Памятные полеты
Политуправление Воронежского фронта выдало нам документы, разрешающие киносъемки во всех частях и соединениях. Нас направили в полк штурмовой авиации. Срок командировки — с 23 июля по 13 августа 1943 года.
И вот мы с Николаем Быковым уже лежим на краю летного поля аэродрома в высокой траве и смотрим в небо, куда улетают штурмовики. Улетают, и на аэродроме наступает тревожная тишина ожидания. Проходит минут 30–40, и самолеты возвращаются. Взгляды всех устремляются в ту сторону, откуда появились черные точки. Прижав к глазам бинокли, люди вслух считают приближающиеся «илы».
— Кажется, все, — произносит кто-нибудь негромко, потому что боится ошибиться.
А часто, ох как часто, возвращались не все, и тогда наступало тягостное молчание.
Уже три дня мы находимся в полку штурмовой авиации. За это время перезнакомились с летчиками и техническим составом. Относились к нам хорошо, однако разговоры о полетах как-то не клеились. Командир полка Герой Советского Союза майор Петр Федорович Сыченко советовал нам снимать экипажи на земле во время подготовки самолетов к полетам. Но этого нам было мало.
И тогда мы решили стать более настойчивыми. Сказали, что летали к партизанам и попадали в жестокие переделки. Напомнили, что мы, как и летчики, люди военные. Словом, попросились в небо.
— Ну что ж... — только и произнес командир.
На следующий день к нам прикрепили бортстрелка, старшего сержанта, который начал учить нас стрелять из пулемета. Старались мы вовсю, да и опыт у нас уже кое-какой был. [67]
За меткую стрельбу по мишеням сержант нас вскоре похвалил. Я сказал ему в шутку, что профессия кинооператора тоже требует острого глаза. Он посмеялся и доложил начальству, что мы готовы к полетам. Наконец разрешение на вылет было получено.
— Прошу, однако, запомнить, — сказал командир полка, — съемка съемкой, но в случае нападения истребителей противника аппарат придется отложить.
Штурмовик Ил-2 был рассчитан на двоих. В передней кабине находился летчик, а в задней, спиной к пилоту, — стрелок. Летчика от стрелка отделяла бронированная плита. Так как я занял место стрелка, на меня возложили и его обязанности — охранять хвост самолета. Вооружен самолет был отлично: пулеметы, пушки, бомбы и самое грозное оружие — эрэсы, расположенные под плоскостями. Недаром немцы боялись «илов» и называли их «черной смертью».
Мой аппарат уже давно лежит в кабине. В кармане комбинезона две запасные бобины пленки и мешок для перезарядки кассет. Около самолета — предназначенный для меня парашют. Скоро вылет!
Авиаразведка донесла, что немцы подтягивают к передовой подкрепление, и перед штурмовой авиацией была поставлена задача — разгромить двигающиеся колонны противника.
Первым к самолету позвали Николая. Я крепко пожал ему руку, пожелал ни пуха ни пера...
Вскоре подошел летчик, с которым предстояло лететь мне, — младший лейтенант Николай Сергеевич Захаров, или просто Коля.
— Ну, теперь наша очередь. — И он бросил взгляд в ту сторону, где только что растворились в солнечном мареве силуэты улетевших самолетов.
На вид младшему лейтенанту было немногим более двадцати. Красивый стройный улыбчивый парень. На груди — орден Красного Знамени.
Первым в кабину самолета забрался я. Камеру отложил в сторону, поправил лямки парашюта, сковывавшие движения. Застегнул летный шлем и проверил исправность ларингофона. Затем осмотрел пулемет. Летчик, улыбаясь, спросил:
— Осваиваешь? — Тут же, окинув меня смеющимся взглядом, добавил: — Ты пулемет оставь. Снимай. В случае [68] чего другие самолеты прикроют. Отобьемся... Если увидишь, что фриц нам в хвост заходит, скажи, я уйду от него. Понял?
Он занял место в кабине. Мотор пару раз чихнул, самолет вздрогнул. Я услышал в наушниках голос Захарова:
— Готов, капитан?
— Готов!
— Тогда поехали...
Мотор взревел, и земля стала уноситься от нас все быстрее и быстрее, а потом куда-то и вовсе уплыла.
Рядом с нашим самолетом, на параллельных курсах, шли другие «илы». Я снимал их.
— Смотри вверх, — услышал в наушниках. Над нами появились истребители, эскадрилья «яков». — Наша крыша, — объяснил летчик.
Я взглянул на часы. Летели мы уже двадцать минут. Скоро и линия фронта. Ее отметили столбы дыма и вспышки огня. Все это было мне знакомо. И вдруг я увидел нечто совершенно новое — поразительное и потрясающее.
Над землей — казалось, параллельно ей — веерами неслись огненные кометы. Их было множество. И там, где они заканчивали свой полет, бушевали невиданные сполохи огня и дыма. Это работали наши «катюши».
Огненный смерч остался позади. Линию фронта наш «ил» пересек благополучно. Но затем мы попали в полосу зенитного огня. Белые облачка разрывов стали появляться то выше, то ниже, то сбоку, рядом с самолетом. Летчик энергично маневрировал по скорости, высоте и курсу: бросал машину из стороны в сторону, кидал ее вниз, а потом резко поднимал вверх. Вскоре однако пришлось прекратить маневрирование, чтобы не сбиться с курса.
Я посмотрел вниз. По дороге двигались колонны вражеских танков, машин, мотоциклов. Зенитки противника усилили огонь. В кабине запахло порохом.
Я сидел в самолете в широкой ременной люльке и снимал танки, машины, разбегающихся в панике немцев... Снимал, пока земля не ушла из кадра: штурмовик ринулся в пике. И тут я почувствовал, как меня вырывает из люльки. Хотел снова усесться в нее, но не смог. Так и остался в неудобном положении — на корточках. [69]
Толчок. Выпущены эрэсы. И сразу «ил» пошел резко вверх. На меня все сильнее и сильнее давила неслыханная тяжесть. Боль в ногах мешала соображать. Сейчас даже не представляю, как хватило сил закончить съемку.
В кабине пахло гарью, вражеские зенитки продолжали бить по самолету. На колпаке засверкали лучистые пробоины. Но мы уже возвращались.
Через некоторое время штурмовик приземлился на своем аэродроме. Когда «ил» замер, я тяжело перевалился через борт. Ноги не держали, и я тут же рухнул на траву. Меня охватила радость. Я был счастлив, что остался жив, что трогаю руками землю, что рядом стоит замечательный парень, только что возвративший меня в рай из самого пекла.
— Посмотри машину, — сказал летчик.
Обшивка стабилизатора висела клочьями. Самолет был весь в пробоинах.
— Дырок как у швейцарского сыра. К счастью, уцелели тросы управления. Иначе бы — конец.
— Завтра, значит, не летим? — спросил я.
— Что ты, капитан! К утру заштопают... Здорово мы с тобой дали фашистам жару: и эрэсы и бомбы положили точно в цель!
К следующему дню наш «ил» заштопать не успели. Николай Быков улетел, а я остался снимать на аэродроме.
Летный день выдался очень напряженным. Пилоты выбирались из кабин только на короткое время, пока самолеты заправляли горючим и вооружали.
Свободный от полетов Коля Захаров стал моим добровольным ассистентом — носил за мной кассетник. Заслонившись ладонью от солнца, он время от времени глядел в полуденное небо. Для меня все «илы» были одинаковы, а Коля различал их еще в воздухе.
— Вон Саша Мельников топает, а Вовка Савкин за ним, они неразлучны, — тепло говорит Захаров.
— Чем занимаетесь, младший лейтенант? — вдруг услышал я рядом голос командира полка.
— В свободное от полетов время помогаю товарищу кинооператору, — выпалил Коля.
Сыченко, улыбнувшись, кивнул головой:
— Ну-ну, продолжайте помогать, сынок.
Слово «сынок» вырвалось не случайно. Коля — истинный боец в воздухе — на земле выглядел совсем мальчишкой, [70] добрым и милым. Именно поэтому все летчики относились к нему с особой теплотой.
Прошли еще сутки, и я снова вылетел на штурмовку, а Николай Быков остался снимать на аэродроме.
С высоты линия фронта, как и в прошлый раз, обозначилась извилистой лентой взрывов и орудийных вспышек.
Снимаю дым и пламя, которое бушует внизу, на земле. Вдруг слышу в наушниках голос летчика:
— Приготовься, капитан, будем бросать бомбы с горизонтального.
Чуть позади нас и левее идут два «ила». Вижу в визир камеры, как отрываются бомбы. Снимаю.
Сделав разворот, наш «ил» пошел в пике. И опять толчки — выпускаются эрэсы...
Как-то после ужина мы сидели с Колей под звездным небом. На коленях у меня лежал черный мешок. Я на ощупь перематывал в нем пленку, а Коля рассказывал мне о заводе, где работал до войны, о своем токарном станке, о жизни на гражданке.
— После войны обязательно вернусь в цех, — говорил он. — Я ведь кадровый рабочий.
Слушал я его и думал о том, как люди становятся героями. Нет, они не рождаются ими. Героем человека делает высокое чувство долга и готовность во имя высоких целей жертвовать собой.
Много раз еще летал я с Колей Захаровым, много раз снимал войну из кабины его штурмовика. А затем пришла телеграмма: Николая Быкова и меня отзывали в Москву...
Из Москвы Николай Быков был откомандирован на 1-й Украинский фронт, а я направлен в свою киногруппу.
С Николаем мне уже не довелось больше встретиться. Через год он погиб под Бреслау, как тогда назывался польский город Вроцлав. О гибели Николая много позже мне рассказал фронтовой оператор Маматкул Арабов.
...Шли бои за окраинные кварталы города Бреслау. Туманным утром оператор Владимир Сущинский, работавший в паре с Быковым, поднялся на железнодорожную насыпь, чтобы снять оттуда панораму боя. Рядом разорвался вражеский снаряд, и Владимир был смертельно ранен осколком. Николай Быков находился неподалеку. [71] Он кинулся на насыпь и вынес друга из зоны артиллерийского огня.
Сущинский умер в медсанбате. А через несколько дней Николай был убит во время съемок. С поля боя тело Николая выносил его новый напарник Маматкул Арабов.
Владимир Сущинский и Николай Быков пали смертью героя в боях за Бреслау. Оба они были похоронены с воинскими почестями на польской земле.
Через двадцать девять лет я приехал в Бреслау, теперь Вроцлав, чтобы поклониться праху Николая. Стоял у его могилы и вспоминал все пережитое... Над головой пролетали самолеты. И гул их как бы связывал воедино боевое прошлое с сегодняшним цветущим днем...
Снова я на своем Калининском фронте. На своем! Да, та земля, по которой прошел рядом со смертью, становится особенно родной и близкой.
Александр Георгиевич Кузнецов — «отец наш», как все мы его называли за доброе и заботливое отношение, предложил мне работать в паре с оператором Иваном Пановым.
Мне представлялось это интересным. Ведь с Пановым мы вместе прибыли на Калининский фронт. Он был человеком широко образованным и своеобразно мыслящим. Особенно любил Иван поэзию, знал много стихов наизусть и великолепно читал их.
И вот в конце сентября началась наша с ним совместная работа. Бои тогда шли на подступах к городу Демидов. Непрерывный артиллерийский гул, грохот разрывов, треск пулеметных очередей стали привычными. Когда заканчивалось тяжелое, суматошное съемочное время, мы ложились отдыхать в нашей машине. Иван непременно говорил:
— Спать! Спать! Завтра встаем с рассветом.
Однако заснуть сразу и выспаться нам обычно не удавалось. Натягивая на себя одеяло, Иван как бы между прочим начинал декламировать Пушкина, Блока, Есенина, Маяковского. Вспомнив строку, читал строфу, потом все стихотворение. А я и шофер Петя просили:
— Еще, еще...
С рассветом мы поднимались в точно назначенное время и отправлялись на передовую. [72]
Помню, однажды прибыли мы с Иваном на НП полка. Командир полка дал нам связного, и мы отправились в один из батальонов. Шли по недавно отбитому у немцев полю. Оно было все изрыто воронками. Перемахнули линию своих старых траншей, миновали бывшую траншею противника. Ни батальонного, ни ротного командного пункта не нашли. Подумали: наступление продолжается, КП, наверное, перенесли вперед. Отпустили связного и двинулись к гряде невысоких холмов. За ними шел бой. Мы с Пановым поползли в разные стороны, чтобы побольше снять. Над нашими головами с шипением проносились мины и шлепались где-то сзади. Я взбежал на бугор и увидел санинструктора, которая перевязывала раненого. На гимнастерке у гвардии старшины медслужбы блестели четыре ордена, разглядел я и две нашивки за ранения. Пока она перевязывала, я снимал. Потом мы познакомились. Елена Борисовна Ковальчук рассказала мне, что она с Украины, до войны работала парикмахером.
— Профессию свою я любила, но стало как-то обидно — люди воюют, а я стригу-брею, — доверчиво поведала мне девушка. — Тренировалась дома, делая перевязки на портновском манекене. Читала медицинскую литературу. Потом в военкомате сказала, что работала в больнице санитаркой. Соответствующей справки у меня, естественно, не было. Послали экзаменоваться. Выдержала... — Позже, когда мы прощались, она попросила: — Снимите, оператор, в полевом госпитале доктора Трифонову...
Противник получил подкрепление и усилил огонь. Наша атака захлебнулась. И тут я увидел саперов, которые под разрывами вражеских снарядов делали проходы в минном поле. Это была необходимая и тяжелая работа. Я снимал их напряженные лица, руки с миноискателями, фигуры, прижимавшиеся к земле.
Бой, фактически, закончился, и я решил возвращаться: сначала ползком, по-пластунски, а потом короткими перебежками. Неподалеку от бывших немецких траншей услышал громкие голоса. Двое раненых бранили санитара, перевязывавшего немца:
— Они добивают наших раненых, а ты выхаживаешь...
Санитар не отвечал. Он продолжал делать свое дело. Я не стал снимать этой картины, хотя, конечно, понимал, [73] что санитар прав — и на самой жестокой войне надо быть человечным. Ну а все же в сердце таилась тяжелая ненависть.
Усталый, я шел в тыл и думал: «Черт возьми, ведь сколько раз за сегодняшний день я был на волоске от гибели, а снял-то всего три бобины, девяносто метров пленки, три минуты на экране».
По пути в штаб полка встретился с Иваном Пановым. Заметил я его издалека, так как он был на голову выше большинства солдат. Иван стоял у трофейного немецкого орудия в группе артиллеристов и уговаривал их ударить из пушки по фрицам. Кадр, что и говорить, мог получиться любопытный. Я присоединился к Ивану.
Бойцы охотно стали разворачивать тяжелую пушку. Иван торопил их. Неожиданно откуда-то появился старший лейтенант, командир батареи.
— В чем дело? Кто здесь распоряжается? — строго спросил он.
— Да засымать хочет тот длинный капитан, — ухмыльнувшись, доложил увалень заряжающий.
— Из немецкой пушки по немцам! Здорово ведь! — сказал Иван.
Старший лейтенант улыбнулся и дал свое согласие.
Закончив съемку, мы тепло попрощались с артиллеристами. Иван пошел к нашей машине, а я — в штаб полка.
В штабе меня давно ждали. Один из офицеров поинтересовался, что мне удалось снять.
— С нашего НП через стереотрубу тоже все было отлично видно — наступающую пехоту и танки, — сказал он.
Я поинтересовался, какое расстояние было от НП до пехоты и танков.
— Километра полтора, не больше, — ответил офицер.
Я присвистнул и рассмеялся. Набор киносъемочных объективов был у меня невелик. Самый длиннофокусный из них — стопятидесятимиллиметровый. Снимая им с расстояния полтора километра, я получил бы лишь очень общий, плохо просматривающийся, план.
— А какое расстояние полноценно берут ваши объективы? — спросил командир полка.
— Метров двести — двести пятьдесят, не больше.
— Да, маловато... [74]
Отсутствие у меня длиннофокусной оптики, конечно, затрудняло работу, делало ее очень опасной. Только к концу войны операторы получили длиннофокусные объективы до 1000–1200 миллиметров.
...Гвардии капитана медицинской службы Анастасию Дмитриевну Трифонову я разыскал и снял на следующий же день. Она сразу обращала на себя внимание — молодая, статная, красивая. Мягкая, добрая улыбка, озарявшая лицо, делала ее облик необыкновенно женственным. В глазах же, глядевших твердо, а порой немножечко грустно, угадывались ум и непреклонная воля.
Анастасия Дмитриевна была опытнейшим хирургом и самоотверженным человеком. 10000 раненых прошло через ее руки, по трое суток не отходила она от операционного стола. Когда однажды отряд гитлеровцев прорвался в наш тыл, хирург Трифонова защищала раненых с автоматом в руках. Среди раненых я и снял ее.
Кинохроникер может смело сказать: «Я снимаю народ». Вся фронтовая кинохроника — это летопись народных судеб, народного подвига. Необходимо рассказывать живым о живых, но, может быть, еще важнее поведать о подвигах погибших: они уже не поднимутся, не расскажут о себе.
После выхода на экраны большого документального фильма «Великая Отечественная...» Центральную студию документальных фильмов в Москве буквально захлестнул поток писем. Жены узнавали на экране своих мужей, дети — отцов, отцы — сыновей, сестры — братьев. Просили прислать хотя бы один кадрик из фильма...
Хмурым, пасмурным утром мы с Иваном Пановым шли на НП дивизии. Было сыро и зябко — то ли моросил дождик, то ли оседал осенний туман. Сентябрь... Когда проходили молодым леском, так рвануло, что мы инстинктивно втянули голову в плечи. И загрохотало. Началась артподготовка. Было такое ощущение, будто разверзлась земля, от грохота заболели уши.
На НП дивизии мы пришли в самый разгар артподготовки. Нас заметили:
— А, операторы!.. Проходите сюда.
Я протиснулся к амбразуре. Иван встал рядом со мной. Мы по очереди смотрели в узкую щель, но ничего не могли разглядеть. Все пространство, простиравшееся перед глазами, застилал дым. [75]
Вскоре пошли танки. Они были похожи на спичечные коробки. За ними бежали маленькие фигурки людей. Из стволов танковых пушек вырывались крохотные огоньки. Все солдаты казались одинаковыми. Вспышки разрывов совсем не передавали атмосферы боя.
Мы переглянулись с Иваном. Каждый из нас понимал: войну отсюда не снять. Распрощавшись с офицерами, вышли из блиндажа. Иван Панов двинулся к артиллеристам, я пустился догонять пехоту, ушедшую далеко за лес.
В районе переднего края земля была изрыта снарядами. Кругом виднелись изуродованные пушки, минометы, громоздились бесформенные груды металла, валялись трупы гитлеровцев...
Я снял все это и зашагал к Демидову.
Окраина Демидова уже была освобождена. Бой шел в центре города. Я поспешил туда. Из подвалов домов выбирались люди. Они обнимали наших бойцов, плача, рассказывали о пережитом.
Я снимал этих людей. Камера трещала, но никто не обращал на меня внимания. Рыдала старушка, уткнувшись головой в грудь пожилого солдата. Он гладил ее по голове и той же ладонью смахивал слезы. Прижавшись к матери, во все глаза глядели на происходящее двое худепьких мальчиков, а она, обнимая детей, улыбалась сквозь слезы... Снимал я много. Такое должны видеть все.
Выбравшись на пустынную узкую улочку, остановился: из окна кирпичного дома строчил немецкий пулемет. Наши солдаты заняли здание напротив. Я стал снимать бойца, ползущего с гранатой через улицу. В визир аппарата было хорошо видно, как он добрался до кирпичного дома и бросил в окно гранату. Отскочив, боец словно впечатался в стену. Раздался взрыв, а из окна повалил дым.
В то же мгновение к дому кинулась штурмовая группа. Прогремел еще один взрыв. А вскоре немцы вывесили белый флаг. Фашисты выходили с поднятыми руками. Ни у одного из них не было оружия. Их построили и увели.
Стало удивительно тихо. Бой выигран, город освобожден.
Вскоре я встретился с Иваном Пановым. Он стал рассказывать мне обо всем, что видел и как ему удалось все это снять. Он рассказывал мне то, что я сам видел и сам [76] снимал. Только потом мы разобрались, что снимали одну и ту же картину, но с разных точек, не видя друг друга. Стало смеркаться. Мы шагали по разрушенным горящим улицам. Одолевала усталость, приятная усталость после тяжелой нужной работы. Мы с Иваном шли молча, каждый думал о своем. Я мысленно снова и снова возвращался к непрестанно волновавшему меня вопросу — что необходимо настоящему кинохроникеру, чем измеряется уровень его мастерства. Конечно, не количеством метров отснятой пленки (хотя и это важно), а прежде всего тем, насколько полно удалось ему отдельными кадрами раскрыть облик времени, что он сумел увидеть, как понял, оценил и донес до других увиденное. Иными словами, истинное мастерство кинохроникера определяется его гражданской позицией, страстной увлеченностью своим делом и высоким профессионализмом.
— Эй, операторы, идите почаевничаем, — позвал нас один из тех артиллеристов, которых мы вчера снимали.
Это приглашение сразу вывело меня из раздумий и вернуло к действительности.
Артиллеристы устроились в одноэтажном деревянном доме. Угол его был разбит. Видимо, сюда угодил снаряд.
За большим столом сидели офицеры и солдаты. А те, кому не хватило места, примостились на полу. На столе пел пузатый медный самовар. Для нас освободили стулья, поставили два щербатых граненых стакана на таких же щербатых блюдцах. Сахар, наколотый мелкими кусочками, лежал горкой на газете.
— Наверное, проголодались, товарищи операторы... — не то констатируя факт, не то спрашивая нас, сказал старшина и поставил перед нами полкирпича черного хлеба и открытую банку американской тушенки.
Только мы принялись за еду, как открылась дверь и вошла растрепанная утомленная женщина, а с нею двое маленьких ребятишек — мальчик и девочка. Женщина остановилась у порога, ребятишки прижались к ней и уставились на пузатый самовар.
— Это наша квартира, — сказала женщина просто. — Вот вернулись. Я учительница Мария Ивановна.
— Разрешите нам здесь побыть до утра? — спросил, поднимаясь, командир батареи.
— Да что вы спрашиваете, — заволновалась женщина. [77]
Она поспешно сияла заплечный мешок и прошла с ребятишками в другую комнату.
Вскоре учительница появилась причесанная, в опрятном платье. И оказалась она красивой и молодой.
— Хозяйка, просим вас с нами за стол, — пригласил старшина.
Мария Ивановна улыбнулась. Она принесла тарелки. Переложила на них сахар, хлеб и тушенку. На столе появились вилки.
Мы с Иваном усадили детей рядом и стали их угощать. Глазки у ребят заблестели. Женщина стояла молча и смотрела на нас и на своих детей. По ее лицу текли слезы.
Солдаты заговорили о прошедшем бое. Радовались, что еще один город отбили у врага. Вспоминали погибших...
Потом стали спрашивать нас, что удалось снять, когда они увидят себя на экране, где будут показывать эту хронику. А через некоторое время пришел посыльный из штаба полка и передал старшему лейтенанту конверт с сургучными печатями. Вскрыв его и прочитав записку, командир тут же обратился к присутствующим:
— Нас срочно перебрасывают на новый участок. Готовьтесь к маршу.
Солдаты стали собираться. Не сговариваясь, они вытаскивали из своих вещмешков все, что там было съестного, и клали на стол.
Мы вышли из дома и распрощались с артиллеристами. Примораживало. Слышалась далекая артиллерийская канонада. На западе небо было в алых сполохах: догорали подожженные гитлеровцами дома.
Кончалась осень памятного 1943 года. Зимой сорок четвертого меня вызвали в Москву. Я получил задание лететь к партизанам Белоруссии. Там готовилось большое наступление наших войск. [78]