет ни с кем. Беда мистера Кемпбелл заключалась в том, что он считал для себя законом работать по шифру военного времени, а не по привычному для всех международному коду. В Америке новый шифр официально был введен, но практически ещё не применялся, и американские радисты поэтому не понимали мистера Кемпбелл. [53]

Километров двести после залива Святого Лаврентия под нами тянулась обнажённая гористая местность, накалённая солнцем. Восходящие потоки создали вверху невообразимую кутерьму. Корабль начало швырять, как щепку. Болтанка была страшная и сильно беспокоила наших пассажиров. Для нашего тяжёлого корабля она и впрямь была небезопасна.

— Эндель Карлович! — обратился я к Пусепу: — Ты бы стороной обходил все эти горы.

— А как же с курсом, который вы нам дали?

— Да что толку в нём, если от него ничего кроме неприятностей нет. Держи средний курс вдоль реки, лишь бы не болтало машину.

— Это мы можем, — согласился Пусеп, — а я думал, что вы, так же как над океаном, будете придираться к каждому градусу курса самолёта.

Радист Кемпбелл, перешедший, наконец, по нашему совету на международный код, связался с Монреалем, через который лежал наш путь. В этом городе находилось Главное Управление Воздушных Сообщений Канады, имелся большой отличный аэродром. Радист подал нам радиограмму из Монреаля: нам предлагалось сделать в нём посадку, чтобы получить подробную информацию о погоде на дальнейшем маршруте, а также для того, чтобы дать нам в сопровождение самолёт до Вашингтона.

Переведённая радиограмма была прочитана командиру самолёта.

— Штурманы, как ваше мнение? Будем садиться или полетим дальше? Сколько ещё осталось до Вашингтона? — спросил Пусеп.

Романов сидел рядом со мной и, слыша разговор, мотал головой, явно протестуя против посадки.

— До Вашингтона осталось лететь ещё три часа, — ответил я. — По-моему, причины, указанные в телеграмме, неосновательны для посадки, так что [54] наше штурманское мнение — лететь до Вашингтона. На всякий случай поговори с борттехниками, они скажут своё мнение.

Высказались за продолжение полёта и наши борттехники, и Пусеп резюмировал:

— Ну, есть! Пишите радиограмму. Поблагодарите за любезность и как-нибудь помягче откажитесь от посадки.

Я написал, что мы благодарим за любезное приглашение, но не имеем никакой нужды в посадке и намерены лететь прямо на Вашингтон.

Радиограмма была переведена на английский язык и вручена для передачи мистеру Кемпбелл, к явному его огорчению: в Монреале жила его семья, которую он давно уже не видел.

Мы прошли над городом на высоте 3000 метров и видели, как по белой бетонной полосе монреальского аэродрома шёл на взлёт четырёхмоторный бомбардировщик. Это он и должен был нас сопровождать. Мы не видели, как он набирал высоту и как и где летел за нами. Очевидно, он нас потерял во встречных разрозненных облаках, которые попадались всё чаще и чаще на нашем пути.

Вскоре мы пересекли границу между Канадой и США — единственную в мире границу, где нет ни одного пограничного столба и ни одного пограничного солдата. Ни американцы, ни канадцы эту границу не охраняют.

Под нами была территория Соединённых Штатов Америки — такая же дикая, пустынная и неосвоенная, как и канадская. Как-то не вязалась эта пустынность с нашим представлением об Америке, с её размахом, предприимчивостью и деловитостью. Казалось, что каждый сантиметр американской территории возделан и на нём буйно произрастают доллары. А здесь на сотни километров тянутся дикие, таёжные места. [55]

Наш прямой маршрут лежал поперёк всех воздушных американских трасс, густо оплетающих всю страну.

Мы вошли в густую сеть радиомаяков, которые сидели буквально на каждом градусе моего приёмника. Большинство их зон лежали не вдоль нашего пути, но всё же они помогли ориентироваться.

Над землёй стлалась густая дымка. Появилась облачность, опускавшаяся всё ниже и ниже.

Мы тоже вынуждены была снижаться, и температура наружного воздуха подскочила до 30 градусов выше нуля — угрожающая температура для наших моторов, она нарушала режим их работы. На плоскостях, на перегретых моторах, появилась тонкие струйки кипящего масла.

Усилилась болтанка. Встречный ветер уменьшал скорость и удлинял время пребывания в воздухе. На малой высоте расход горючего на километр пути был больше расчётного, а у нас его было в обрез.

Последние сотни километров полёта были самыми трудными. За этот день мы в сущности без отдыха покрыли расстояние 4700 километров, пробыв в воздухе 16 часов. Посадку в Гусс-Бее нельзя считать отдыхом, там мы ни минуты не были в покое, готовясь к полёту в Вашингтон. По сути дела, с острова Исланд-ля мы прямо махнули в столицу Соединённых Штатов, с маленькой паузой в Гусс-Бее. Пилоты наши устали: через 15 часов полёта мы не узнавали своих спокойных, уверенных лётчиков. Второй пилот то и дело кричал:

— Впереди кажется гора! Штурманы, как там у вас на карте?

От усталости и густой синеватой дымки, которая окутывала землю, ему каждый бугорок казался горой. А тут еще изматывала силы лётчиков [56] невероятная болтанка. Летели низко, — это требовало напряжённого внимания и осторожности.

До Вашингтона оставались последние три сотни километров. Местность под нами всё больше преображалась. Широкие, прямые автострады пересекали друг друга по всем направлениям. Густая сеть железных дорог опутывала паутиной всю территорию, перерезала холмы, поля, речки, тоннелями уходила в горы. Стало невозможно ориентироваться по карте — так всё переплелось и перепуталось.

Перешли на ориентировку по радиомаякам, которых здесь было великое множество. Я то и дело давал лётчикам поправки к курсу, переключал с одного на другой буквально через каждые десять минут полёта. Всякие переговоры по телефону в самолёте были прекращены. Говорили только двое: командир самолета и я — штурман корабля. Последние минуты полёта проходили напряжённо.

Дымка над землёй всё более сгущалась, облака становились ниже и ниже. Мы летели на высоте 300 метров и бреющим полётом проносились над лесистыми холмами. Температура в самолёте доходила до 35 градусов и выше. Мы все изнывали от жары. Перегрев моторов достиг такой степени, когда продолжать полёт становилось невозможным. Моторы захлёбывались, из них било кипящее масло.

В густой дымке, почти бреющим полётом, мы вихрем, с грохотом и рёвом пронеслись над огромным портовым городом Балтимора.

Прямые длинные улицы, высокие дома мелькали прямо под нами. Улицы были заполнены сплошными потоками автомобилей. В порту дымили сотни судов, плотно прижавшись к стенкам гавани и друг к другу. На многочисленных заводах ослепительно сверкали огни электросварки. [57]

По горизонту никакой видимости, всё заслонила густая дымка. Если бы не радиомаяки, лететь было бы трудновато.

Вошли в зону Вашингтонского радиомаяка. Развернулись по ней и пошли на аэродром посадки. До него оставались считанные минуты, но нам казалось, что моторы не выдержат и вот-вот надорвутся и замолкнут.

Радиомаяк безошибочно привёл нас к большой реке Потомак. На её ровном, низменном берегу раскинулся просторный, благоустроенный Вашингтонский аэродром. Невдалеке, в туманной дымке, виднелся утопающий в зелени Вашингтон. В центре его высился четырёхгранный конусообразный серый шпиль памятника Георгу Вашингтону.

После восьми часов полёта мы без лишних кругов, прямо с хода, произвели посадку. Наши измученные моторы получили, наконец, возможность отдохнуть. Да и людям был необходим отдых.