Снова на партизанской тропе

Март 1944 года. Снега... Снега... В них словно утонула полусожженная деревушка. Среди черных остовов печей виднеются немногие уцелевшие избы. В одной из них расположился представитель штаба партизанского движения Белоруссии Иосиф Иванович Рыжиков, в другой находилась радиостанция.

Сквозь свист пурги докатывается тяжелый орудийный гул. Я здесь уже вторую неделю жду, когда меня перебросят к партизанам. Однако вылет все время откладывается. И это меня очень тревожит...

Для полнометражного документального фильма об освобождении Белоруссии нужны кадры о боевых действиях белорусских партизан. И как можно скорее.

За линию фронта уже перебросили кинооператоров Марию Сухову, Оттилию Рейзман, Владимира Цеслюка. Душа рвалась к ним. Ведь чувствуешь себя полноценным человеком только тогда, когда делаешь важное и нужное дело. Что бы ни было в твоих руках — винтовка, автомат, лопата или кинокамера, — твоя совесть чиста, если ты выполняешь свой долг. И как же мучительны длинные дни и ночи вынужденного безделья...

Я ждал приказа на вылет, каждые сутки тянулись нескончаемо медленно, и деревушка, затерянная в белой предвесенней метели, представлялась мне чуть ли не камерой одиночного заключения. День и ночь пурга, хоть волком вой. Однако, к счастью, всему приходит конец...

Метель улеглась. Кончилось и одиночество. В деревушку прибыл из Москвы мой коллега и друг молодой кинооператор Николай Писарев. Познакомились мы с ним еще в 1942-м, на Калининском фронте, в киногруппе Федора Селивёрстовича Филя. Был Коля тогда только ассистентом оператора, да еще и необстрелянным. Слушал [79] затаив дыхание рассказы бывалых кинематографистов-фронтовиков. Скромный, собранный, влюбленный в свое дело, он вскоре завоевал всеобщее расположение. Расстались мы с ним, когда я улетел к калининским партизанам, встретились вновь на 1-м Прибалтийском. Там он и попросил меня походатайствовать в Москве, чтобы и его отправили к партизанам Белоруссии. Я поговорил о Николае с Марком Антоновичем Трояновским, известным кинооператором, возглавлявшим в то время все фронтовые киногруппы. Получил его «добро». Однако, видимо, что-то задержало принятие окончательного решения. Я уж и не чаял встретиться с Николаем. И вдруг он тут как тут со своим киноскарбом. Обнялись и расцеловались мы с ним как родные. А через сутки получили разрешение на вылет.

...У-2 спокойно тарахтел в звездном небе. Полет поначалу казался чуть ли не воздушной прогулкой. И вдруг где-то над нами промелькнул «мессершмитт». Очередь трассирующих пуль едва не срезала левое крыло. Мы были беззащитны. Только переглянулись с Николаем, словно прощались взглядами. Наш «кукурузник» качнулся, накренился и косо скользнул к земле. Сердце падало вместе с ним. Казалось, все, конец! Однако у самой земли У-2 выровнялся, понесся, чуть ли не цепляясь за верхушки сосен. А фашистский истребитель уже скрылся где-то вдали.

Вскоре мы увидели внизу, под нами, желтые огни сигнальных костров. И вот мы уже на земле Белоруссии, в Ушачской партизанской зоне.

Нас окружили плотным кольцом партизаны. Они шутили, смеялись. Нас удивило их спокойствие: на Большой земле предупреждали, что в партизанском крае обстановка сейчас очень напряженная. Желая подбодрить нас, усатый партизан в кубанке с красной ленточкой сказал:

— Не робейте, товарищи съемщики, здесь земля крестьянская, леса партизанские, шоссе немецкое, а власть советская.

В тот же день мы встретились с полковником Владимиром Елисеевичем Лобанком — одним из руководителей партизанского движения в Белоруссии. Он направил нас в бригаду, которой командовал Алексей Федорович Данукалов. Мы поехали в деревню Великие Дольцы. Принял нас сравнительно молодой человек с волевыми чертами [80] лица, с быстрым внимательным взглядом. Это и был командир бригады. Рядом с ним сидел командир отряда Костя Зюков. Данукалов, усмехнувшись в усы, которые делали его похожим на запорожского казака, сказал:

— Чувствуйте себя как дома. Снимайте, что пожелаете. Вот с Зюковым держите связь. У него всегда дела интересные.

...В первую ночь нам не спалось. Волновались. Это все-таки очень тревожно и непривычно сознавать, что ты оторван от своих и вокруг немцы. Николай уже много видел и пережил на фронте, но в тылу врага был впервые. А я все вспоминал и рассказывал ему о походах и схватках, которые довелось снимать у калининских партизан.

Мы были рады наступившему рассвету. Взяли свои камеры «Аймо» и отправились снимать партизанскую зону.

Утро выдалось неожиданно весенним — солнечным и теплым. Окрест царила мирная тишина. Мы шли по лесной тропке. Выбравшись из кустарника, увидели небольшую деревушку. Крестьяне рыли ямы на огородах — прятали свое имущество. Хаты пустели... Мы стали снимать эти кадры, хотя и не понимали, почему деревня пустеет. Ведь не было никаких признаков приближения немцев.

Вскоре деревня словно вымерла. Но зато ближайший лес ожил, зашумел, как цыганский табор. Здесь готовили пищу, доили коров, укачивали грудных детей, вязали чулки, стирали белье. И тут со стороны солнца высоко в небе появился немецкий самолет. По нему не стреляли. Люди притаились между деревьев.

Гул самолета все нарастал. Он сделал круг над деревней и выбросил пачки листовок. Медленно покачиваясь, они опускались на крыши опустевших изб, раскопанные огороды. Их заносило и в лесную чащу: они белели на земле, на голых ветвях деревьев. В таких листовках, как правило, содержались лживые сентиментальные призывы к «белорусским братьям и сестрам». Даже на раскурку брать их было противно.

Самолет снизился и, сделав заход над деревней, послал несколько пулеметных очередей. Еще не успел скрыться «немец-пропагандист», как в воздухе появилась девятка «юнкерсов». Они стали «агитировать» по-своему: бомба за бомбой падали на многострадальную деревушку. [81]

Среди грохота разрывов и бушующего пожара мы снимали горькие и жестокие кадры разрушения.

За несколько утренних часов запечатлели на пленке быт партизанского тыла. В тот день мы не успели выбраться на «передовую» — так называли кольцо обороны, опоясывающее партизанскую зону. Там шли бои, оттуда с полудня стали доноситься звуки стрельбы. К вечеру, однако, все стихло. В потемневшем небе одна за другой вспыхивали немецкие осветительные ракеты.

В этот день был убит командир отряда Константин Зюков, с которым мы познакомились у Алексея Федоровича Данукалова.

В глубокой темноте цепочка партизан двинулась к небольшой лесной балочке — хоронить убитого командира. Впереди ближайшие друзья Зюкова несли гроб из неструганых досок. За гробом в скорбном молчании шли бойцы. Среди них были и мы с Николаем.

Хоронили без речей и траурного салюта. Прощались, не видя покойника (даже спичку не разрешалось зажечь). Могилу сровняли с землей. Ни холмика, ни знака. Только на трех ближайших деревьях сделали ножом пометки. Потом уже обозначили на карте место захоронения. И это тоже было партизанским бытом.

После похорон в просторной деревенской избе собрались друзья погибшего, среди них и командир бригады Алексей Федорович Данукалов. По старому русскому обычаю решили помянуть покойного. Было тихо и грустно. Горела одна маленькая коптилка. Данукалов хотел сказать доброе слово о погибшем друге. Он уже поднялся со стаканом в руке, как вдруг за окном послышалась песня:

Пели эту песню торжественно и печально, и все умолкли, прислушиваясь к ней. Вскоре в дом вошли два молодых парня и совсем юная и очень красивая девушка. Один из парней играл на скрипке, другой — на гитаре. Это были Иван Гусенцов, Дмитрий Шепилов и Зина Ширякова. Они оставались у двери, пока не допели песню до конца. Кончилась песня, и стало тихо. Тишину нарушали только одиночные выстрелы там, на передовой... [82]

Ранним утром, когда мы вышли, чтобы начать съемку, до нашего слуха донесся отдаленный гул самолетов. У одной из изб я увидел Данукалова. Он стоял, прикрыв глаза от солнца ладонью, и смотрел в ту сторону, откуда слышался гул, потом стал отдавать какие-то распоряжения. Гул авиационных моторов нарастал. И вот в небе уже отчетливо видны силуэты вражеских самолетов.

Мы начали снимать их. Над деревней головной самолет скользнул в пике, за ним круто пошел к земле второй, потом — третий. Посыпались бомбы, застрочили пулеметы. Загорелось несколько изб. Люди раскрывали ворота и выгоняли скот. Пулеметные очереди прошивали крыши и стены, с оглушительным грохотом рвались бомбы. Дым пожарищ закрыл диск солнца.

Алексей Федорович словно и не замечал бомбежки. Вдруг неподалеку от того места, где он стоял, всколыхнулась земля. Когда дым стал рассеиваться, я увидел Данукалова, медленно оседающего на землю.

Крикнул Николаю, чтобы он продолжал снимать, а сам бросился к командиру бригады. Он был еще жив. Я попытался, пользуясь медицинским пакетом, который всегда носил в кармане шинели, перевязать его. Но рана оказалась намного больше пакетного пластыря. Я разорвал нижнюю рубаху и стал бинтовать Алексея Федоровича, не замечая, что перевязываю уже мертвого...

С наступлением темноты в полном молчании мы снова двинулись цепочкой к той маленькой балочке, где хоронили вчера Костю Зюкова. А с похорон партизаны пошли в бой. Смерть на войне даже самого дорогого человека не меняет хода событий. Печаль не дает права на отдых. Она оборачивается ненавистью к врагу, которая прибавляет мужества и сил.

Наступило 11 апреля 1944 года. В этот день немцы нанесли мощные удары по всему партизанскому району Полоцко-Лепельской зоны. Против 16 партизанских бригад действовали 5 пехотных дивизий гитлеровцев, 5 отдельных полков, несколько отдельных батальонов, 135 танков, более 200 орудий разного калибра и авиация. Конечно, ни о силе удара, ни о размахе наступления фашистов в то утро мы еще не знали.

К передовой нас вел бывалый партизан.

— Чуете, — сказал он, — жмут!

Мы уже давно слышали трескотню пулеметов, винтовочную [83] стрельбу. Но нам казалось, что шла обычная перестрелка. Однако грохотало все сильнее. Над нами пролетали снаряды, где-то в болоте глухо рвались мины.

Мы с Николаем Писаревым разошлись, чтобы снимать с разных точек. Я улегся за холмиком, рядом с пулеметчиком.

Из дальнего кустарника появились немцы и начали на ходу стрелять из автоматов. Они, видимо, брали на испуг. Пули до нас не долетали. Партизаны ответного огня по автоматчикам не открывали.

Я, как и пулеметчик, все время держал фашистов на прицеле. Только пулеметчик глядел в прорезь, а я — в визир камеры. Нажал на спуск киноаппарата почти одновременно с ним. Огонь открыли все пулеметные расчеты. Наступающая цепь стала ломаться: кто падал, кто бежал назад, кто еще двигался вперед. А потом вдруг сразу стало тихо.

В тот день немцы пытались еще раз атаковать партизанские позиции, но опять безуспешно.

В сумерках мы с Николаем, в набухших от влаги шинелях, возвращались в деревню. Перебирались через неглубокие канавы, обходили кучи слежавшейся торфяной крошки. Отсветы горящих лесов на низко плывущих свинцовых облаках вселяли тревогу.

На рассвете следующего дня мы проснулись от близкого взрыва: снаряд разорвался почти под нашими окнами. Мы выскочили на улицу. Немецкие танки и самоходки, неожиданно ворвавшиеся на юго-восточную окраину деревни, били прямой наводкой по бегущим женщинам, старикам и детям. Это была страшная картина, которая врезалась мне в память на всю жизнь. Такое забыть нельзя...

Мы с Николаем тоже побежали. Прячась за домами и сараями, время от времени все же снимали преследующие нас танки.

Заняв деревню, гитлеровцы вышли во фланг партизанским соединениям. Партизаны вынуждены были отойти на новые позиции и занять оборону в районе озер Тетча и Березовое. Здесь в жестоком ночном бою удалось разгромить карательный отряд и захватить богатые трофеи: минометы, пулеметы, винтовки.

Тогда немецкое командование решило, сконцентрировав крупные силы пехоты и танков, нанести удар с юга. [84]

Противник вводил в бой все новые и новые части. С утра до вечера в воздухе висели вражеские бомбардировщики. Стоял непрерывный гул от разрывов бомб и снарядов.

Гитлеровцы двинулись в решительное наступление против белорусских партизан. Начались тягчайшие месяцы войны в тылу врага.

Мы с Николаем очень много снимали, а иногда приходилось брать в руки и оружие. Поздно вечером и ночью перезаряжали кассеты. Бывало, конечно, перематывали пленку и днем, в часы затишья. Тогда нас накрывали одеялами, устраивая нечто похожее на темную кабину...

Кольцо блокады сжималось. Фашистские бомбардировщики с бреющего полета забрасывали партизан противопехотными минами. Не хватало оружия и боеприпасов. Приходилось добывать их в бою. Я запечатлел на пленке орудие, снятое с подбитого фашистского танка и поставленное на самодельный лафет с колесами от сеялки. Слесари и кузнецы в наспех оборудованных мастерских делали гранаты, ремонтировали оружие.

У нас с Николаем прибавлялись все новые и новые кадры. Вот отряд Степана Ильюшенко, в рукопашной схватке смявший гитлеровцев... Вот двадцатилетний бронебойщик комсомолец Владимир Шпаковский, подбивший четыре немецких танка и смертельно раненный в том бою...

Гитлеровцы под прикрытием артиллерии подошли к реке Шоша. Экономя боезапас, партизаны подпустили их довольно близко и встретили дружным огнем пулеметов и автоматов. Бой длился около часа. Враг вынужден был отойти, оставив десятки убитых и раненых.

Через некоторое время снова разгорелся бой, долгий и тяжелый. Пулеметчик Евгений Барановский, заняв выгодную позицию, не давал гитлеровцам подняться с земли. Вскоре, однако, он был ранен. Немцы, воспользовавшись паузой, в полный рост двинулись вперед. Тогда к умолкшему пулемету бросились разведчики Михаил Лопатнев и Александр Рыжиченко. Пулемет снова ожил. Противник был отброшен и на этот раз долго не возобновлял попыток атаковать нас.

В одном из боев партизаны разгромили штаб вражеского батальона. Среди захваченных документов они обнаружили приказ, в котором говорилось, что «Ушачскую [85] партизанскую зону нужно ликвидировать во что бы то ни стало».

С каждым днем положение партизан становилось все труднее. И тогда командование решило эвакуировать мирное население в глубь партизанского края.

Со всех сторон зоны по дороге к местечку Ушачи потянулись беженцы: тысячи женщин, детей, стариков со своим скарбом.

Каждую ночь на партизанский аэродром прилетали с Большой земли самолеты, привозившие боеприпасы, питание для раций и увозившие раненых бойцов. Неустанные труженики У-2 за короткую апрельскую ночь ухитрялись совершать по два рейса.

Однажды с Большой земли мы получили радиограмму: «Зажгите по всему переднему краю костры — поможем с воздуха».

И костры зажглись. Ночь выдалась темная — ни луны, ни звезд. Томительно тянулось ожидание. Наконец послышался отдаленный гул. На севере, востоке и юге в воздухе повисли светящиеся бомбы.

Сначала мы увидели вспышки, затем донеслись звуки разрывов. Горизонт был охвачен заревом пожарищ. В ту ночь никто не спал...

Утро 1 Мая 1944 года застало нас в лесу. Проснувшись, мы увидели на сосне красный флаг — символ праздника, весеннего и торжественного. Мы засняли флаг на сосне. В нашем сознании он как бы соединялся с тысячами других флагов, развевавшихся по всей стране.

Днем в безоблачном небе появилась фашистская авиация. На израненную землю снова посыпались бомбы. В ушах звенело так, что не слышно было собственных голосов. Ударила и вражеская артиллерия. Кольцо сжималось все плотнее.

К исходу 1 мая был получен приказ вырваться из окружения и выйти в тыл противнику. Прорываться решили в северо-западном направлении на участке железной дороги Полоцк — станция Крулевщизна. Из добровольцев-партизан были сформированы штурмовые группы. С наступлением темноты они должны были подобраться вплотную к вражеским танкам и забросать их гранатами.

...Бесшумно шли колонны партизан, за ними обозы и [86] десятки тысяч мирных жителей. В ночь на 3 мая к району прорыва подтянулись повозки с ранеными. В ту же ночь партизанские бригады двинулись на прорыв. С боями мы пробились через фашистские заслоны и на рассвете вышли к деревне Рожновщина.

Деревня была пуста. Вдруг в одном из домов я услышал отчаянный, захлебывающийся детский плач... Вбежал в избу, дверь которой была распахнута настежь, и увидел малыша, сидящего на полу и зовущего маму. Огляделся — никого. Ребенок, увидев меня, перестал плакать. Я вынул из кармана шинели кусок сахару и дал его малышу. И тут же схватился за камеру: снял и ребенка, и кошку, вышедшую из угла, и одичавшую корову, остановившуюся у окна...

Но что было делать дальше, куда девать малыша? Выручил партизан Вася Стремович — парень скорый на решения. Он ворвался в дом с ручным пулеметом и на мгновение остановился как вкопанный. Однако тут же снял с себя куртку и, завернув в нее малыша, выскочил с ним на улицу. Убегая, он крикнул мне с порога: «Ауфвидерзеен, капитан!»

Сделали привал в лесу, но костров не разжигали. Люди падали без сил на холодную, сырую землю и тут же засыпали. Голодные лошади грызли ветки с набухшими почками. Весь день шел дождь. Весь день немцы бомбили лес и с бреющего полета обстреливали его.

Дальнейший наш путь лежал через болото. Артиллерию по нему провезти было нельзя, и партизаны взрывали орудия. Я снимал эти взрывы. В кадре возникали усталые сосредоточенные лица. Но на глазах у партизан были слезы. Удивительно? Может быть. Не знаю. Однако это правда. На войне оружие, которым ты убивал врагов, которое не однажды спасало тебя от смерти, становится дорого как живое существо.

В сумерках двинулись на юг, в сторону большака Ушачи — Кубличи. Бригада, среди бойцов которой были в мы с Николаем, шла всю ночь, а затем остановилась на день в редком лесу на маленькой высотке. Заняли круговую оборону. Выбившиеся из сил люди валились с ног как подкошенные, но спать не разрешалось.

В 11 часов противник стал напирать. Первая попытка прорваться самостоятельно успеха не имела. Группу прорыва смяли подошедшие танки противника. Тогда по рации [87] мы связались с остальными бригадами. Было решено в 14 часов 30 минут 6 мая начать общий штурм вражеского кольца. Расчет на то, что гитлеровцы не будут ждать новой атаки до ночи, оправдался. Нас было мало, но ярость удваивала силы.

Я снимал этот бой, забыв обо всем на свете. Носился по кустарнику, росшему по краю болота, менял точки съемки, стремясь ничего не упустить. Где-то недалеко от меня снимал Николай, но я не видел его.

Партизаны стали теснить гитлеровцев, и они, не выдержав натиска, побежали.

Мы продолжали наступать по редкому леску. Впереди виднелся одинокий домик, а рядом с ним стог соломы. И тут мне в голову пришла весьма заманчивая мысль: что, если попытаться снять партизанскую атаку со стороны противника... До сих пор, кажется, никому не удавалось. Я был молод, еще не умел по-настоящему оценивать степень опасности, не задавался вопросом, насколько оправдан риск. Для меня тогда любая игра на выигрыш для кино стоила свеч.

Опережая партизан, я со всех ног кинулся к домику, прислонился к стене и включил «Аймо». Камера затрещала... Я прижался глазом к видоискателю и невольно вскрикнул. Несколько партизан упали на бегу, другие залегли.

Над моей головой протрещала короткая пулеметная очередь. Одна, другая... И тут я понял: на чердаке домика засели фашисты. Они, конечно, видели, как я бежал, но по одному человеку стрелять не стали. Теперь у стены я оказался в мертвой зоне и был недосягаем для их пулемета.

— Эй, оператор... Давай... поджигай дом! — кричали мне партизаны.

Легко сказать «поджигай». Дом деревянный, но от спички не загорится. Правда, неподалеку есть стожок соломы. Однако оторваться от стены было опасно: тут же срежет пулеметная очередь. Я положил камеру у ног и стал осторожно продвигаться к входной двери. В кармане шинели нащупал спичечный коробок (жаль, не было ни одной гранаты). Дошел до двери, резко распахнул ее и дал автоматную очередь. Тишина... Через некоторое время с чердака донесся стук пулемета — и снова все стихло. [88]

Я вошел в дом. Потолок в комнате был обит тонкими фасонными досками, сухими и гладкими. В центре потолка висела большая керосиновая лампа. Я тихонько подставил скамью и осторожно влез на нее. Снял лампу, проверил — керосина полно. С силой швырнул ее в потолок. Остальное довершила зажженная спичка. Пламя вспыхнуло над головой, яркое, быстрое, обжигающее.

Я выскочил наружу и снова прижался к стене. Дом запылал. С чердака повалил черный дым. Вскоре вражеские пулеметчики выскочили из чердачного окна и попали под партизанские пули...

Получив подкрепление, немцы не стали атаковать нас. Они двигались слева и справа, параллельно нашим колоннам. Как только мы останавливались, гитлеровцы немедленно замыкали кольцо. В течение дня они четыре раза окружали нас, и каждый раз нам приходилось прорываться с боем.

Мы передвигались уже с трудом, от усталости подкашивались ноги, в глазах рябило. Заканчивалась лесная дорога. Предстояло самое трудное — преодолеть болото и полтора километра открытого поля.

Два часа в болотном кустарнике шла перестрелка. Через болото мы перебрались, но пройти поле нам не удалось. В том бою мы понесли тяжелые потери: был смертельно ранен командир 1-й антифашистской бригады полковник В. Родионов.

К исходу дня все бригады сгруппировались севернее шоссейной дороги Ушачи — Кубличи, через которую нам предстояло прорваться.

Наконец отыскался Николай Писарев. Он явился весь в грязи, вещмешок, набитый кассетами, болтался за спиной на одной лямке, вторая была оборвана. В руках Николай держал кинокамеру. Почти одновременно мы задали друг другу вопрос: «Где ты был?» Николай рассказал, как снимал бои в болоте, искал меня.

— У меня остались всего две кассеты с неснятой пленкой, — сказал он. — Нужно за ночь успеть перезарядить кассеты.

Я не стал посвящать его в план прорыва, только сказал:

— Перезарядимся потом, если пробьемся, а сейчас клади «Аймо» в «сидор» и берись за автомат. Все равно темно, снимать нельзя. [89]

.... Мой «Аймо» в вещмешок не влезал, и я повесил его на шею.

Шепотом передавали приказ строиться по одному в затылок друг другу. Николай встал за мной. Нам предстояло преодолеть поле, пересечь шоссе и ворваться в лес. По полю надо было ползти по-пластунски, пока не будет сигнала «В атаку!».

Приближалась ночь. В небо непрерывно взлетали немецкие белые ракеты, освещая шоссе.

Первыми на прорыв двинулись батальоны партизанского полка И. Ф. Садчикова. Мы с Николаем присоединились к ним. В 23 часа 30 минут поползли по сырому полю. До шоссе оставалось совсем немного, когда в воздух взвились две белые ракеты и осветили нас. Сразу заработали пулеметы, затрещали автоматы. Мы прижались к земле. При свете ракет увидели вырвавшихся откуда-то на дорогу лошадей с развевающимися гривами. Гитлеровцы на мгновение прекратили стрельбу. Воспользовавшись этим, партизаны выскочили на шоссе. По нему двигался немецкий обоз с продовольствием и оружием. Фашисты были перебиты, часть продуктов и оружие партизаны захватили с собой.

Кругом рвались мины, трещали пулеметы и автоматы, взлетали ракеты, освещая шеренги атакующих партизан.

Я бежал вместе со всеми. На шее болтался перепачканный грязью «Аймо», за спиной в вещмешке грохотали бобины с пленкой.

Вскоре мои силы иссякли. Я бежал все медленнее и наконец, вымотавшись вовсе, перешел на шаг... В полной темноте, как фантастические светящиеся шмели, летели трассирующие пули. Меня обгоняли, что-то крича, партизаны. Один из них решил помочь — схватил рюкзак с пленкой и побежал дальше. Но и без вещмешка я уже не мог двигаться. Кругом рвалось и грохотало. Мучительно хотелось пить.

Не помню, как я пересек шоссе и очутился на проселочной дороге, которая вела в лес. До него было рукой подать, но я упал на землю и стал с жадностью пить воду из маленьких лужиц. Выпив воду из одной лужицы, я переползал к другой. Ползал до тех пор, пока не утолил жажду. Сзади еще слышались выстрелы...

Рассвет застал нас в глухом влажном бору. Сюда по одному и группами сходились партизаны. Усталые, они [90] валились прямо на землю и засыпали. Николая среди них не было. Оставалось надеяться, что он выйдет с другой группой.

Впереди лежал заблокированный большак Лепель — Докшицы. Вдоль всего большака с интервалами в несколько сот метров располагались немецкие бункеры с пулеметами.

Когда стало смеркаться, нам приказали строиться по одному. Партизанская «нитка» растянулась на добрый километр. Нудный моросящий дождь не переставал ни на минуту. Мы опять шли по болоту. Самое незначительное отклонение от маршрута грозило гибелью — человек попадал в трясину, и не всегда его удавалось вытащить.

Пока было еще светло, мы собирали клюкву. Кислая ягода хоть на время утоляла голод и жажду.

Когда совсем стемнело, мы добрались до леса. Партизанская цепочка время от времени останавливалась. Я думал, что командиры уточняют маршрут. При очередной задержке я прошел вперед. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что один из партизан заснул стоя, а все, кто был за ним, остановились и оторвались таким образом от впереди идущих. Сколько нас осталось здесь, сказать было трудно: в темноте не пересчитаешь. Да и не имело это теперь никакого значения. Карт у нас не было. А компас нашелся только у меня. И я повел ребят по компасу.

Шли долго. Давно уже, по моим расчетам, должно было показаться шоссе, а его все не было. Меня это начало тревожить. Где-то вблизи прокричал петух. Значит, неподалеку деревня. В чем дело? Неужели сбился с маршрута?

И вдруг меня как током ударило. Я держу в руке компас, за плечами у меня мешок с металлическими кассетами, на шее киноаппарат. Значит, это металл отклонял стрелку компаса! Как же я сразу не догадался?! Когда ребята освободили меня от груза, стрелка сразу встала на свое место. Но сколько времени было потеряно! Мы шагали, выбиваясь из последних сил. Наконец лес начал редеть и послышался шум автомобильного мотора.

В нашей группе оказалось 19 человек. Решили бежать через шоссе все разом.

Несколько левее нас раздавались выстрелы. Очевидно, там прорывалась одна из наших групп. Видимо, это [91] отвлекло внимание немцев, и нам удалось перемахнуть шоссе незамеченными.

Бежали долго, потом перешли на шаг. Ветер качал темные кроны деревьев. Но вот кончился лес и открылось поле. Мы пересекли его и вышли к деревне, точнее, к тому, что от нее осталось. У обгоревшей печной трубы сидел старик с длинной белой бородой. По всему чувствовалось, что он ждал гостей из леса. Мы поздоровались.

— Все ли прорвались? — спросил дед.

Мы молчали. Кто мог сейчас сосчитать отставших и убитых...

Дед вздохнул, кряхтя поднялся, сказал:

— Проголодались небось. Пошли поедим, что бог послал, — и неожиданно исчез.

Потом он появился с чугуном горячей картошки. Каждому досталось по две картофелины. Обжигаясь, мы жадно съели их прямо с кожурой.

— Ждать еще наших? — спросил дед.

— Засветло навряд ли, — ответил я.

Дед кивнул и уселся на прежнее место. Я снял деда, трубу и многочисленные кресты на огородах...

Вечером снова двинулись в путь. Дорога давалась нам с трудом. На нас была грязная рваная одежда, худые сапоги, а многие шагали и вовсе босиком. Тишина, поначалу радовавшая нас, теперь действовала угнетающе...

К ночи пришли в Чашники. Здесь перекусили и отоспались. Многие с голодухи не смогли обуздать свой аппетит. И поплатились за это. Несколько человек попали в партизанскую санчасть. Среди них был и я. Однако мне этот случай обошелся легче, чем остальным.

Через день я встретил кинооператора Оттилию Рейзман. Она стояла, прислонившись к стене сарая. Я бросился к ней, окликнул. Оттилия посмотрела на меня отсутствующим взглядом и вдруг разрыдалась. Сквозь слезы она повторяла: «Маша, милая Маша...» Я уже говорил в начале главы, что Оттилия Рейзман вместе с Марией Суховой прилетела в партизанский край несколько раньше меня и Николая.

Мария Сухова погибла в ночь прорыва. В ту же ночь был убит и Николай Писарев. Память о них навсегда осталась в сердцах друзей и в бесценных кадрах хроники.

Смерти, смерти... Страшно подумать, сколько их было. Сколько сложено голов во имя жизни, во имя победы... [92]

Вскоре пришла радиограмма, в которой предписывалось кинооператоров перебросить за линию фронта. Мы с Оттилией покинули партизанский край.

* * *

Прошло тридцать лет. Я вновь стою у дороги, где погиб Коля Писарев, где умирала тяжело раненная Маша Сухова.

Зеленеют вокруг поля ржи и пшеницы. А по сверкающему на солнце асфальту дороги движется нескончаемый поток людей со знаменами и транспарантами. Сегодня здесь, вблизи города Ушачи, открывается мемориальный комплекс «Прорыв». Он сооружен в ознаменование бессмертного подвига партизан в годы Великой Отечественной войны. На плитах мемориала увековечены имела 1450 героев, павших в боях с фашистами. Среди них и имена наших товарищей кинооператоров.

На открытие мемориала съехались друзья, которые не виделись много лет. Им есть что вспомнить...

События того дня снимали операторы Минского телевидения и Минской киностудии. Оттилия Рейзман и я были без киноаппаратов. На этот раз — мы гости... [93]