Глава 10

Последние числа мая я провел на Волчьей поляне, подготовляя восстание казаков. Для этой цели рассылал своих офицеров и партизан по соседним станицам Усть-Джмуримской, Воровсколесской, Баталпашинской, Бекешевской, Бургустанской и другим. В каждой из них у нас были верные [117] люди, через которых мои разведчики узнавали о силах большевиков, о казачьих настроениях и новостях. Вместе с тем они пускали фантастические слухи о силах моего отряда, чтобы побудить станичников охотнее идти мне навстречу и поддержать их оппозиционное к большевикам отношение.

С Кисловодском, где у меня сидел поручик Бутлеров, и с Ессентуками, где был Мельников, поддерживалась регулярная связь, и я знал ежедневно о действиях и намерениях большевистских верхов, о положении дел на Тереке и действиях Добрармии. Мое исчезновение из Владикавказской тюрьмы наделало, как я и ожидал, много шуму; большевики тщетно искали меня на Группах и даже арестовали мою жену. Ходившие по станицам слухи о приблизительном местонахождении моего отряда докатились и до Кисловодска; в Совдепе начались разговоры о необходимости выслать вооруженную силу для моего окружения и поимки.

Во избежание всяких случайностей мы охранялись весьма бдительно. На вершине горы на дереве сидел постоянно дозорный с биноклем, держа под своим наблюдением все ведшие к нам дороги. Со стороны Кумско-Лоовского аула нас охраняли черкесские патрули. Однако наше местопребывание постепенно становилось известным окрестному населению. К нам стали приходить пастухи, казаки, наконец, даже бабы, приносившие нам гостинцы. Тут случилось еще одно досадное обстоятельство: поехавший в станицу Бекешевскую вахмистр Перваков и еще один казак напились там после спора на политические темы и выпороли одного большевизанствующего мужика. Вскоре после этого в Бекешевскую прибыл большевистский карательный отряд в составе роты пехоты с пулеметами и полевым орудием, назначенный для нашего уловления. Надо было менять убежище.

Поздно ночью мы поседлали коней и гуськом, шагов по 40 дистанции, двинулись в путь, в глубь гор, где, по выражению казаков, была хорошая щель. Проезжая по местам, где пастухи пасли овец, или мимо хуторов, мы подымали крик и шум, чтобы оставить впечатление, что идет большой отряд. [118] На Волчьей поляне с этой же целью оставили громадное количество пепелищ от костров; это мы делали на каждой остановке отряда. Кроме того, волочили за собой под брезентом деревянный пулемет, что также производило свой эффект. Как выяснилось впоследствии, карательный отряд, уже после нашего ухода, обстрелял поляну из пулемета и атаковал ее пехотой. При этом едва не погиб приехавший в разведку на старое место подполковник Сейделер. Спасся он прямо чудом.

Обосновавшись в новой «щели», мы сделали оттуда ряд набегов на крестьянские хутора за оружием. Набрали много всякого оружия, которое зарыли в разных потайных местах. Однажды мы имели даже бой с двадцатью красноармейцами, засевшими в засаду на одном хуторе и встретившими мой отряд огнем, а затем перешедшими в атаку. Однако после короткого боя, причем мною была пущена обходная колонна из двух человек, красноармейцы бежали с поля битвы, побросав свое оружие, которое, таким образом, досталось нам. Там мы взяли 15 винтовок, коней, хлеб и одежду.

Для удобства сношений с горцами я нанял 5 черкесов-абреков, которые были нам чрезвычайно полезны своим изумительным знанием местности и всевозможных потайных лазов и троп. Они выводили нас такими тропинками, где лошади становились на колени и сползали таким образом, и водомоинами, где приходилось идти вслед за абреческим конем, который, опустив голову, подлезал под спутанные корни и лесные поросли, прорывая их лукою горского седла. Вскоре и «щель» стала небезопасной; нам приходилось часто менять штаб-квартиру, оставляя по-прежнему свой адрес у князя Лоова. Однажды я послал войскового старшину Сейделера в станицу Суворовскую, где был станичным комиссаром бывший атаман, старый гвардейский казак. Он сочувствовал всей душой делу борьбы с большевизмом и познакомил Сейделера с начальником станичных пластунов — есаулом Русановым и начальником конницы — сотником Евренко. Оба эти офицера были утверждены в своих должностях большевиками и могли поэтому открыто [119] обучать свои контингенты, весьма пригодившиеся нам впоследствии. Суворовский комиссар поддерживал с нами оживленную связь и весьма помогал нам. Дабы уберечь его семью от мести большевиков, мы обещали ему при захвате станицы Суворовской арестовать его и выпустить лишь по ходатайству стариков.

В это время большевики объявили, под угрозой жестоких репрессий, приказ о сдаче казаками оружия, еще остававшегося у них на руках. Отобранное оружие свозилось в станицу Баталпашинскую для дальнейшей переотправки в Екатеринодар, но станичный комиссар оттягивал отправку этого оружия под разными предлогами, и оно так никогда и не досталось большевикам. Предупреждаемые о времени привоза некоторых партий оружия в станицу Баталпашинскую, мы делали засады, атаковали конвой и увозили оружие к себе. В Кумско-Лоовском ауле оставалось оружие от расформированной в нем в свое время запасной сотни 1-го Черкесского полка {110}. За ним поехал поручик Фрост с двумя казаками. Аульный старшина очень охотно подчинился, но просил оставить расписку, каковая была ему выдана от моего имени. Мы взяли там 200 пик, 80 шашек и 80 кинжалов. Тем временем мой отряд увеличивался пробиравшимися к нам добровольцами и состоял уже из 25 человек. Однажды рано утром я проснулся от чьих-то устремленных на меня глаз. Передо мной стоял старый казак, страшно оборванный, исхудавший и босой.

— Я — Георгий Победоносец! — заговорил он глухим голосом. — Веди, молодой воин, спасай казачество. Не забывай Бога, будь милосерд к людям. Ты одолеешь...

Это был юродивый, пробравшийся к нам пешком из Екатеринодара. Он стал ходить по окрестным станицам, пел псалмы, предсказывал скорое пришествие воина, идущего освободить русский народ от большевистского ига. Его мистические речи, переполненные цитатами из Святых Отцов и всевозможными намеками и прибаутками, отвечали чрезвычайно настроению казаков. Слушая его, они вспоминали глубокие обиды, унижения, расстрелы [120] близких, и сердца их распалялись гневом. Бабы плакали навзрыд в чаянии новых бед.

Однажды я получил сведения, что в Бургустанском станичном управлении назначен митинг, на котором должны были выступить комиссары, приехавшие, чтобы потребовать от станичников помощи для поимки меня и моего отряда. Опасаясь, что это их выступление может отразиться нежелательным для меня образом на психологии казачества, я решил ответить им по-своему. В день митинга, когда стало уже темнеть, я выехал из своей штаб-квартиры в сопровождении шести вооруженных и снабженных ручными гранатами казаков. Поверх черкесок у нас были бурки. У въезда на станичную площадь я оставил четырех казаков, приказав им в случае тревоги, стрельбы или взрывов бомб броситься мне на помощь; сам же, в сопровождении вахмистра Первакова и урядника Безродного, поехал к станичному управлению. На улицах было безлюдно и тихо, ибо стар и млад пошли на митинг. По дороге от встретившейся казачки я узнал, что приехавшие на митинг большевики уже уехали в автомобиле и увезли с собой бывший в станице пулемет, на который я точил было зубы. Я дал инструкции сопровождавшим меня вахмистру Первакову и уряднику Безродному в случае, если бы я был схвачен, открыть стрельбу и бросать бомбы прямо в окна станичного управления. Мы поехали к станичному управлению. Гул многих спорящих голосов несся из его открытых, ярко освещенных окон.

— Это что за казаки? — спросил нас кто-то из темноты.

— Мне нужно станичного атамана, — сказал я, не отвечая на вопрос.

— Станичных атаманов больше нет; теперь всюду станичные комиссары. Я сам станичный комиссар.

— Вы прапорщик такой-то?

— Да, я бывший прапорщик.

— Я от восставших казаков.

— А вы не от полковника Шкуро?

— Нет, я сам полковник Шкуро.

— Пожалуйте в станичное управление, там все старики. [121]

— Вот что, прапорщик, — сказал я ему раздельно и веско, — вон там на окраине станицы стоят два моих полка. В случае какого-либо предательства с вашей стороны они вырежут всю станицу до последнего человека. Вы поняли? Теперь ведите меня в управление.

Я спрыгнул с коня и последовал за комиссаром в зал заседания, как был в бурке и в папахе. Громкий говор, смех, шум, люди стоят кучами.

— Товарищи казаки, — возгласил комиссар, — сядьте по местам; прибыл и хочет говорить с вами делегат от полковника Шкуро.

Гробовая тишина.

Широкими шагами вышел я на середину зала, обернулся лицом к двери и остановился; полусбросил с себя бурку и положил одну руку на кинжал, держа опущенный вниз револьвер. Сотни загорелых лиц смотрели на меня изумленно полными напряженного внимания глазами.

— Я — полковник Шкуро. Здравствуйте, братья бургустанцы! — крикнул я что было сил.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — раздался вдруг бешеный, неудержимый, надрывный крик, от которого закачались лампы и задрожали стекла, а у меня пошли круги перед глазами. Я почувствовал всем своим существом, что взял их за живое, что это победа... Тогда я заговорил с ними краткими, сильными, понятными казаку словами. Охарактеризовал весь ужас советской власти, напомнил им о погубленном отечестве, о тысячах невинных жизней, павших жертвами произвола и насилий, и о пролитой казачьей крови, вопиющей к небу о мести. Вместо нашего покойного героя ведут славных добровольцев генералы Алексеев и Деникин.

— Приготовляйтесь к восстанию! Будут жертвы, кровавые жертвы с нашей стороны, но лучше казаку умереть на поле битвы, чем и далее влачить бесславное ярмо большевистских рабов!

Когда я кончил, старики бросились ко мне, плача, приветствуя, обнимая. Вдруг отворилась дверь, и вошел, сильно под хмельком, молодой казак. [122]

— Это что еще за белогвардейщина? Опять офицеры появляются. Чего же смотрят комиссар и красноармейцы? Почему не арестуют его?

Окружавшие меня старики испуганно шарахнулись в стороны и как-то сразу поникли. Не желая проливать крови, я решил, однако, оставить поле за собой.

— Как смеешь ты, пьяная рожа, являться сюда, где твои деды и отцы решают участь казачества? Если вы, старики, — обратился я к ним, — не обуздаете своих щенков и они будут мутить народ, как мутили на фронте, то все равно ваша станица погибнет и от нее не останется камня на камне.

Сзади меня хлопнула дверь и раздался стук прикладов. Это входили, проталкиваясь через народ, вызванные кем-то красноармейцы.

— Дорогу, — рявкнул я и направился к двери, с револьвером в поднятой руке. Люди шарахнулись, я вышел, вскочил одним прыжком на коня, и через минуту мы уже мчались карьером по пустынным улицам станицы. Захватив ожидавших меня казаков, мы проскакали версты полторы от станицы. Погони не было. Тогда я приказал вернуться в станицу с другой стороны. Подъехав к крайней хате, мы завели коней во двор, выставили часовых в обе стороны и стали стучаться в окошко.

— Вы кто такие будете? — раздался женский голос.

— Мы с базара, позвольте отдохнуть.

— Нынче базара не было.

— Да мы бекешевские, загуляли у кумы.

— Ну, заходите.

Я зашел с Перваковым и Безродным. Старуха-хозяйка поздоровалась и приказала молодухе накрыть на стол и подать сметаны и молока.

— А где хозяин?

— Он прошел до правления. Говорит: что делается!

— А что?

— Приехал полковник Шкуро. С ним казаков видимо-невидимо, до самой речки все полки стояли. Красноармейцы хотели арестовать его, да он их стал бить, а потом ускакал... [123]

Чувствуя боль в сердце и невыносимую усталость, как реакцию после страшного напряжения нервов, отвернулся я к стенке, под буркой снял черкеску с погонами и остался в бешмете. При этом из гозырей посыпались на пол патроны. Впоследствии я узнал, что по краю ходила легенда, будто меня пуля не берет — знаю такое слово. Видали будто бы, как в меня всадили пять пуль, а я зашел в хату и при людях высыпал пули из себя на пол.

Отдохнув и закусив, мы простились и поехали к себе. Встречая казаков, чтобы замести следы, спрашивали дорогу в разные направления и кстати расспрашивали, кто такой полковник Шкуро. Отзывы о нем были восторженные: был, мол, у нас в станице орел, громкий голос, из себя дюже красивый, говорил — скоро придет с дивизией казаков нас выручать...

Глубокой ночью вернулся я на бивак. Устроив совет со Слащовым и офицерами, мы решили, что дальше медлить нельзя, иначе казаки могут потерять дух, а большевики подтянут силы. Было решено сделать налет в ночь на 10 июня на станицу Суворовскую. Стали готовиться. Мои партизаны, высланные заранее в станицу Бекешевскую, через которую лежал наш путь, сговорились с надежными казаками, чтобы все, кто хотят присоединиться к отряду, в ночь на 10 число выставили бы свет в окошки и ожидали нас, имея полное вооружение и оседланных коней.

Когда стемнело, я построил свой отряд и поздравил с первым походом. Мы двинулись, применяя обычные наши фокусы для того, чтобы убедить население в нашей многочисленности. Кроме того, применили новый трюк: проезжали по одному и тому же месту несколько раз, обходом возвращались обратно. Наполненные оружием, отрытым теперь из наших потайных складов, следовавшие на рысях телеги напоминали артиллерию своим грохотом.

Станицу Бекешевскую, дабы не оставлять следов, мы обошли по руслу реки. Отряд пошел дальше; я же с Перваковым проехали прямо в станицу, стуча по три раза в хаты, окна которых были освещены, — «время настало». Через одну-две минуты после стука из ворот выезжал готовый казак [124] и молча следовал за нами. Особенно запомнился выезд первого добровольца. На наш стук в окно вышел старик казак; он был в одном белье. Опознав Первакова, старик впустил нас в хату. Вошли; поднялась и хозяйка. Я сбросил бурку.

— Здравствуйте, хозяин. Я — полковник Шкуро, начинаю войну. Давайте вашего сына! Я его знаю, он добрый казак.

— Благослови, Господи, наше дело! Мать, иди седлай коня!

Старуха и жена молодого казака завыли. Через минуту он уже ехал за нами по улице.

Часа два мы собирали казаков. Собаки подняли страшный лай. Изредка слышалось сдержанное завывание жен и матерей, оплакивавших своих уходящих членов семейств. Набрав человек двадцать и оставив Первакова собирать других, я поскакал вдогонку отряду, который и застал в балке, верстах в четырех от Бекешевки. Подойдя к станице Суворовской, послал письменный приказ есаулу Русанову и сотнику Евренко по первому же звуку церковного набата собирать казаков и вооружать их из станичного правления. Затем я выслал вперед конные партии с офицерами во главе, чтобы арестовать без шума всех членов местного Совдепа, а также и станичного комиссара, знаменитого гвардейского казака, с которым приказал обращаться демонстративно грубо.

Выждав время, пока это было исполнено, я развернул свой отряд лавой и пошел на станицу, выслав вперед разъезды, которым было приказано бросить несколько гранат на станичной площади. Раздались взрывы. Далеко понеслись в утреннем воздухе медные звуки призывного набата. Мы шли на рысях по улицам станицы; мои трубачи трубили тревогу, из окон выглядывали испуганные физиономии, полуодетые станичники выскакивали из хат, натягивали на ходу бешметы и бежали на площадь. Ожидавшие нас казаки выезжали в полном вооружении и присоединялись к отряду. Мальчишки-казачата на неоседланных конях с визгом мчались за отрядом. [125]

Через час площадь была набита народом. Я обосновался в станичном правлении; Слащов устроил там же свой штаб. Вскоре был отпечатан на машинке первый боевой приказ, в котором перечислялись якобы существовавшие дивизии, полки, сотни и батареи, долженствовавшие согласно этому приказу отправиться в район отдаленной станицы Отрадной на поддержку сражавшихся там казаков. Я стоял на крыльце станичного правления и принимал доклады подскакивавших ко мне ординарцев из этих несуществующих частей. Они громко докладывали мне, что их части «двинулись уже в Отрадную». Роль этих ординарцев исполняли казаки Волчьей поляны.

Привели арестованного станичного комиссара и членов Совдепа. Я приказал рассадить их всех отдельно и назначить над ними полевой суд. Затем поздоровался с народом и сказал речь, в которой заявлял, что восстание против насильников-коммунистов поднято мною по приказанию находящихся при Добровольческой армии войскового атамана и Кубанского краевого правительства. Я требую беспрекословного исполнения моих приказаний и назначаю мобилизацию казаков пяти младших присяг, прием всех охотников и мобилизацию лошадей. Для производства последней назначается комиссия из стариков под начальством офицера. Ввиду отсутствия денег комиссия должна выдавать квитанции для последующей их оплаты средствами войсковой казны. Собравшийся народ встретил мои слова восторженным «ура», и тотчас же закипела работа в станице. Затем ко мне явилась делегация от стариков просить освобождения арестованного станичного комиссара.

— Он был хорошим атаманом, — говорили они, — когда же большевики назначили его комиссаром, то заступался за нас и не давал в обиду. Оставьте его по-прежнему нашим атаманом.

Я приказал привести арестованного.

— По просьбе стариков, — сказал я ему, — освобождаю вас от наказания за службу у большевиков и назначаю вновь станичным атаманом. Примите, однако, обличье, приличное казаку. [126]

Через несколько мгновений славный старик появился в синей черкеске с погонами гвардейской сотни Конвоя Его Величества {111} и многочисленными медалями. Его радостно приветствовало население.

Полковник Слащов уже напечатал на машинке первую боевую сводку. В ней говорилось, что Добровольческая армия наступает на Тихорецкую, что на Кубани, в Лабинском отделе и на Тереке вспыхнуло повсеместное восстание против советской власти. Тем временем уже построились 3 конные и 2 пластунские сотни вновь сформированного Суворовского отряда под начальством своих станичных офицеров во главе с есаулом Русановым. Все казаки были вооружены и одеты в черкески с погонами.

— Поздравляю вас, — кричал я, объезжая сотни. — Вы опять казаки! Многие из вас не увидят больше родной станицы, но те, которые погибнут, падут за освобождение казачества!

Народ тащил скрывавшихся и пойманных красноармейцев. Раздались голоса, требовавшие немедленной с ними расправы. Я снова обратился к народу с речью.

— Мы не нападаем, мы защищаемся, — сказал я, — не будем же начинать наше правое дело пролитием крови. Отпустите на все четыре стороны этих несчастных, ослепленных лжеучителями людей. Пусть они рассказывают всюду о том, что мы не душегубы и не насильники, подобно коммунистам, а люди, поднявшиеся на защиту своей свободы. Кто из них хочет, может поступать в наше войско и боевыми заслугами искупить свой, быть может невольный, грех перед родиной.

Слова эти произвели на всех громадное впечатление. Вслед за этим на открытом воздухе было отслужено молебствие о даровании победы нашему оружию. Я же получил тем временем сведения, что весть о поднятии мною восстания докатилась уже до Группы Кавминвод и произвела страшный переполох в большевистских верхах. Я полагал, что не далее как завтра могу быть атакованным [127] красными частями. Необходимо было увеличивать отряд и мобилизовать возможно большие силы в ожидании первого боя, результат которого должен был произвести громадное впечатление на психологию казачества.