Земля друзей
22 сентября 1944 года передовые части 75-го стрелкового корпуса 2-го Украинского фронта форсировали Дунай и вступили на территорию Югославии. Примерно к тому же времени относится и решение создать фильм о Югославии: о героической борьбе ее народа против немецко-фашистских оккупантов, об освобождении Югославии Советской Армией в союзе с Народно-освободительной армией Югославии.
Режиссером будущей картины был назначен Леонид Варламов, известный по фильмам «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой» и «Сталинград». К съемкам привлекались опытные фронтовые операторы, давние мои друзья: В. Ешурин, С. Коган, А. Сологубов, молодой В. Муромцев.
Добираться в те дни к югославским партизанам было совсем непросто. Я еще находился в Прибалтике, когда Владимир Семенович Ешурин прибыл на тихий степной аэродром неподалеку от Киева, откуда ему предстояло вылететь к черногорским партизанам.
«Днем аэродром словно вымирал, — рассказывал мне позже Владимир Семенович. — Тщательно замаскированные самолеты казались кустиками или стогами. Только ветер шевелил опаленные солнцем, вымокшие в осенних дождях травы. А с наступлением темноты все оживало: ревели моторы, торопились на посадку люди в военном и штатском. Взмывали в черное ночное небо самолеты, улетавшие за пределы нашей Родины».
Владимир был один, и это его беспокоило. В боевых условиях трудно снимать без помощи коллеги по профессии даже на своей земле, а на чужой тем более. Помимо чисто профессиональных преимуществ работы в паре, о которых я уже говорил, всегда хочется, чтобы рядом был близкий, родной человек, понимающий тебя с полуслова. [125]
«На студии кинохроники в Москве мне обещали напарника, — продолжал свой рассказ Ешурин, — однако никто не прибывал. Видимо, не нашли еще подходящего человека. Но и вылет все время откладывался. Мне говорили: «Цель накрыта», а это означало, что место, куда меня должны были выбросить, еще занято противником.
Так прошло четыре ночи, на пятую из темноты неожиданно появились два человека из батальона аэродромного обслуживания. Один из них доложил:
— Товарищ подполковник, привел вам напарника. Теперь вдвоем ждать будет веселее. — Добавил: — Желаю скорого полета.
Высокий молодой парень сел рядом со мной на траву. За многие годы работы в кинохронике я знал не только тех операторов, которые работали со мной в Москве, но и периферийных, а этот что-то не припоминался.
— Моя фамилия Муромцев, зовут Виктор. Я совсем недавно закончил ВГИК и диплом защитил на фронте.
Теперь я вспомнил, где слышал фамилию Муромцев. В Москве, на студии кинохроники, говорили, что один из выпускников ВГИКа сразу попросил направить его на самый тяжелый участок фронта...
Держался Виктор Муромцев скромно, спокойно, не волновался, не суетился. И этим сразу понравился мне. Следующий день ушел на упаковку аппаратуры и пленки Виктора. А когда село солнце и опустились густые сумерки, к нам подъехала машина. Погрузились и отправились на аэродром. Скоростной бомбардировщик БИ-25 ждал нас. Надели парашюты. С непривычки они казались тяжелыми и неудобными.
Глубокой ночью самолет взмыл в звездное небо. Дальний путь пролегал через Румынию и Болгарию. Нам сообщили, что сбрасывать нас будут в Черногории на Чуково поле. Слышал я раньше, что летчики прозвали Чуково поле «долиной смерти». Площадка там была крохотная — глубокое блюдце, окруженное высокими горами. От летчиков здесь требовалась предельная собранность: надо было абсолютно точно сбросить парашютистов, чтобы они не разбились о скалы. Ночь. Самолет летел на большой высоте. Внизу чернели леса. Реки и озера холодно серебрились в лунном свете. Тишина и спокойствие — только ровный гул мотора... И вдруг снизу полетел к самолету густой рой светящихся пуль. [126]
К счастью, все обошлось благополучно. Линию фронта преодолели без помех. Но когда пролетали над Болгарией, ослепительный луч прожектора ударил в борт самолета. Летчик сделал крутой вираж в темноту. Лучи прожекторов, которых становилось все больше и больше, заметались по небу и все-таки снова поймали наш самолет. Вдруг машину качнуло и резко бросило вниз. Мы с Виктором инстинктивно схватились за руки. За бортом рвались снаряды. Нас прижало к сиденьям так, что нельзя было пошевелиться. Мы ждали удара о землю — последнего удара. Однако обошлось и тут. Позже летчик объяснил: чтобы вырваться из цепких щупальцев прожекторов, был только один выход — имитировать падение сбитого самолета. Видимо, сделано это было настолько искусно, что враги поверили, погасили прожектора.
А вскоре при слабом свете луны под крылом самолета появились горы, бесконечные горы Югославии...
Самолет начал разворачиваться. Из кабины пилотов вышел бортмеханик и открыл бомболюк. Снизу ударила плотная струя воздуха. Виктор Муромцев сделал движение, готовясь к прыжку, но бортмеханик остановил его и сделал знак мне. Я высунул ноги через бомболюк наружу, и поток воздуха сразу прижал меня к фюзеляжу. Я держался на локтях и ждал удара по плечу — условного сигнала, который означал «Самолет над целью, пошел». Наконец почувствовал удар, отнял локти, однако не провалился — помешала полнота. Но вот кто-то сильно нажал на плечи — и я мгновенно пошел вниз. Первое впечатление: вдруг наступившая тишина. После шума моторов, воя пикирующего самолета и обстрела она казалась какой-то необычной. Я остался один среди ночного пространства. Самолет мгновенно исчез. Я напрягал зрение, пытаясь обнаружить в небе пять белых парашютов с аппаратурой и пленкой. Искал глазами и парашют Виктора, но ничего не находил.
Я стремительно летел вниз. Приближались горы, они уже четко вырисовывались в лунном свете. Но вот среди гор обозначилось небольшое плато. Догадался, что это и есть Чуково поле. Поджал ноги и благополучно приземлился. Быстро сбросил парашют. Сердце билось так сильно, что казалось, сейчас выскочит. Вспомнил инструкцию — вытащил двенадцатизарядный трофейный браунинг и огляделся — темнота и тишина... Только успел [127] убрать парашют, как появились две человеческие тени. Я спрятался за скалу. Люди держали винтовки наперевес и кричали:
— Кой, кой?..
«Кой» означало «кто», а как я мог им ответить? Ведь в горах были не одни партизаны. Там скрывались четники, усташи, немецкие и итальянские фашисты. Решил ждать. Люди остановились у парашюта — это было метрах в пятнадцати от меня. Наступил самый напряженный момент. Открыться или стрелять? Поверил интуиции, вышел из-за скалы и крикнул:
— Я русский.
— Майка руси, майка руси... — раздалось в ответ.
Люди побежали ко мне. На их пилотках были яркие пятиконечные звезды. Свои, Но где же Виктор? Никто из партизан не видел его.
Позже, когда я уже сидел у костра, где-то вдали послышались выстрелы. Сердце сжалось. Подумалось, не Виктор ли напоролся на засаду...
Утром мне дали тощую лошаденку, и я отправился в городок Жабляк, в котором располагался штаб партизанского отряда. Командир отряда распорядился найти второго советского кинооператора, старшего лейтенанта. Целый день партизаны разыскивали в горах Виктора, однако безрезультатно. Тогда решили вызвать по телефону городок Калашин: там находился представитель советской военной миссии. Но еще раньше ему самому удалось связаться с нами:
— Говорит майор Коваленко. Мы ищем наших кинооператоров.
От неожиданности у меня перехватило дыхание. Я громко закричал:
— Говорит советский кинооператор подполковник Владимир Ешурин. Здравствуйте!
И вдруг в разговор ворвался кто-то третий:
— Я ищу подполковника Ешурина.
Это был голос Виктора Муромцева. И я опять закричал в трубку что было сил:
— Товарищ Коваленко, нашелся Витя, Виктор Муромцев нашелся!
По телефону Виктор сообщил, что он тоже у партизан, в другом отряде, что скоро прибудет к нам. [128]
Весь день лил дождь, бушевала гроза. Я с нетерпением ждал Муромцева. Виктор явился ночью. В кожаной куртке, пилотке, на ремне пистолет. Оказалось, что он покинул самолет вслед за мной. Приземляясь, ушиб о камни ногу. С трудом отстегнул парашют и побрел куда глаза глядят. Когда рассвело, увидел вдали домик. Хозяева приютили Виктора и свели с партизанами».
Через некоторое время Ешурин и Муромцев с отрядом партизан перебрались через Синявины горы.
Путь кинооператоров Когана и Сологубова был если не безопаснее, то намного привычнее. Они двигались вместе с частями Советской Армии на Белград. В освобождении столицы Югославии участвовали войска 3-го и 2-го Украинских фронтов, Дунайская военная флотилия, югославские и болгарские войска. 20 октября 1944 года сопротивление гитлеровцев было сломлено и столица Югославии освобождена.
Коган и Сологубов снимали тяжелейшие бои и блистательные победы Советской Армии. Ешурин и Муромцев воевали и снимали в частях Народно-освободительной армии Югославии.
Меня отозвали в Москву из-под Клайпеды (Мемеля). В феврале сорок пятого я получил назначение в нашу югославскую киногруппу. Перелет по воздуху сочли нецелесообразным, и я отправился поездом до Львова.
Из Москвы выехал в ночь на 21 февраля вместе с кинематографистами, державшими путь на 2-й Украинский фронт. 24 февраля мы были уже во Львове. Поселились в гостинице, которая раньше называлась «Жорж». Около нее в 1940 году погиб мастер воздушных съемок кинооператор Николай Теплухин. Он снимал город из кабины самолета, не пристегнувшись ремнем, чтобы ничто не сковывало его при работе. Увлекшись съемкой, Теплухин забыл о всякой предосторожности. На крутом вираже его выбросило из кабины. Те, кто находился в гостинице «Жорж», первыми услышали глухой удар об асфальт...
Из Львова мне предстояло двигаться дальше через Венгрию, недавно освобожденную нашими войсками от немецко-фашистских оккупантов.
До Будапешта мы добирались на «студебеккере», входившем в колонну тыла фронта. По пути в одной из деревень нам пришлось принять бой с бандой бандеровцев, [129] довелось поговорить со многими крестьянами, жаждавшими спокойствия и мира...
Над Будапештом еще стелился дым пожаров, но центральные улицы уже были расчищены, и в городе налаживалась мирная жизнь. Здесь я встретился с известными кинорежиссерами Сергеем и Георгием Васильевыми, постановщиками фильма «Чапаев». Они задумали снять многосерийный фильм об освобождении Европы Советской Армией. Не знаю, почему им не удалось осуществить свой замысел. Но, думается, их мечта воплотилась в фильме Ю. Озерова «Освобождение», который через четверть века с большим успехом прошел по экранам страны.
Из Будапешта мой путь лежал прямо на Белград. К тому времени в Белграде собралась почти вся наша группа: Ешурин, Коган, Сологубов, несколько раньше меня из Москвы приехали Леонид Варламов и директор фильма Борис Дембицкий. Поселились мы все вместе в большой квартире на улице Теразия, в самом центре Белграда.
Счастливой была для меня эта встреча с друзьями-коллегами. Всю ночь длились рассказы о пережитом и отснятом... А утром к нам на квартиру явился молодой партизан и представился, мешая русскую речь с сербской:
— Друже Симон Рацкович.
Он сказал, что направлен в нашу киногруппу для приобретения практических навыков киносъемки.
Борис Дембицкий предложил мне:
— Бери товарища под свою опеку и учи...
С тех пор с Симоном Рацковичем мы не расставались в течение всех съемок в Югославии. Он мне помогал и как ассистент, и как переводчик. К сожалению, у нас на двоих был только один аппарат и у меня не было возможности часто передавать его Симону. Однако теоретический курс я ему выложил полностью, рассказал все, что знал сам.
На следующий день после встречи режиссер Леонид Варламов дал каждому из операторов задание и мы разъехались в разные стороны. Только Андрей Сологубов остался с режиссером снимать эпизоды в районе Белграда.
Коган уехал в югославскую авиачасть, самолеты для которой безвозмездно передало Советское правительство, летал на «илах», штурмовавших немецкие позиции. Потом [130] он снимал бои в Македонии. Ешурин отправился в части Народно-освободительной армии Югославии. Муромцеву, который в это время снимал на побережье Адриатики, режиссер послал письменное задание.
Мы с Симоном вскоре попали в партизанский отряд, сражавшийся в горах.
Весна приходит в эти края рано. Снега под жарким солнцем очень быстро превращаются в бурные потоки, стремительно мчащиеся по крутым склонам, и тотчас же на альпийских лугах распускаются белые, лиловые, голубые цветы. Красиво! Да только нам было не до красоты...
Разгромив вражеский гарнизон, отряд, в который я прибыл, уходил горными тропами, преследуемый гитлеровцами и четниками. Мы шли без отдыха днем и ночью, стараясь оторваться от противника.
Первое, что видит человек, родившийся на Балканах, — горы. И последнее, что он видит в жизни, — тоже горы. Камень, голый и трудный, столетиями шлифовал народный характер.
Днем я снимал горы и героев этих гор — партизан, потрясенный их мужеством. А ночью, когда я уже не мог снимать, мы с Симоном помогали нести носилки с раневыми.
Идти в горах по крутым, обрывистым тропам темными ночами было очень тяжело. Где-то внизу под нами проходила удобная дорога, но по ней двигались танки и бронемашины оккупантов.
С непривычки я очень уставал. Крутые повороты, подъемы, спуски... Партизанские тропы в горах не меряны и не нанесены на карту. Не только я или рядовой партизан, но и командир не мог сказать, сколько километров до того или иного места.
На третьи сутки, оторвавшись наконец от противника, мы сделали привал.
Неподалеку я увидел водяную мельницу. Это было необычно — водяная мельница в горах. Я снял ее и присел отдохнуть у воды. Глаза сами собой стали слипаться, и вдруг слышу:
— Здравия желаю, господин штабс-капитан...
У меня за спиной стоял высокий седоусый черногорец.
— Вы русский офицер? — спросил он. [131]
— Советский!
— Разве в Красной Армии погоны?
— Ввели. Только я не штабс-капитан, а просто капитан.
Черногорец рассказал, что закончил академию генерального штаба в Петербурге. Потом служил. А когда вышел в отставку, приехал в родные места. Мельница принадлежит ему. Только нечего молоть: фашисты отобрали у крестьян все зерно.
— По старости воевать уже не могу. Но еще гожусь кое на что, — сказал он. — Видите, слуховое окно открыто. Поэтому вы сейчас здесь отдыхаете. Если бы грозила опасность, закрыл бы его и вас здесь бы не было...
Он разговаривал со мной как с близким другом. И это не удивило меня: югославы с большой любовью и уважением относились к советским людям, видели в них верных друзей.
Мне сказали, что неподалеку от мельницы, под горой, целая черногорская семья покидает свой дом, чтобы уйти с нами.
— Друже, снимай, — посоветовал мне командир партизанского отряда Милан.
Мы спустились с ним в селение, в котором было всего несколько старых деревянных домов и сараев.
У одного из домов стоял крепкий высокий старик в светлом жилете. Во рту у него дымилась трубка, на плече лежал топорик на длинном черенке. Рядом с ним стояли грустная старая женщина, вся в черном, — жена, две молодухи и мальчик лет семи-восьми.
Я стал снимать. Старик закрывал окна ставнями, забивал ставни досками. Его мужественное лицо казалось спокойным, только выражение глаз выдавало волнение. Женщины плакали. Потом каждый по очереди поцеловал дверь дома и вся семья, поклонившись ему, двинулась в горы.
Партизаны рассказали мне, что два сына старика воюют против немцев и отца предупредили, что к ним собираются нагрянуть каратели.
Ночью отряд двинулся в путь. Вскоре позади, внизу, мы увидели горящий дом...
Шли долго. Устали. Раненых несли на брезенте или одеялах. Нужно было поднимать их как можно выше, [132] чтобы не расшибить о камни. Тропинка неровная, темно. Вот-вот сорвешься вместе с раненым.
«Хорошо, хоть тихо», — подумал я. И вдруг ахнули выстрелы. Мины рвались совсем близко. Неужели наскочили на засаду? Все, кто нес раненых, залегли. Остальные побежали вперед.
Защелкали, засвистели пули. С каждой минутой огонь становился сильнее. И вдруг разом все стихло. Прозвучала команда на сербском языке. Люди поднялись, взялись за одеяла.
Прошли совсем немного и увидели минометы, направленные в нашу сторону. Рядом трупы четников...
Вскоре рассвело. Я снял партизан, переходивших узкую бурную речку. Вода в ней была так холодна, что заходилось сердце. Ноги скользили по каменистому дну. Всплески ледяной воды попадали на одеяла с ранеными...
Шли дни. Партизаны были вконец измотаны боями и многокилометровыми переходами по труднопроходимым горным тропам, но никогда не теряли они оптимизма и веры в победу. Была у них такая песня: «Не боимся мы немецких авионов, нас и русских — двести миллионов». Этих людей я полюбил всей душой, и они мне отвечали таким же искренним и добрым чувством.
Бои не утихали. В отряде становилось все больше раненых. К пушкам уже не было снарядов, единственный трофейный итальянский танк остался без горючего. А кольцо вокруг отряда продолжало сжиматься. И тогда партизаны решили уничтожить боевое оружие, чтобы оно не досталось врагу.
С горечью я снимал момент, когда югославские воины сбрасывали в пропасть пушки и танк. Во многих наших и иностранных фильмах, включающих в сюжет архивные материалы, я и теперь встречаю этот кадр.
Без тяжелого оружия, налегке, нам удалось, карабкаясь по склонам, скатываясь по осыпям, наконец добраться до своих.
В крохотной горной деревушке три старых пастуха пригласили меня в хижину, принадлежавшую одному из них. В ней не было ни стульев, ни стола, ни даже лежанки, только матрац на земляном полу. Зато в хижине жарко пылала печь, а в ней варился крепчайший кофе. Мы пили его маленькими глоточками, запивая студеной водой. Старики расчувствовались — вспоминали о давнем [133] освобождении от турецкого ига, восхищались русской армией, громившей швабов. Я был для них одновременно и представителем могучего многомиллионного народа-богатыря и близким, почти родным человеком.
Виктор Муромцев снимал в это время бои на далматинском побережье Адриатики, в районе виноградников и олив. В разгар весны был освобожден центр этого района — прекрасный хорватский город Задар, в котором сохранились остатки древнеримской архитектуры. Мне было приказано вылететь туда, чтобы затем перебраться к партизанам Словении.
В самолете я и мой ассистент познакомились с летчиками. Помню, это были Шорников, Александров и штурман Якимов — Герои Советского Союза и Народные герои Югославии. Эти высокие звания они получили за спасение штаба маршала Тито, когда он был окружен воздушным десантом гитлеровцев. Потребовалось поистине виртуозное мастерство, находчивость и отчаянная смелость, чтобы вывезти штаб буквально из-под носа фашистов.
Ранним утром наш самолет сделал посадку на аэродроме Земуник, возле Задара. На аэродроме меня встретил Виктор Муромцев. Мы обнялись. Он тут же предложил мне вместе с ним снимать в частях 4-й югославской армии, которая продвигалась к Триесту. Однако я не мог принять его предложение, так как должен был снимать словенских партизан.
За месяцы пребывания в Югославии Виктор выучил язык, приобрел много друзей. Были они и у меня. И все же каждому из нас хотелось всегда быть рядом со своим соотечественником. Мы порешили так: я как можно скорее снимаю заданный мне режиссером эпизод и перебираюсь к Виктору, а снятую пленку отправляю в Белград со своим ассистентом Симоном Рацковичем.
Вскоре подкатил «джип», в котором сидели югославский генерал Якоб Авшич и его адъютант. Вместе с ними я должен был ехать к партизанам Словении. На прощание мы обнялись с Виктором. Он долго стоял на летном поле, высокий, красивый, и махал нам рукой. Мог ли я подумать тогда, что больше не увижу его?!
Ехали мы почти целый день и с наступлением сумерек прибыли в городок Огулин, только накануне освобожденный [134] от гитлеровцев. Здесь мы оставили машину и двинулись в горы пешком. Когда совсем стемнело, мы спрятались в кустарнике и стали ждать. К нам должен был подойти проводник.
Вскоре послышались осторожные шаги и сверху, с горы, покатились мелкие камешки. На фоне темного неба мы все же различили фигуру партизана с винтовкой. Он-то и оказался нашим проводником.
Шли мы горами весь остаток ночи. Однажды чуть не напоролись на группу гитлеровцев. Залегли. Пронесло. Полежав с четверть часа, двинулись дальше. Видимо, проводник хорошо знал эти места: он ни разу не останавливался, вел нас уверенно.
Только на рассвете мы перебрались по разрушенному мосту через реку Колпа в районе местечка Виница. А примерно через час уже были в штабе партизанского движения Словении, находившемся в это время в городке Чрномель. В штабе мы познакомились с командующим словенской группой партизан генералом Душаном Кведером, комиссаром Борисом Кидричем, который одновременно был секретарем Исполнительного комитета Освободительного фронта и членом Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Словении, с начальником штаба полковником Миле Килибардом и начальником отдела пропаганды Верой Савич. Все они показались мне тогда весьма солидными, чуть ли не пожилыми людьми. Однако, к моему удивлению, мужчинам было едва ли по тридцать, а Вере Савич и того меньше.
Впрочем, молодость молодостью, а Душан Кведер, бывший студент химического института в городе Любляна, успел уже повоевать интербригадовцем в Испании, потом был интернирован во Франции, а во время немецкой оккупации попал в гитлеровский концлагерь. В 1941 году он бежал, организовал боевую группу, которая вошла в состав армии словенских партизан.
— Чувствуйте себя среди партизан Словении как среди своих добрых друзей, — сказал мне генерал Кведер. — Снимайте все, что сочтете нужным. Если потребуется помощь, обращайтесь в отдел пропаганды к Вере Савич. Она будет вам во всем помогать. А пока осмотритесь, познакомьтесь с городком и его окрестностями...
Вера Савич, стройная красивая женщина, была деятельным и убежденным коммунистом. Ее знали и любили [135] в партизанских отрядах. Вера сразу же взяла нас под свою опеку. Она спросила, достаточно ли нам конной пролетки для перевозки аппаратуры. Мы сказали, что можем передвигаться и пешком. Но об этом Вера не хотела и слушать. На следующее утро возле нашего дома стояла конная пролетка с лихим кучером — старым словенцем, вооруженным трофейным немецким автоматом. Целый день мы разъезжали на ней по окраинам городка и ближним деревням, снимали места недавних боев.
Помню, подъехали к селу Садинявас и увидели картину, от которой больно сжалось сердце: старуха и старик, впрягшись вместо лошади, тянули борону. Я снял их издали, потом в упор, крупным планом: печальные глаза, натруженные руки с вздувшимися венами, ноги, обутые в рваные постолы...
Старик решил передохнуть. Остановился, достал коротенькую трубку и, набивая ее табаком, представился:
— Якуб и Барбара Старихи.
Посасывая трубку, он рассказал нам, что Семишкина гора была первым местом сбора словенских партизан, и показал на зеленевшую вдали вершину с небольшой церквушкой.
— С этой горы в 1941 году все и пошло, — сказал он.
Мы попрощались со стариками и двинулись к Семишкиной горе...
Вечером меня вызвали в штаб и сказали, что с завтрашнего дня нам будет выделен автомобиль. Ну что ж, я отказываться не стал. Тут же, в штабе, меня познакомили с высоким красивым словенцем.
— Стане Виршек, — представился он, — партизанский журналист и фотограф.
Со своим новым знакомым мы проговорили до поздней ночи. Он рассказал, что до войны работал фотографом в Любляне. Когда гитлеровцы оккупировали Югославию, Стане удалось связаться с подпольным центром Словении. Он получил конкретное задание. Гитлеровцы приносили в фотостудию свои пленки для проявления и печати. Естественно, они представляли интерес для партизанской разведки. Стане печатал лишние экземпляры снимков и оставлял их в трех тайниках. Оттуда фотографии забирали представители подпольного центра. По снимкам можно было установить перемещение гитлеровских офицеров, находившихся в Югославии, порой определить [136] расположение тех или иных штабов. Фотографии становились и обвинительными документами — концлагеря, расстрелянные и повешенные, истязания и пытки... Но однажды гестапо обнаружило два из трех тайников. Стане Виршеку было приказано уйти к партизанам.
Стане познакомил нас со своей женой Антонией, молоденькой красивой женщиной, тоже партизанкой.
На следующий день нам предоставили открытый автомобиль ДКВ. У него был слабенький двухцилиндровый мотор и совершенно истощенный аккумулятор. Каждая наша поездка была мучением: мотор не заводился. Приходилось разгонять машину, толкая ее плечом.
Промучившись два дня, мы решили, что нам будет удобнее передвигаться пешком, и отказались от автомобиля.
Вскоре нам сообщили: крупные соединения противника, отходящие из Далмации, пытаются пробиться через наш район в Австрию. Мы сразу поехали на передовую, где уже завязались бои, и с ходу начали снимать.
Гитлеровцы бросали против партизан танки и самоходные орудия, а в небе висели самолеты, бомбившие передний край. Автоматчики атаковали наши траншеи по четыре-пять раз в день. Но словенские партизаны не дали продвинуться врагу ни на шаг.
Стояла сильная жара. Бойцы изнывали от жажды. И тогда девушки из близлежащего селения стали носить в окопы под огнем неприятеля огромные глиняные кувшины, наполненные холодной водой. Вечером и ночью, когда уже нельзя было снимать, я и Симон Рацкович тоже носили воду.
В одной из ожесточенных схваток был смертельно ранен партизанский командир Раде. Он лежал на дне траншеи, а бойцы отбивали натиск врага. Девушка-санитарка, вытирая капли пота на лбу раненого, успокаивала его: «Сейчас стихнет стрельба, мы отправим вас в госпиталь. Там врачи, они вас быстро вылечат». Но командир знал, что умирает. У него уже не было сил говорить. Слабеющей рукой он указал на свою грудь, потом с трудом поднял руку, сделал пальцами какое-то движение, напоминающее то ли взмах крыла, то ли прощальный жест, и умер. Я снимал его в последние минуты жизни.
Раде очень любили бойцы. Когда они узнали о его смерти, то, не сговариваясь, выскочили из окопов и пошли [137] под жестоким огнем в атаку. Противник был смят и отброшен.
Этот бой мне удалось снять. Закончив съемки, мы с Симоном Рацковичем стали выносить раненых с поля боя.
Ночью нас вызвали в городок Чрномель. Прибыли мы туда утром. Нас ожидала Вера Савич. Она предложила нам снять встречу населения с частями югославской регулярной армии, которая идет на помощь партизанам.
Я выбрал точку для съемки на центральной площади, Напротив ратуши, и стал ждать. Тут же оказался и Стане Виршек.
Вскоре в конце улицы появилась голова колонны — хорошо обмундированные, отлично вооруженные бойцы. Народ встречал их с ликованием. Над толпой затрепетал огромный государственный флаг Югославии. Многие девушки были в праздничных национальных одеждах — длинные белые юбки, белые кофты, белые тюрбаны.
На стволы пушек и штыки женщины надевали венки из цветов. Бросали цветы и под ноги воинам. В конце колонны я увидел солдата с аккордеоном. Его вели под руки две девушки в национальных костюмах. Парень играл, а девушки пели. У этих людей был такой счастливый вид, что не снять их отдельно было невозможно. Крупно — выразительные, прекрасные глаза. Для монтажного листа мне нужно было записать их фамилии. Я попросил девушек задержаться. Одну из них звали Тончка Шкоф, другую — Ежица Герман.
Воинские части прошли через городок и скрылись за холмом. Слышна была удаляющаяся песня, а в лучах заходящего солнца золотилась дорожная пыль...
В этот же день я познакомился еще с двумя девушками — Леной и Клавой, моими соотечественницами. Девушки рассказали, что немцы насильно вывезли их в Австрию, откуда спустя некоторое время с помощью австрийских антифашистов им удалось бежать в Югославию. И вот теперь они работают в партизанском госпитале.
Смущаясь, девушки передали мне пакетик, в котором был изящный, из черного бархата, кисет, расшитый золотистыми нитками.
— Мы вдвоем вышивали его по вечерам и решили подарить первому советскому воину, которого встретим, — сказала Клава. [138]
Я сердечно поблагодарил Лену и Клаву и не признался им, что не курю и никогда не курил. Запомнилась мне эта встреча, запомнилась — и осталась на пленке. Жаль только, что монтажный лист, где были записаны фамилии девушек, затерялся.
Утром я снимал жизнь партизанского района, работу радиостанции, труд виноделов, а на реке Колпа саперов, которые восстанавливали разрушенный мост. Но самое сильное впечатление произвел на меня партизанский госпиталь, расположенный в горных пещерах. Его перевели туда из Чрномеля, когда немцы пытались прорваться через Белокраину в Австрию.
Съемки у словенских партизан были закончены, и мы отправились по освобожденной от противника территории в Церквеницы, где находился штаб югославской армии, ведущей бои за Триест. Я увозил с собой тетрадь графических листов словенских художников — подарок Веры Савич.
Прибыв в Церквеницы, сразу пошел разыскивать Виктора. Ведь мы договорились, что будем снимать вместе. Вот тогда-то, в штабе 4-й армии, я и узнал о его гибели. Эта весть ошеломила меня. Я тогда спросил:
— Где его могила?
Мне ответили, что могилы нет. Вражеский снаряд попал прямо в Виктора. Там, где он погиб, осталась лишь глубокая воронка. Это случилось в самом конце апреля...
По всему чувствовалось приближение победы, но бои еще продолжались, а стало быть, продолжались и фронтовые съемки.
Возвращаясь с очередного задания, мы поздно ночью вошли в город Цетинье и увидели яркие костры на окружающих город горах. Почему их зажгли, спросить было не у кого, да и усталость валила с ног. Я уснул на широкой тахте в маленьком домике, даже не успев познакомиться с его хозяином.
Мне показалось, что разбудили меня, едва я заснул. Открыв глаза, увидел склонившегося надо мной парня с винтовкой за плечом. Вскочил, стал одеваться. Я еще не понял, что от меня хотят, но на всякий случай прихватил кинокамеру.
Мы вышли на улицу. Светило яркое солнце, и было [139] по-летнему жарко. Базарная площадь была вся запружена народом. Откуда-то из глубины доносился голос оратора. Народ расступился, пропуская нас. Вскоре я оказался около трибуны. На ней стоял православный священник в черной рясе. На голове у него был черный клобук, на котором выше креста красовалась пятиконечная звезда с серпом и молотом. Звали оратора Йово Радович. Как мне потом сказали, это был партизанский священник.
И тут я узнал: фашистская Германия капитулировала. Оказывается, ночные костры в горах были праздничными кострами. Священник поздравлял народ с победой. Когда он закончил свою речь, стоявшие подле трибуны люди стали скандировать: «Очемо руса, очемо руса...» Я понял: они хотели услышать русского и поднялся на трибуну. Говорил о пережитом, о тех, кто отдал свою жизнь за победу, о новых горизонтах... Потом меня качали, обнимали и целовали. Так, в Югославии, для меня закончилась война.
Несколько дней спустя я снимал жителей, возвращавшихся в разбомбленный черногорский город Подгорица, и вдруг услышал автоматную очередь. Инстинктивно прижался к стене обгоревшего дома. Стрельба приближалась. Из-за угла появилась необычная процессия: крепкий парень нес государственный флаг Югославии, за ним шли партизаны и палили из винтовок и автоматов в воздух. Я тут же стал снимать удивительную колонну. Процессия поравнялась со мной. Два старика партизана подошли, поклонились и попросили меня, советского офицера, оказать им честь и занять место в строю. Тотчас же мне вручили початую бутылку вермута. Сделав глоток, я передал ее соседу.
Все происходящее было мне не совсем понятно, но сомнений не оставалось: отмечалось событие торжественное и радостное.
Показалась церковь. У входа в нее партизаны выстроились в две шеренги, образовав коридор. По этому коридору прошли рука об руку двое молодых людей — жених и невеста. Так вот, оказывается, что это было — партизанская свадьба! Первая свадьба после победы!
Жених, стройный, высокий парень в потрепанной куртке с пистолетом на поясном ремне, был серьезен и сосредоточен, а на лице невесты сияла счастливая улыбка. [140]
Молодые глядели друг на друга влюбленно и нежно. Еще раз грянул торжественный салют.
Навсегда запомнилась мне эта картина. Запомнилась как символ рубежа двух эпох — войны и мира!
Через четверть века мне довелось вновь побывать в тех памятных местах. Дело в том, что в 1971 году мне поручили — уже как режиссеру — снять документальный фильм «Всю ночь — война», посвященный югославским партизанам и их соратнику и другу Виктору Муромцеву. Оператором фильма утвердили моего сына Виктора, которому в 1971 году было столько же лет, сколько мне в сорок пятом, звукооператором — Германа Вахтеля.
Наша машина взбирается в гору. Дорога, по которой мы едем, расширяется и асфальтируется. Когда-то, в войну, я видел ее только сверху.
Голые каменистые вершины Черногории суровы и опасны. Я не отрываю от них взгляда, смотрю до рези в глазах.
Наконец подъезжаем к мосту. Сразу отчетливо всплывает в памяти прошлое. Спускаемся вниз, куда когда-то сбрасывали пушки и танк. Снова поднимаемся на мост. Я подхожу к перилам. Ко мне приближается пожилой человек. Знакомимся. Душан Шливанчанын из деревни Джурджевичи Тару, бывший партизан. Ему 70 лет. Он рассказал мне, при каких обстоятельствах был уничтожен мост.
Гитлеровцы собирались перебросить через мост крупные силы, чтобы ударить в тыл партизанам. Об этом стало известно. Верховный штаб приказал взорвать мост. Сделал это инженер Лазар Яукович, который сам построил его незадолго до войны. Лазар Яукович сказал тогда: «Я его строил, я и взорву, а когда прогоним оккупантов, снова построю». Но восстанавливать мост инженеру, увы, не довелось. После взрыва его схватили фашисты и расстреляли. Партизаны нашли тело Яуковича и захоронили у моста.
Мы подошли к могиле с обелиском. Склонив головы, молча постояли рядом. Тогда я не знал еще, что через несколько месяцев, когда наш фильм будет готов, дикторский текст на сербскохорватском языке прочтет артистка [141] Соня Яукович — внучка инженера-мостостроителя. Как же прочна связь времен и поколений!
Мы едем в памятный городок Чрномель. Я оставляю машину и иду пешком. Хочется побродить в одиночестве. С трудом узнаю улицы. Неудивительно — город отстроился, вырос. Когда возвратился к машине, Симо, наш югославский переводчик и шофер, познакомил меня с Раде Кордичем — секретарем местного «Союза борцов», объединявшего бывших партизан. Я показываю ему пачку старых военных фотографий. Кордич внимательно всматривается в лица партизан и вдруг узнает двух женщин. Волнуясь, спрашиваю его, живы ли они, где сейчас. Он указывает на дом, стоящий неподалеку. Идем туда. Раде стучит в дверь. Открывает немолодая, но еще довольно миловидная женщина. Раде представляет ей меня. Да, это она, Тончка Шкоф, в прошлом комсомольская активистка, партизанка. Она смотрит на меня долго, пристально и наконец произносит:
— Того русского снимателя я помню, мы с ним были знакомы, но это не вы.
Тогда я показываю ей свою фотографию тех военных лет. Она кивает головой.
— Да, вот это он... — И вдруг, будто опомнившись, быстро переводит взгляд с фотографии на меня и со слезами на глазах бросается мне на шею, целует — узнала.
...Мы в доме. Появляются какие-то новые люди и среди них другая давняя знакомая — Ежица Герман. Долго беседуем, вспоминаем минувшее, боевых друзей, живых и тех, кого уже нет среди нас. Потом я предлагаю Тончке и Ежице снять их на том самом месте, где снимал когда-то с аккордеонистом. Это тоже нужно для памяти сердца, для будущего. И для фильма, который сделает эту память зримой...
Главным героем моего нового фильма должен был стать Виктор Муромцев, простой русский парень, отдавший жизнь за свободу и независимость братской Югославии. «Когда человек погибает за дело своего народа — это подвиг. Когда он умирает за дело другого народа — это уже подвиг вдвойне», — сказал генерал Пеко Дапчевич, с которым мы встретились сразу же по приезде в Белград.
Пеко Дапчевич хорошо знал и любил Ешурина и Муромцева. «Война тогда шла по всей Черногории, по всей [142] Югославии, — вспоминает Дапчевич. — Владимир Ешурин все время был в 1-м корпусе со мной, а Виктора Муромцева откомандировали в Приморскую оперативную группу. Это была часть 2-го корпуса. После освобождения города Цетинье Виктор пришел в дом моей матери, которая в то время жила в этом городе. Моя мать была осуждена оккупантами на смерть, но потом по старости ее помиловали. Она только что вышла из тюрьмы, и Виктор остановился у нее.
Все мои братья и сестры были на фронте, а отец умер в 1941 году в итальянском концлагере. И мама считала, что в дом вернулся сын. Она стирала Виктору белье, гладила. А он время от времени приносил ей подарки, как сын матери. Виктор очень уважал мою мать.
Вскоре Муромцев уехал в Далмацию. Там находилась тогда 4-я армия, которая должна была начать наступление на Триест. Когда Виктор уезжал из Цетинье, он не забрал своих вещей, как это делает человек, навсегда уезжающий в другое место. Он их оставил в доме моей матери, потому что перед отъездом на свою Родину, в Советский Союз, хотел обязательно приехать попрощаться с моей матерью.
...Она мне потом рассказывала, что берегла его вещи больше, чем свои собственные. Ведь он для нас самый дорогой человек...»
В Любляне встретился я со своим другом — бывшим партизанским фотографом Стане Виршеком. Мы вспомнили с ним тяжелые бои под Триестом, когда немцы и итальянцы стремились во что бы то ни стало удержать город.
Эти бои и снимал наш Виктор Муромцев. Во время наступления он с киноаппаратом сидел на броне танка, который вел беглый огонь, пробиваясь к городу. Потом Виктор соскочил с брони и побежал рядом с машиной. Видно, хотел снять свой танк. И тут снаряд ударил прямо в него. И ничего, кроме воронки, не осталось. Даже обломков кинокамеры не смогли найти...
Этот эпизод рассказал Стане Виршеку раненый боец. Однако фамилии оператора боец не знал. Только позднее выяснилось, что это и был Виктор Муромцев.
Сидим и молчим. Камера, которой снималась беседа со Стане Виршеком, давно остановлена, а мысли наши далеко-далеко, в том сорок пятом... [143]
Книга закончена. В заключение я хочу выразить свою признательность сестре Виктора Муромцева Зинаиде Николаевне Поповой и одному из моих друзей кинооператору Владимиру Семеновичу Ешурину за все, что они рассказали мне о Викторе Муромцеве, Николаю Кемарскому — редактору, с кем вместе мы восстанавливали в памяти события в Прибалтике. Особая моя благодарность писателю Григорию Михайловичу Скульскому за добрые советы и профессиональную помощь в написании этой книги.