На дальних подступах к Берлину

Январь 1945 года на Висле выдался холодным, ветреным. Земля, израненная снарядами, покрывалась ночью толстым слоем изморози.

Плацдарм на западном берегу, называвшийся пулавским, расширился, стал прочным. Гитлеровское командование, видимо, потеряло надежду ликвидировать плацдарм и на какое-то время прекратило бесполезные атаки.

Жизнь нашего полка, находившегося во втором эшелоне дивизии, шла сравнительно спокойно, если это слово вообще применимо к обстановке на фронте. После прорыва обороны противника и отражения его яростных контратак артиллерийские обстрелы казались нам вполне нормальным явлением.

На Висле полк пополнился офицерами. Привлек к себе внимание майор Александр Иванович Бидненко, назначенный командиром второго батальона.

Когда комсорг Анатолий Горецкий представился новому комбату, Бидненко шутливо проговорил:

— Что ж, принимайте меня в молодежную семью. Правда, комсомольского билета у меня уже нет, но дух комсомольский не выветрился.

До войны Бидненко работал в Донбассе на шахте «Пролетарка» машинистом врубовой машины. Потом учился в Донецком горном институте, но война помешала закончить образование. Его призвали в армию, направили на учебу в Орджоникидзевское Краснознаменное пехотное училище. В 1941 году он вместе с моряками-черноморцами отстаивал Одессу, потом сражался с врагом под Перекопом, защищал Севастополь. Был дважды ранен, а когда подлечился, участвовал в освобождении Ростова, Северного Кавказа. [178]

Во всем облике комбата было что-то поэтичное. Он часто читал стихи, особенно Лермонтова, и в его нехитром фронтовом багаже всегда имелось несколько томиков стихов любимого поэта. Он мог часами любоваться самым обычным зимним ландшафтом. А однажды в его блиндаже невесть откуда появился голубь с подбитым крылом.

Бидненко отличался исключительным бесстрашием. Всем своим поведением в ходе последующих боев он как бы подчеркивал презрение к смерти. В батальоне знали, что командир высоко ценит в людях мужество и отвагу, крепкую дружбу и войсковое товарищество. Эти качества были присущи Александру Ивановичу, и он прививал их подчиненным.

Во время одной неудачной вылазки разведчиков на нейтральной полосе остался тяжело раненный боец.

— Как вы посмели оставить раненого товарища! — со злостью сказал он сержанту, возглавлявшему разведгруппу. — Это ведь измена товарищескому долгу, воинскому братству!

На глазах изумленных бойцов комбат пополз выручать подчиненного. Не легко было разыскать раненого, но Бидненко все же нашел его и вынес из-под обстрела.

— Вот это командир! С таким не пропадешь, — говорили бойцы.

— Помните, что вы не рядовой боец, а командир батальона, которому вверена не только судьба людей, но и руководство боем, — наставлял его командир полка.

Бидненко, конечно, понимал это, но считал, что офицер должен обладать не только властью над подчиненными, но быть вместе с бойцами в передовых рядах и личным примером воодушевлять их на подвиги.

Примерно такого же склада был характер и у его заместителя по политчасти Кирдана. Он ранее воевал в белорусских лесах и болотах, на полях родной Украины. Придя в полк незадолго перед форсированием Западного Буга, Иван Дмитриевич как-то сразу вошел в нашу дружную семью. Ордена Отечественной войны и Красной Звезды говорили о его боевых делах. Командир и политработник батальона быстро нашли общий язык и за короткое время крепко сдружились. Оба они глубоко вникали в партийную и комсомольскую работу, своевременно давали ей нужное направление. [179]

На одном из собраний партийного актива полка Александр Иванович Бидненко говорил:

— Мы воюем пока на польской земле, но нам надо уже теперь выдвигать перед личным составом лозунг «Даешь Берлин!» Пусть под этим лозунгом люди делают свои каждодневные дела. Надо чаще напоминать, что русские войска хаживали по дороге в Берлин, занимали этот город.

В результате работы, которую провели среди личного состава комбат и политработник, во втором батальоне слова «Даешь Берлин!» стали девизом бойцов. Как-то с капитаном Кирданом мы проходили мимо блиндажа, в котором размещались автоматчики. До нас донесся взволнованный голос Аниканова. Подошли поближе, прислушались. Федор с присущей ему неторопливостью рассказывал исторические факты.

— Русские войска побили Фридриха Второго, заняли Берлин. Теперь и мы должны показать, на что способны, — сказал в заключение Аниканов.

Было видно, что беседа Аниканова сильно заинтересовала бойцов. Встал ефрейтор Сенько. Расправив плечи, проговорил:

— Боевой чести предков не посрамим — ударим как полагается. В общем, даешь Берлин!

Бойцы зашумели. Сенько, повернувшись, заметил капитана и скомандовал:

— Встать!

— Сидите, сидите, — сказал Иван Дмитриевич. — Беседа, на мой взгляд, была очень интересная. Идя к Берлину, полезно знать, что ключи от него хранятся в одном из наших музеев как трофей. Но это не значит, конечно, что Берлин сам по себе раскроет перед нами ворота. Нет, будут еще тяжелые бои.

Со всех сторон послышались просьбы рассказать более подробно о взятии русскими войсками Берлина, о ключах от города. Кирдан уселся на ящике и продолжил рассказ агитатора.

— Давно это было, почти двести лет назад — в 1756 году, — сказал он. — Прусское королевство являлось тогда самым сильным и агрессивным государством. В захватнические планы прусского короля Фридриха Второго входило и порабощение русских земель. [180]

— Вот черти, — в сердцах сказал Сенько. — Лезут и лезут. Сейчас их надо так стукнуть, чтобы навсегда отбить охоту до наших земель.

— Тише ты...

— Сенько правильно говорит, — согласился политработник. — Это наша с вами общая задача.

— Дальше-то, что дальше?..

— И вот, — продолжал Кирдан, — разгорелась тогда так называемая Семилетняя война. Много в этой войне побед одержали русские войска над прусской армией. На третий год войны под деревней Кунерсдорф произошло крупное сражение. В этом сражении русские за несколько часов разбили армию Фридриха, взяли трофеи, в том числе сто семьдесят два орудия, двадцать шесть знамен. В числе трофеев, — сообщил Иван Дмитриевич под дружный хохот солдат, — оказался даже мундир короля. А сам король едва унес ноги от наших казаков. Король писал тогда своему министру в Берлин, что все бегут, что у него нет власти остановить войска: «Пусть Берлин думает о своей безопасности. Последствия битвы будут еще ужаснее самой битвы... Все потеряно».

— Погоди! Теперь еще не так завоет! — сказал Сенько, имея в виду Гитлера.

Политработник напомнил уже известный факт взятия Берлина русскими войсками.

— И мы не подкачаем! Правильно я говорю? — обратился к присутствующим Аниканов.

— Правильно!

— Даешь Берлин!

Кирдан умел своевременно улавливать настроение воинов. Это позволяло ему предметно строить политическую работу, направлять усилия партийной и комсомольской организаций на решение актуальных задач.

* * *

Полк перевели в первый эшелон войск, оборонявших плацдарм.

Между тем обстановка на плацдарме все более накалялась. Это чувствовалось по накоплению в ближних тылах техники, по усиленной разведке с обеих сторон. Пленный унтер-офицер показал, что противник, ожидая нашего наступления, стягивает к переднему краю свежие силы. Второй пленный, связист, сообщил данные, свидетельствовавшие [181] о подготовке гитлеровцев к наступлению. Стало известно, что в районе Радома сосредоточено до трех танковых дивизий, несколько дивизий пехоты, в том числе части «СС».

Участились артиллерийские налеты врага на наши передовые позиции и ближайшие тылы, почти каждую ночь усиленно действовали его разведгруппы.

В полку много думали над тем, как предотвратить проникновение вражеских разведчиков к нашим траншеям. В штаб поступало немало предложений, но для их внедрения требовались крупные материальные затраты. Помог случай. При очередном артиллерийском налете осколками повредило батальонную кухню. В связи с этим бойцам некоторое время выдавали сухой паек. Появилась уйма пустых консервных банок.

— Ай-ай, зачем такая нехозяйственность, — сокрушался комсорг Сулейманов. — Банке — копейка цена, а она во-о-т как нам нужна.

Облазив ближайшие траншеи, Сулейманов собрал гору банок. О своем замысле он доложил командиру роты и получил полную поддержку. Закипела работа. Бойцы прокалывали в банках отверстия, подвешивали внутри банок винтовочные гильзы. Получались своего рода колокольчики. Их нанизывали на старый телефонный шнур. Ночью шнур с колокольчиками установили на колышках вдоль передовой на нейтральной полосе. Густая и высокая трава хорошо маскировала это нехитрое сооружение. И стоило разведчикам противника наткнуться на него, как на нейтральной полосе поднимался такой тарарам, который был слышен не только охране наших позиций, но и бойцам, отдыхавшим в блиндажах. В общем, сооружение явилось хорошим подспорьем в системе обороны.

В эти же дни комсомольцы роты капитана Сахно выступили застрельщиками соревнования за образцовое оборудование, содержание огневых точек и личного оружия.

Докладывая об этом, комсорг Ющенко говорил:

— Нам надо поддержать инициативу комсомольцев, сделать так, чтобы все ячейки были удобными, чистыми, а оружие содержалось бы в идеальном порядке.

Наставником молодых воинов в борьбе за образцовое оборудование позиции стал командир роты Сахно. Он часто напоминал командирам взводов и отделений: «Борьба [182] за порядок и дисциплину — это борьба за победу с меньшей кровью. Твой окоп, — говорил он бойцам, — это твоя крепость. В нем все должно быть на своем месте. Главное, чтобы оружие всегда было исправно и ничто не мешало вести прицельный огонь: ни вещмешок, брошенный куда попало, ни пустые коробки из-под патронов. Создавайте в окопе условия для автоматических действий. Кончились патроны, надо перезарядить диск — протяни руку, не отрывая взгляда от наблюдаемого сектора, достань другой, заряди и снова веди огонь».

Вскоре все комсомольцы роты навели в своих окопах образцовый порядок. Глинистые основания ячеек посыпали чистым песком, брустверы обложили дерном, вещмешки сложили в специальные ниши, патроны протерли и аккуратно уложили в цинковые ящики. Комсомольцы с полным основанием говорили бойцам: «Сделай, как я». И все воины следовали их примеру.

Вера Лидванская, придя как-то в роту проверить санитарное состояние, была приятно удивлена соломенными матами для вытирания ног, постеленными перед входом в блиндажи, чистотой и порядком внутри помещений. Да и внешний вид бойцов стал лучше: обувь вычищена, появились белые подворотнички.

Во всем этом была немалая заслуга комсомольского актива, помогавшего командиру подразделения благоустроить окопный быт. Активисты ставили личному составу в пример бойцов, отлично оборудовавших свое «фронтовое место жительства», выпускали о них боевые листки. Они же, активисты, через каждые два-три дня выпускали сатирический листок, в котором критиковались недостатки. В листке помещались короткие заметки, карикатуры, частушки.

Чтобы распространить опыт оборудования траншей, по распоряжению командира полка в роте Сахно побывали офицеры и младшие командиры других подразделений. Мы в свою очередь пригласили сюда комсоргов. Они ознакомились с оборудованием огневых точек. Это был своеобразный семинар комсомольского актива. Он принес много пользы. Во всех ротах началась борьба за образцовый порядок.

В батальонах шла упорная боевая подготовка. Все отлично сознавали, что наступление не за горами.

В ночь на 13 января полк занял исходное положение [183] для атаки у деревни Игнацув на пулавском плацдарме. Я не знал тогда, что нам предстояло участвовать в знаменитой Висло-Одерской операции. Не знал, что операция эта фактически уже началась: накануне, 12 января, 1-й Украинский фронт перешел в наступление на Бреславль. Войска же 1-го Белорусского фронта своим левым крылом вот-вот должны были выступить в направлении на Познань одновременно с двух плацдармов: магнушевского и пулавского. Важная роль в этом отводилась и нашей 69-й армии. Вместе с 33-й армией и двумя танковыми корпусами ей надлежало наступать с пулавского плацдарма на Лодзь. А 47-я и 1-я польская армии, составлявшие правое крыло фронта, нацеливались на Варшаву. Таким образом, операция ставила далеко идущие цели.

14 января поступил приказ о наступлении. В оставшиеся перед боем часы надо было многое сделать.

В первом часу ночи в траншее, около блиндажа Бидненко, собрались члены комсомольского бюро. Настроение приподнятое, боевое. Каждому хотелось высказать друг другу свои чувства, мысли, но времени в обрез. Быстро договорились о том, чтобы к 6.00 помочь командованию, партийным организациям батальонов довести до личного состава обращение Военного совета фронта. Как это сделать? Решили во всех ротах провести собрания накоротке об авангардной роли комсомольцев в бою; на этих же собраниях распределить среди актива поручения.

От второго батальона на заседании бюро помимо Анатолия Горецкого присутствовал младший лейтенант Василий Титков. Он прибыл к нам из другого полка на должность комсорга батальона, так как Горецкий должен был уйти в другую часть с повышением по службе.

Горецкий уже сдал комсомольское хозяйство своему преемнику, познакомил его с людьми и на следующий день должен был отбыть к новому месту службы. Когда мы остались с ним вдвоем, я поинтересовался его мнением о Титкове. Анатолий, не задумываясь, ответил:

— Парень он хваткий, дело у него пойдет.

У меня сложилось о новом комсорге точно такое же мнение. Было приятно сознавать, что Горецкого сменил достойный товарищ. И действительно, Титков быстро нашел общий язык с бойцами. Комсомольцы почувствовали в нем бывалого воина не только по ордену Славы III степени, красовавшемуся на груди, но и по строгой военной [184] выправке, по умению держать себя во время артиллерийских налетов противника и бомбежек. Василий отлично знал все стрелковое вооружение, имевшееся в батальоне, а это тоже повышало его авторитет как комсомольского работника.

До утра мне надо было побывать в нескольких ротных комсомольских организациях, проверить, как комсорги батальонов расставили актив. Прощаясь с Анатолием, я обнял его и сказал, что он оставляет о себе в полку добрую славу, что мне жаль с ним расставаться, хотя именно я рекомендовал его на должность комсорга полка.

— Погоди прощаться-то. Завтра увидимся, — проговорил он, освобождаясь из моих объятий. — Пойдем-ка лучше к майору Соловьеву — пусть он задержит меня на время наступления. А то неудобно получается: батальон в атаку, а я — в тыл. Да и Титкову надо помочь в наступлении.

Я рад был такой просьбе Анатолия. Майор Соловьев позвонил в политотдел дивизии, и Горецкому разрешили задержаться в полку на несколько дней.

* * *

Полковник Додогорский, ставя задачу перед офицерами штаба, сказал, что замысел командира 61-го стрелкового корпуса сводится к следующему: ударом 274-й и 134-й стрелковых дивизий прорвать сильно укрепленную оборону противника в направлении Паенкув, Флерянув, Пацернова Воля с последующим выходом к дороге Горбатка — Зволень.

...Низкая облачность и утренний густой туман исключали участие, авиации в боевых действиях. Поэтому огромное значение в прорыве обороны противника имело мощное артиллерийское наступление. Оно началось в 8.30. Наши орудия вели уничтожающий огонь по заранее разведанным и пристрелянным целям.

Передовой отряд в составе батальона Бидненко, батареи самоходных артиллерийских установок, пяти танков «ИС» и «Т-34» стремительным рывком захватил первую позицию обороны противника. Предпринятые гитлеровцами контратаки успеха не имели. Наш полк, как и дивизии всего корпуса, продолжал теснить врага, захватывая все новые и новые опорные пункты и уничтожая вводимые им ближайшие тактические резервы. Возникали [185] скоротечные ближние бои. Неподалеку от Радомского шоссе батальон Кряжева столкнулся с немецкой колонной численностью до тысячи человек, прикрываемой десятью танками. В результате часового боя гитлеровцы потеряли только убитыми 150 солдат и офицеров. Было пленено 90 солдат, захвачено 25 автомашин, три самоходки, 6 орудий, 25 парных повозок.

Противник, лишенный возможности организовать оборону на промежуточных рубежах, отходил к городу Радом. За день мы продвинулись на 30 километров. С наступлением темноты бои уже велись на подступах к городу.

Радом являлся важным узлом коммуникаций в общей системе обороны противника. Укрепляя город, гитлеровцы приспособили для обороны каменные здания, на улицах построили ряд бетонных противотанковых препятствий, дотов. Перед городом имелись две линии траншей полного профиля, противотанковые рвы. Судя по всему, можно было ожидать длительных боев за город. Однако события развернулись иначе.

61-й стрелковый корпус двумя стрелковыми дивизиями занял охватывающее положение с севера и востока (с юга наступали части 25-го стрелкового корпуса). Наша 274-я стрелковая дивизия с ходу ворвалась на восточную окраину и завязала уличные бои. 965-й полк под командованием полковника Р. И. Бортника успешно продвигался к центру, инициативно действуя мелкими группами и уничтожая разрозненные подразделения вражеских автоматчиков. Уличные бои продолжались всю ночь. Общими усилиями стрелковых корпусов 69-й армии и 11-го танкового корпуса, активно поддержанных авиацией, сопротивление противника было сломлено. К утру 16 января большой промышленный город вновь обрел свободу. Его удалось сохранить от разрушений, замышлявшихся гитлеровцами. И это благодаря решительным действиям наших войск. Через два дня мы узнали радостную весть: приказом Верховного Главнокомандующего нашему 61-му стрелковому корпусу было присвоено наименование «Радомский», а всему личному составу объявлялась благодарность.

19 января вместе с другими войсками 1-го Белорусского фронта наша дивизия вступила в город Лодзь. Неотступно преследуя врага, за три дня мы отшагали 106 километров, [186] форсировали реку Варта, освободили 186 населенных пунктов{10}.

В боях на польской земле я часто вспоминал Владимира Григорьевича Елина, наш разговор при первой встрече под Ярцевом, когда он сказал, что предстоит освобождать много городов и что надо учиться брать их с меньшей кровью. И мы учились, обобщали накопленный в боях опыт, доносили его до бойцов, разъясняли важность освободительной миссии, которая была возложена на войска Красной Армии.

Всякий раз, когда на пути стоял тот или иной город, мы рассказывали воинам о его экономическом и политическом значении, а также о той роли, которую он теперь играет в системе обороны врага.

Впереди — Познань. Это не только крупный промышленный центр Польши, но и важный узел гитлеровской обороны на берлинском направлении. Политработники, парторги и комсорги напоминали бойцам: «Освободим Познань — поможем польскому народу, нашему союзнику по борьбе, приблизим час нашей окончательной победы над врагом».

Между боями бойцы и командиры полка встречались с воинами соседних частей, танкистами, артиллеристами, делились друг с другом опытом. В один из дней по приглашению комсорга Ющенко в батальон заглянули артиллеристы самоходных установок. Наши ребята задали им много вопросов, в том числе о тактике действий самоходок. Для стрелков было важно, чтобы САУ шли с ними вместе, сопровождали огнем. Артиллеристы соглашались, но вместе с тем просили, чтобы в ходе боя стрелки лучше обозначали, целеуказания.

— Самоходные установки ведут огонь с коротких остановок, из-за укрытий, часто маневрируют на поле боя, — пояснял один из артиллеристов. — Поэтому не следует огорчаться, если мы ведем огонь в считанные секунды, а затем отходим назад. Знайте, что через несколько минут появимся в другом месте и снова поможем вам».

Знакомство с тактикой соседей, встречи с людьми, приводящими в движение боевую технику, — все это усиливало чувство локтя, сплачивало воинские коллективы в единый мощный кулак. [187]

Бои принимали все более ожесточенный характер. На подступах к Познани дальнейшему продвижению батальона Бидненко мешало сильное сопротивление фашистов, засевших в полуразрушенном костеле и в окружавших его хозяйственных постройках. Тем временем батальон Кряжева вырвался далеко вперед. Создалась угроза отрыва его от артиллерийских частей непосредственной поддержки. Командир полка приказал Бидненко оставить несколько штурмовых групп для подавления сопротивления противника, а основным силам батальона обойти этот участок и двигаться на соединение с Кряжевым.

Анатолий Горецкий с разрешения Бидненко остался вместе с бойцами штурмовых групп. В одной из воронок от снаряда он нашел ротного командира старшего лейтенанта Савченко, которому было приказано уничтожить опорный пункт врага.

— Ох как мешает костел. Не иначе как под крышей наблюдатели. Смотри, как бьют по нашим, — указывая рукой в сторону уходящих рот, говорил Савченко.

Противник действительно переключил все свое внимание на роты, смещавшиеся туда, где находился батальон Кряжева.

— Хорошо бы воспользоваться этим, — заметил Горецкий. — Момент самый подходящий. Не возражаете, если со мной к костелу пойдут Сенько и Сулейманов?

Вскоре по распоряжению командира роты в воронку приползли Сенько и Сулейманов. Пока Горецкий прикреплял к древку красное полотнище, старший лейтенант Савченко поставил задачу перед командирами штурмовых групп.

В небо взвилась красная ракета. По этому сигналу группы ринулись в атаку. Противник встретил их сильным огнем. Не добежав каких-нибудь ста метров до построек, бойцы залегли. Вперед продолжали двигаться только трое — Горецкий, Сулейманов и Сенько.

Когда до дверей костела осталось метров десять, Сулейманов, держа наготове автомат, вскочил во весь рост и устремился к зданию. Горецкий и Сенько последовали за ним. Справа застрочил крупнокалиберный пулемет, но храбрецы были уже в безопасности.

Вход в костел был завален мешками с песком, лишь в самом верху высокого дверного проема зияла брешь, пробитая снарядом. Бросив в нее противотанковую гранату, [188] Горецкий быстро взобрался на вершину завала и спрыгнул вниз, на каменные плиты. Сулейманов и Сенько ни на шаг не отставали от офицера, в котором они по-прежнему видели комсорга батальона.

В костеле как будто никого не было. Вдруг сверху раздалась автоматная очередь, за ней вторая, третья... Бойцы, прильнув к стене, словно по команде, вскинули свои автоматы.

Посыпалась штукатурка, на пол рухнул гитлеровец. Сенько вставил новый диск и, ведя огонь короткими очередями, стал взбираться по винтовой лестнице наверх. На одной из площадок на него сзади навалился фашистский солдат. Сенько упал, над ним сверкнул штык, но в это время Горецкий сразил фашиста автоматной очередью. Сулейманов стрелял по темным углам костела. Вдруг кто-то из гитлеровцев дико закричал:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Горецкий, держа наготове гранату, выглянул из-за балки. Подняв руки, на коленях стоял немецкий солдат. Подойдя ближе, Анатолий увидел, что тот был прикован толстой железной цепью к стропилам. Рядом с ним стоял пулемет.

Разломав черепицу, Горецкий вылез на крышу и воткнул древко флага в расщепленную снарядом тесину. Алое полотнище забилось на ветру. Снизу послышались крики «ура» и дружные винтовочные залпы бойцов штурмовых групп. Горецкий оглянулся. Перед ним открывалась грандиозная панорама боя. Впереди, скрываясь в кустарнике, бойцы батальона Бидненко спешили на помощь кряжевцам. Теперь им ничто не мешало продвигаться вперед. Слева за лесом рвались снаряды. В рваных облаках разрывов виднелись наши танки. Они шли, стреляя на ходу.

Раздался оглушительный взрыв. Столб кирпичной пыли, перемешанной с сухой известью, взвился около костела. Когда пыль рассеялась, Горецкий увидел, как, опасаясь нового взрыва, гитлеровцы, стараясь укрыться за прочным забором, бегут по траншеям.

— Гранаты! — крикнул он.

Сулейманов и Сенько, бросив с высоты во двор ближайшей постройки гранаты, взялись за автоматы. Горецкий тоже выдернул чеку лимонки, замахнулся, но в этот момент пулеметная очередь полоснула его по ногам. Он покачнулся и со взведенной гранатой полетел вниз. [189]

— Прощайте! Бейте их! — донесся до Сулейманова и Сенько голос Анатолия, и в ту же минуту в гуще столпившихся фашистов раздался взрыв.

Подвиг боевого вожака комсомольцев второго батальона видели десятки бойцов штурмовых групп. Они с яростью набросились на врага и скоро уничтожили опорный пункт обороны противника.

* * *

Прошло две недели с начала наступления. На протяжении всего этого времени комсомольский актив, находясь в передовых рядах наступавших, личным примером воодушевлял однополчан на ратные подвиги.

Пройден важный участок по пути к победе — от Вислы до Познани. У членов бюро накопилось много впечатлений, которыми полезно обменяться, возникли вопросы, которые надо было решить сообща... Одним словом, поговорить было о чем, и 28 января состоялось очередное заседание бюро. Я вынес на обсуждение отчет комсорга второго батальона Василия Титкова.

Новый комсорг зарекомендовал себя храбрым и мужественным офицером. Комсомольская же работа в батальоне после гибели Горецкого несколько ослабла. Обсуждение отчета было полезным во всех отношениях. Титков мог доложить обо всем, что сумел сделать за две недели, а из выступлений опытных комсоргов Ющенко и Каграманова почерпнуть ценный опыт.

Василий Ющенко прибыл с трофейным автоматом; на поясном ремне висели гранаты. Хриплым от простуды голосом он расспрашивал Каграманова, как идут у него дела. Армаис, в сбившейся на затылок шапке, в длинной, почти до пят, шубе, не по размеру больших валенках, улыбаясь, отвечал, что если дела так же хорошо пойдут и дальше, то в Берлине будем раньше, чем мы думали.

— Что же, пора начинать, — сказал, обращаясь ко мне, Петр Кузьмич Згоржельский.

Чтобы удобнее было вести протокол, Василий Ющенко устроился около толстого пня, заменявшего стол президиума. Остальные члены бюро наломали сосновых веток, расстелили их на земле и уселись вокруг Василия.

Открывая заседание, я предложил присутствующим почтить память геройски погибшего Анатолия Горецкого. [190]

Все встали. Лица сосредоточенны, суровы. Вера Лидванская незаметно смахнула слезу.

Когда члены бюро снова сели, Петр Кузьмич сообщил, что командование полка возбудило ходатайство о посмертном награждении Горецкого орденом Отечественной войны 1 степени.

Предоставляю слово для отчета Василию Титкову. Он начал с сообщения о том, что все бойцы знают о героическом подвиге Горецкого. Мстя врагу за гибель боевого товарища, молодые воины дерутся отважно. Об этом свидетельствует тот факт, что из 78 комсомольцев, состоящих на учете в батальонной организации, 58 представлены к правительственным наградам.

— За время наступательных боев, — говорил Титков, — усилился приток молодых воинов в партию и в комсомол. Так, например, девятнадцать солдат и сержантов подали заявления с просьбой принять их в комсомол. Младший сержант Салиев написал в своем заявлении:

«Я был свидетелем подвига нашего комсорга лейтенанта Горецкого. В боях, которые мы сейчас ведем, буду таким же бесстрашным, до конца жизни преданным Родине. Прошу принять меня в комсомол. Хочу драться с врагом и за него, и за себя».

Титков рассказал об использовании комсомольцами батальона трофейного оружия, в частности немецких фаустпатронов. Гитлеровцы начали применять эти патроны сравнительно недавно, но их боевые свойства были уже известны — при стрельбе с близкого расстояния они обладали значительной разрушительной силой. Особенно много неприятностей «фаусты» доставляли нашим воинам во время подавления блокированных очагов сопротивления фашистов.

После уничтожения дотов, дзотов и других оборонительных сооружений бойцы находили десятки таких патронов. Комсомольцы второго батальона начали применять фаустпатроны против гитлеровцев. Комсорг Титков был одним из зачинателей этого полезного дела.

— Ведь это же просто здорово! — восхищался Каграманов. — Сегодня же приду к тебе учиться стрелять «фаустами», а завтра буду учить этому комсомольцев своего батальона.

— Пожалуйста, учись хоть сейчас, — ответил Титков и положил на «председательский стол» трофей, который [191] он притащил сюда и до заседания бюро прятал в кустах.

— Постойте, постойте, друзья, — сказал Згоржельский. — Это же анархия. Так серьезные вопросы не решаются. Опыт комсомольцев второго батальона хороший, заслуживает широкого распространения, но заниматься этим надо организованно, под руководством командиров. Я предлагаю поступить так: почин одобрить, доложить о нем командованию и поставить вопрос о распространении опыта. Мне кажется, надо добиваться, чтобы в каждой роте два-три человека научились применять «фаусты», а эти люди в свою очередь обучат еще по нескольку человек. Получится так, как это было при развертывании снайперского движения. Только на этот раз никаких курсов создавать не будем — техника-то этих патронов довольно примитивная.

Продолжаем слушать Титкова. Дельные, интересные вещи он говорит. Видно, что парень «врос» в батальон, старается вести работу конкретно, видит людей. По согласованию с командиром батальона и с командирами рот он написал несколько писем родным особо отличившихся бойцов и сержантов. Парторг полка и все мы, члены бюро, одобрили это начинание молодого комсорга и предупредили его, чтобы полученные ответы были доведены до всех воинов. Наиболее яркие письма предполагалось использовать в нашем рукописном журнале.

На заседании выступили Ющенко, Каграманов и другие члены бюро. Как всегда, первое их слово — о мужестве и героизме бойцов и сержантов. Вместе с тем члены бюро самокритично говорили о собственных упущениях и о недостатках в работе Титкова.

Были случаи, когда комсорги батальонов по два-три дня не знали о наиболее ярких событиях в боевой деятельности других батальонов. В этом была прежде всего моя вина: я все еще недостаточно быстро распространял хорошие вести. Практически это получалось так. Попадешь в роту, ознакомишься с положением, найдешь что-то интересное, о чем полезно знать активу других подразделений. А тут, глядишь, начинается атака или, наоборот, гитлеровцы предпринимают контратаку, закипает горячий бой. Разве уйдешь в такой момент из подразделения? Вот и приходится руководить комсомольской работой, днями не выпуская из рук автомата. [192]

Так случилось, в частности, с распространением опыта стрельбы фаустпатронами. Ведь видел же я, как стреляли ими комсомольцы второго батальона, сам выпустил несколько штук.

Майор Соловьев и капитан Згоржельский не раз указывали мне, что следует больше заниматься организаторской работой. Теперь, на заседании бюро, по сути дела, об этом же говорят и члены бюро. Значит, надо перестраиваться.

На заседании бюро мы договорились еще об одном, на мой взгляд, полезном деле. Решили в каждом подразделении оформить карты, показывающие боевой путь полка от Ярцева до Познани, и проводить около них беседы с воинами.

* * *

С тяжелыми боями мы шли на запад по территории Польши.

Западнее Познани батальон Кряжева вступил в сосновый лес. Продвижению мешали завалы, хитро подстроенные ловушки из мин. В зарослях разведчики обнаружили большую группу местных жителей, скрывавшихся от гитлеровцев. Здесь были старики, женщины, дети. Увидев советских воинов, они со слезами на глазах обнимали и целовали своих избавителей, спешили рассказать нам о тех лишениях, которые перенесли за годы оккупации.

В каждом освобожденном населенном пункте к командованию полка являлись делегации местного населения. Они от всей души благодарили советских воинов за мужество и отвагу, проявленные в боях с фашистами, клялись в вечной и нерушимой братской дружбе, рассказывали о зверствах гитлеровцев.

Мне на всю жизнь запомнилась встреча с польскими крестьянами одной из деревень. Едва наш штаб разместился в доме учителя, как сюда начали стекаться местные жители.

— Проходите, проходите, — приглашал их полковник Додогорский. — Усаживайтесь.

— Дзенкую, пан, — ответил за всех поляк с перевязанной платком рукой. Из-под его густых седых бровей смотрели усталые глаза; на широком лбу глубокими складками легли морщины. [193]

— Я солтыс{11} деревни, — представился старик. — Жители поручили мне приветствовать в вашем лице всех советских братьев. Если пан полковник согласен, мы разместим все ваше войско по хатам.

За спиной старосты послышались одобрительные возгласы.

— Спасибо, — поблагодарил Петр Викторович и осведомился, почему рука уважаемого старосты перевязана.

— Сын у него в Войске Польском... Гестаповцы пытали солтыса, — ответила женщина, закутанная в шаль.

Поляки рассказали, что многие жители деревни угнаны на каторгу в Германию, десятки людей погибли в Майданеке. Указав на одну из женщин, староста сказал:

— Вот пани Кшесинская чудом уцелела.

В те дни в нашей печати уже появились первые сообщения о страшной «фабрике смерти», созданной фашистами неподалеку от города Люблин. И вот перед нами — одна из жертв этой «фабрики».

— Вы были в Майданеке? — спросил Залесский, обращаясь к женщине.

Она как-то сразу сжалась, словно боясь удара. Из-под платка серебристой полоской отсвечивали волосы. Сквозь бинт, плотно прилегающий к щекам, проступала кровь. Казалось, она вся горела. Ее худенькие плечи нервно задрожали, на глазах появились слезы.

— Простите, не могу вспомнить без страха... Натерпелась, — проговорила она и разрыдалась.

Соловьев налил в кружку воды, подал ей, но женщина отстранила его руку и, поправив платок, низко опустила голову.

— Не расстраивайтесь, пани, все, что было, теперь прошло. Русские с нами, — успокаивал ее староста и, обращаясь к присутствующим, сказал: — Пани Кшесинская была отправлена в Майданек с полгода назад, когда гестаповцам стало известно, что ее сын Стефан — командир партизанской группы. Недавно каратели схватили несколько партизан и ее сына. Ох, как пытали они Стефана! Но он ничего не сказал, никого не выдал. Тогда из Майданека привезли пани Кшесинскую. Ей сказали: «Если заставишь сына говорить, он будет жить, если будет молчать — и ему и тебе смерть». Но пани не стала [194] принуждать Стефана к измене. Тогда они каленым железом начали жечь ее лицо. Она вынесла и это. На ее глазах фашисты повесили Стефана, а ее бросили в ров вместе с расстрелянными партизанами, думая, что она умерла...

Когда староста закончил свой взволнованный рассказ, полковник Додогорский подошел к женщине, нагнулся и крепко поцеловал ее в лоб. Она пыталась стать перед ним на колени, но Петр Викторович удержал ее и усадил на место.

— Бойцы должны знать о Стефане, о вас, пани Кшесинская, о вашем мужестве. Мы расскажем им, — проговорил майор Соловьев. — Я понимаю, что вам нужен сейчас отдых, покой, но, если можете, расскажите хотя бы коротко о том, что творилось в Майданеке.

— Об этом не расскажешь сразу, — ответила она. — Слишком много людей там погибло. Там были русские, поляки, украинцы, французы, бельгийцы, греки, чехи... Всех, кто попадал в этот лагерь, даже грудных детей, умышленно истощали, заражали болезнями, здоровых людей держали вместе с больными. Кормили нас так, чтоб не все сразу умирали. Обессиленных людей посылали на работу, а тех, кто уставал или задыхался от непосильного труда, пристреливали...

Мы слушали этот рассказ затаив дыхание. Владимир Владимирович Залесский записывал кошмарную повесть польской женщины.

«Я не могла подняться и стоять на ногах. В бараке негде ступить. Люди валялись на полу, умирали, сходили с ума. Нам говорили, что скоро поведут в баню. Я сперва не знала, что это за «баня», но потом стало известноЗ: кто туда попадал, уже не возвращался — их умертвляли газом. День и ночь над лагерем дымили трубы печей, в которых сжигали трупы... Сколько там погибло!.. Я видела, как фашисты подвешивали людей за руки, связанные за спиной, к столбам, я видела трупы, много трупов — рвы с трупами, трупы у печей, у костров — везде смерть, смерть и смерть...»

Женщина закрыла трясущимися руками лицо и упала на пол. Находившаяся здесь Вера Лидванская оказала Кшесинской первую помощь.

...Покидая утром деревню, мы прошли мимо рва, на дне которого лежали расстрелянные гитлеровцами партизаны. [195] Староста деревни, пани Кшесинская и несколько других местных жителей стояли у березы, на которой был повешен польский патриот антифашист Стефан Кшесинский.

Поляки, обнажив головы, кланялись советским воинам.

* * *

...Разве можно забыть морозное утро 28 января? Сорок три месяца мы шли сюда, чтобы навсегда покончить с фашизмом.

Вот она — гитлеровская Германия. С ходу форсировав полноводную, заболоченную Обру в районе города Тирштигель, мы вступили на землю Бранденбургской провинции.

Сквозь густые ветви хвойного леса виднелось широкое, необозримое поле. Впереди стройными рядами протянулись улочки деревни. На перекрестке дорог стоял указатель. Бойцы читали: «Kunersdorf». Еще свежи в их памяти беседы политработников о битве при Кунерсдорфе в Семилетнюю войну, о победе здесь русского оружия. Вновь, как и сто восемьдесят шесть лет назад, пришли сюда русские воины.

Рота Сахно пробиралась к деревне через заросли молодого леса. Перейдя гладкую ленту асфальтированного шоссе, бойцы снова вступили в лес. Здесь на их пути встал высокий забор, оплетенный колючей проволокой. По углам огороженной территории возвышались сторожевые вышки.

Разрезав ножницами проволоку, группа бойцов во главе с капитаном Кирданом оказалась у одного из бараков с железными решетками на окнах. Войдя в помещение, они увидели трехъярусные нары, кучи стреляных гильз. Между нарами нашли лежащего навзничь в грязных лохмотьях истощенного человека. Он был мертв. Кирдан обратил внимание на ремень с пятиконечной звездой на бляхе.

Сержант Константинов пристально разглядывал какую-то карандашную надпись на одной из досок нар.

— Товарищ капитан, — позвал он Кирдана, — смотрите, адреса советских людей.

Смахнув с досок пыль, Кирдан прочитал:

«Зубков Егор Сергеевич, уроженец Чкаловской области, Грайчуковского района, села Старо-Яшкино. Попал в плен в 1941 году. Находился здесь с 15 января 1943 [196] по 17 февраля 1944 года». «Счетчиков Алексей Иванович из г. Баку. Находился здесь с 24 ноября 1943 года по 3 августа 1944 года».

Сомнений не было: здесь размещался лагерь для советских военнопленных. Что стало с людьми, какова их судьба? Ответ на эти вопросы дала еще одна надпись, найденная сержантом Константиновым. На стойке нар гвоздем было нацарапано: «Сзади барака лежат 352 наших товарища. Прощайте, друзья, отомстите за нас».

Бойцы сняли шапки. В безмолвной тишине слышалось лишь тяжелое дыхание.

Тем временем закипел бой за Кунерсдорф. С чердаков и подвалов домов хлестали струи раскаленного свинца. Ощетинилась и траншея, опоясывавшая деревню.

Разведчики полка — их было десять человек — во главе с капитаном Селезневым проникли на окраину Кунерсдорфа и захватили двухэтажный дом. Фашисты окружили смельчаков. Разведчики держались стойко, отстреливались до последнего патрона. Бой переместился на второй этаж. Гитлеровцы взломали дверь, за которой укрылись селезневцы. Тогда наши ребята бросились на них с ножами. Раздался взрыв. Это оставшиеся в живых разведчики подорвали себя гранатами. Погибли Михаил Корнеевич Селезнев и его боевые друзья члены ВЛКСМ сержанты Бабаджанов, Казимиров, Елисеев, Якунин, Красноперов, Ерунин и рядовой Глухов (фамилии двух разведчиков, к сожалению, не сохранились в моих записях). За их смерть противник заплатил дорого: около дома и внутри его мы потом насчитали до сорока трупов гитлеровцев.

Бой продолжался. Бойцы, встретив сопротивление противника, залегли. Комбат Бидненко, находясь на своем НП, сорвал с дуба прошлогодний лист, повертел его в руках, затем не спеша достал из кобуры «ТТ» и уверенной походкой направился к передовой цепи. Кругом свистели пули. Одна из них задела полу шинели. Бидненко понимал: в ходе боя наступил такой момент, когда только его личный пример может поднять подчиненных в атаку. Отстал ординарец, раненный в ногу, а комбат все шел и шел. Поравнявшись с окопавшимися бойцами, во всю силу легких запел:

В едином порыве встали бойцы, подхватили слова гимна, зовущего к борьбе. И гитлеровцы дрогнули.

По пятам врага рванулись наши воины. Сулейманов первым вскочил в крайний дом Кунерсдорфа. На помощь ему поспешили товарищи. Вскоре сюда пробрался и Кирдан. Комбат Бидненко расположился на крыше часовни, откуда хорошо просматривались не только дома и улицы, но и окраины деревни.

К Бидненко прибежал с запиской связной командира полка. Прочитав записку, комбат вызвал капитана Кирдана, а находившемуся рядом ротному Савченко отдал распоряжение выделить взвод лейтенанта Леонтьева для выполнения задания командира полка.

Оказывается, в двух километрах северо-западнее деревни разведчики обнаружили полевой аэродром. Они доложили командиру полка, что на летном поле находится много самолетов, что гитлеровцы роют ямы и закладывают в них фугасы.

Взвод лейтенанта Леонтьева, в котором находился и капитан Кирдан, нашел в обороне аэродрома брешь и напал на техников и летчиков, занимавшихся подготовкой к уничтожению самолетов. После небольшой перестрелки гитлеровцы сдались. На аэродроме оказалось 25 исправных Ме-109 и один Фокке-Вульф-190. Выяснилось, что самолеты не могли взлететь: у гитлеровцев не было горючего.

* * *

Противник произвел перегруппировку своих сил. После ожесточенной артиллерийской подготовки в контратаку перешли эсэсовцы дивизии «Великая Германия».

Ураганным огнем встретили их воины нашего полка.

Метко стрелял из своего «максима» Дмитрий Сенько. Гитлеровцы попятились назад и залегли. Вновь начался артиллерийский и минометный обстрел. Осколком разорвавшейся мины Сенько был ранен в ногу, но отважный воин продолжал посылать в сторону врага одну за другой пулеметные очереди. Он хорошо помнил рассказ капитана Кирдана о том, как на этом месте почти двести лет назад русские войска, идя на Берлин, разбили прусскую армию. Он помнил и теплые слова Згоржельского при приеме его в партию: коммунист — это человек сильной воли, несгибаемого мужества. Он знал, что если уйдет [198] отсюда, то гитлеровцы возвратятся в Кунерсдорф, и, чтобы снова занять этот населенный пункт, потребуются большие жертвы.

Стреляя, Сенько не заметил, как кончились патроны. Пулемет смолк. Гитлеровцы снова поднялись в атаку. Стиснув зубы, Дмитрий стал отбиваться гранатами. Бросив последнюю лимонку, он потерял сознание и упал на раскаленный ствол пулемета...

Противник все же проник в наше расположение. Но этот временный успех оказался для него роковым. К месту событий подоспели минометчики капитана Анищенко из соседнего 965-го стрелкового полка.

В этом бою отличились командир второй роты нашего полка Александр Смородников и его бойцы. Сашу я хорошо знал, восхищался его храбростью. За годы войны он имел одиннадцать ранений и всякий раз, подлечившись в госпитале, возвращался в родной полк. На его гимнастерке ордена и медали вместе со знаками ранения занимали чуть ли не половину груди. Вот и сейчас... Однако расскажу все по порядку. Дело было на железнодорожной станции Кунерсдорф, на которую наши бойцы ворвались, можно сказать, на плечах гитлеровцев. Из-за горящих вагонов послышался резкий выстрел и тут же показался «тигр». Смородников приказал сержанту Сулейманову укрыться за углом вокзала, а когда танк подойдет ближе, взорвать его противотанковой гранатой. Танк медленно продвигался к вокзалу. За ним шли гитлеровцы. Смородников ждал броска гранаты Сулейманова, чтобы атаковать фашистских солдат.

— Кидай! — крикнул командир роты сержанту. — Кидай...

Взрыв потряс воздух. «Тигра» словно подбросило. Он вздыбился, заскрежетал порванной гусеницей.

Старший лейтенант встал. Крикнул: «За мной!» Бойцы устремились в атаку. Достигнув рельсов, Александр упал, тяжело раненный.

Бой за Кунерсдорф закончился. Через день, разминируя строения, саперы сержанта Ивлева нашли истерзанный труп Дмитрия Сенько. Мы похоронили своего боевого товарища на окраине деревни. На свежем песчаном холме прикрепили лист железа, на котором золотистыми буквами отсвечивали слова:

«Боец! Проходя мимо, отдай честь герою Дмитрию Власовичу Сенько, уроженцу [199] деревни Рог, Домановичекого района, Полесской области, погибшему в неравной схватке с врагом».

Политотдел дивизии издал листовку, посвященную подвигу отважного пулеметчика. В ней рассказывалось также о надругательстве фашистов над трупом героя. Листовка поступила в полк, и, читая ее, бойцы клялись отомстить врагу за своего боевого товарища. [200]