Броня наша — мужество

Днем 17 марта командир полка объявил:

— Вылетаем на аэродром подскока. Будем бомбить скопление войск в районе Ивановское.

В сумерках мы перелетели в Ожедово и начали боевую работу. Каждый старался сделать как можно больше вылетов. Этого требовала обстановка. Враг, не считаясь с потерями, упорно пробивался к своей окруженной демянской группировке. Нужно было сорвать его замыслы. Напряжение нарастало на земле и в воздухе. За ночь мы сделали по шестнадцать боевых вылетов. Сбросили около тридцати восьми тонн бомб. Это были рекордные цифры.

На исходе ночи в полк поступил приказ: выделить часть экипажей для связи. Эту задачу поставили Семену Ванюкову, Виктору Емельянову, Николаю Евтушенко и мне.

Днем фашистские истребители встретили над рекой Ловать самолет Николая Евтушенко. Уклоняясь от атак, летчик был вынужден посадить машину на берег. Покинув кабину, он отбежал в сторону. Фашисты пикировали до тех пор, пока не зажгли самолет. На второй день Евтушенко возвратился домой пешком.

Вечером полк снова перелетел в Ожедово. И опять всю ночь бомбили вражеские войска. Напряжение было настолько сильным, что спать не хотелось. Чтобы не терять даром времени, летчики и штурманы помогали техникам подтаскивать и подвешивать бомбы.

На следующее утро Ванюкова, Сорокина и меня послали на связь. За день мы сделали по нескольку вылетов. Не раз приходилось уходить от вражеских истребителей, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. К вечеру от усталости стали слипаться глаза. В последнем полете не хотелось ни двигаться, ни думать. Нужно было осматриваться, а я изо всех сил боролся со сном. Кое-как добрался до аэродрома Сельцо, а там никого из наших не оказалось. Полк уже перебазировался в Ожедово. «Баста! — решил я. — В эту ночь никуда не полечу. А то еще, неровен час, заснешь в воздухе. Ведь двое суток не отдыхал».

Попросил техника зачехлить и замаскировать самолет. Тот удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Едва успел он набросить чехол на двигатель, как подошел комиссар полка.

— Зачем вы это делаете? — с недоумением спросил он.

— Хочу немного отдохнуть, товарищ батальонный комиссар.

— Не время, браток, — возразил он. — Идут ожесточенные бои, солдаты дерутся, а ты — отдыхать!

— Но я ведь тоже воюю.

— Это верно, Николай, — согласился комиссар, хмуря брови. — Но сегодня особая ночь. И я очень прошу тебя полетать... А завтра уж отдохнешь. Прямо с утра, как вернешься.

Делать нечего. Придется забыть об отдыхе. Комиссар зря не станет просить. Значит, обстановка на фронте действительно тяжелая.

— Есть, товарищ комиссар! — ответил я. А сам еле на ногах стою. Ресницы так и слипаются, будто их кто медом намазал.

Комиссар молча пожал мне руку, повернулся и скрылся в темноте.

И вот мы со штурманом Николаем Султановым снова в воздухе. Держим курс на Ожедово. Сумерки становятся все гуще. Видимость неважная. А главное — невероятно хочется спать. И мотор гудит так ровно и убаюкивающе, словно поет колыбельную песню. Так и тянет положить голову на руки и вздремнуть.

А потом случилась какая-то несуразица. Впереди что-то взвыло, на меня стремительно надвинулась темная масса... и я потерял сознание. Помню лишь потрясающей силы удар!

Спустя некоторое время я очнулся на земле, среди обломков своего самолета. Ничего не могу понять. «Неужели задремал и врезался в землю? Не может быть!» Осторожно пошевелил левой, затем правой ногой, руками. Кажется, все цело.

— Коля... жив? — слышу рядом слабый голос Султанова.

— Пока жив, — отвечаю и пробую медленно подняться. От резкой боли в ногах снова теряю сознание.

Очнулся от холода. По-прежнему лежу на снегу. Султанов сидит рядом и без конца повторяет:

— Коля, вставай, ну вставай же!

— Что-то не получается, — говорю через силу. — Дикая боль в ногах. Шевельнуться не могу... А ты как чувствуешь себя?

— Тоже не могу встать, — его голос звучит виновато.

Наконец я окончательно прихожу в себя.

— Слушай, что же случилось? — спрашиваю у Султанова и начинаю осматриваться. Впереди, примерно в ста метрах, темнеет лес. Позади видна деревня.

— Может, за дерево зацепились? — размышляю я вслух. Нет, ни одного сломанного дерева не видно.

— Не знаю, — говорит Султанов. — Я только почувствовал страшный удар. Потом резко пошли вниз... Снова удар. И вот мы лежим здесь.

Ничего не могу понять. Но валяться на снегу больше нельзя. Надо что-то делать.

— Знаешь что, — говорю, — ты посиди, а я пойду, искать людей.

— Попробуй, — соглашается Султанов. — Если сможешь. Только побыстрей возвращайся.

Пытаюсь встать, но ничего не выходит. Резкая боль буквально валит с ног. Придется ползти. Собравшись с духом, пробую. Кажется, получается. Когда дополз примерно до середины поляны, меня опять скрутила резкая боль, но теперь уже в груди. Не то что двигаться, дышать не могу. Мне стало немного страшно при мысли, что если потеряю сознание, то никто не придет на помощь. Скрипя зубами, переваливаюсь на бок и каким-то чужим-голосом кричу Султанову:

— Коля!.. Э-эй!

— Что случилось? — с тревогой спрашивает из темноты штурман. — Ползти не можешь?

— Ползу... — с трудом отвечаю я, превозмогая боль в груди.

— А ты не спеши, потихонечку, — советует Султанов.

Вдруг до слуха донесся чей-то возглас:

— Братцы... помогите.

Что такое? Значит, еще кто-то здесь? Приподняв голову, долго прислушиваюсь. Но кругом тишина. У меня откуда-то берутся силы, и я продолжаю медленно продвигаться вперед. Вот впереди показалась дорога. До нее метров сорок, но как их преодолеть? Боль разламывает все тело, от головы до пяток. На левую руку уже стало нельзя опираться. Рою снег лицом, но ползу.

Дорога все ближе. Вдруг вижу на дороге бойцов.

— Товарищи! — хриплю из последних сил. — Помогите...

Бойцы на дороге заметались, возбужденно переговариваясь. Странная реакция на призыв о помощи! Уж не вражеские ли это десантники? Нет, не может быть.

— Эй, вы! На поле! — кричит один из бойцов. — Осторожнее — там мины!

И он указал рукой на колышки, расставленные возле дороги. Этого еще не хватало! Вот так попал! По спине поползли холодные мурашки. Кажется, даже волосы на голове зашевелились от страха. Надо же! Врезаться в минное поле! И как я до сих пор не подорвался? Лежу и боюсь двинуться с места. Но мысль о Коле Султанове и о другом неизвестном товарище, которые лежат там на снегу и ждут помощи, заставляет меня забыть об опасности.

— Черт с ними, с минами! — кричу в ответ. — На поляне еще двое наших... погибают! Идите туда скорей! Ко мне подскочил молодой лейтенант-медик.

— Что с вами? — спросил он, склонившись надо мной.

— Летчик я... в аварию попал. Там еще двое лежат. Идите же быстрее...

— Так здесь же кругом мины, понимаете? — растерянно отозвался лейтенант. — Вы ползли по минному полю!

— Штурман там покалеченный, — упорно бормочу я. — Спасайте его. Не теряйте времени.

Лейтенант смотрит в темноту, о чем-то размышляет. Потом опять наклоняется ко мне:

— Есть выход, товарищ летчик, — говорит он обрадованно. — Мы пойдем по вашему следу.

Обернувшись к дороге, лейтенант называет несколько фамилий. Двое бойцов подходят ко мне и берут меня за руки, чтобы вынести на безопасное место. От боли я вскрикиваю.

— Должно быть, левая сломана, — говорю через силу.

Они берут меня более осторожно и выволакивают на дорогу. Другая группа бойцов вместе с лейтенантом пошла к лесу по тому следу, который оставил я на заснеженном поле.

Меня на носилках доставили в деревню. Вскоре принесли Султанова и еще какого-то человека в летной форме. Лицо у него было сильно разбито. Он тихо стонал и не открывал глаз.

Ко мне подошел лейтенант медицинской службы и, присев на краешек топчана, заговорил:

— Ну и попали вы в переделку, друзья. Знаете, что случилось? Вы столкнулись в воздухе с другим самолетом и упали прямо на минное поле. Просто невероятно, что вы уцелели... Правда, не все, — добавил он тихо. — Штурман другого самолета вот рядом лежит. А летчик погиб...

Позже я узнал, что мы столкнулись с экипажем из отдельной эскадрильи легких ночных бомбардировщиков. Она находилась на соседнем аэродроме.

Жаль было погибшего летчика. Нелепая смерть. Он кружил над лесом, спасаясь от «мессершмиттов», и вот наскочил на нас.

Нам оказали помощь, а на следующий день отправили в полевой госпиталь. У Султанова оказался скрытый перелом ноги, мне сломало два ребра и указательный палец левой руки. Сильно ушиб я о бензобаки и колени обеих ног.

Вскоре к нам в госпиталь приехали комиссар Коротков и заместитель командира эскадрильи Голованов. Они привезли наши вещевые мешки, шинели, а также подарки, полученные от челябинских рабочих.

В моей посылке оказались две пачки папирос «Пушки», кружок копченой колбасы, бритва «Труд», пара белья, шерстяные носки и голубой шелковый кисет. По кисету было вышито бисером: «Бойцу-молодцу от Зины Н.». Теплом родного дома веяло от этого скромного подарка. Тысячи таких посылок получали фронтовики. Незнакомые люди, рабочие, колхозники, школьники, которые сами в те дни нуждались во всем, старались хоть чем-нибудь порадовать своих бойцов.

Поговорив с нами и пожелав скорого выздоровления, Коротков и Голованов уехали. А дня через три нас перевезли на эвакопункт, в Крестцы. Там всех раненых распределили по вагонам санитарного поезда. Николай Султанов упросил врача, чтобы его и меня поместили вместе.

Наконец наш поезд отправился в путь. К вечеру следующего дня мы прибыли в Бологое. На этой станции находилось еще несколько воинских эшелонов.

Примерно через час после нашего прибытия завыли сирены — воздушная тревога! Загрохотали зенитки. В небо взметнулись лучи прожекторов. Нескольким вражеским самолетам удалось прорваться к станции. Одна из бомб попала в состав с боеприпасами. Раздался сильный взрыв. Несколько вагонов с ранеными перевернулись. Наш, к счастью, уцелел. Налет длился несколько минут. Наконец все кончилось. Наш поезд немедленно покинул Бологое. Шел он без остановок. В вагоне появился старший врач. Я спросил у него, куда нас везут.

Он ответил:

— Сначала в Ярославль, а оттуда на Урал. Раненые у нас тяжелые, потому и увозим их так далеко.

— Нет, дорогой доктор, я туда не поеду! Сойду на первой же остановке.

— Это почему же? — удивился врач.

— А потому! Раз я уже хожу, значит, должен вернуться в строй.

Николай поддержал меня.

— Доктор, — спросил я, — на какой ближайшей остановке мне можно будет сойти?

— В Удомле. Там хороший госпиталь... А сейчас, мил человек, давайте я все-таки вас осмотрю.

Я снял гимнастерку. После осмотра врач постучал пальцами по моей спине и громко сказал:

— Одевайтесь, молодой человек, скоро Удомля.

Заметив, как я морщусь, надевая гимнастерку, он укоризненно покачал головой.

Минут через тридцать поезд остановился.

— Ваша станция, молодой человек. Желаю вам всего хорошего, — по-отечески тепло простился со мной врач и крепко пожал руку.

Распрощавшись с Султановым, я сошел с поезда и долго махал ему вслед рукой. Потом не спеша отправился искать госпиталь, который размещался где-то на краю Удомли в здании школы. Мест там не хватало, и поэтому всех ходячих раненых вызвались приютить у себя жители.

Меня определили к тете Шуре. Там уже жил один выздоравливающий — лейтенант Георгий Омадзе.

Начались томительные дни лечения. Прошло больше месяца. Я стал чувствовать себя довольно хорошо и однажды сказал врачу: хочу вернуться в полк. Он ответил, что подумает. Наконец 28 апреля меня выписали, но с условием, что я буду продолжать лечение при части. Радостный, возвращался я с врачебной комиссии. Кончилось томительное лежание на госпитальной койке. На дворе вовсю бушевала весна. Хотелось петь, прыгать, кричать.

Третьего мая 1942 года я прибыл в Лычково. Здесь узнал, что наша часть расформирована. На ее базе создана отдельная эскадрилья. А большинство летчиков переведено в 707-й ближнебомбардировочный полк. Куда пойти? Командующий ВВС 1-й ударной армии разрешил мне самому решить этот вопрос.

Вечером за мной прилетели два товарища: из эскадрильи — Николай Евтушенко, из 707-го полка — Виктор Емельянов. Подумав, решил лететь с Виктором.

Встретили меня очень тепло. Командовал полком майор Куликов, комиссаром был Коротков, секретарем партийной организации — политрук Жарков. Все свои. Кроме Емельянова здесь служили летчики Ванюков, Супонин и Сорокин, штурманы Рубан, Скляренко и многие другие друзья. Я попал в звено лейтенанта Кочетова, в первую эскадрилью.

Полковой врач капитан медицинской службы Оскар Ефимович Брудный осмотрел меня и заявил:

— Раньше чем через две недели к полетам не допущу. Отдыхай.

Как я ни доказывал, что здоров, — не помогло.

К этому времени обстановка на Северо-Западном фронте резко изменилась. В тот день, когда мы столкнулись в воздухе, фашисты начали наступление из района южнее Старой Руссы на Рамушево. Они старались прорваться к своей окруженной армии. Ценой огромных потерь им все-таки удалось соединиться. Между 16-й армией и старорусской группировкой противника образовался перешеек шириною не более восьми километров.

Этот участок мы пролетали минуты за три. Но летать над ним, особенно днем, было очень трудно. Он охранялся сотнями зенитных пулеметов и малокалиберных пушек, по ночам небо прощупывалось десятками прожекторов. Реки Ловать и Пола дважды пересекали перешеек. На них были возведены переправы, через которые противник доставлял своим частям вооружение, продовольствие и боеприпасы.

Наше командование решило во что бы то ни стало ликвидировать этот, так называемый «рамушевский коридор». На земле и в воздухе шли ожесточенные бои.

А я в течение нескольких дней не знал, как убить время. По вечерам, проводив друзей на задание, бродил по аэродрому, беседовал с техниками. Одно желание было у меня — летать.

Однажды среди ночи, когда наши летчики в четвертый раз вылетели бомбить перешеек, я не выдержал и пошел на командный пункт.

— Товарищ майор! — обратился я к Куликову. — Прошу разрешить мне летать! Не могу бездельничать!

Командир полка, не поняв моего состояния, резко ответил:

— Сержант Шмелев! Лечитесь, а сейчас не мешайте! Не до вас!

Ответ меня обидел. Не сказав больше ни слова, я вышел.

Через некоторое время самолеты стали возвращаться с задания. Один за другим они садились и подруливали к лесочку, откуда им сигналили карманными фонариками техники. У каждого экипажа был свой условный сигнал. Никто не путался в кромешной темноте, рулил на «свой» огонек, к «своему хозяину».

Сразу же начиналась подготовка самолетов к очередному вылету. Люди работали в полной темноте.

Лишь изредка мелькали огоньки карманных фонариков. Это оружейники подвешивали бомбы.

Тяжело было находиться на аэродроме в роли стороннего наблюдателя. Но и не хватало сил уйти в общежитие. Увидев на стоянке комиссара полка Короткова, я подошел к нему.

— Товарищ батальонный комиссар! Не могу больше... понимаете... не могу. — Спазмы сдавили мне горло.

— Что с тобой, Николай? — удивленно спросил Коротков.

— Летать хочу. Драться. А командир меня к черту посылает.

Подошел парторг Жарков. Он всегда умел появляться в самый нужный момент.

— Чего шумишь, Коля, выпил, что ли? — вступил он в разговор.

— Не пил я, обидно мне... Не разрешают летать!

— Будешь летать, погоди немного,-успокоил меня Жарков.

— Сколько можно ждать? Я сегодня хочу, сейчас! Не могу бездельничать! Совесть не позволяет...

Жарков положил мне руку на плечо и все так же спокойно сказал:

— Перестань, тебе завтра лететь, а ты нервничаешь!

— Что? Завтра?

— Ну да, мил человек...

Мне хотелось расцеловать нашего парторга, но я поспешил уйти: боялся, что они с комиссаром передумают и изменят свое решение. Так я снова возвратился в строй.

Весна 1942 года была дружная. Снег быстро растаял, разлились реки, дороги раскисли. Движение автотранспорта почти прекратилось. Запасы продовольствия и боеприпасов у передовых частей кончались. И вот на помощь наземным войскам снова пришел наш У-2. Но теперь не с бомбами, а с колбасой, сухарями, салом, патронами, снарядами.

Большинство летчиков нашего полка стали перевозить на передний край грузы. Летали днем и ночью. Как только наступала темнота, мы поднимались в воздух и брали курс к линии фронта. Там нас ждали пехотинцы. Место, куда нужно было сбросить мешки, они обозначали «конвертом» из пяти костров. Для этого обычно выбиралась поляна с сухим грунтом. Мы снижались до тридцати метров и сбрасывали грузы. За ночь успевали сделать по три-четыре вылета.

Но и такая, казалось бы, безопасная работа не обходилась без потерь.

Вспоминаю полет, в котором мы лишились сразу двух человек. Звено вел Иван Кочетов.

В районе Молвотицы оборона противника резко вдавалась в нашу. Мы всегда обходили эту «впадину», насыщенную большим количеством зенитных средств. И на этот раз Кочетов при подходе к Молвотицам резко отвернул в сторону. За ним последовали остальные. Только Иван Третьяков, недавно вернувшийся из госпиталя, вдруг решил идти напрямик. Едва он появился над окопами, зенитчики противника открыли по нему ураганный огонь. Самолет вспыхнул и пошел вниз.

О судьбе боевых друзей мы узнали много лет спустя. Василий Слукин и Иван Третьяков были тяжело ранены и попали в плен. Долго они находились в концентрационном лагере в Демянске. Потом их перевезли в Прибалтику. Здесь Василий умер, а Ивану Третьякову удалось бежать...

К счастью, у нас произошел только один трагический случай. Экипажи в полку были опытные, слетанные, они с честью выходили из любых трудных положений.

Однажды фашисты решили обмануть нас. Узнав наши сигналы, они выложили на одной из полян «конверт» и стали ждать.

Иван Данилович Кочетов вначале не понял, что это вражеская ловушка, и стал планировать для сброса груза. Когда до земли осталось не более ста метров, штурман Алексей Зайцев по конфигурации опушки леса заметил, что под ними совсем не та поляна, на которую они раньше сбрасывали мешки.

— Давай на юг! — громко закричал он.

— Зачем? — ответил всегда спокойный Кочетов. — Бросай быстрее, а то поздно будет!

— Не та поляна, внизу фрицы!

Услышав это. Кочетов дал газ и с резким разворотом пошел на юг. Фашисты, наблюдавшие за самолетом, поняли, что их хитрость не удалась, и открыли огонь.

Кочетов и Зайцев набрали высоту, нашли своих и благополучно сбросили груз. На рассвете они вернулись на свой аэродром.

Много вылетов совершил наш полк, доставляя наземным войскам продукты и боеприпасы. Эта работа продолжалась до тех пор, пока не подсохли дороги.

Прошла первая военная зима. Подходила к концу и весна. Мы уже не раз смотрели смерти в глаза, накопили определенный боевой опыт, как говорится, повзрослели. Именно поэтому каждый из нас еще острее осознавал, что надо продолжать настойчиво учиться, чтобы в совершенстве освоить и свое оружие, и тактику его применения.

Мы старались использовать для учебы все имеющиеся возможности. Партийная и комсомольская организации полка бросили клич: «Коммунист и комсомолец — мастер своего дела, бьет врага наверняка». Этот лозунг родился в пламенных сердцах патриотов. Партийная организация многое сделала для того, чтобы претворить его в жизнь. Проводились беседы с летчиками и штурманами, выпускались боевые листки, стенгазеты. В свободные минуты, когда технический состав готовил самолеты к очередному вылету, летчики анализировали свои действия в воздухе, делились опытом. Командиры регулярно проводили разборы полетов. Лучшие образцы боевой работы становились достоянием всего коллектива полка.

Рано утром 22 мая многим нашим летчикам, в том числе и мне, приказали вылететь в Лычково для получения правительственных наград. Погода стояла солнечная, и настроение у всех было под стать погоде. Да и как не радоваться: летим получать первые ордена!

В задней кабине находился Зайчик (так ласково называли друзья штурмана нашего звена Алексея Зайцева). Ему не сиделось спокойно Он объявлял населенные пункты, над которыми пролетали, шутил, смеялся.

— Орденоносец, впереди — Лычково! — весело крикнул Зайчик и тут же предупредил:-Смотри, садись как полагается, не опозорь нас.

Сели. На аэродроме, возле двух наскоро сколоченных столов, стояли летчики. Все были в сборе. Ждали прибытия командующего генерал-майора авиации Т. Ф. Куцевалова, который должен был вручать награды. Стрелка часов подходила к десяти. Начальник отдела кадров накрыл один из столов красной материей и разложил на нем ордена и медали. В открытых коробочках лежали ордена Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды и медали. Никто не знал, кому какой предназначен. Все волновались.

Подъехала легковая автомашина. Из нее вышли двое: один — высокий, в летной кожаной куртке, другой — пониже ростом, в реглане. Что-то очень знакомые фигуры. Когда они подошли поближе, я сразу узнал их: Конев и Груздев.

Забегая вперед, скажу, что мне, к сожалению, больше не довелось с ними встретиться. Конев погиб в воздушном бою в 1943 году. Груздев тоже погиб. Память об этих бесстрашных мастерах воздушного боя на всю жизнь останется у тех, кто их знал и воевал вместе с ними.

— Становись, — отрывисто скомандовал Груздев. И уже тише добавил: — Да побыстрее, командующий едет...

Все мигом построились в две шеренги. Летчики-истребители на правом фланге, мы — на левом. Большинство награжденных было из истребительного полка Груздева, поэтому он и командовал всеми.

Вдали показалась вторая автомашина. Она остановилась рядом с первой. Встреча, рапорт.

— Читайте указ, — распорядился Куцевалов, обращаясь к начальнику отдела кадров.

Тот вышел вперед, принял положение «смирно» и четко начал:

— «Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР».

Все замерли.

— « ..Наградить младшего лейтенанта Ковзана Бориса Ивановича орденом Ленина».

«Ковзан, Ковзан, — заметались мои мысли. — Это же тот самый Борис Ковзан, за которым меня послали вместо погибшего Ноздрачева. «Черные стрелы», «приманка», Конев, Груздев...»

Среднего роста, худой, с широкими скулами, Борис Ковзан, получив орден Ленина, отчеканил: «Служу Советскому Союзу».

Глядя на героя, отчетливо вспомнил о его подвиге. ...Истребительный полк перелетал на Северо-Западный фронт. Замыкающим шел Борис Ковзан. Вдруг он заметил «юнкерса». Что делать — бить фашиста или идти вместе с полком? Борис отвалил от строя и бросился на «юнкерса». Атака, вторая, третья... Боеприпасы кончались, а вражеский самолет продолжал лететь. Тогда Ковзан смело пошел на сближение и винтом своего истребителя отрубил хвост вражескому бомбардировщику. «юнкерс» свалился на землю. В результате тарана у самолета Ковзана погнулись лопасти винта. Продолжать полет было уже нельзя, и Борис пошел на вынужденную посадку.

Кстати сказать, за время Великой Отечественной войны Борис Ковзан четыре раза таранил фашистские самолеты и всегда оставался невредимым.

...Один за другим летчики выходят из строя, получают награды и возвращаются на место. Истребители-Штурмовики...

Доходит очередь и до нас. Орден Красного Знамени получают Куликов и Голованов. Красной Звездой награждаются летчики Евтушенко и Емельянов, комиссар Коротков.

Я замер в ожидании. Сердце колотится.

Вдруг слышу:

— Старший сержант Шмелев!

Не чувствуя под собой ног, выхожу из строя и принимаю из рук командующего коробочку с орденом Красной Звезды.

Когда строй был распущен, Коротков подошел к нам и тепло поздравил каждого. Мне и Емельянову он лично прикрепил ордена на грудь. Мы тоже от души поздравили комиссара.

— Теперь — домой, и как можно скорей! И вот мы на своем аэродроме в Толокнянце. Комиссар опять рядом с нами, летчиками. Развернув газету, он говорит:

— Послушайте, как хорошо и верно написано:

— Здорово! — соглашается Емельянов. — Но не худо было бы получить еще по квадратику в каждую петлицу.

— Далеко пойдешь, — с усмешкой отвечает ему Евтушенко. — Советую пока рифмовать старшинские треугольники.

— Не вечно же быть старшиной!

— Виктор и Николай, — прерывает нашу перепалку Коротков, — я давно хотел с вами поговорить по одному вопросу.

Редко называет нас комиссар по имени. И теперь нам очень приятно, что он обращается к нам, как отец к сыновьям.

— Мне кажется, ребята, вам пора в партию вступать.

— В партию?

— Да, в партию. В боях вы заслужили это право.

— Товарищ комиссар... разрешите подумать, — тихо отзывается Виктор.

— Надо подумать, ведь член партии... это такое звание... — повторяю я вслед за Виктором.

— Товарищ комиссар, а членам партии можно крутить глубокие виражи вокруг дымоходной трубы командирского дома? — спрашивает кто-то.

Нам с Виктором становится не по себе от этого насмешливо-колючего вопроса. Однажды зимой мы с ним выкинули такую шутку, за что и получили по «строгачу».

— Это дело прошлое, — с улыбкой отвечает Коротков. И, снова посерьезнев, заключает: — Надо вперед смотреть. Так что подумайте над моим предложением. А сейчас отдыхайте. Предстоит боевая ночь.

Когда мы пришли в общежитие, Зайцев, Ванюков, Образцов и Пахомов уже спали. Я тоже сразу же лег, но заснуть не мог. Бодрствовал и Виктор, уставив задумчивые глаза в потолок.

«В боях вы заслужили это право» — вспомнились мне слова комиссара. Потом в памяти ожили картины детства, учеба в третьей специальной артиллерийской школе, где меня в 1938 году приняли в комсомол, занятия в аэроклубе Метростроя и авиашколе. Вспомнил я и рассказ отца о том, как он вступал в партию. Умер Ленин Страну постигло величайшее горе. Партия объявила Ленинский призыв. Мой отец откликнулся на него одним из первых, навсегда связал свою жизнь с партией Ленина.

Когда наша часть находилась в Ахтырке, ко мне нередко наведывались родители. Однажды отец сказал при прощании:

— Старайся идти впереди, сынок! Эти слова крепко запали в мою память. Вспомнились первые дни пребывания на фронте. Бои под Москвой... Героические подвиги коммунистов. Каждый из них стремился быть только на переднем крае, бороться до последней капли крови... Решено, я должен быть коммунистом. Встав тихонько с постели, я подошел к Емельянову.

— Витя, — шепнул я другу, — решил подать заявление в партию.

— Я тоже, — с радостью в голосе отозвался он.

Наутро мы написали заявления и отнесли их комиссару. Коротков и Жарков дали нам рекомендации. А на очередном партийном собрании нас с Емельяновым приняли в кандидаты партии.

Коммунистов в полку становилось все больше и больше. Лучшими летчиками, штурманами и механиками пополнялись их ряды.

Через несколько дней полк перелетел глубже в тыл на аэродром Соменка. После зимних боев мы недосчитывались многих. Особенно тяжело мы переживали гибель Ноздрачева и Мишина.

Некоторые наши замечательные летчики — И. Кочетов, Ю. Сорокин, Н. Федоров — были переведены в другие части. Вместе с ними покинули полк комиссар Н. Коротков и старший политрук А. Жарков. На место ушедших приходили новые. Прибыло пополнение и в нашу эскадрилью: штурманы Михаил Скочеляс, Сергей Пахомкин и Александр Самсонов, летчики Борис Ван-далковский, Алексей Крайков, Валентин Безруков и Александр Понасюк.

Вечером 28 мая командир эскадрильи капитан Костюков вызвал меня и сказал:

— Сегодня полетите с Александром Самсоновым. Надо вводить его в строй.

Майская прохлада бодрила. Техники готовили самолеты. Летчики в ожидании приказа на вылет прохаживались по берегу реки Полометь, затянутой туманом.

Всегда веселый Михаил Скочеляс — балагур и остряк, «рог изобилия анекдотов», как успели прозвать его в полку, — объяснял Самсонову:

— Слушай, Шурик. Вот подлетаете вы к цели. Летчик убирает газ. Самолет тихо крадется. Ты мигом высовывай голову за борт и кричи: «Фриц, не стрелять, еще бомбы не сбросил!» Понял? Главное, не падать духом... не ты первый, не ты последний.

Подошел командир звена.

— Сегодняшняя цель — переправа у Рамушево, — объявил он.

Мне стало не по себе. Мост через Ловать, недавно построенный гитлеровцами на перешейке, прикрывался несколькими зенитными батареями и множеством крупнокалиберных пулеметов. Вокруг него были сосредоточены и мощные прожекторные установки. Разве можно идти в тот район с неопытным штурманом, ни разу не летавшим на боевое задание?! Мы уже потеряли там несколько экипажей.

— Разрешите мне сегодня лететь с Пахомовым, — обратился я к командиру эскадрильи.

— Выполняйте задачу с Самсоновым!

— Товарищ капитан, вы же знаете всю сложность обстановки над целью.

— Командир полка приказал вам лететь с сержантом Самсоновым, — отрезал командир эскадрильи.

— Разрешите обратиться к командиру полка!

— Обращайтесь!

Командир полка находился на КП. Пришлось идти туда,

— Товарищ майор, разрешите сегодня выполнять задачу с Пахомовым, а не с Самсоновым.

— Я приказал вам лететь с сержантом Самсоновым, и никаких разговоров! Идите и выполняйте! И вообще, я на вашем месте не стал бы обижать своего будущего штурмана. Вам теперь придется все время летать с ним.

С командного пункта я ушел удрученным. Мне приходилось летать со многими штурманами — с Пахомовым, Образцовым, Зайцевым, Рубаном. Я уже сработался с ними. Мы, как говорится, научились понимать друг друга с полуслова. А это очень важно. Ведь летает не летчик, а экипаж. Теперь вот придется срабатываться с новеньким.

Возвратившись на стоянку, я стал у своего самолета и задумался: как поведет себя этот девятнадцатилетний застенчивый Шурик, с большими серыми глазами и длинными, как у девушки, ресницами? Не растеряется ли?

Стараясь ничем не выдавать своих сомнений, я попросил штурмана опробовать бортовое оружие. Самсонов быстро залез в кабину, повернул пулемет и дал две короткие очереди.

— Оружие исправно, товарищ командир!

— Отлично! Проверь подвеску бомб и показания приборов. Будем выруливать...

Шурик все внимательно осмотрел, и, когда техник Сипин доложил о готовности самолета, мы взлетели. К линии фронта подошли на высоте двух тысяч метров. Слева и справа по небу заметались лучи прожекторов. От земли поползли вверх разноцветные ленты трассирующих снарядов. Но подход к Рамушеву оставался пока спокойным. Впереди показалась река, а на ней — переправа...

— Штурман, видишь? Будем заходить на цель, — передал я Самсонову и, убрав газ, стал планировать. Прожекторы зажглись и на противоположном берегу. Я бесшумно вывел самолет точно на переправу. Штурман сбросил бомбы. И тотчас же открыли огонь вражеские зенитки. Три прожектора вцепились в наш У-2. Развернув самолет, скомандовал:

— Шурик, ударь по прожекторам.

Штурман стал посылать очередь за очередью вдоль луча к прожектору. Он погас. Но по остальным лучам продолжали лететь вверх разноцветные трассы. Надо было скорее уходить из-под этого огненного дождя. Чтобы развернуться, нажал на педаль; она подозрительно легко подалась вперед, а самолет начал разворачиваться совсем в другую сторону. Неужели не работает управление рулем поворота? Находясь под обстрелом, в лучах прожекторов, я не мог понять, что случилось. С большим трудом перевел машину в глубокий левый крен и прекратил ее вращение.

Наконец мы вырвались из объятий прожекторов и пересекли линию фронта.

— Шурик, ты, кажется, перебил тросы ножного управления, когда стрелял по прожекторам...

Шурик молчал. Самолет продолжал полет с глубоким левым креном и терял высоту. Я решил чуть-чуть уменьшить крен, чтобы не отклоняться от курса на станцию Пола. Как только я это сделал, самолет резко повело вправо, и он начал вращаться все быстрее и быстрее.

«Ни за что погибнешь с этим штурманом», — обожгла меня неприятная мысль, и я вновь резко перевел машину в глубокий левый крен. Вращение прекратилось. Мотор работал на полных оборотах. Пока я маневрировал, машина еще раз попала в лучи прожекторов. Опять ленты трассирующих пуль потянулись к нам. Оставался один выход — немедленно идти к земле. Я резко перевел самолет в планирование и вырвался из слепящих лучей. Так с глубоким левым креном на стометровой высоте мы и подошли к станции Пола.

— Шурик, может, до Толокнянца дотянем, а?

— Попробуй, — ответил он по переговорному устройству.

Решил избавиться от крена. Только сделал это, как самолет опять стал резко вращаться вправо. Высота быстро падала. Перед глазами замелькали крыши домов, Снова перевел машину в крен.

Справа показалась большая поляна, окруженная частым ельником. Не теряя ни секунды, решил садиться. Блестевшие под луной лужи позволяли точнее выдерживать направление. Когда машина готова была вот-вот чиркнуть по земле левым крылом, я, чтобы не разбить ее, уменьшил скорость и стал ликвидировать крен. Но самолет опять резко рванулся вправо, ударился левым крылом о дерево и «клюнул» носом в землю. Выбравшись из кабины, я понял, что уцелели мы просто чудом. Крыло машины было отбито, фюзеляж отвалился по самую кабину штурмана.

Трудно описать состояние сбитого летчика. Иногда плакать хочется. Почему же самолет так сильно крутило? Эта мысль не выходила у меня из головы. Осмотрел изуродованный хвост машины. Стальные тросы, соединяющие педаль с кронштейном руля поворота, оказались перебитыми. Концами они врезались около ободка в руль и отклонили его до отказа вправо. Отсюда и непрерывное вращение самолета.

Первый боевой вылет явился для Александра Самсонова тяжелым уроком. Штурман сосредоточенно осматривал тросы, из-за обрыва которых мы чуть не погибли, и тяжело вздыхал. Чувствовалось, что случившееся глубоко потрясло его. А мне было очень жалко самолет. Новый, с хорошим мотором, он свободно с полной бомбовой нагрузкой набирал высоту до двух с половиной тысяч метров.

— Сними пулемет, часы и пойдем в Толокнянец, — сказал я штурману.

Внезапно поблизости послышались голоса. Мы насторожились и, не сговариваясь, выхватили пистолеты. Шурик щелкнул предохранителем. «Э, какой осторожный, — подумал я. — Значит, он еще перед вылетом успел загнать восьмой патрон в патронник. Как бы в темноте по своим не выстрелил».

— Тихо! — говорю, тронув его за плечо. И тут же крикнул: — Стой! Кто идет? Стрелять будем! В ответ совсем рядом кто-то пробасил:

— Ты что, сдурел?

К нам подошли несколько бойцов.

— Мы зенитчики, — сказал один из них. — Охраняем мост через реку Пола. Увидели, что вы упали, пришли помочь.

— Спасибо! — ответил я. — Какая уж тут помощь, видите, что от машины осталось, хорошо, что сами уцелели...

Сдав самолет под охрану зенитчикам, мы с Самсоновым пошли на станцию. Здесь в одном из домов располагался штаб воинской части. Зашли туда и дали в полк телеграмму: «Сбиты, утром будем в Толокнянце, просим прислать самолет».

Добравшись до Толокнянца, зашли в дом, где раньше размещалась наша эскадрилья. Хозяйка тетя Маша, увидев нас, запричитала:

— Милые мои, как же вы попали сюда среди ночи? Как живете, родненькие? Все живы у вас?

— Все живы, тетя Маша. Вот только мы чуть не угробились.

Долго мы говорили с хозяйкой. Потом вышли на крыльцо. Светила луна. В небе послышался рокот пролетающих У-2. Один за другим они шли на боевое задание. Тяжело было сознавать, что ты не в воздухе, а на земле, что твоя машина разбита. Невольно вспомнилась старая песенка, переделанная нашими летчиками:

— Брось, Николай, не тереби душу! — поморщился Шурик, когда я вполголоса пропел эту песню.

...Утром в Толокнянец прилетели два самолета У-2. Они и доставили нас в полк.

К месту аварии направили комиссию. Через несколько дней она доложила, что наш самолет подбила вражеская зенитная артиллерия. Пробоин от штурманского пулемета в фюзеляже не оказалось. Тросы были перебиты осколками зенитных снарядов. Значит, напрасно я подозревал, что виноват Шурик. Немедленно разыскал его и извинился.

После этого происшествия мы с Самсоновым сотни раз летали на задания. Он стал замечательным штурманом. Когда его принимали в ленинский комсомол, за него голосовали все наши комсомольцы.

Никогда, пожалуй, я так не рвался на задание, как в этот раз. Во время предпоследнего полета, перед рассветом, мы с Зайцевым обнаружили в овраге штабеля ящиков. Я решил, что это склад боеприпасов, и приказал штурману поточнее нанести на карту место его расположения.

— Товарищ майор, — обратился я к командиру полка после возвращения с задания. — Разрешите сделать еще один вылет. Нашли склад с боеприпасами.

Ничего не ответив, Куликов посмотрел на предрассветное небо и закурил. Потом задумчиво сказал:

— Летите! Вы нашли, вы и уничтожайте! Будьте только поосторожнее, уже светает. — Помолчав, майор, к моему удивлению, добавил: — Очень рад, товарищ старший сержант, что не ошибся, представив вас неделю назад к ордену Красного Знамени...

Как только я отошел от командира полка, ко мне подбежал Скочеляс. Он слышал наш разговор и теперь, хлопнув меня по спине ладонью, закричал:

— Поздравляю! Поздравляю!

Отвечать на его поздравления было некогда. Зайчик уже сидел в кабине подготовленного к вылету самолета.

«Неужели получу эту высокую награду?» — подумал я на взлете.

Мне было приятно при мысли, что по трудной дороге войны я иду правильно.

Сразу за линией фронта нас обстреляли из крупнокалиберного зенитного пулемета. Резким разворотом влево мне удалось выйти из зоны огня.

Вот и район цели. В овраге, возле склада, словно муравьи, снуют вражеские солдаты. Тракторы тянут по дороге прицепы, доверху нагруженные ящиками с боеприпасами. Ложусь на боевой курс.

— Сбросил! — крикнул через некоторое время Зайчик.

Лес дрогнул. Огромной силы взрыв потряс воздух. За ним последовал второй, третий. Овраг окутался густым черным дымом. Самолет подбросило вверх. От радости сердце готово было выскочить из груди.

— Давай споем?-предложил Зайчик.

— Давай запевай!

С песней перевалили через передний край. Солдаты из траншей махали нам шапками. В ответ я покачал им крыльями.

Показался аэродром. Неподалеку от посадочной площадки стояла группа людей.

Встречали нас.

— А ну, Леша, держись! — крикнул я, поддавшись на мгновение какому-то странному чувству. Захотелось совершить что-либо ошеломляющее. Убрав газ, потянул ручку управления на себя. Левая нога резко пошла вперед. Штопор. Один виток, другой. А высота — всего пятьсот метров. Снова плавно тяну ручку на себя. Петля. Земля и розовое от зари небо на мгновение поменялись местами.

— Ты что, ошалел? — крикнул Алексей, когда я, выровняв самолет почти у самой земли, пошел на посадку.

Приземлившись, я выпрыгнул из кабины и побежал к командиру полка Лицо горело от возбуждения. Запыхавшись, доложил:

— Товарищ майор, ваше задание выполнено. Склад боеприпасов уничтожен!

— Кто вам разрешил хулиганить над аэродромом? — в упор спросил Куликов. Я растерялся

— Вы лихач, а не летчик, — продолжал командир. — Я отстраняю вас от полетов! Начальник штаба, верните из дивизии наградной материал на старшего сержанта. Приготовьте приказ о разжаловании его в рядовые.

Он говорил еще что-то. Но я стоял, словно ошпаренный кипятком, ничего больше не слышал. Когда пришел в себя, командира рядом уже не было. Меня окружали лишь товарищи.

...Куликов — человек сухой и черствый. Об этом все знали. Он даже отругать-то не мог по-настоящему, просто наказывал... Полученные от него взыскания летчики, по меткому выражению Миши Скочеляса, называли «доппайком». Иной раз было просто непонятно, за что этот «доппаек» отпущен. Наказания не доходили до сознания летчиков. И обычно друзья в таких случаях сочувствовали «пострадавшим».

Но к нам с Алексеем товарищи отнеслись совсем иначе. Ни у одного из них я не прочел во взгляде сочувствия. Вокруг стояли хмурые, будто совсем чужие люди. Все молча ждали, что скажу я. Но у меня не было слов. Спазмы сдавили горло. Всего месяц тому назад из-за «воздушной лихости» чуть не погиб Иван Шепетнов.

Первым нарушил молчание командир звена Дмитрий Супонин.

— Ты что же делаешь? Кого захотел удивить? Думал, мы овацию тебе устроим? Дескать, мастер высшего пилотажа — Шмелев! Встречайте! Эх ты!

— В какое время вздумал в игрушки играть! — поддержал его Егоров. — Один машину разбил, и ты решил отличиться. Мол, страна богатая. Новую дадут! А ты забыл, что сейчас дорог каждый самолет?

Щеки у меня горели от стыда. Что можно сказать в ответ? Виноват — и все! А тут еще Скочеляс со своим острым языком подливает масла в огонь.

— Коля, Коля! А еще толковым парнем считался. Рано, видно, тебя из летной школы выпустили. Полетать бы тебе еще с инструктором. Ладно, если бы сам гробанулся, мог бы еще и Лешку за собой потащить.

— И совсем не ладно! — взорвался Супонин. — Сейчас такая смерть — хуже дезертирства. Себя бы опозорил и нас всех. Да что говорить! Все равно не поймет. Пойдемте лучше, ребята, в столовую, — закончил Супонин и повернулся так, будто я был для него совершенно чужой. Это подействовало сильнее всяких слов. Я даже вздрогнул. Одно дело, когда ругает и наказывает Куликов. Он — командир. Но почему самые близкие мне друзья ожесточились?

— Товарищи, погодите! — взмолился я — Погодите! Слово даю, партийное! Не думал я ни о каком пилотаже. Как-то все случайно получилось!

— Прихвастнуть захотелось, нас удивить!

— Мальчишка!

От этих слов я съежился. Глаза вдруг защипало, как под напором сильного ветра, во рту стало горько. Ни на кого не глядя, не выбирая дороги, я пошел с аэродрома.

Неожиданно сзади послышались чьи-то шаги. Обернулся: Зайчик.

— Куда тебя несет?

— Домой.

— Нечего там делать, пойдем в столовую. Ребята хоть и резко, зато от души поговорили с тобой, впредь умнее будешь. Ну, поворачивай, нечего дурака валять. — Он схватил меня за руку и потащил за собой.

...Темная ночь нависла над аэродромом. Уже третьи сутки я не летаю, а дежурю с ракетницей в руках у посадочных огней, встречаю и провожаю товарищей.

Разговор с друзьями глубоко запал мне в душу. Еще больше научило меня партийное собрание эскадрильи. Там не ругали, не произносили обидных слов, которые обычно в горячке срываются с языка усталых друзей, На собрании мне, как говорится, по пунктам объяснили недопустимость моего поведения.

Выступавшие коммунисты, в том числе Зайцев, Рубан и Пахомов, предлагали ограничиться обсуждением моего поступка. Но новый заместитель командира полка по политчасти батальонный комиссар Федотов и командир нашей эскадрильи требовали объявить мне выговор. Их предложение и было принято,

Через два дня меня вызвали на заседание партбюро полка. Там ко мне подошли мягче и, приняв во внимание мое чистосердечное раскаяние, решили взыскание не накладывать, а ограничиться разбором дела.

Сержантского звания меня тоже не лишили, но наградной материал из дивизии вернули, от полетов отстранили. Пришлось «тянуть лямку» в стартовом наряде.

Вот и сегодня я стою у посадочных знаков, с завистью наблюдая за полетами товарищей. Хочется подойти к Куликову и сказать: «Товарищ майор, я все понял. Разрешите летать? Если потребуется, кровью искуплю свой поступок!»

Задумавшись, я не заметил, как к границе аэродрома подкатила легковая машина. Ее у нас знали все. На ней ездил командир 242-й ночной ближнебомбардировочной дивизии полковник Кузнецов. Сегодня он был не один. Вместе с ним из машины вышел комиссар дивизии Выволокин. Приняв рапорт Куликова, комдив направился прямо ко мне. Что будет?

— Это он по ночам петли крутит? — спросил Кузнецов, кивнув в мою сторону.

— Так точно, — ответил Куликов. «

— Не ночью, а на рассвете, товарищ полковник, — попытался уточнить я.

— Тебя еще не спрашивали, — вмешался в разговор бригадный комиссар Выволокин. — И не стыдно? Боевой летчик, ко второму ордену был представлен, а теперь вот стоишь с ракетницей. Твое место не на земле, а в воздухе, в бою! Молчишь?

— Я все понял! Разрешите летать? Кровью искуплю свою вину!

— Вот это другой разговор, — заметил комдив.

— Прочувствовал? — спросил в заключение Выволокин.

— Все, товарищ комиссар!

— Товарищ Куликов, — сказал командир дивизии, — допустите Шмелева к полетам. Поверим ему.

Я со всех ног бросился к своему самолету. Надо было наверстывать упущенное.

...Ночные полеты закончились. Летчики, штурманы и техники собрались около командного пункта. Из землянки вышел майор Куликов. Он только что докладывал командиру дивизии о результатах боевой работы полка.

— Ну что ж, теперь можно идти завтракать! — отрывисто бросил Куликов, залезая в кабину пустой полуторки. Шофер дал полный газ, и машина умчалась. А уставшие до предела летчики и штурманы поплелись пешком.

Столовая находилась в крестьянской хате, расположенной на берегу реки.

— Прошу внимания, — обратился к нам командир полка, когда мы уселись за столы. -Сегодняшняя ночь прошла хорошо. Боевое задание мы выполнили без потерь. Предлагаю поднять тост за наши успехи. Выпьем и за золотые руки наших техников.

В ответ раздались редкие, вялые хлопки. Летчики так реагировали не потому, что им было неприятно слушать похвалу в свой адрес. Нет! Просто у всех перед глазами еще стояла пустая полуторка. Мы молча сидели и ждали, пока розовощекая официантка Аня разольет суп по железным мискам. Чем же сегодня порадует летчиков начпрод? В последнее время с питанием у нас стало плоховато. То ли из-за нерасторопности снабженцев, то ли по другим причинам. Нередко на стол подавали такие блюда, что на них даже смотреть не хотелось.

То же случилось и сегодня.

Скочеляс подозвал к себе Аню и тихо, но так, чтобы слышал командир полка, сказал:

— Передай начпроду, что Михаил Петрович Скочеляс это есть не будет. — И он отодвинул миску.

Куликов покраснел и, что-то буркнув себе под нос, вышел.

После завтрака мы долго сидели за столом. Говорили о том, что к прежним опасностям, к которым уже привыкли, теперь прибавились новые: наступил период белых ночей, на старте уже можно читать газеты. Самолет У-2, предназначенный для боевых действий в условиях темноты, стал уязвимым для огня зенитной артиллерии. Надо было думать о новых тактических приемах. И они нередко рождались прямо здесь, в столовой, в результате горячих споров.

Вот и сегодня во время разговоров были высказаны интересные мысли. Опытные летчики заметили, например, что на фоне светлого неба самолеты просматриваются снизу вверх очень отчетливо, тогда как наземные предметы, включая световые ориентиры, различаются с воздуха хуже, чем в темноте. Значит, от вражеских истребителей и от огня зенитной артиллерии надо уходить вниз, резким переводом машины в скольжение. Словом, решили мы, воевать можно и в белые ночи. Надо только уметь!

Поговорив и поспорив, стали расходиться по домам. Деревня только что просыпалась. Наше звено квартировало в доме полной добродушной женщины с замысловатым именем Ирюта. С разрешения хозяйки мы спали на сеновале.

Хорошо после напряженной боевой ночи зарыться в сено и полежать, ни о чем не думая. Но мысли сами назойливо лезут в голову. Невольно вспомнилось детство и такой же вот сеновал на чердаке у моего приятеля Юрки. Там мы вместе читали книги. Друг любил литературу о войне, а я про путешествия. Где он сейчас? Постепенно мысли становятся все ленивее, и вскоре тело сковывает внезапно подкравшийся сон.

После отдыха снова идем на аэродром. Сегодня будем наносить бомбовые удары по огневым точкам противника на участке Омычкино-Рамушево.

...Первые три вылета выполнили благополучно, хотя некоторым экипажам пришлось спасаться от истребителей противника.

Из четвертого полета не вернулись Пахомкин и Новиков. Близился рассвет, а их все не было.

Мы молча ждали — полчаса, час, два. Уже рассвело, а У-2 все не появлялся. Кто-то предложил пойти позавтракать. Встали и нехотя двинулись в столовую. Но есть не хотелось. Каждый лениво ковырялся в тарелке, то и дело поглядывая в окно, через которое был виден весь аэродром. Вот послышался рокот У-2. Все встрепенулись, зашумели. Некоторые бросились к окну.

— Штурман армии прилетел! — сказал кто-то унылым голосом. И опять наступило молчание.

В столовую вошел полковник Калинин. Он направился прямо к Скочелясу:

— Командир полка попросил меня слетать с тобой на поиски Пахомкина и Новикова. Собирайся!

Калинин и Скочеляс немедленно поднялись в воздух. Сначала они облетели на бреющем район севернее Омычкино, потом стали кружиться над болотами. Тут-то Скочеляс и увидел торчащий из болота хвост самолета с цифрой «9». Это был У-2 Пахомкина и Новикова.

Выбрав подходящую площадку, Скочеляс и Калинин посадили машину и направились к месту падения «девятки». С большим трудом они добрались туда по болоту. Сергей Пахомкин лежал метрах в десяти от разбитого У-2. Трясина уже успела засосать его почти по пояс. Новиков, раскинув руки, лежал невдалеке от Сергея.

Скочеляс и Калинин перенесли тела погибших друзей на сухое место. Сергею Пахомкину вражеский снаряд угодил в грудь. Михаил опустился перед другом на колени, осторожно вытащил из кармана гимнастерки окровавленный партбилет, удостоверение личности и записную книжку, в которой лежало письмо к родным.

Вскоре к месту падения самолета подошли пехотинцы. С их помощью Калинин и Скочеляс вынесли тела друзей из болота и похоронили в лесу южнее деревни Малые Дубовицы.

К вечеру летчик и штурман вернулись в полк. Это произошло 7 июля 1942 года. На митинге, собранном перед началом ночных полетов, было зачитано предсмертное письмо Сергея.

«Продолжаю воевать с фашистским зверем на У-2, — писал он родным. — Но сердце мое на скоростных бомбардировщиках».

Сережа мечтал о громадных скоростях, а погиб на тихоходной машине. Но он хорошо понимал и выполнял свой долг патриота. В конце письма говорилось:

«Родина приказала мне бить проклятых фашистов на У-2. Значит, так надо. Будьте за меня спокойны. Я не опозорю фамилию Пахомкиных. А если потребуется, я готов отдать жизнь ради свободы любимой Родины». Коммунист Пахомкин сдержал свое слово. Он всегда был впереди и отдал свою молодую жизнь дорогому Отечеству.

Обстановка, в которой нам приходилось действовать, становилась все сложнее. При подходе к цели нас старались схватить в свои объятия вражеские прожекторы, открывали огонь зенитки, атаковывали истребители. Участились и налеты авиации противника на наш аэродром. Еще 26 августа 1941 года командующий фронтом издал приказ, в котором говорилось: «На всех аэродромах для каждого самолета и каждой автомашины сделать земляные, тщательно замаскированные укрытия. Вблизи них вырыть щели для личного состава».

Майор Куликов приказал рыть земляные укрытия летчикам и штурманам. Работали мы днем после двух-трехчасового отдыха. А вечером снова отправлялись на боевые задания.

Мы не раз говорили командиру полка, чтобы рытье землянок он возложил на батальон аэродромного обслуживания. Но наши просьбы и жалобы оставались без ответа. Каждый из нас понимал, что такое перенапряжение летного состава к добру не приведет, и мы сами стали искать выход из положения.

Незадолго до этого среди летчиков нашего полка развернулось интересное движение — научить штурманов самостоятельно пилотировать самолет. И вот теперь, когда ценный почин стал давать первые результаты, кое-кто из нас решил воспользоваться ими для организации кратковременного отдыха в полете. Мне тоже такая идея показалась соблазнительной. А кончилось это... Но расскажу обо всем по порядку.

Наш полк получил приказ в сумерки перелететь в Вины. Оттуда мы должны были наносить удары по аэродрому Дно, где сосредоточились транспортные самолеты и истребители противника.

В первый полет я отправился с Михаилом Егоровым, отличным штурманом, секретарем комсомольской организации. Набрав высоту, я сказал ему:

— Миша, ты пока спи. При подходе к цели я разбужу тебя, и мы отбомбимся. Обратно ты поведешь самолет сам, а я посплю.

— Хорошо, — согласился Егоров.

Прошли озеро Ильмень, затем город Шимск. Скоро цель. По небу начали шарить вражеские прожекторы.

Я взглянул на высотометр: две тысячи восемьсот метров. Разбудил Михаила. Когда над целью погасли прожекторы и перестали стрелять зенитки, убрал газ и начал планировать на аэродром. На высоте тысяча четыреста метров штурман подал команду: «Чуть довернуть!» — и сбросил бомбы.

Резко развернув самолет по ветру, я на большой скорости стал уходить от цели. Тотчас же вспыхнули шесть прожекторов и поймали наш У-2. Сзади и по бокам замелькали разноцветные ленты трассирующих пуль, вверху стали рваться зенитные снаряды.

Продолжая снижаться, я вскоре вышел из зоны обстрела Метрах в двухстах от земли спросил штурмана:

— Жив?

— Все в порядке, — ответил Егоров. Через несколько минут с небольшим набором высоты вышли на Ильмень.

— Миша, бери управление, а я посплю.

— Давай...

Егоров повел самолет, а я, прижавшись к спинке сиденья, задремал. Проснулся от какого-то предчувствия. Схватил ручку управления, сектор газа и крикнул:

— Падаем?

— Проснись, — засмеялся Егоров, — все нормально.

Протер глаза, посмотрел на линию горизонта, спросил:

— Где находимся?

— Прошли маяк номер один. Видишь сзади работает.

— Это не тот маяк.

— Как не тот? — удивился Егоров.

— Не он! Заблудились.

— Не может быть!

Я понимал его: все внимание он уделял приборам, чтобы удержать самолет на курсе. Для наблюдения за местностью у него просто не оставалось времени.

— Заблудились, говорю!

— Возможно, — согласился штурман.

Неуверенность штурмана всегда вызывает у летчика тревогу. Этот неопределенный ответ так неприятно подействовал на меня, что, когда штурман сказал взять немного правее, я с недоверием отнесся к его предложению. Взглянул на бензомер и увидел: стрелка прибора подходит к нулю. Спорить стало не о чем.

— Давай выбирать площадку, — сказал я штурману. — Пойдем на вынужденную, горючее кончается.

— Хорошо, — тяжело вздохнув, ответил Егоров.

Нас окружала непроглядная темень. Только справа мерцал какой-то огонек.

На вынужденную мы всегда старались садиться только у населенных пунктов. Там можно найти тепло, питание, помощь и, самое главное, телефонную связь.

Мелькавший впереди огонек казался мне спасительной звездочкой. Я старался делать все возможное, чтобы дотянуть до него. Когда до огонька стало совсем близко, передал штурману:

— Подготовь белую ракету, освети место посадки. Если внизу кустарник, положу машину на крыло и садиться не буду.

Штурман приготовил ракету. Огонек все ближе и ближе. Когда до земли осталось всего метров пять? шесть, вдруг впереди зажглись стартовые огни аэродрома.

— Аэродром! — вырвался у меня возглас. Только приготовился выравнивать машину, как с земли взлетели две белые ракеты. Они осветили и посадочную полосу, и большую часть аэродрома.

— Так это наш! — крикнул штурман. — Вины!

Самолет мягко приземлился и покатился по посадочной полосе. В этот момент мотор совсем перестал работать, горючее кончилось. Довольные, мы вылезли из кабины. Подбежавшие техники и мотористы оттащили машину на стоянку. Я побежал на командный пункт доложить командиру о выполнении задания.

— Где вы были, почему так долго не возвращались? — резко спросил Куликов.

— Немного уклонились от маршрута.

— Штурман, — обратился командир полка к Егорову, — почему вы плохо вели ориентировку?

— Да вроде все делал правильно, — виновато отозвался тот.

— Не понимаю, — вмешался в разговор присутствовавший на КП командир дивизии. -Просто не верится, чтобы вы могли потерять ориентировку. Что-то вы не договариваете.

— Видите, как было, — сказал вконец растерявшийся Егоров. — До цели спал я, а на обратном пути — Шмелев. Когда он проснулся, ему показалось, что самолет падает. Он сказал, что мы потеряли ориентировку.

Решили садиться на вынужденную, случайно попали на свой аэродром.

— А почему вы спали? — обратился ко мне полковник.

— Товарищ командир, днем мы роем землянки, а ночью летаем. Уже много дней совсем не отдыхаем. Вот и решили поспать в полете по очереди...

— Ах, вот в чем дело... — задумчиво сказал комдив. — Товарищ Куликов, сколько времени летный состав отдыхал вчера?

— Точно не могу сказать... — уклончиво ответил командир полка. Ему, видимо, было неудобно признаться при нас, что в последние дни летный состав спал в сутки по два-три часа. Комдив это понял и бросил нам:

— Вы свободны...

В эту ночь произошли и более серьезные неприятности. Возвращаясь с задания, Виктор Емельянов тоже решил поспать. Машину повел штурман. Над озером Ильмень он столкнулся с другим самолетом. И там, как выяснилось позже, летчик спал. Экипаж первой машины погиб. Второй самолет был изуродован, но все-таки дотянул до аэродрома.

Командир дивизии приказал летному составу полка сутки отдыхать. Мне и Егорову дали двухнедельные путевки в армейский дом отдыха.

Вскоре почти все наши штурманы научились пилотировать самолет. Но со сном в полете было покончено навсегда.