Вся Россия с нами
Заснеженное поле на восточном берегу Лучессы пересекала рваная грязная полоса, перепаханная немецкими снарядами. Противник бил по этой местности непрерывно, методично, пытаясь отсечь наш плацдарм от второго эшелона и тыла полка. С флангов, со стороны немецких траншей, то и дело раздавались пулеметные очереди, вражеские снайперы подстерегали здесь наших людей днем и ночью.
Но оборона плацдарма с каждым днем становилась все прочнее и прочнее. Совершенствовалось взаимодействие с артиллеристами, минометчиками, находившимися на огневых позициях в полутора-двух километрах за рекой.
Перед траншеями подразделений саперы установили мины. Сообщение с противоположным берегом по-прежнему осуществлялось только ночью. На утлых плотах переправляли сюда боеприпасы и продукты, а обратно — раненых.
Противник продолжал упорные танковые атаки, но все они не достигали цели. В поединках с танками наши бойцы стали действовать хладнокровнее, били не куда попало, а расчетливо, наверняка.
Все ждали приказа о возобновлении наступления. В эти трудные дни лучшим свидетельством высоких боевых и моральных качеств бойцов и командиров было их стремление связать свою судьбу с партией. В нашем полку с мая 1942 года по январь 1944 года было принято в кандидаты и члены партии 958 бойцов и командиров, а в дивизии — 2909 человек{5}. [113]
Принимались достойные из достойных, в бою доказавшие свою преданность партии. Для рассмотрения заявлений почти еженедельно проводилось заседание партбюро полка. В его работе нередко принимал участие секретарь партийной комиссии при политотделе дивизии майор Александр Власович Иванов.
Большинство вступавших в партию — комсомольцы. Их заявления с просьбами дать рекомендации мы рассматривали оперативно.
Каждый из вступавших с волнением ожидал того момента, когда ему скажут, что он принят в ленинскую партию. Это в равной мере относилось как к рядовым бойцам, так и к офицерам.
Как-то мы сидели с Згоржельским на берегу реки под навесом из нескольких плащ-палаток и при тусклом свете коптилки, сделанной из гильзы петеэровского патрона, просматривали поступившие заявления. Около навеса появился лейтенант Чугунов. В полку он имел репутацию безгранично храброго разведчика. На этот раз Александр был неузнаваем. Робко откашлялся, чтобы обратить на себя внимание, а войдя под навес, извинился за беспокойство, потом зачем-то снял шапку.
— Важное дело, Петр Кузьмич. Видите ли, в разведку скоро идем...
— Понимаю. Давно ждал твоего прихода, Александр, — пожимая ему руку, сказал Згоржельский.
— Да ведь и я давно хотел вступить в партию, но все не решался. А сегодня, как только получил приказ идти в разведку... Чувствую, задание очень трудное. В общем, если не вернусь, прошу считать меня коммунистом.
— Вернуться вы обязательно должны. И не только вернуться, а и задание выполнить как полагается.
— Вот за это спасибо. А насчет моей биографии не сомневайтесь. Родился в двадцать первом, учился в школе, затем в Ташкентском пехотном училище. В полку разведчиком стал. Ну, а как воюю — вам виднее.
— Неплохо воюешь, Александр Николаевич, — отозвался подошедший к нам член партбюро заместитель командира полка по строевой части майор Максим Григорьевич Пташкин. — За тебя каждый может поручиться.
Окрыленный словами Пташкина и парторга Згоржельского, Чугунов поспешил в свое подразделение. Я тоже пошел к разведчикам — надо было перед выходом в тыл [114] врага с ними побеседовать, принять на временное хранение их комсомольские билеты.
В траншее первой роты случайно встретился со снайпером Степаном Рудем. Здороваясь, он бережно снял с правой руки новую шерстяную перчатку.
— Как, уже готовы? — удивился я.
— Готовы. Вчера обновил — на левом фланге одного гитлеровца срезал, — с радостью сообщил Степан.
Речь шла о перчатках, появившихся у него не совсем обычным образом.
В начале зимы было несколько случаев, когда наши снайперы упускали верную возможность увеличить свой боевой счет из-за... рукавиц. Они мешали стрелять. Цели появляются, как правило, только на мгновение, которого едва хватает на прицеливание и выстрел. Если же снайпер лежит на позиции в рукавицах, то, пока он их снимет, цель скроется и день пропадет напрасно. Поэтому Степан Рудь, как и некоторые другие снайперы, снимал рукавицы сразу же, как только начинал подстерегать гитлеровцев. Однажды в очень морозный день он долго держал палец на спусковом крючке винтовки и чуть не обморозил. Узнала об этом Клава Данилова и пообещала ему связать теплые перчатки.
О почине Клавы мне рассказали снайперы дней десять назад. Новый заместитель командира полка по политчасти майор Павел Иванович Соловьев похвалил комсомолку и поручил мне побывать в санроте, попросить девушек последовать примеру Даниловой. Ночью, переправившись на плоту через Лучессу, по дорожным знакам-указателям нашел санроту, которая передислоцировалась поближе к реке. Разыскал Веру Лидванскую и вместе с ней зашел к командиру роты. Решили собрать девчат, чтобы посоветоваться, смогут ли они помочь снайперам. Одной из первых прибыла к командиру Клава. Когда она услышала о причине сбора, разрумянилась и, пожимая плечами, сказала:
— Выдумали тоже... Инициатива! Просто пожалела парня.
Передал девушкам просьбу командования. Большинство из них сразу выразили желание помочь снайперам. Только Тамара Пирогова с ехидцей спросила: [115]
— А кто не умеет вязать, как быть?
— Надо научиться, — заметила Вера Лидванская и добавила: — Пригодится. Когда станешь бабушкой, будешь вязать внукам варежки, шарфики, свитерочки.
Шутка Веры всем понравилась. Девушки весело смеялись, представляя друг друга бабушками. Наконец Ольга Гохман заявила:
— Нас не надо агитировать. Раз надо — сделаем. И вот первые перчатки готовы.
А вот и траншея разведчиков. Чугунов был уже здесь — инструктировал бойцов перед выходом на задание. Пришли и разведчики дивизии. Обеим группам разведки — полковой и дивизионной — предстояло действовать в тылу врага совместно.
Среди дивизионных разведчиков была девушка, которую по одежде трудно было отличить от парня. Выдавали лишь пышные волосы, выступавшие из-под шапки.
— Это Тося Левадняя, — сказал мне сержант Меньшиков. — Она уже трижды с нами переплывала... Куда мы — туда и она. Прошлый раз пленного захватила, а заодно и карты минных полей, оказавшиеся в офицерском блиндаже.
Среди разведчиков были саперы. В их задачу входило разминирование проходов на нейтральной полосе.
— За нас не беспокойтесь, — говорил Ивлев, — проходы сделаем, что вам тротуары в Москве — без зазоринки. А вот вы будьте там повнимательней. Гитлеровцы идут на всякие ухищрения. Мин разных понаставили — тьма-тьмущая. Мина штука несложная, но подход к ней надо иметь правильный. Придерживайтесь нашего саперного правила: ни к чему не прикасайтесь, пока не разберетесь что к чему. Так-то, глядите в оба.
— Спасибо за добрые советы, — поблагодарил Ивлева Михаил Чубенко.
Вскоре сюда пришел Вася Барков. Он только что переправился с восточного берега. Показывая Чугунову треугольник письма, крикнул:
— Вам танцевать, товарищ лейтенант!
Уж так повелось у разведчиков, что все весточки от родных и знакомых читали сообща, радость и горе одного волновали всех. Не раз знакомились бойцы и с письмами [116] жены лейтенанта. От них всегда веяло домашним теплом, чем-то очень родным и близким. Ребята сожалели, что их командир в последнее время получал письма от жены все реже и реже, а недели три-четыре их не было совсем. Впрочем, большого значения этому никто не придал: знали, что у людей, живущих в глубоком тылу, тоже немало трудностей. Но Александра Николаевича волновало молчание Клавы.
И вот наконец это долгожданное, пусть хоть и тоненькое, забрызганное чернилами письмо. Чугунов разорвал конверт. На четвертушке бумаги прочитал первые слова: «Здравствуй, Саша!»
Нет, раньше Клава не так начинала свои письма. Обычно перед именем обязательно стояло какое-нибудь ласковое прилагательное, вроде «дорогой», «любимый», «милый»...
Чугунов, не дочитав письма, скомкал его, бросил на землю и придавил валенком. Прошелся по траншее и ушел в сторону НП первого батальона. Поведение командира встревожило разведчиков. Михаил Чубенко поднял смятый листок, развернул его и начал читать. Не прошло и минуты, как он с гневом проговорил:
— Хлопцы, что это такое? Послушайте, что она пишет: «Хочу сообщить тебе, что я вышла замуж. Это мое последнее к тебе письмо. Не беспокой себя и меня. Чувствую, что поймешь меня и простишь...» Ничего себе, «поймешь и простишь».
В траншее наступило тягостное молчание. Наконец кто-то вздохнул:
— Что поделаешь — сердцу не прикажешь.
— Не прикажешь, говоришь? — возмутился Михаил Чубенко. — Неумный человек эту поговорку придумал. А для чего? Для того, чтобы оправдать свои и чужие нечестные поступки.
В тот вечерний час в траншее, через которую то и дело пролетали снаряды, люди говорили о большой дружбе, вспоминали своих жен, невест. Кто-то из солдат рассказал, что его мать еще и сейчас не верит в гибель мужа, пропавшего без вести в годы первой мировой войны. Провожая сына на фронт, она говорила: «Будешь в Германии, поищи там отца. Может, держат его, ироды, в неволе». А один из молодых разведчиков очень выразительно прочел стихи Константина Симонова «Жди меня». [117]
Нет, не очерствели молодые сердца на войне. В окопах, под огнем противника люди мечтают о встречах с любимыми, о счастье семейной жизни.
Участвуя в разговоре солдат, я все время думал об Александре Чугунове, о его горе. Зря он, наверно, ушел от товарищей. Впрочем, будь он здесь, солдаты стали бы выражать сочувствие, успокаивать...
Лейтенант появился в траншее так же неожиданно, как и исчез. О его переживании можно было догадываться по твердому взгляду да по плотно сжатым губам.
— Саперы, марш! Действовать, как договорились, — деловито распорядился Чугунов.
Пока саперы выбирались из траншеи, я сказал:
— Саша, может, не пойдешь сегодня?
— Куда? — растерянно спросил Чугунов, поглощенный заботами о предстоящей разведке, а когда понял мой намек, не на шутку рассердился: — За кого ты меня принимаешь?! Что я — кисейная барышня? Ну, бросила... Жаль, что раньше не разглядел...
Я извинился за бестактный вопрос, и мы крепко обнялись.
Подошел Миша Чубенко и, обращаясь к Чугунову, сообщил, что разведчики решили написать коллективное письмо его бывшей жене, заклеймить позором ее поступок.
— Для чего? Впрочем, если хотите меня обидеть — пишите.
— А не лучше ли написать в радиокомитет? — предложил я. — Только не об этом случае, нет, а о нашей службе, о разведке. Адресуем мы наше письмо девушкам Москвы, тем более что многие из нас москвичи.
Разведчикам понравилось это предложение, и вскоре Чубенко старательно выводил карандашом на бланке донесения:
«Здравствуйте, девушки-москвички! Пишут вам это письмо разведчики Н-ской части. Через несколько минут мы уходим на выполнение задания. Наши собратья по оружию — саперы уже разминируют проходы на нейтральной полосе. До гитлеровцев — рукой подать».
Чубенко задумался и стал обкусывать карандаш.
— Ну, что остановился? — торопил его рядовой Сметанин, недавно переведенный во взвод пешей разведки из стрелковой роты. — Пиши, что многие из нас — москвичи, [118] что высоко держим честь родного города и выполним задание командования...
— Слишком высокопарно, — заметил кто-то. — Надо попроще.
— А что тут такого... По-моему, Сметанин прав, — сказал Чубенко.
— Пиши! Пиши! — настаивал Сметании. — А еще напиши: мы хотели бы получить от вас, москвички, весточки о новостях нашего родного города, о том, как вы живете и трудитесь.
Строчка за строчкой ложились на бумагу теплые, идущие от самого сердца слова. Каждый хотел сказать что-то от себя, и, быть может, длинным получилось бы письмо, если бы не сигнал идти на задание, поданный с НП батальона.
Чубенко торопливо закончил последние слова привета и отдал письмо Чугунову:
— Подпишите.
Вслед за командиром поставили свои подписи все разведчики. Я взял письмо, положил в карман гимнастерки:
— Сегодня же отошлю.
Поправляя на ходу автоматы, разведчики, помогая друг другу, перелезли через бруствер и вскоре скрылись в темноте.
Стояла непривычная тишина. Я остался один среди этого безмолвия. Но вот где-то в стороне, среди звезд, мерцающих в прогалинах темных облаков, донесся мерный рокот У-2, и цепочки трассирующих пуль веером рассыпались по небу. Затем раздался приглушенный взрыв.
Я чувствовал за собой какую-то вину и не мог понять, что же меня гнетет. Письмо? Да, письмо жены Чугунова легло тяжелым камнем на сердце. А каково Чугунову? Нет, не стоило идти ему сегодня в разведку. Почему я вовремя не доложил о случившемся Соловьеву? Майор разобрался бы что к чему, и вместо Чугунова мог пойти в разведку другой офицер.
...Командир полка в эту ночь не сомкнул глаз. Все было готово к атаке. Не хватало только данных, которые должна раздобыть разведгруппа Чугунова. Полковник Додогорский несколько раз звонил в батальон, спрашивал, как ведет себя противник. За нейтральной было тихо. Это означало, что разведка идет успешно. [119]
В полночь повалил снег. Справа от позиций нашего полка одна за другой взлетели в небо красные ракеты. Видимо, там тоже кто-то из советских разведчиков прощупывал оборону противника.
Между тем разведка шла своим чередом. В то время как на правом фланге взвился фейерверк ракет, группа захвата ворвалась во вражескую траншею. Пробежав по ней несколько метров, Чубенко и Сметанин наткнулись на вход в блиндаж. В нем никого не оказалось; на полу в беспорядке валялись какие-то документы, карта, хлеб, котелки. Взяв карту и документы, разведчики пошли по траншее. Обнаружили телефонный провод, перерезали его и устроили засаду. Не прошло и десяти минут, как послышались шаги. Это шли вражеские связисты, отыскивая обрыв линии. Когда они поравнялись с засадой, Чугунов с двумя разведчиками выскочил из траншеи и отрезал гитлеровцам путь отхода. Одновременно Чубенко навалился всей тяжестью на коренастого связиста. Сметанин несколько замешкался, и второй фашист успел выпустить очередь из автомата. Чугунов, раненный, упал на снег. Сметанин кошкой прыгнул на плечи стрелявшего и с силой вонзил под лопатку нож.
В траншеях противника начался переполох. «Язык» был взят. Разведчики стали отходить. Двое из них бережно несли на шинели своего командира.
Пленный показал на карте расположение пулеметов и минометов, рассказал, где находятся минные поля, дал сведения о численности и расположении подразделений. Гитлеровцы стали словоохотливее.
И вот заговорил «бог войны». Наша артиллерия била по огневым точкам противника. Подразделения полка пошли в атаку. Натиск был настолько стремителен, что за полчаса гарнизон гитлеровцев, находившийся в деревне Волосово, был разгромлен наголову. Наш плацдарм на Лучессе стал шире и глубже. Полк поспешно зарывался в мерзлую землю, чтобы подготовиться и выждать время для нового рывка вперед, на запад.
...В полку никто не слышал, когда передавали по радио наше письмо девушкам-москвичкам. О том, что его читали по радио, мы догадались по потоку писем, хлынувшему в полк. Нам писали не только из Москвы, но и с Урала, из Сибири, Казахстана и даже с Дальнего Востока. Были и коллективные послания — от заводских и фабричных [120] девчат, ремесленников, школьников. Все они желали бойцам богатырского здоровья, удачи. Девушки сообщали о своей жизни, работе, просили писать. Разведчики ответили на первые письма, но, когда полковой почтальон Лукич принес сразу больше ста писем, стали в тупик. На другой день Лукич принес еще две полные сумки и, скидывая их с натруженных плеч, как бы невзначай проронил:
— Тяжела ноша, но приятна. Вся Россия с нами.
Золотые слова сказал Лукич. Их подхватили комсомольские активисты, парторги, командиры и политработники подразделений:
«Вся Россия с нами!» — это ли не тема для большого разговора с людьми. И такие беседы вскоре состоялись во всех подразделениях.
Мы решили раздать письма бойцам других подразделений, чтобы они ответили нашим корреспонденткам. Кроме того, послали еще одно коллективное письмо на радио, в котором сообщили о последних наступательных боях и выразили благодарность девушкам, приславшим письма.
В письме, доставшемся Мише Чубенко, оказался небольшой синий платочек, а на нем голубыми нитками было вышито: «Храни до встречи». Обратный адрес письма напомнил ему родную Мытную улицу в Москве. Нет, девушку он не знал, но дом, где она жила, помнил. В этот же день он написал ей ответ, а через неделю получил от незнакомки второе письмо. Так началась их переписка. Чубенко все больше и больше проникался уважением к девушке и, если долго не было писем, беспокоился, справлялся у почтальона, не затерял ли он их. «Это исключено», — отвечал почтальон. Когда же в его руках была весточка для Чубенко, говорил: «Вот, получай. От твоей Людмилы. Читай, да не забудь ответить». Напоминание было излишним.
Как-то пришло письмо и от Чугунова, находившегося на лечении в госпитале. Он сообщал, что здоровье идет на поправку. Врачи рекомендуют съездить домой — отдохнуть, но он заявил им, что дом для него сейчас — это родной полк.
В полку только девушки оставались без внимания: в их адрес письма от сверстников и сверстниц не поступали. [121] Между тем наши девушки совершали такие же подвиги, как и юноши. А переносить невзгоды фронтовой жизни им было значительно труднее. Чем бы их порадовать? Как согреть их сердца? Об этом все чаще приходилось задумываться. Мы проводили с ними беседы, писали о них в дивизионке. Но нужно было сделать что-то необычное.
Помог случай. В нашей почте мы обнаружили как-то письмо учениц одной из средних школ Омска. В письме сообщалось, что все пятнадцать выпускниц класса решили добровольно пойти на фронт. Школьницы спрашивали совета, какими боевыми качествами должна обладать девушка-воин, как воспитать в себе «бесстрашие под фашистскими снарядами и пулями, какие виды спорта больше всего способствуют выработке волевых качеств».
Ответ девчата санроты писали сообща. А Ольга Гохман вложила в письмо стихи о Кате Гусевой, опубликованные в дивизионке.
Переписка окрылила девчат.
И уж совсем повеселели в санроте, когда на комсомольском собрании председательствующий торжественно объявил: командир минометного взвода Василий Дунаев сделал предложение Лизе Волковой, которая ответила на это согласием. С разрешения командования полка на днях состоится комсомольская свадьба.
— Поз-драв-ля-ем! Поз-драв-ля-ем! — скандировали подруги.
Говорят, что в мире нет более прочной дружбы, чем дружба, испытанная в боях. А что можно сказать о любви, зародившейся на фронте? Ее ведь ничем, пожалуй, не измеришь. В полку многие симпатизировали девушкам. Конечно, обстановка не располагала к тому, чтобы решать сердечные дела. Люди думали прежде всего о предстоящих сражениях, о том, как приблизить час победы над врагом. Но разве такое чувство, как любовь, спрячешь, когда оно овладело твоим сердцем?
Свадьба Волковой и Дунаева была весьма скромной. Обыкновенный ужин. Но обстановка теплоты и сердечности трогала до глубины души.
В боях по-разному складывались судьбы людей. Кто мог подумать, что через несколько дней после свадьбы Лиза похоронит своего Васю Дунаева, павшего на поле [122] брани смертью героя. Не повезло и командиру батареи Власову: его молодая жена — «докторша» Тося Михайловская — была сражена осколком мины.
Но многие однополчане, подружившись и полюбив друг друга на фронте, уже справили теперь серебряные свадьбы. В кругу однополчан отметили серебряный юбилей и Андрей Федорович Комиссаров с Верой Николаевной Лидванской.
— Любовь друг к другу, — говорила Вера Николаевна, — мы пронесли сквозь разрывы снарядов и бомбежки. Такая любовь нерасторжима.
Зима отступала. Нет-нет да появится в разрывах облаков ласковое мартовское солнце. Его теплые лучи все чаще пригревали бойцов, словно вознаграждая их за мужество и доблесть, проявленные в зимнюю стужу в боях по превращению плацдарма на западном берегу Лучессы в неприступную крепость.
В один из погожих весенних дней в полк прибыли командир дивизии генерал-майор Василий Павлович Шульга и несколько офицеров его штаба. Не заходя на командный пункт, генерал отправился в сопровождении полковника Додогорского в подразделения.
Пока генерал находился в траншеях и беседовал с бойцами и командирами, в укромном местечке близ командного пункта шла подготовка к вручению орденов и медалей воинам, награжденным за героизм, мужество и отвагу. В полдень здесь собралась большая группа бойцов, сержантов и офицеров.
Прислушиваясь к разговорам товарищей, всматриваясь в их лица, я подумал о том неизъяснимом, трепетном чувстве, которое наполняет человека перед вручением ему правительственной награды, сопоставлял здешнюю обстановку с той величавой и торжественной, которая царила год назад в Свердловском зале Кремля, когда я получил из рук М. И. Калинина медаль «За отвагу». Нет здесь ни блестящего паркета, ни богатых люстр, но люди переговариваются тоже вполголоса, чисто выбриты, подтянуты, обмундирование почищено.
Начальник штаба дивизии полковник М. С. Вейцман зачитал приказ командующего войсками фронта. Один за другим к генералу подходили воины, чье мужество, стойкость [123] и боевое мастерство решили исход борьбы за лучесский плацдарм. Они бережно принимали бесконечно дорогие знаки воинской доблести — символы признания Родиной боевых заслуг.
Меня радует не только личная награда — орден Отечественной войны II степени. Я радуюсь за своих друзей и товарищей — комсомольских работников и рядовых комсомольцев полка. Вот к генералу подходит комсорг первого батальона лейтенант Василий Ющенко. Он показал себя в боях не только энергичным вожаком молодежи, но и храбрым бойцом. Воюет Ющенко самозабвенно, с азартом. Именно поэтому сослуживцы горячо аплодировали при вручении ему ордена Отечественной войны I степени. Комсоргу третьего батальона лейтенанту Армаису Каграманову генерал вручил орден Отечественной войны II степени, а лейтенанту Анатолию Горецкому, комсоргу второго батальона, — орден Красной Звезды. Высокие правительственные награды также получили командир взвода разведки лейтенант Александр Чугунов, недавно возвратившийся из госпиталя, Михаил Чубенко, Федор Аниканов и многие другие бойцы.
Генерал тепло поздравил награжденных и пожелал им новых боевых успехов, скорейшего изгнания врага из пределов нашей Родины. Василий Ющенко, Федор Аниканов и другие сердечно поблагодарили Коммунистическую партию и Советское правительство за награды и заявили, что они будут сражаться с фашистами с удвоенной силой.
Когда радостные, взволнованные бойцы и командиры расходились по подразделениям, комдив сказал полковнику Додогорскому:
— А теперь, Петр Викторович, поедем к командующему армией. [124]