На подступах к Ярцеву
Мы с нетерпением ждали наступления. Ближайшим крупным населенным пунктом, занятым врагом, было Ярцево — районный город Смоленской области, расположенный на реке Вопь, вдоль шоссе Москва — Минск.
Еще в марте 1943 года наши войска, наступая из-под Ржева и пройдя с боями более ста пятидесяти километров, заняли здесь оборону. Тогда, в марте, все попытки 961-го стрелкового полка форсировать разлившуюся в половодье реку Бараненка при ее впадении в Вопь не имели успеха. Чтобы продвинуться вперед, к Ярцеву, надо было овладеть Безымянной высотой. Гитлеровцы визуально просматривали наши боевые порядки в глубину на несколько километров.
Бои за Безымянную и прилегающие к ней пойменные луга шли и в мае, и в июне... Здесь не раз водили своих бойцов в атаки старшие лейтенанты Кирилл Чернышев и Василий Косянчук. Но противник, неся большие потери в людях и технике, не сдавался. Опоясанная многочисленными траншеями, колючей проволокой, минными полями, Безымянная высота казалась неприступной.
Теперь перед участком фронта, где держал оборону наш полк, действовала 113-я пехотная дивизия противника, недавно прибывшая из Франции.
Командование нашей 31-й армии, учитывая, что противник имеет полную штатную численность солдат и офицеров, хорошо вооружен и занимает широко разветвленную сеть оборонительных сооружений, большое внимание уделяло подготовке штурмовых групп. [52]
...Я только что возвратился с передовой, где проходило заседание комсомольского бюро. На нем мы заслушали сообщение комсорга второго батальона младшего лейтенанта Анатолия Горецкого о работе по подготовке к наступлению.
Комсомольская организация подразделения работала целеустремленно, настойчиво. Горецкий и комсорги рот, опираясь на актив, немало сделали для воспитания у молодежи наступательного порыва. Командиры подразделений отмечали умелые действия и старательность многих комсомольцев при преодолении оборонительных сооружений. В блиндажах и траншеях в последнее время чаще, чем раньше, проводились беседы о том, с каким огромным нетерпением ждут советские люди разгрома и изгнания врага из пределов нашей Родины, о героях наступательных боев. Очень хорошо, что у воинов батальона, как, впрочем, и всего полка, нет шапкозакидательских настроений. Все знают: враг еще силен и предстоящие бои будут тяжелыми. Но нет и пессимизма. До заседания бюро я три дня провел в батальоне, беседовал с активом, с комсомольцами. Все верят — враг будет разбит, победа будет за нами. В общем, накал хороший, настроение боевое.
Размышляя об этом, я не заметил, как распахнулась плащ-палатка, закрывавшая вход в землянку.
— Вас вызывает командир полка, — доложил связной.
В тесном, пахнущем сыростью блиндаже находились командиры батальонов, офицеры штаба. Подполковник Додогорский заметно волновался. Первые его слова: «Товарищи, завтра начинаем» — были встречены оживлением, радостными возгласами.
Петр Викторович подошел к карте.
— Два года укрепляли фашисты подступы к Ярцеву. Как видите, они оборудовали три крупных узла сопротивления, — водя указкой, говорил Додогорский. — Между этими узлами и городом — пять рядов проволочных заграждений, прикрытых минными полями. Противник вынес передний край своей обороны на пятнадцать километров к востоку от Ярцева, превратил деревни в опорные пункты, поддерживающие между собой огневую связь.
После ознакомления офицеров с обстановкой командир полка отдал предварительные распоряжения о наступлении. Далее он указал, что в оставшиеся до наступления [53] часы надо напомнить всем воинам об их ответственности перед Родиной и народом за разгром врага, призвать к подвигам во имя Отечества.
— Мы стоим на рубежах, преграждающих врагу путь к сердцу нашей страны. За нами — Москва. Впереди — Смоленщина и Белоруссия. Ни одного шага назад! Только вперед, только на запад! — Додогорский, сосредоточенно оглядев присутствующих, в заключение сказал: — Стремление уничтожить врага и успешно выполнить задачу должно быть девизом во всех ваших действиях. Уверен, что каждый из вас будет действовать смело, инициативно и решительно, использует все силы и возможности для выполнения своего долга. По местам, товарищи!
В тот день я пообещал Вере Лидванской присутствовать на комсомольском собрании санитарной роты, но после совещания у командира полка хотелось отправиться в первый батальон, который должен был прорывать оборону гитлеровцев. Однако Василий Федорович, которому я сказал о своем намерении, решил по-иному.
— Вот и хорошо, что обещал быть в санроте. Я собирался именно туда тебя и направить. В батальоны пойдем мы с парторгом. А ты действуй по своему плану. Выступи на собрании, расскажи о предстоящих событиях, посмотри, все ли там готово к наступлению.
У входа в дом, где располагалась санитарная рота, висела немецкая каска, а рядом с ней, на одной из перекладин забора, торчал небольшой железный прут. И прежде чем переступить порог дома, каждый пришедший из «мужского сословия» должен был дать сигнал — оповестить хозяек дома о своем визите. Таков уж неписаный закон, который строго соблюдался всеми — от бойца до командира полка. Я трижды ударил прутом о каску, но на мой сигнал никто не выходил.
— Никого там нет, зря стучишься, — послышался за спиной голос. Я оглянулся. В пяти шагах стояла, согнувшись под тяжелой ношей свежего камыша, Тося Михайловская, «полковой доктор», как называли ее бойцы.
— Ну что стоишь как вкопанный, помоги... Нелегкая это работа — из болота тащить бегемота, а вот мы, как видишь, тащим, да не откуда-нибудь, а от ручья. А до него, поди, добрых три версты. [54]
— Зачем вам камыш?
— Ранен, что ль, не был? Полежи-ка на голой земле, пока очередь до операции дойдет или до отправки в тыл... А на камышовых матах и теплее, и гигиеничнее...
Из-за пригорка с вязанками камыша показались санинструкторы Лиза Волкова, Лилия Справчикова, Тамара Пирогова, фельдшеры Аня Воробьева, Клава Данилова.
— Уф! — сбросила свою поклажу самая маленькая среди девчат, Лиза, и тут же присела на камыш. — Еще сто метров, упала бы и не встала...
— А где же Вера Лидванская? — поинтересовался я.
— В медсанбате. За медикаментами туда уехала на Вороном, — ответила Клава, вытирая платком раскрасневшееся лицо.
— На каком таком Вороном?
— На том самом, который начштаба возит...
В искорках глаз девушки я уловил что-то интригующее.
— Повозки заняты. Снаряды да мины подвозят, — пояснила Клава. — Вот Андрей Федорович и дал ей свою верховую лошадь. Только не понимаю: зачем она ее взяла? Ведь ни разу верхом не ездила.
— Что вы, девчата! — возразила Лилия Справчикова. — Видели бы, как Вера Вороного обхаживала. Чувствую, боится, бьет ее, как в ознобе, а виду не подает. Подсадила я ее в седло, а сама думаю: «Ну, Верочка, ни за что пропадешь. Лучше бы уж пешком шла». Понукает она коня: «Пошел, милый». А он стоит. Подала я ей поводья, натянула она их, и лошаденка прямехонько к блиндажу начштаба направилась. Обошла блиндаж раз, другой, третий, фыркнула то ли с горя, то ли со злости, что хозяин не выходит, и зашагала по знакомой ей тропинке. А тропка-то эта в штаб дивизии ведет. Помахала мне Вера рукой: дескать, все в порядке.
Темнело. Вере давно пора было вернуться. Ее подруги не на шутку беспокоились: не случилось ли что? Позвонили в медсанбат. Дежурный ответил, что «вашему представителю все выдано по разнарядке» и что «три часа тому назад представитель на лихом коне убыл в полк».
От медсанбата до санроты полка около пяти километров. Не три же часа ехать, да еще на коне? Что-то с Верой неладно. [55]
Между тем к палатке, где должно было состояться комсомольское собрание, уже подходили комсомольцы. Пришла и Катя Гусева — на собрании будет рассматриваться ее заявление о приеме в члены ВЛКСМ. Недавно Гусевой командир дивизии вручил орден Красного Знамени: в прошедших боях она вынесла вместе с оружием более ста двадцати раненых.
Открытие собрания задерживалось. Комсомольцы решили просить командира роты организовать розыски Лидванской. Он выделил пять человек во главе с Тосей Михайловской. Девчата взяли на всякий случай бинты, йод и пошли по тропинке, ведущей к штабу дивизии.
Что произошло с Верой Лидванской, я узнал от связиста сержанта Николая Столярова. Без пилотки, с головы до ног в глине, в порванной гимнастерке, он, как бы извиняясь за столь необычный внешний вид, сказал: «Связь тут недалече проверял... Вижу: барахтается кто-то в воронке от бомбы вместе с конем... Да вы не беспокойтесь. Вытащил я вашу аптекаршу... В роте она. Доставил как полагается... Пить коняга захотела. Подошла к воронке, поскользнулась и вместе с грузом — вниз... в самую глубину скатилась. Вытащил... А насчет медикаментов не сомневайтесь. Все как есть налицо.
Лидванская зачитала заявление Кати Гусевой о вступлении в комсомол.
Отважная санитарка чувствовала себя на собрании, как на большом празднике. На ее щеках играл румянец, глаза горели. По просьбе комсомольцев Катя рассказала о себе. Казалось бы, какая у девчонки биография. Но когда Гусева рассказала, что она дочь прокурора и что ушла из дому на фронт без ведома отца, оставив в почтовом ящике записку: «Папа, жди с победой. Твоя Катя», — Тамара Пирогова воскликнула: «Отчаянная у тебя голова, подружка!»
Кате задали несколько вопросов. Вспомнив разговор у Елина в первый день пребывания в полку, я попросил рассказать, как она взяла в плен гитлеровца.
— А чего тут такого? — небрежно отозвалась она, как будто речь шла о самом обыкновенном, не стоящем внимания деле. — Шла ночью одна на передовую — надо было сделать перевязку бойцу. Вдруг вижу, кто-то идет по [56] брустверу. Думаю: «Храбрец какой. Дай попугаю». Дала очередь из автомата и слышу в ответ немецкую речь. Тут уж я сама испугалась: то ли кто-то решил попугать меня, то ли взаправду передо мной фашист. Успела подумать: шутить так шутить. Выскочила на бруствер и что есть мочи крикнула: «Хальт» — и для пущей важности еще раз автоматную очередь дала. Гляжу, брякнулся детина на землю. За спиной — термос. Пригляделась — не наш термос, не нашего покроя шинель. Выходит, дело нешуточное! Что делать? Командую ему «встать» и «хенде хох», а сама автомат наготове держу. Поднялся гитлеровец, руки вверх держит. Так и привела его в стрелковую роту. В термосе оказался кофе. Перевязала раненого, попила немецкого кофейку с ребятами и возвратилась в санроту.
— А как же гитлеровец в наши траншеи забрел?
— Потом уже мне рассказали, что шел к своему передовому охранению, да заблудился.
Слово взяла Тамара Пирогова. Она говорила о Кате как о пламенной патриотке и внесла предложение принять ее в ряды Ленинского комсомола.
Потом вдруг завела речь о недостатках.
— Это почему же, комсорг, бойцы индивидуальные пакеты на ветошь используют? — обратилась она ко мне. — Не знаете, да? Была я сегодня в первом батальоне, а там винтовки да автоматы бинтами чистят. Спрашиваю у Кольцова: «А если тебя ранят, чем перевязку делать будешь?» А он только посмеивается. «Эх, — говорит, — сестричка, бинт-то стерильный, а винтовка тоже чистоту любит. А насчет того, ранят или нет, — видно будет». Ведь это же безобразие! — воскликнула в заключение Тамара и выжидательно посмотрела на собравшихся.
Я пообещал принять меры, но в душе порадовался за Кольцова. Давно ли командир полка ему за грязную винтовку взбучку давал. Перемена произошла с человеком. Он еще не стал дисциплинированным — индивидуальный пакет использовал не по назначению, но о винтовке заботится. Это уже хорошо.
Между тем вопрос о приеме Гусевой в комсомол перешел в большой разговор о готовности комсомольцев к наступлению. Раздавались голоса о том, что санроте нужно несколько дополнительных повозок для быстрой доставки раненых в медсанбат, о подготовке травяных матов, на которых перевязки лучше делать, чем на земле. Говорили [57] об устройстве навесов над перевязочными пунктами. Поступало еще много хороших предложений. Все они были проникнуты заботой о раненых бойцах, об оказании им своевременной медицинской помощи. Можно лишь пожалеть, что комсомольцы заговорили об этом только после того, как стало известно о предстоящем наступлении. Правда, командир роты заявил, что некоторые недочеты будут устранены еще до начала атаки, а остальные предложения он учтет в своей дальнейшей работе.
Катя Гусева была принята в комсомол единогласно.
К полуночи в штабе собрались комсорги батальонов. Об этой встрече мы условились сразу, как только стало известно о предстоящем наступлении. Вскоре пришла Вера Лидванская и остальные члены комсомольского бюро полка. Разговор зашел о примерности комсомольцев в предстоящих боях, о налаживании информации, о героических подвигах. Потом встал вопрос о месте комсорга батальона во время наступательного боя, как лучше держать связь с комсоргами рот.
— Конечно, наше место там, где будут решаться наиболее трудные задачи, — заявил Анатолий Горецкий.
— А как быть, если они будут решаться не в одном месте? — спросил Каграманов. — Во всех ротах сразу не побываешь.
— Тогда там, где заминка с наступлением, — уточнил Анатолий.
В нашем разговоре участвовал Владимир Григорьевич Елин. Он внимательно выслушал всех и, как бы подводя итог, сказал:
— Ждать указаний на все случаи жизни — значит работать по принципу: «как прикажете» или «жду ваших распоряжений». А это принесет большой вред делу. Главное — инициатива, а где необходимо комсоргу находиться в ходе боя — подскажет обстановка. Метаться, конечно, не надо. Держите связь с командирами подразделений, тогда будет ясно, где надо вам быть.
Елин напомнил о том, чтобы в ходе боев мы не забывали об инструктировании комсоргов рот, агитаторов, редакторов боевых листков. Он указал также на необходимость установить между собой тесную связь, информировать [58] друг друга об опыте работы, используя для этого все доступные средства.
Вместе с Муратом Экажевым мы отправились в первый батальон. Надо было посмотреть, как расставлен актив, поговорить перед боем с комсомольцами. К тому же командир полка поручил поинтересоваться, как подготовлен личный состав к действиям ночью. (Приказ об обучении бойцов и сержантов ориентироваться по азимуту был отдан заблаговременно.)
Настроение у людей было хорошее, боевое. К наступлению готовились, как к празднику. Весь актив находился на Местах и помогал командному составу довести боевую задачу до каждого воина.
Комсорга одной из рот я застал за беседой с бойцами. Он уточнял направление движения отделений, пулеметных расчетов, напоминал значение сигналов.
Зашел в блиндаж командира батальона Морозова, чтобы договориться с ним о взаимной информации, посоветоваться, какая помощь потребуется от комсомольского бюро полка в период прорыва обороны противника. При свете коптилки комбат внимательно рассматривал карту. Здесь же находились командиры рот.
— Обратите внимание, — говорил им Морозов, — вот здесь противник расставил много противопехотных и противотанковых мин. Чтобы избежать потерь, строго держитесь проходов, которые проделают саперы. Вслед за нами пойдут артиллеристы. Но я опасаюсь, как бы они не задержались на этом проклятом месте, не отстали бы от нас.
В это время в блиндаж вошел командир батареи 45-миллиметровых пушек старший лейтенант Владимир Ерохин. На его лице светилась улыбка. Вынув изо рта трубку, он поздоровался, поздравил с предстоящим наступлением.
Увидев на столе карту, пробасил:
— Дайте-ка. Я свою напоследок сверю.
Когда он закончил уточнение маршрутов, комбат спросил:
— Не подведешь нас с сопровождением?
— Будьте спокойны. На батарее каждый расчет соревнуется.
— Как это — соревнуется?
— Комсомол подал идею. Полмесяца работали. Своих [59] саперов подготовили, мостики сделали для преодоления траншей, а главное — людей так всколыхнули, что у всех одно настроение: не только не отстать от пехоты, но и первыми выйти на заданный рубеж.
Было отрадно слышать оценку, данную командиром батареи комсомольской организации. А ведь все это было сделано по почину Гречишникова — комсорга соседней батареи. «Хорошо, — подумал я, — что инициатива одной комсомольской организации быстро подхвачена всеми артиллеристами. Значит, не зря мы обсуждали на заседании бюро почин Гречишникова».
7 августа 1943 года перед рассветом артиллеристы совершили десятиминутный огневой налет по переднему краю обороны противника. Это для того, чтобы ввести гитлеровцев в заблуждение. Разведчики не раз подмечали: фашисты, укрываясь от нашего артиллерийского огня, переходили во вторые и третьи линии траншей, оставляя, в первой лишь небольшое число солдат, а потом, по окончании артиллерийского огня, стремительным броском снова занимали прежнее положение. Так противник поступил и на этот раз. Впоследствии пленные подтвердили, что, посчитав огневой налет за окончание артподготовки, их командование поспешило перебросить пехоту в первые траншеи. Собственно, этого мы и добивались. И когда началась основательная, часовая, из всех артиллерийских и минометных средств огневая подготовка, гитлеровцы, как говорится, попали в самое пекло. Свое слово сказали и «катюши»: их удар был ошеломляющим.
И вот разнеслась команда «Вперед!». Неудержимой лавиной устремились бойцы на врага. К исходу дня первая полоса обороны гитлеровцев была в основном прорвана. Полк достиг реки Водоса и закрепился на этом рубеже.
Противник усилил налеты авиации, применил против пехоты крупнокалиберные пулеметы с трассирующими и разрывными пулями.
Перед нами была все та же Безымянная высота, которая и раньше доставляла много неприятностей. За нее вновь развернулись ожесточенные бои. Враг подтянул резервы: пехоту, танки, самоходные установки.
В бою за высоту отличились многие подразделения дивизии, [60] в том числе роты капитанов Кирилла Чернышева и Константина Постникова, батарея 120-миллиметровых минометов под командованием капитана Ивана Анищенко, расчет 45-миллиметровой пушки старшины Петра Панферова.
Я находился в районе Безымянной высоты, когда мне сообщили: «В четвертой роте вас ждет представитель политотдела дивизии».
Рота находилась на склоне холма, поросшего кустарником. Там я встретился с Петром Лаврентьевичем Николайчуком, недавно назначенным помощником начальника политотдела дивизии по комсомольской работе. Свое знакомство с комсомолией полка, его активом старший лейтенант, видимо, начал с рот.
— Был я у комсорга девятьсот шестьдесят пятого полка Косачева, попутно зашел и к вам, — протягивая руку, сказал он. А потом — как бы в упрек: — Полки воюют бок о бок, а комсорги друг о друге ничего не знают. Знаком ли с опытом работы Косачева или Захарьина из артполка?
Я ничего не знал ни о Косачеве, ни о Захарьине, как и о комсоргах других частей, входивших в дивизию. В самом деле, командиры полков, их заместители часто встречались на совещаниях, их неоднократно приглашал командир дивизии В. П. Шульга, начальник штаба С. М. Вейцман, начальник политотдела Г. М. Поршаков. С парторгами, агитаторами полков каждый месяц проводились семинары. И только комсорги полков оставались без внимания. Об этом я сказал Николайчуку.
— Поправим, — ответил он. — Сам вижу, что плохо. Доложу начальнику политотдела.
На фронте люди быстро находят общее. Много общего было и у нас с Николайчуком. Оказалось, мы одногодки. Я рассказывал о себе, а Петр, вспоминая о своем житье-бытье, приговаривал: «И я тоже, и у меня также». Почти одновременно мы пришли в армию, вступили в Коммунистическую партию, получили первые офицерские звания. Забегая вперед, скажу, что и после войны наши пути сошлись в стенах Военно-политической академии имени В. И. Ленина, а затем на Краснознаменном Северном флоте. [61]
Рота Чернышева, преодолев упорное сопротивление гитлеровцев, зацепилась за Безымянную высоту. Противник обрушил на смельчаков шквал артиллерийского огня, а затем силою до двух рот при поддержке танков и самоходных установок предпринял яростную контратаку. Она была отбита. И еще семь контратак отбили бойцы, возглавляемые Чернышевым. В этих боях особенно отличились командир взвода младший лейтенант Ильин, коммунисты лейтенант Игреев, сержант Тетеркин, снайпер Петр Самуилов, уроженец Ржева.
Осколком снаряда капитану Чернышеву оторвало левую руку у предплечья. В горячке, еще не осознавая свершившегося, он успел крикнуть: «Товарищи, высота будет нашей!» И она стала вечным памятником его доблести и геройству.
Вместе с ротой Чернышева бой за высоту вела и рота Постникова, поддержанная минометным огнем батареи Анищенко.
Теперь стрелки двух рот поднялись в атаку. Командир батареи Анищенко был в боевом азарте. Его большой казацкий чуб выбился из-под пилотки. По щеке стекала кровь. Ранение оказалось не опасным, и он не обращал на это внимания, радуясь тому, что пехотинцы все-таки взяли высоту. Анищенко перенес огонь батареи. 120-миллиметровые мины теперь ложились в тылах гитлеровцев.
К утру рота капитана Постникова освободила деревню Постники. В дивизии говорили: «Вот здорово! Наш Костя Постников выгнал фашистов из Постников».
Овладев Безымянной высотой, подразделения дивизии нанесли значительный урон 260-му и 211-му пехотным полкам 113-й пехотной дивизии противника. Вскоре против нас начала действовать 18-я немецкая пехотная дивизия, спешно переброшенная из-под Смоленска. Подразделения нашего полка отбивали многочисленные контратаки вражеской пехоты, которую поддерживала авиация, танки, самоходные орудия.
11 августа нам удалось продвинуться вперед до двух километров и закрепиться в районе деревень Бибино, Кухарево. Были взяты трофеи: пушек разных — 18, минометов — 15, пулеметов — 12, винтовок и автоматов — свыше 500.
Командиру роты Косянчуку комбат поставил задачу: стремительным рывком овладеть деревней Ляды. Пять минут [62] продолжался артиллерийский налет, но этого было достаточно, чтобы бойцы роты достигли вражеских траншей, опоясывающих деревню. Все, казалось, шло так, как было задумано. Совершенно неожиданно огонь открыли три дзота, которые оказались не уничтожены артиллерией. Два фланговых удалось забросать гранатами. А вот к третьему не подойдешь: почти открытая местность. Не один смельчак, пытавшийся перебежками приблизиться на расстояние, удобное для броска гранаты, падал, сраженный насмерть. Бойцы залегли. Косянчук ловил на себе их взгляды: «Что делать, старший лейтенант?»
Как командир, он мог послать к дзоту бойцов. Ротный имел на это право. Но кроме прав есть еще нечто большее, из чего складываются взаимоотношения между командиром и подчиненными, что ведет в бой, — личный пример командира. И Косянчук решился. Он сделал резкий рывок. На какие-то секунды притаился в воронке от снаряда. По ее гребню прошлась пулеметная очередь. Еще рывок. Перебежками офицер достиг одиноко стоящего дерева. От него полсотни метров до дзота. Василий прицелился, выпустил автоматный диск по амбразуре. Пулемет врага замолчал.
— Вперед! — раздался звонкий голос старшего лейтенанта. Увлекаемые командиром, его бойцы на плечах врага ворвались в деревню Ляда. Вечером гитлеровцы попытались вернуть деревню. Снова разгорелся жаркий бой. В ходе боя появились раненые. Санинструктор Лилия Справчикова и военфельдшер Тося Михайловская, позабыв об усталости, стремились делать все, чтобы облегчить их страдания, приободрить добрым словом.
Тяжелое ранение получил и Василий Косянчук. Увидев это, Михайловская крикнула Лиле.
— Спасай командира.
А сама, сняв автомат с плеча раненого, бросилась в атаку.
— На фашистов! За мной!
— Куда вы? — пытался остановить ее боец. — И без вас люди найдутся...
— А разве я не офицер пехоты?! — отозвалась Тося и, увлекая бойцов, кинулась в гущу боя. Контратака врага была отбита.
За этот подвиг Антонина Михайловская была награждена орденом Отечественной войны I степени. В полку [63] узнали и о том, что «полковой доктор» в свое время окончила Киевское пехотное училище.
В тот день мы узнали и о подвиге Ани Воробьевой. Она спасла жизнь семнадцати бойцам. А когда на минном поле оказался раненный в голову сержант из саперного взвода, Аня, ни на минуту не задумываясь, поползла к нему. Осторожная и осмотрительная, она на этот раз не разглядела искусно замаскированной мины, от взрыва которой получила тяжелое ранение в обе ноги.
На подступах к Ярцеву ни днем, ни ночью не смолкал грохот канонады. Лишь изредка выпадали минуты затишья. И тогда комсомольские вожаки батальонов, рот стремились повидаться друг с другом, обменяться опытом.
В траншее, отбитой у врага, я встретил лейтенанта Экажева. Было видно, что он очень устал. И только глаза светились прежним задором. В измазанной глиной плащ-палатке, с трофейным автоматом наперевес, он уже распорядился о созыве в траншеях четвертой роты собрания комсомольского актива. С ним находился комсорг роты Юрген Азаметов. Недавно Юрген был ранен, но в медсанбат не пошел.
— Металла в мягких тканях нет: выскочил! Царапина и так заживет, — отшучивался он. А на марле, опоясывающей голову Азаметова, проступило кровяное пятно.
— Надо тебе, Юрген, в санроту идти, — сочувственно заметил Мурат.
— Возьмем Ярцево, а там всем легче станет, — уклончиво ответил ротный комсорг.
К НП командира четвертой роты, где должно было состояться собрание комсомольского актива, подходили делегаты от подразделений: комсорги стрелковых, пулеметных, минометных рот, артбатарей, агитаторы, редакторы боевых листков. В качестве делегатов на собрание пришли Илья Лужнов — от комсомольской организации штаба полка, Вера Лидванская — от санроты, Степан Рудь — от снайперов. Пришли на собрание парторг Елин и прибывший в этот день новый агитатор полка старший лейтенант Владимир Владимирович Залесский.
О собрании комсомольского актива майор Буланов доложил командиру полка. Петр Викторович, не колеблясь, сказал:
— Сам бы пришел, но ни на секунду не могу покинуть НП. В случае если противник пойдет в атаку, организуй, [64] майор, комсомольский актив как боевую единицу, а мы вас огоньком поддержим.
Собрание началось. Первым взял слово Илья Лужнов.
— Командир полка, — сообщил он, — дал мне вот это письмо. Предлагаю зачитать его вместо доклада.
Илья снял пилотку, достал из-под подкладки листок бумаги и, чеканя каждое слово, прочитал: «Товарищи! Бой за Ярцево будет тяжелым. Говорю вам откровенно: тяжелее, чем те, из которых мы вышли победителями. Успех полка зависит от каждого бойца, от каждого меткого артиллерийского выстрела, от каждой точно направленной в цель пули. Скажите в ротах, батареях, взводах, отделениях, расчетах о том, что наш полк никогда не отступал перед врагом, что слава полка — это ваша слава, слава достойных сынов нашей великой Родины. Только вперед! Победа за нами! Будьте готовы к бою за город!»
— Артиллеристы готовы! — доложил Гречишников.
— У минометчиков все в порядке, — донеслось из-за выступа траншеи.
— Автоматчики — хоть сейчас в бой. У каждого по два-три запасных диска.
— Петеэровцы не подведут...
В этих предельно коротких, но весомых словах был рапорт о боевой готовности комсомольцев, всего личного состава полка.
Затем взял слово командир роты Михаил Сахно. Он рассказал о том, какая задача в предстоящем наступлении отводится бойцам роты.
Протокол вел член комсомольского бюро батальона младший сержант Дученко. Он записал:
«Выступили: Сержант Рудь. Заявляю собранию: драться буду, не щадя жизни. Не опозорю чести комсомольца.
Сержант Чубенко. Если ранят в правую руку, левой стрелять буду, а если и в левую — зубами грызть стану фашистов, но не отступлю.
Старший сержант Копнев. «Максим» в порядке. Спуску не дам — отомщу за все свои четыре ранения.
Рядовой Аниканов. Вон за той высоткой моя родная деревня. Там жена, мать, братишка. Ждут меня два года. Я приду к ним.
Постановили: Ни шагу назад! Смерть фашистским оккупантам!» [65]
На этом собрании, состоявшемся в столь сложной и напряженной обстановке, комсомольский актив еще сильнее ощутил боевое товарищество, чувство локтя друга по оружию, осознал необходимость до конца выполнить свой воинский долг. Едва собрание закончилось, как все его участники разошлись по своим местам. Они рассказали молодежи о задаче, поставленной командиром, и о принятом решении.
Бойцы готовились к новой схватке с врагом, чистили оружие, пополняли запасы патронов, писали письма домой. К Степану Рудю, старательно счищавшему пыль с оптического прицела, подошел один из стрелков.
— Как думаете, товарищ сержант, могу ли я из Смоленска отправить домой письмо?
— Почему из Смоленска? — ответил он вопросом на вопрос, не понимая еще, о чем идет речь.
— Да потому, что полевая почта отстала. А Смоленск — город областной...
— Так ведь прежде чем отправить из Смоленска, Ярцево надо взять.
— И возьмем! — утвердительно заявил боец.
Степан перед началом наступления получил от матери письмо, но не успел прочитать. Теперь он достал из кармана гимнастерки помятый конверт, распечатал его. Обращаясь ко мне, сказал:
— Хотите послушать, что из дома пишут? Это от матери. Замечательный она у меня человек.
— Читай, Степа, читай...
Мать писала, что прочитала сообщение Информбюро, в котором говорилось об успехах Степана, и что к ней приходили знакомые и незнакомые люди, просили поблагодарить сына от их имени за его ратный труд. Мать, как всегда, умоляла чаще писать, беречься от простуды, из-за которой он в детстве часто болел ангиной. Степан улыбался: «Надо же, о чем вспомнила в такое время». Сняв каску и положив ее на колени, вынул из планшета карандаш, листок бумаги. Степан писал матери о наступательных боях, товарищах, которых обучает снайперскому делу, о том, что было пережито за последние дни. Хотел сообщить, что следующее письмо пошлет из Смоленска, как вдруг пронзительно завыли сирены. «Юнкерсы»! Он торопливо закончил: «До свидания, мама. Началась бомбежка. Надо надеть каску, а я на ней тебе пишу ответ». [66]
От взрывов задрожала земля. Показались гитлеровцы. Стреляя на ходу, они бежали к траншеям, уверенные, что после бомбардировки наше сопротивление сломлено. Их натиск был встречен дружными залпами стрелков. Старший сержант Копнев открыл прицельный огонь из станкового пулемета. Противник залег. Но вот из лесу появилось подкрепление, и гитлеровцы снова поднялись в атаку.
Опершись о бруствер окопчика, старший лейтенант Сахно наблюдал за полем боя. Он приказал перенести пулеметный огонь на левый фланг, где скопилась большая группа противника, и указал ракетой направление огня. Пулеметчики скорректировали огонь. Зазвучал зуммер телефона. Телефонист передал командиру трубку.
— Да. Я — «Волга». Выдержим. Дайте огоньку по опушке леса. Там большое скопление противника.
Командир роты посмотрел в бинокль и увидел, как на опушке встала стена разрывов.
— Молодцы артиллеристы! Впе-ре-ед!
— Вперед, вперед! — подхватило множество голосов. — Ура-а-а!
Из окопа выскочил командир взвода Островский, сделал шаг, но тут же покачнулся, упал ничком на выжженную землю, крепко сжимая в руках автомат. К раненому подбежал Экажев, приподнял его голову. Взводный слабеющим голосом прошептал:
— Веди взвод, Мурат. Вперед, только вперед.
— Вперед! За Родину! — гремел голос комсорга.
В неудержимом порыве бежали бойцы навстречу гитлеровцам. Рядом с Экажевым — Федор Аниканов, Миша Чубенко... И вот уже сошлись врукопашную.
Младший сержант Дученко, раненный в плечо, отбивался от наседавших врагов. На помощь ему поспешил Чубенко. Короткими автоматными очередями он уничтожил гитлеровцев.
— Бей их! Бей! — кричал Экажев.
В том бою Мурат был тяжело ранен. Когда бойцы заняли вражеские траншеи, я вновь повстречался с комроты Сахно. Он рассказал, как санитарка Катя Гусева, наложив повязку, помогла Мурату отползти в воронку от бомбы.
Многих раненых с их оружием вынесла она тогда с поля боя. Но сама не убереглась. Раненная в шестой раз, Катя была эвакуирована в глубокий тыл. [67]
Началось стремительное преследование противника, отходящего в направлении автомагистрали. Вскоре были освобождены населенные пункты Ново-Александровское, Кожухово, Яковлево, Городок Лаги. В 6 часов утра 16 сентября наша дивизия первой форсировала реку Вопь, а к 10 часам общими усилиями частей и соединений 31-й армии город Ярцево был полностью освобожден от гитлеровских захватчиков.
...Утро. В освобожденном от фашистов городе стелется по земле дым пожаров. Кое-где раздаются взрывы мин. Бойцы идут по улицам города. Федор Аниканов рассказывает: здесь была фабрика-кухня, там — детский сад, а ближе к центральной площади — школа, кинотеатр, библиотека... Обгорелые здания, груды щебня, пепел — все, что осталось от них. У пепелища родного дома — 63-летний Яков Петрович Тужилов, табельщик прядильной фабрики. Рядом, с остатками домашней утвари, копошится его жена Ефросинья Матвеевна.
— Как жить-то будем теперь? — сокрушается он. — Тридцать пять лет работал на прядильной фабрике. В доме всего было вдоволь, а теперь ничего не осталось.
Гитлеровские захватчики за два года хозяйничания превратили Ярцево в груды развалин. Почти полностью были разрушены многоэтажный прядильный и ткацкий корпуса хлопчатобумажной фабрики, механический завод, взорвана плотина на реке Вопь, выведено из строя водопроводное хозяйство. После освобождения в городе оставалось не более трех тысяч квадратных метров жилой площади. Впоследствии в полку узнали, что, по далеко не полным подсчетам Государственной комиссии, ущерб, причиненный только хлопчатобумажной фабрике, составил 170 миллионов рублей.
Ко дню освобождения Ярцева из 40-тысячного довоенного населения в городе оставалось немногим более ста человек. Многие женщины и дети скрывались в окрестных деревнях, прятались в лесах. Свыше шести тысяч жителей города гитлеровцы угнали в Германию, расстреляли. Однако город жил, боролся. Многие ярцевчане сражались с врагом в партизанском отряде «За Родину». Секретарь подпольного горкома партии И. И. Фомченков был комиссаром этого отряда, а начальник ткацкого цеха [68] хлопчатобумажного комбината К. Н. Медведев — секретарем партийного бюро отряда.
...Еще рвались снаряды и мины, еще гремели выстрелы, а автоматчики, среди которых находился Федор Аниканов, уже были на околице его родной деревни. Вот и пруд. Горит колхозный сарай, пылают ближайшие дома. Окутанный дымом, стоит подбитый танк. Со скрежетом рушатся балки крыш. Летят ввысь снопы искр.
Вместе с Федором мы подошли к его дому. Глубокими проломами, словно ранами, зияли стены. Выбиты рамы, сломано крыльцо. Неподалеку блиндаж. Вокруг — следы поспешного бегства врагов: брошенные каски, противогазные коробки, пулеметные ленты, патроны...
— Родные мои, где же вы?! — надрывно произнес Федор.
Лишь ветер гулял в раскрытых настежь дверях дома да из-под сорванных ворот доносился жалобный визг. У стены дома зашевелился черно-рыжий клубок.
— Шарик, дорогой мой!..
Пес, увидев человека с автоматом, еще сильнее заскулил, забился в нервной дрожи.
— Дурной ты, Шарик. Это же я... Ну, иди, иди ко мне...
В кармане брюк боец нащупал кусок сахару, завернутый в тряпочку.
— Держи, на...
Недоверчиво покосившись, Шарик сел. Вот он, кажется, узнал хозяина, тявкнул и, как прежде, повиливая хвостом, пополз к Федору. Солдат схватил собаку, прижал к груди, стал целовать в мокрый нос.
— Что же ты молчишь, Шарик? Говори-и-и...
Хлопнул выстрел. Обмякшее тело собаки выскользнуло из рук. Схватив автомат, боец дал очередь в пролом стены. Оттуда выпала винтовка, воткнувшись штыком в полусгнившее бревно, а вслед за ней рухнул на землю убитый гитлеровец. Перешагнув через труп, Федор вошел в избу. Вошли и мы со Степаном Головко. От разломанной печи тянуло гарью, кирпичная пыль толстым слоем покрыла провалившийся пол, стены. В углу, на полу — разбитое зеркало. Ни кровати, ни стола, ни стульев. Около двери валялся изуродованный чайник. Федор поднял его.
— Покупал с Надей в сельпо, — прошептал он. [69]
У соседнего дома Аниканов встретил деда Ерофея — колхозного конюха. Обхватив седую голову, он сидел на обугленном бревне и плакал. Федор узнал его по неизменной суковатой палке, зажатой между колен.
— Ерофеич, где мои?
Старик посмотрел на Федора и, узнав его, махнул рукой на запад, прошамкав беззубым ртом:
— Иди, догоняй... Многих увели еще третьего дня. Сказывали, в Смоленск... А матка и братишка здесь...
— Где? Где они?
Федор взял старика за плечи, поднял и увлек за собой.
— Да не туда тянешь... Не там они...
— Где же, где?
— Пойдем, покажу.
Опираясь на палку, дед шел медленно, едва переставляя больные ноги. Федор спешил, он то забегал вперед, то останавливался, поджидая старика. Мы шли за ними. Обогнули сарай. Около старой яблони показался холмик, поросший травой.
— Вот тут, — снимая шапку, сказал Ерофей. Федор упал на землю и зарыдал.
Подошел Буланов в сопровождении группы бойцов. Все сняли пилотки. Стояли молча. Потом майор спросил, кто здесь похоронен. Когда старик ответил, майор скомандовал:
— Автоматы!
— За мать солдата! Огонь!
— За брата солдата! Огонь!
В воздухе прогремело два залпа.
...Мы шли по деревенской улице.
— Родненькие, заждались вас. — Плача и смеясь от радости, навстречу бойцам бежала женщина. Она целовала каждого встречного, крепко прижала к груди Чугунова. На лице женщины залегли глубокие морщины, седые пряди волос торчали из-под ситцевого платка.
— Зачем же плакать, мать! Радоваться надо.
— От счастья это, милый, от счастья...
Она вытерла концом платка слезы.
— Федор?! Да никак ты...
— Тетка Марфа?
— Я, милый, я... [70]
Женщина обхватила Федора и, рыдая, целовала его в щеки.
— Да будет, тетка Марфа! Успокойтесь...
— Ох, и натерпелись мы, милый.
— Не видели ли Надю?
— Как же, как же. Видела... Всех молодых сгоняли в клуб. Потом погрузили на машины и увезли...
— И Надю?
— И Надю тоже.
...Из погреба показалась кудрявая головка девочки. Увидев звездочки на пилотках бойцов, она, радостно всплеснув руками, закричала:
— Ребята, наши пришли!
Выскочив из погреба, путаясь в длинной юбке, падая, она устремилась к бойцам. За ней, жмурясь от дневного света и протирая опухшие глаза, бежали несколько мальчиков и девочек. Ребята окружили бойцов.
— Где твоя мама? — спросил Чугунов у мальчика в дырявых штанишках, из которых торчали острые коленки.
— Мамы нет, ее угнали немцы. Они ходили по избам и кричали: «Матка, ком!» Когда мама уходила, бабка Агриппина говорила ей: «Возьми узел, пропадешь в дороге». А она не взяла, уехала в одном платье. Она сказала: «Не надо мне ничего — я все равно убегу». А сама не убежала... Найдите ее.
Александр взял мальчика на руки и крепко поцеловал:
— Найдем, обязательно найдем!
И все присутствующие бойцы, словно клятву, повторили слова Чугунова: «Найдем!..» [71]