С думой о Родине

Командир полка возвратился из штаба армии поздно вечером и сразу же приказал собрать на КП офицеров штаба, командиров и политработников подразделений. Полковник Додогорский сообщил, что есть приказ сняться с позиций, и представил офицеров сменявшего нас стрелкового полка, которых надо было этой же ночью ознакомить с системой обороны.

Когда командиры подразделения разошлись, майор Соловьев проинструктировал политработников. Наша главная задача состояла в том, чтобы предупредить бойцов о необходимости усилить бдительность при смене подразделений, произвести ее скрытно от противника. Весь следующий день прошел в обычной перестрелке, а ночью без малейшего шума полк снялся с позиций. Вскоре подразделения прибыли на железнодорожную станцию Рудня. Бойцы разместились в теплушках.

Перед посадкой в каждом вагоне были назначены парторги и комсорги, редакторы боевых листков. Агитатор полка Залесский роздал активу скомплектованные библиотечки-передвижки, шахматы, шашки, домино.

На одной из станций в вагоне, где разместился штаб, началось партийное собрание. Доклад сделал командир полка. Он рассказал об итогах боев на лучесском плацдарме и поставил задачи на период передислокации.

Почти все выступавшие в прениях отмечали положительное значение перестройки партийных и комсомольских организаций, проведенной около года тому назад. Первичные партийные и комсомольские организации батальонов стали оперативнее решать вопросы внутрипартийной [125] и внутрикомсомольской жизни, улучшили руководство ротными организациями.

После собрания майор Соловьев внес поправки в план партийно-политической работы на период передислокации. В пути с молодыми коммунистами проводились занятия по изучению Устава партии. Состоялись политические занятия, семинар комсоргов рот и батарей.

Эшелон редко останавливался на станциях, но по их названиям мы знали, что движемся на юг. Промелькнул Смоленск, за который мы недавно вели бой, вслед за ним — Рославль, Кричев, Унеча, Гомель, Калинковичи, Мозырь, Сарны. К Ровно ехали «гусиным шагом»: «Не иначе как где-то здесь остановимся», — прикидывали мы. Из раскрытых настежь дверей теплушек виднелись следы недавних боев: брошенная врагом техника, разбитые станционные здания, сожженные хутора и деревни.

Паровоз застопорил ход на безлюдной станции. «Переспа», — читали бойцы на трафаретке, пробитой осколками и подвязанной ржавой проволокой к тополю.

Разгрузка заняла не более часа. И мы на марше. Отшагали километров двадцать. Но вот Кряжев, поравнявшись со второй ротой своего батальона, объявил:

— Вот здесь пока и стоять будем. Деревня — Кроватка. Хоть ее название убаюкивающее, но спать не придется. Службу нести, как на Лучессе.

— В дороге отоспались! Понимаем, зачем сюда прибыли, — отозвались бойцы.

На станцию Переспа прибыли и другие части дивизии. Они расположились в деревнях Любча, Тихотин, Марьянувка. Отныне наша дивизия входила в состав 61-го стрелкового корпуса 69-й армии 1-го Белорусского фронта.

Началась обычная прифронтовая жизнь, полная учений, подготовки к новым боям. Через несколько дней мы встречали пополнение, состоявшее в основном из жителей Пинской области, недавно освобожденной от гитлеровцев.

Для встречи пополнения выезжали политработники. Они рассказали юношам о подвигах бойцов и офицеров полка, о его боевых традициях. А когда с бодрой строевой песней молодое пополнение прибыло в полк, Додогорский поздравил бойцов с вступлением в боевую семью. Состоялся митинг, после которого члены комсомольского бюро полка совместно с комсоргами рот взяли на учет [126] вновь прибывших комсомольцев, выявили знание ими оружия.

Работа с молодым пополнением стала опять главной задачей штаба, офицеров батальонов, партполитаппарата, партийных и комсомольских организаций. Майор Соловьев обязал парторгов и комсоргов батальонов организовать встречи бывалых солдат с молодежью.

Эту работу пришлось вести с учетом ряда особенностей. Дело в том, что многие из молодых бойцов нагляделись на зверства фашистов и сейчас с нетерпением рвались в бой, не обладая еще должной подготовкой. С такими надо было «возиться» особенно много: учить военному делу, воспитывать у них выдержку, осмотрительность. Но были и бойцы, которые сражались в партизанских отрядах.

По правде сказать, кое-кто представлял партизан разухабистыми, своевольными хлопцами, которые принесут в полк дурные привычки. Однако наши опасения оказались напрасными. Среди партизан, зачисленных в полк, не было и пяти человек, которые нуждались в особом внимании. В большинстве же своем это были славные парни, имевшие большой боевой опыт. Многие из них имели правительственные награды — ордена и медали. Они сразу же включились в активную комсомольскую работу.

Поскольку полку предстояло действовать в условиях болотисто-лесистой местности, бывшие партизаны привлекались нами для бесед с воинами о том, как лучше преодолевать болота. По этим вопросам советовались с ними и командиры взводов, рот, батальонов.

Пинчане, как мы называли молодых бойцов, часто рассказывали о тяжких днях, проведенных в оккупации. Их высказывания отличались особой взволнованностью, неукротимой злостью к врагу.

Рядовой Михаил Валуевич, партизанивший на востоке Пинской области, получил наконец письмо из своей деревни Раздяловичи. Вокруг новичка собралась группа бойцов. Михаил, волнуясь, вскрыл и зачитал письмо матери. В нем страшная весть.

«Фашисты ограбили всю деревню, забрали все дочиста: скот, хлеб, одежду. Затем, напившись пьяными, стали насиловать женщин и девушек. Твою сестру Иру немец-палач застрелил, когда она не поддалась насилию. Братишку твоего, Шурку, забрали и хотели отправить в неметчину, но он сумел вырваться [127] из их лап и ушел в партизанский отряд. Сыно! Крепче бей проклятого фашиста. Отомсти за наше горе и слезы, за кровь сестры Иры. Иди в бой смело, не оглядывайся назад».

Такие же недобрые вести получил из дому Адам Городецкий. Он, как и Михаил Валуевич, стал агитатором, помогая командованию и партийной организации воспитывать воинов в наступательном духе.

Молодые бойцы проявляли большой интерес к подвигам воинов полка. Теперь, как никогда раньше, пригодился наш рукописный журнал, который мы начали вести еще под Ярцевом. В нем рассказывалось о многих комсомольцах, проявивших мужество и героизм в боях с гитлеровцами: о подвиге Степана Головко, о снайперском выстреле по вражескому самолету Каибова, о дерзкой вылазке наших разведчиков, об отваге Кати Гусевой и Василия Баркова, о схватке с танками орудийного расчета Ивана Фролова. Затрепанные странички рукописи переходили из рук в руки. При этом часто возникали беседы, в которых участвовали те, о ком говорилось в журнале.

В кругу молодых бойцов оказался и лихой ординарец комбата Вася Барков. Он с юмором рассказывал о том, как испугался, когда нечаянно выстрелил из ракетницы, как переплывал Лучессу, лавируя между льдинами, как бежал почти босиком по снегу.

— Слушать об этом, может быть, и интересно, но пользы немного, — говорил он. — А вот, обратите внимание, перед вами пулемет «максим». Из него старшина Копнев в одном бою истребил больше семидесяти гитлеровцев. Это помогло батальону удержать важный рубеж, отбить шесть контратак противника. А что обеспечило успех Копневу? Хорошее знание «максима», любовь к нему, умение обращаться с оружием, вера в это оружие. У вас в руках винтовки. Они ведь тоже большую силу имеют. Знаете, сколько сосновых досок, которыми обшита вот эта траншея, может пробить пуля?

— Ну, штук десять, пожалуй, пробьет, — ответил Адам Городецкий.

— Э-ка, хватил! Десять... — заметил Барков. — Тридцать пять! Если, конечно, стрелять с небольшого расстояния и поставить доски сантиметров на двадцать — двадцать пять одна от другой. А землю пуля пробивает толщиной [128] в метр, деревянную стенку и мешки с песком — толщиной в семьдесят сантиметров. Вот что может пробить пуля. Так что оружие у вас, прямо скажу, отменное. Берегите его, ухаживайте за ним, и оно вас не подведет.

Занятия с новобранцами по изучению военного дела проводились днем и ночью. Противник на нашем участке фронта имел много танков, поэтому штаб полка, командиры батальонов большое внимание уделяли подготовке истребителей танков. В подразделениях опять появились «азбуки» — небольшие металлические пластинки со схемами вражеских машин. При этом оказалось, что кое-кто из бойцов привез их на новый фронт с плацдарма на Лучессе.

Комсорги рот в свободное от занятий время беседовали с воинами о том, что Родина награждает героев за каждый подбитый или сожженный танк, что противотанковое ружье в руках смелого солдата — гроза для танка, что связкой гранат и даже бутылкой с горючей смесью можно уничтожить любую вражескую машину.

В борьбе с врагом, в том числе с его танками, подразделения накопили большой опыт. Важно было вооружить опытом молодых воинов. Тут у нас были, можно сказать, неисчерпаемые возможности. Как-то мы с Згоржельским подсчитали; людям полка было вручено в общей сложности 1229 орденов и медалей{6}. А ведь за каждой наградой стоял героический подвиг. За два года в полку совершено 1229 подвигов!

— Расскажите молодым, за что вас наградили орденом или медалью, — обратились мы к бывалым воинам. И люди охотно делились своими знаниями и опытом.

Запомнилось выступление разведчика сержанта Николая Меньшикова — сына бывалого воина Ивана Николаевича Меньшикова. Сын гордился отцом. Боевая слава отца уходила в далекое прошлое. За отвагу и мужество, проявленные еще в первую мировую войну, он был награжден Георгиевским крестом. Иван Николаевич — участник гражданской войны. Под Псковом он пять раз ходил в штыки на немецких захватчиков.

А у сына на груди ордена Красного Знамени, Отечественной войны II степени (к концу войны он стал полным [129] кавалером ордена Славы). «Весь в отца пошел», — говорили о Николае в полку. Поначалу он был сапером, до сорока раз вместе с товарищами ходил в разведку, под вражеским огнем делая проходы в минных полях и проволочных заграждениях.

Особенно отличился Николай в одной из дневных разведок боем. Он обезвредил свыше пятидесяти мин. В проход, проложенный сапером, устремилась группа захвата. В коротком, жарком бою бойцы уничтожили более двадцати гитлеровцев, взяли пленных.

Однажды, возвратившись с очередного задания, Меньшиков обратился к командиру разведроты с просьбой зачислить его в группу захвата. «Хочу сам, собственными руками взять живым фрица», — писал он в рапорте. Прошло три месяца, и на счету Николая уже значилось восемь «языков», три рейда по ближним тылам противника{7}.

Вот об этом-то и рассказал Николай собравшимся бойцам. На беседе присутствовал комсорг батальона Василий Ющенко. Выждав, когда разведчик ответит на вопросы бойцов, он сообщил:

— Сегодня я получил письмо от матери Николая. Послушайте, что она пишет.

Мать гордилась сыном, удостоенным высоких правительственных наград, тепло вспоминала о нем, благодарила комсорга за радостную весточку.

«Я буду еще больше работать на заводе, — заканчивалось письмо, — еще больше помогать вам, дорогие сыночки, чтобы скорее разгромить фашистских захватчиков. Бейте их, как бьет их мой сынок Коля...»

Для бесед с молодым пополнением приглашались и знатные люди соседних полков. Глубокое впечатление оставила встреча с сержантом Павлом Федоровичем Потехиным, пулеметчиком, участником первой мировой войны.

— Товарищ сержант, скажите, за что вы получили три Георгиевских креста? — спросил молодой боец Марченко.

Потехин говорил чуть заикаясь, но просто, душевно. Его рассказ, записанный мною, воспроизвожу почти дословно. [130]

— Наперво скажу, что каждый крест достался в бою, — начал, откашлявшись, Павел Федорович. — Нас тогда называли георгиевскими кавалерами. Это не те кавалеры, что даму к танцу приглашают. В понятие «кавалер» вкладывались все достоинства воина, а главное — его храбрость. Вот и сейчас Степана Рудя можно называть кавалером ордена Славы.

Ну, а за что меня наградили? Под местечком Козьяны это было. Трое суток шел жаркий бой, а потом приказ вышел: отойти на другие позиции. Тут вызывает меня ротный и говорит: «Будешь, Потехин, врага держать, пока мы новые рубежи занимаем. До ночи продержаться надо. Умри, но продержись. Понимаешь?». «Понятно, — отвечаю ротному, — только патронов поболее оставьте». И верно, боезапасу дали много. Лежу. Как на грех, дождь пошел. Промок до ниточки, а лежу — надо. Наблюдаю. Вижу — немцы лезут. Много их лезет, да мне не до счета. Подпустил их поближе, да и полоснул из своего «максима». Как снопы, падали они. Пулемет работал, словно часики. У немцев паника. Забегали по полю, как мыши, а я бью по ним. Откатились немцы назад. Потом снова пошли. Молчу, а когда подошли близко — ударил наверняка. Продержался я так до вечера. В сумерки пришел от командира приказ: вернуться мне в роту. За этот бой мне и дали первый Георгиевский крест...

Ходил я и в разведку. Вместе с товарищем больше десятка немцев перебили, а одного взяли в плен. Вскоре за это меня наградили вторым Георгиевским крестом...

Пошли мы как-то в наступление. Много верст гнали немцев. В этих боях до полсотни врагов отправил на тот свет. И наградили меня в третий раз Георгиевским крестом.

Бывалый солдат на минуту замолчал, глубоко затянулся самокруткой и, подмигнув сидящему поблизости бойцу, продолжал:

— Все это было давно. Однако мне довелось и теперь встретиться с немцами. С первого дня воюю. Как и прежде, пулеметчик. Но ныне сражаюсь за Родину вместе с сыновьями — Александром и Михаилом. Защищал Москву. Был трижды ранен и только один раз оставил поле боя — направили в госпиталь. Подлечился — и вот снова в строю. За эту войну фашистов перебил немало. Правда, [131] я не считал, другие считали. За это орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги» удостоен.

Бойцы с уважением оглядывали ветерана двух войн, задавали ему вопросы. Чувствовалось, что молодежь стремится к воинской славе.

А день спустя комсорг штаба Илюша Лужнов резонно заметил, что мы еще плохо разъясняем бойцам, за какие подвиги награждают орденами и медалями. В полку восемнадцать кавалеров ордена Славы. Но ни одного из них мы не поздравили на комсомольском собрании.

— Разве так можно? — убежденно доказывал Лужнов. — Ведь орден-то Славы наш, солдатский. Я думаю такую нам линию в работе с комсомольцами держать: не имеешь медали — завоюй ее смелостью в бою и примерностью в дисциплине, а заслужил медаль — заслужи и орден.

В эти дни состоялось полковое собрание комсомольского актива. Время, на мой взгляд, самое благоприятное: полк еще не включился в боевые действия. На повестке дня стоял один вопрос — об авангардной роли комсомольцев в овладении боевой техникой и в соблюдении воинской дисциплины. По существу это было подведение итогов работы комсомольской организации полка за время боевой учебы.

С докладом на собрании выступил Павел Иванович Соловьев. Он дал высокую оценку усилиям актива по оказанию помощи командирам в подготовке истребителей танков, развитию снайперского движения. Докладчик обратил внимание участников собрания на почин комсомольцев минометной батареи, где развернулась борьба за взаимозаменяемость бойцов, входящих в расчеты. Вместе с тем майор отметил и существенные упущения в работе полкового бюро и комсомольских организаций подразделений.

Собрание актива проходило бурно. Выступавшие в прениях говорили немного, но страстно и убедительно, приводили порой такие факты, о которых члены бюро ничего не знали.

— Не далее как час назад, — заявил комсорг второго батальона Анатолий Горецкий, — два молодых бойца обстреляли из петеэр наш самолет. Это, скорей всего, не вина их, а беда: хлопцы еще не умеют отличать свой самолет от вражеского. [132]

И Анатолий внес предложение самым серьезным образом изучать противника — воздушного и сухопутного, его оружие, тактические приемы и повадки.

Затем Горецкий говорил о примерности каждого члена ВЛКСМ.

— Недисциплинированных у нас единицы, и мы не позволим им чернить добрую славу полка, — закончил он речь под дружные аплодисменты.

Но тут раздался бас ефрейтора Бондаря:

— Погодите лозунги бросать. Единицы... Может быть, и не так.

Комсомольцы, сидевшие на передних рядах, повернулись к Бондарю.

— Меня нечего рассматривать, — снова пробасил Бондарь. — На Гречишникова лучше посмотрите, пусть объяснит, почему у них на батарее «зеленый змий» объявился.

Василий Гречишников сидел в окружении своих друзей и о чем-то оживленно переговаривался. Он, кажется, не слышал, по какому поводу загорелся сыр-бор, и при упоминании его фамилии встал. Раздались голоса:

— Шагай, артиллерия, к президиуму, оттуда видней...

Обычно живой и подвижный, Гречишников пробирался к столу не спеша, собираясь с мыслями.

— Правду говорят насчет «змия»-то? — спросил его майор Соловьев.

Не из робкого десятка этот паренек, а сейчас стоит, разглядывает носки начищенных сапог. Нелегко ему держать ответ перед товарищами. Давно ли, кажется, ходил он с гордо поднятой головой — лучший и бесстрашный наводчик.

Гречишников молчал. Соловьев повторил свой вопрос.

— Да, правильно, — еле слышно ответил Василий. — Мархай надоумил. Есть у нас такой боец из молодых. Он и «аппарат» сделал.

— А ты, как комсорг, возглавил? — не унимался Бондарь.

— Возглавил, возглавил... Ничего я не возглавлял. Просто умолчал. За это и наказывайте. А то — «возглавил». Силен ты, Бондарь, ярлыки приклеивать...

Собрание продолжалось уже около двух часов, выступил двадцать один человек. Были вскрыты серьезные [133] недочеты в работе отдельных активистов и бюро в целом, внесено немало дельных предложений.

Последним выступил полковник Додогорский, внимательно слушавший комсомольцев.

— Разговор, по-моему, получился хороший — острый, принципиальный, содержательный, — сказал Петр Викторович. — Есть над чем подумать не только вам, но и мне, и другим товарищам, присутствующим здесь. Мы с боями прошли не одну сотню километров. Но нас ждут советские люди, еще томящиеся в неволе по ту сторону фронта. Впереди — длительные переходы, большие, тяжелые бои. Чтобы выйти из них победителями, нам нужны высокая организованность и самая строгая дисциплина. Мы не позволим кому бы то ни было тянуть полк назад, ставить под угрозу наши будущие победы. Не позволим позорить память павших в боях! Чтобы выиграть бой, нужно мастерство не одиночек, а всего личного состава!

Одобрив борьбу комсомольцев-минометчиков за полную взаимозаменяемость, полковник вместе с тем указал, что некоторые комсорги рот мало советуются с командирами. Это одна из причин того, что они ведут свою работу в отрыве от основных задач, решаемых подразделениями, не оказывают должной помощи офицерам в воспитании бойцов.

Слушая командира, я припомнил один из первых разговоров с Петром Викторовичем, когда он дал мне хороший урок насчет связи с командным составом. С тех пор прошло около года. Сам я сделал необходимые выводы. В штабе и на командном пункте бывал каждый день, с командирами батальонов и рот советовался всякий раз, когда встречался с ними в подразделениях. Все это прочно вошло в стиль работы и комсоргов батальонов. А вот актив ротного звена, оказывается, не усвоил той простой истины, что в отрыве от командиров работать нельзя. Об этом надо в ближайшие дни поговорить с комсоргами рот.

Собрание явилось для комсомольского актива хорошей зарядкой. Примеры положительного опыта, имевшиеся в подразделениях, стали общим достоянием. Важно и то, что участники собрания вскрыли существенные недочеты в своей работе, наметили пути их устранения. [134]

За словом последовало дело. Уже на следующий день в орудийных расчетах началась отработка взаимозаменяемости. Наводчики учились командовать расчетами, заряжающие приобретали знания и опыт наводки орудий, а подносчики готовились стать заряжающими я наводчиками. Даже ездовые по ночам осваивали правила меткой стрельбы.

Во всех подразделениях проводились занятия по опознаванию самолетов. Комсомольцы и в этом деле принимали активное участие. Они разыскали в газетах и журналах снимки различных советских и немецких самолетов, сделали вырезки, наклеили их на листки картона. В итоге получились неплохие наглядные пособия.

Ни на минуту не забывали мы и об оказании помощи командирам в укреплении воинской дисциплины. Мне пришлось присутствовать на комсомольских собраниях, на которых рассматривались проступки отдельных членов ВЛКСМ. В одной из рот второго батальона, например, критиковали молодого бойца, комсомольца, за халатное отношение к оружию — он потерял диск. «Как же так получается, дорогой товарищ, — говорили ему. — Наш народ трудится не покладая рук, а ты не дорожишь тем, что он дает нам для разгрома врага. Скоро, наверно, пойдем в наступление. Как же ты будешь стрелять из автомата без диска?» В тот же день в роте вывесили боевой листок с остроумной карикатурой: догнав гитлеровца, незадачливый боец молотком заколачивал в него патрон. Парень сгорал от стыда.

День ото дня улучшалось идейно-политическое воспитание молодежи. Члены бюро организовали чтение речи Владимира Ильича Ленина на III съезде комсомола. А однажды в блиндаже вдруг зазвучал голос родного Ильича, записанный на граммофонную пластинку. Ленин говорил о жизни трудящихся после свержения власти капиталистов и помещиков, о необходимости соблюдения в армии самой строгой дисциплины. Особое внимание бойцы обратили на слова Ленина о том, что «Красная Армия создала невиданно твердую дисциплину не из-под палки, а на основе сознательности, преданности, самоотвержения самих рабочих и крестьян» {8}.

Как выяснилось, пластинку с речью Ленина привез в полк комсомолец капитан Трофимов Михаил Васильевич, [135] прибывший к нам на должность командира роты. Любопытна история этой пластинки.

Перед отправкой на фронт после лечения в госпитале Трофимов побывал в клубе одного крупного предприятия на комсомольско-молодежном вечере, посвященном встрече молодых рабочих с воинами-фронтовиками. Осматривая клуб, он зашел в помещение радиоузла и узнал, что в фонотеке хранится много пластинок с записями опер Чайковского, Римского-Корсакова, симфонических произведений Шостаковича, песен и других музыкальных произведений.

— Вот это богатство! — удивился капитан.

— У нас есть вещи уникальные, — сказал секретарь комитета комсомола и, взяв с полки один из альбомов, пояснил: — Здесь самая дорогая для нас пластинка. На ней записана речь Владимира Ильича.

— Все уже слушали? — поинтересовался Трофимов.

— Конечно.

— Не могли бы вы послать эту пластинку на фронт? Представляете: фронт, и где-нибудь в блиндаже солдаты слушают голос Ленина...

— Один я этого не могу решить, — сказал комсомольский работник, — надо посоветоваться с товарищами.

И за несколько минут до отхода поезда, на котором уезжал Трофимов, на перроне вокзала появилась группа молодежи. С ними был старик, опиравшийся на трость. Секретарь комитета вручил Михаилу пластинку, а его спутник — старый большевик попросил капитана передать фронтовикам:

— Скорее освобождайте нашу землю от врага. Пусть имя Ленина всегда будет в ваших сердцах, всегда помните заветы Ильича.

Комсомольцы полка хранили эту пластинку пуще глаза. Она обошла все подразделения, речь вождя и учителя трудящихся слушали бойцы всех отделений.

Во взводах и отделениях каждый день устраивались громкие читки газет. Конечно, все в первую очередь интересовались событиями на фронтах, героическими подвигами воинов. Глубокий интерес проявляли воины и к жизни тыла, подолгу беседовали о трудовых делах рабочих и колхозников. Все это вселяло в бойцов чувство гордости за нашу Родину, мобилизовывало на упорную учебу, совершенствование боевого мастерства. [136]

Однако влияние бесед во многом зависело от того, как их проводили. Комсоргом одной из рот был бывший студент исторического факультета пединститута. Он помнил сотни событий из истории всех времен и народов, знал тысячи исторических дат, мог даже назвать любимые кушанья Людовика XVIII, рассказать о настроении Петра I перед Полтавской битвой. В беседах с воинами этот комсорг без устали, чаще всего совершенно некстати, приводил исторические факты, делал немыслимые сравнения. Как-то мне довелось присутствовать на одной из таких бесед. Не помню уж по какому поводу, но он вдруг начал во всех подробностях рассказывать о том, как был убит царь Петр Федорович. «К чему это?» — подумал я, но не стал вмешиваться, полагая, что парень сообразит, что несет околесицу и вернется к существу вопроса. Но он не переставал смаковать все перипетии придворной борьбы. Вначале бойцы слушали его с вниманием, но постепенно стали расходиться, то под предлогом подмены напарника, то по другим причинам. Наконец один из бойцов, улучив момент, задал вопрос:

— Скажи, пожалуйста, комсорг, где бы сапоги починить?

— Какие сапоги? — спросил он. — При чем тут сапоги?

— Как при чем? — нажимал боец. — В чем же я фрицев бить буду? Не босиком же.

— Об этом поговорим потом.

— Зачем потом? Сейчас говори.

— Ниток бы не мешало в роту дать, — заметил другой боец. — Иголки у каждого есть, а вот ниток надо бы подбросить. Пуговицу и ту нечем пришить.

Так и закончилась эта беседа. Мы отправились с комсоргом в четвертую роту второго батальона и осмотрели хозяйственный уголок, который создал комсомолец старшина Чипигин. В этой роте не было человека в рваной обуви. А если бойцу нужно подворотничок пришить или пуговицу — пожалуйста, в хозуголке есть все необходим мое. Нужно обувь смазать — бери мазь.

— Да, все это можно и нужно сделать и в нашей роте, — согласился комсорг-говорун и заспешил в свое подразделение.

Комсомольский актив полка нашел время и для создания самодеятельности. В каждой роте появились свои [137] певцы, музыканты, рассказчики. По вечерам, после напряженных занятий по изучению оружия и отработки в ближайшем лесу наступательных действий, в землянках, а то и прямо в траншеях звучала раздольная русская песня, декламировались стихи, вслух читались публицистические статьи М. А. Шолохова, А. Н. Толстого, А. А. Фадеева, И. Г. Эренбурга, слаженно пели гармоники. Состоялось уже несколько концертов. Проводились шахматные турниры. Это не мешало боевой готовности. Поступи в любой момент приказ идти в бой, и певцы, музыканты, чтецы моментально окажутся в строю с оружием в руках.

На одном из таких концертов самодеятельности присутствовали Павел Иванович Соловьев, начштаба Андрей Федорович Комиссаров, Петр Кузьмич Згоржельский. Когда сержант Башкатов, заводила и балагур роты, объявил, что исполнит в честь дня рождения сержанта Федора Аниканова его любимую песенку «Огонек», среди присутствующих раздались возгласы одобрения и аплодисменты.

Слова конферансье понравились не только Федору, который просто забыл, что у него сегодня день рождения, но и всем, кто здесь присутствовал. Они напомнили людям о том, что в такие дни где-то в Сибири или под Москвой мать в который уж раз рассматривает фотокарточку сына, мысленно шлет ему добрые пожелания.

А Башкатов уже пел о знакомой улице, которую не мог позабыть паренек, о милой девушке, ожидавшей бойца. И когда замолк последний аккорд гармоники, на поляне лесной опушки какое-то время стояла полная тишина. Боец, сидевший рядом с майором Соловьевым, глубоко вздохнул, послышались возгласы одобрения, наконец вспыхнул шквал аплодисментов. Башкатов подошел к Аниканову, обнял его и проговорил:

— Поздравляю, Федя, с днем рождения. Если понравилась моя песня — бери ее. Другого подарка у меня нет. От души желаю тебе боевых успехов!

— Спасибо, друг, — взволнованно проговорил Федор.

К нему уже со всех сторон шли знакомые и незнакомые бойцы, обнимали, крепко жали руку, а майор Соловьев по-отечески расцеловал Аниканова.

Бурное и сердечное поздравление воина с днем рождения взволновало всех, а нас, политработников, заставило [138] крепко призадуматься. В самом деле, идет тяжелая война, каждый день чреват большими опасностями. Но сердце солдата при всех условиях остается сердцем человеческим. От сухости, невнимания, а тем более грубости оно может зачерстветь. Обогрей, приласкай его, и оно отзовется глубоким чувством благодарности, поведет человека в огонь и в воду.

К счастью, в полку установилась атмосфера дружбы и товарищества между людьми разных возрастов, разных национальностей. Разве не о такой трогательной дружбе свидетельствовало изготовление девушками санроты перчаток для снайперов? А сегодняшний случай — поздравление Аниканова? Какой молодец этот комсомолец Башкатов! Узнал, что у товарища день рождения, и поздравил его с этим событием — сердечно, тепло. И как хорошо он сказал: «Дарю тебе песню — другого подарка у меня нет». Ни у кого из нас не было в то время для друга таких подарков, какие мы дарим родным и друзьям в мирное время. Но был у нас единственный и бесценный подарок другу на фронте — доброе слово. А поцелуй — это уже награда побратиму за его верность товарищескому долгу, за поддержку в бою, чаще всего за спасение жизни в минуту смертельной опасности.

Обо всем этом мы говорили после концерта. Поздравление Федора Аниканова навело нас на размышления о том, что надо сделать, чтобы отношения между людьми полка стали еще более сердечными. Майор Соловьев высказал, в частности, мысль о том, что народная традиция поздравлять близких людей с днем рождения может стать одной из полковых традиций.

— Понимаете, — убеждал он скорее себя, чем нас, — как хорошо это может получиться! Каждый почувствует себя в день своего рождения как дома, в кругу семьи.

Разумеется, все мы были за такую традицию, а Павел Иванович продолжал мечтательно:

— Это не сентиментальность, нет. Как из маленьких ручейков выходят на простор полноводные реки, так и из внимания к человеку, окрыленному заботой, вырастает достоинство солдата, вера в свои силы и способности, развивается его инициатива, повышается ответственность не только за свой пост, автомат, винтовку, но и за отделение, роту, за нашу победу. [139]

В этот же день Павел Иванович беседовал на взволновавшую его тему с командирами и политработниками. Когда он спросил командира одного взвода, принято ли в подразделении поздравлять бойцов и сержантов с днем рождения, тот удивился.

— Поздравлять подчиненных с днем рождения?! Мне и в голову не приходила такая мысль.

Из дальнейших разговоров с этим офицером выяснилось, что в лучшем случае он знает имя и отчество подчиненных да где они работали. На беседы же о том, как они жили до войны, о чем думали и думают теперь, у взводного не хватало времени. На эту же тему майор заговорил в блиндаже комбата Кряжева, где присутствовало несколько офицеров.

— Кто из вас на этой неделе беседовал с бойцами попросту, как говорится, по душам? — спросил Соловьев. Все молчали.

— Знаете ли, когда день рождения у командиров взводов?

Опять молчание.

— Кто из вас послал хотя бы одно письмо на родину особо отличившихся воинов? Значит, и этого не делаете. А вы, товарищ лейтенант, знаете, что отцу младшего сержанта Галанова присвоено звание Героя Советского Союза?

— Нет, не знаю. Впервые слышу.

— Не думайте, товарищи, — сказал Павел Иванович, — что я упрекаю кого-либо из вас, нет. Причина такого положения, в общем-то, понятна. Нам всем памятны тяжелейшие бои в первый период войны... Неудачи, отступления. Теперь другое дело. Бои тяжелые, но планируем их мы, наше командование. Как видите, нам дают нормальный отдых. На душе у всех светлее, радостнее. А мы ведем себя по-старому. Давайте-ка перестраивать свои отношения с подчиненными. Оглянитесь вокруг, и вы полнее ощутите близость, сердечность своих подчиненных. Знать солдат в лицо, помнить их фамилии — это еще не все. Вызовы их к себе по делу, чаще всего для указания на недостатки, — это еще не беседы. Идите-ка в блиндажи, и перед вами откроется чудесный мир разнообразных человеческих судеб... Командиру дана власть над людьми, но эта власть механически не дает права на авторитет. Его надо завоевать. Не заискиванием, а справедливой [140] требовательностью, заботой о людях, знанием их.

Беседа майора Соловьева с ротными командирами длилась долго. Выслушав его, они заговорили сами об очень многом, в том числе и о недостаточном внимании к ним со стороны старших начальников.

Вскоре все мы убедились, что эти разговоры в офицерской семье, затеянные политработником полка, не были напрасными. Командиры всех степеней стали чаще бывать среди личного состава. Этому во многом способствовал командир полка Додогорский, который показал пример личного участия в агитационно-пропагандистской работе. Его выступления перед бойцами и офицерами отличались глубоким содержанием, партийной страстностью и доходчивостью.

Как-то к майору Соловьеву обратился командир четвертой роты и попросил совета: как бы отметить ефрейтора Муманалиева за хорошую огневую подготовку бойцов его отделения.

Павел Иванович знал Муманалиева как отличного воина, недавно награжденного орденом Славы и медалью «За боевые заслуги». Он встал в строй на смену своему старшему брату, погибшему в боях на подступах к Ярцеву. В рапорте на имя члена Военного совета армии и начальника политотдела армии Муманалиев-младший писал: «Брат мой сражался за город Ярцево на Смоленщине. Какой это город — не знаю. Смотрел-смотрел географическую карту из учебника — не нашел Ярцева. Плохая карта. На ней весь мир, а Ярцева нет. Там погиб мой брат. Дайте мне его автомат. Хочу встать на место брата. Он был учителем в школе нашего села. Учил не только математике, но и верности в жизни. Хочу быть как он. Хочу бить врага за него, за весь Советский Союз».

Павел Иванович, как бы проверяя себя в знании людей, спросил у командира роты:

— А общественную работу он ведет?

— Как же! Требовательный и заботливый младший командир, хороший агитатор. Своих товарищей обучает русскому языку. Недавно письмо получил. Отец пишет, что весь колхоз шлет ему привет и помнит его как одного из лучших комбайнеров.

Соловьев улыбнулся. На душе стало тепло и радостно. [141]

А ведь совсем недавно этот же командир вряд ли мог рассказать такие подробности о человеке.

— Я так думаю, — сказал майор, — что неплохо было бы написать в его родной колхоз о том, как он воюет, рассказать, за что награжден орденом.

— Я уже это сделал, — ответил ротный. — Вот оно, письмо.

Соловьев прочитал.

— Хорошее письмо. Зачитайте всему личному составу и отправляйте. [142]