Друзья мои — партизаны

Нам с Николаем предстояло вылететь на двух самолетах Р-5, небольших, похожих на У-2. Когда я усаживался в свой Р-5, летчик спросил:

— Автомат имеется? В случае чего прикрывай хвост огнем.

На аэродроме было темным-темно, лиц не разглядеть. Так и не понял я, шутил ли летчик или в самом деле думал, что из автомата можно сбить вражеский «мессер» или отогнать его. На всякий случай все же приготовился стрелять. Впрочем, мне повезло. И взлетели мы удачно, и линию фронта пересекли благополучно.

Наконец под нами, как огненные островки в густой мгле, показались партизанские костры. Партизанские? Но кто мог сказать это точно...

Самолет снижался. Прыгал я с парашютом впервые. Конечно, было страшновато. И хотя меня учили нырять головой вниз, я вывалился боком. Помню, когда услышал хлопок и увидел над собою купол парашюта, вздохнул с облегчением. В ушах свистел ветер, а где-то в стороне тарахтел улетающий самолет.

Трудно передать, какую радость я испытал, когда благополучно приземлился и оказался среди своих. А Николая Быкова нигде не было. Неужели погиб? «Ведь он везучий», — успокаивал я себя.

Ждали мы Николая всю ночь. К счастью, рядом была изба, а то бы окоченели на морозе.

Наступил рассвет. Неподалеку послышалась стрельба. Не знал я тогда (и никто не сказал мне), что партизаны удерживали невыгодный рубеж у лесной опушки только потому, что ждали моего товарища. Николай Быков прибыл лишь на следующую ночь. Его путь к партизанам оказался куда труднее моего. В первую ночь самолет, на [37] котором он летел, попал под сильный зенитный обстрел, сбился с курса и вынужден был возвратиться. Пришлось Николаю вылететь вторично. На этот раз все обошлось благополучно.

В Россонском районе действовали несколько партизанских бригад. В те дни, когда мы с Николаем прибыли в партизанский край, все они двигались в направлении деревни Павлово.

Как выяснилось позже, гитлеровцы предприняли большую карательную экспедицию против всего партизанского края, который здесь называли «братским», так как на его территории действовали бригады калининских, белорусских и латышских партизан.

Неподалеку от Павлово каратели нанесли по нас сильный удар, потеснили и, окружив, загнали в болото. Пять суток мы оборонялись в замерзшем болоте. Вокруг рвались мины и снаряды, вздымая фонтаны тины. Под ледяной коркой образовывались опасные «окна». Снимать в таких условиях было тяжело и поначалу непривычно. К тому же мы все время мерзли. Мокрые шинели давили на плечи, озноб пробирал до костей, особенно ночью, пальцы коченели. Перезаряжать камеры приходилось в узком влажном мешке. Мы очень боялись, как бы в фильмовый канал не попала грязь и не появились царапины на негативе. Если это случится, вся работа пойдет насмарку.

На шестые сутки поступил приказ начальника опергруппы штаба партизанского движения Калининской области Алексея Ивановича Штрахова менять тактику.

Тактику сменили. Стали разбиваться на мелкие группы и ночью выходить из болота в лес по едва заметным тропам, оставляя за собой замаскированные мины. В лесу все группы вновь соединились и неожиданно для врага перешли в наступление. Завязался тяжелый бой. Немцы никак не ожидали удара из лесной чащи. Внезапность атаки сыграла решающую роль.

Мы с Быковым находились в рядах 3-й Калининской бригады Алексея Гаврилова, прославленной своими дерзкими рейдами по тылам противника. Самоотверженно сражались гавриловские орлы. Отличные это были ребята — молодые, задорные, смелые. И командиры в бригаде были один к одному: стремительный, напористый Андрей Чайкин (его голову фашисты оценивали в десять тысяч марок); [38] твердый спокойный Михаил Ершов; умеющий быстро ориентироваться в обстановке Петр Филиппов; никогда не унывающий Геннадий Мякшин и другие.

На войне время как бы спрессовывается, быстрее возникает дружба. Мы с Николаем вскоре стали полноправными членами партизанской семьи.

Партизанам удалось загнать гитлеровцев в то же болото, из которого мы сами недавно выбрались. И тут фашистам, растерявшим артиллерию и минометы, поддавшимся панике, пришел конец.

В партизанских летописях это небольшое по фронтовым масштабам сражение получило название «Разгром немецких войск под Павлово».

После боев под Павловое отряды разместились в деревнях Двор-Черепито, Глоты, Корзуново и Россоны.

Мы с Николаем стали приводить в порядок наши киноаппараты. Сокрушались, что увлеклись первыми партизанскими съемками и израсходовали много пленки. Оставшийся запас ее решили беречь, снимать экономнее, и только самые значительные эпизоды. Надеяться, что в ближайшее время нам пришлют пленку со студии, не приходилось. Площадки для посадки самолетов у нас не было, да и вообще мы еще не знали, как будем держать связь с фронтовой киногруппой.

Вечерами перематывали пленку, писали монтажные листы. В них подробно записывали, что снято, имена героев, час и место событий. Отснятую пленку тщательно упаковывали — вдруг появится оказия для пересылки.

Жили мы теми же заботами и тревогами, что и вся партизанская семья. Ближе всего сошлись с разведчиками. Командовал ими Александр Семенович Кузнецов — кадровый военный, ленинградец. Любо было поглядеть, как лихие парни Павел Пузиков, Александр Романов, Василий Кулачков, а с ними и смелая женщина Ольга Михайлова, и отчаянный мальчишка Володя Заболотнов вскакивали на коней и мчались аллюром на срочное задание. Мы снимали их. Ну а потом, конечно, ждали возвращения, надеясь на удачу и с трудом скрывая волнение и тревогу.

Постепенно все ближе и ближе знакомились мы и с партизанскими командирами.

Однажды под вечер, когда мы были заняты своими кинематографическими делами, к нам в избу вошел командир [39] 5-го отряда Иван Григорьевич Либа. В первую минуту мы его даже не узнали. Во время боев под Павлово он нам казался стариком, так изменяла его внешность густая борода. А сейчас перед нами стоял подтянутый, чисто выбритый молодой человек, среднего роста, с открытым волевым лицом, с задорно поблескивающими голубыми глазами.

Неторопливо сворачивая цигарку, он протянул нам кисет. Мы отказались: ни я, ни Николай не курили.

Здесь, в тылу врага, я впервые, пожалуй, благодарил судьбу за то, что остался некурящим. Сколько раз я наблюдал страдания курильщиков, когда кончался табак... Видел, как люди выковыривали сухой мох, проложенный между бревнами изб, скручивали цигарки и заходились в кашле от едкого дыма.

Впрочем, на этот раз табачок был настоящий — крепкий самосад. Ваня, с наслаждением потягивая цигарку, следил за тем, как мы, погрузив руки в черные матерчатые мешки, перезаряжали кассеты.

Потом он начал расспрашивать нас о кино, о запомнившихся ему артистах. Поинтересовался, что нам удалось снять во время боев.

Партизанские пути и судьбы, наверное, самые сложные и путаные на войне. В партизаны приходили разными дорогами и тропами.

Ваня начал войну танкистом. В 1941-м, тяжело раненный, попал в плен. Как уцелел? Только мужеству своему и непреклонной воле был обязан он жизнью. Отважного танкиста немцы заключили в Митавский концлагерь. Выдюжил без врачей и медикаментов на голодном пайке. В 1942-м бежал. Его поймали и, жестоко избив, заключили в тюрьму города Бауцк. Выдержал и там. Затем Либу переправили в штрафной офицерский лагерь в Саласпилсе. И здесь боевого танкиста не удалось сломить. В конце июля он снова бежал. Полтора месяца шел, голодный и обессиленный, питался сырой картошкой с огородов. Двигался без дорог по ночам и все же добрался до калининских лесов. Здесь наконец встретился с партизанами.

Сначала Либа возглавил взвод, а потом, когда показал себя бесстрашным и тактически грамотным командиром, стал командовать отрядом. Можно было только удивляться, что все пережитое нисколько не озлобило его, не ожесточило. [40] Сохранился у Вани Либы добрый, открытый русский характер.

Мы поделились с ним своей мечтой снять взрыв вражеского эшелона. Он обещал сделать для нас все возможное, спросил, как харчуемся. Жаловаться не приходилось: хозяйка избы не оставляла нас голодными, хотя у нее особых запасов и не было.

— Завтра зайдите в третью избу с краю, старшина поставит вас на партизанское довольствие, — сказал Либа. — Но учтите, ребята, сейчас у нас густо, а бывает и пусто.

На следующий день нам на двоих с Николаем выдали ведро молока и три килограмма мяса (хочешь — ешь, хочешь — нет, хранить все равно негде!), сказали, что это паек на один день. Действительно, густо!

Оказывается, отряд Либы отбил у немцев стадо коров. Часть коров вернули населению близлежащих деревень, а оставшихся пригнали в отряд. Молока надаивали много. Вот и приходилось по полведра на партизанскую душу.

Продукты мы, естественно, передали нашей хозяйке в общий котел. Она поглядела на мясо и сокрушенно покачала головой.

— Жаль, мальцы, что сольцы у меня нет. Как мясо-то будете есть?

— Ничего, хозяюшка, — сказал я, успокаивая ее, — было бы мясо, а без соли обойдемся.

Никогда не задумывался я над тем, как нужна соль в пище. Вскоре хозяйка позвала нас отобедать. Стол был, но партизанским понятиям, роскошным. На тарелках дымились большие куски свежего мяса. Начали есть. И тут только я понял, что такое соль. Мясо не лезло в горло. Вроде бы не мясо ел, а траву.

Впоследствии, когда наша армия освободила этот район, я выпросил у армейских интендантов большой мешок соли и двинулся с ним в бывший партизанский край.

Люди возвращались на горькие пепелища... Признаться, я на время забыл о камере и о своей профессии. Поставил мешок с солью и стал раздавать ее, черпая котелком. Я насыпал соль в кружки и тарелки. Люди набирали ее в горсти, лизали языком. Впервые в жизни слова «соль земли» обрели для меня не образный, переносный, а буквальный, прямой смысл...

Как-то утром хозяйка предложила нам: [41]

— Бельишко свое оставьте, я постираю!

Мы с Николаем переглянулись. Знали, что у нее мыла нет даже для умывания.

— У нас тоже мыла нет для стирки, — сказал я.

— Знаю, что нет. Да я щелоком, привыкла за войну.

Потом я видел стирку щелоком — простой золой из печи. В этом районе женщины всю войну пользовались золой-щелоком. И успешно! Что же, партизанская химия!

Вскоре мы встретились и с начальником опергруппы штаба партизанского движения Алексеем Ивановичем Штраховым. Пришли к нему с планом съемок — программой-минимум и программой-максимум.

Когда мы вошли в просторную избу, навстречу нам поднялся светловолосый широкоплечий человек с добрым, приветливым лицом. В петлицах гимнастерки у него были две шпалы — майор. В манерах Алексея Ивановича чувствовалась какая-то особая деликатность и обходительность. Улыбаясь, он протянул нам руку.

Об Алексее Ивановиче Штрахове мы слышали еще до вылета к партизанам. Знали, что в свое время он был на дипломатической работе в Испании, проявил там самоотверженность и недюжинный организаторский талант.

Забросили Штрахова в тыл врага для формирования партизанских соединений в апреле 1942 года. За короткое время он многое успел сделать и стал заметной фигурой в партизанском крае.

Алексей Иванович был человеком необыкновенно душевным и тонким. Он делил с партизанами все невзгоды, по-отечески заботился о каждом из них.

Нашлись у меня с Штраховым общие знакомые в мире искусства. Вспомнили мы о довоенных спектаклях в Большом театре. Поговорили об Эйзенштейне, о его фильме «Иван Грозный», съемки которого шли в Алма-Ате. После этого перешли к делу.

Мы изложили Алексею Ивановичу нашу программу-максимум, рассказали, что хотим снять взрыв немецкого железнодорожного эшелона, разгром фашистского гарнизона в населенном пункте, уничтожение автомобильной, а еще лучше танковой колонны, разрушение вражеской телефонной и телеграфной связи, подрыв моста... Штрахов спросил нас, как долго мы собираемся пробыть у партизан. Мы ответили, что недели за четыре надеемся управиться. Он улыбнулся и вежливо заметил: [42]

— Я, конечно, верю в вашу оперативность, а вот сумеют ли партизаны за это время обеспечить для съемки при подходящем освещении все намеченные вами объекты, сомневаюсь.

Хотя его ирония была доброй и едва заметной, мы смутились.

— Алеша! — обратился Алексей Иванович к сидевшему рядом с ним командиру 3-й партизанской бригады Алексею Гаврилову, молодому подтянутому улыбчивому капитану. — Нужно помочь.

— Поможем, чем можем! — весело ответил Леша Гаврилов и тут же спросил: — А ординарцев вам выделили? И транспорт?

— Нет!.. — ответили мы в один голос.

Забегая вперед, скажу, что вместо четырех недель мы пробыли у партизан почти полгода.

Рано утром в нашу избу постучались. Хозяйка открыла. Вошли два парня с винтовками. Мы не успели подняться, как они встали по команде «Смирно» и один за другим доложили:

— Направлен в распоряжение капитана Школьникова. Зовут Василием.

— Прибыл в распоряжение капитана Быкова. Зовут Димой.

Выделили нам и лошадь с бричкой.

Утро выдалось солнечным, на небе ни облачка. Взяв камеры, мы с Николаем вышли поснимать партизанский быт. В это время высоко над деревней пролетал немецкий самолет-разведчик, прозванный за характерные очертания «рамой». По самолету, без особой надежды на успех, палили из автоматов и винтовок. А двое партизан приспособили для стрельбы по самолету противотанковое ружье. Один из них стоял, широко расставив ноги, а другой, положив на его плечо ствол ружья, стрелял с колена. Выглядело это весьма любопытно, однако вряд ли такая система могла быть достаточно эффективной.

Закончив съемку, мы с Николаем задумались, как усовершенствовать зенитную оборону. Склонившись над листом бумаги, рисовали эскизы, чертили. К концу дня выработали такой вариант: на врытые в землю столбы устанавливается свободно вращающееся колесо от телеги, а на нем укрепляется противотанковое ружье. Вращением колеса можно было менять направление прицела. [43]

Мы тут же отправились к Алексею Ивановичу. Он ознакомился с нашим эскизом, одобрительно кивнул и вызвал помощника начальника оперативной группы штаба партизанского движения майора И. И. Веселова. Советовались они недолго. Наш проект был утвержден. И через два дня «зенитки» системы Быков — Школьников были установлены на околице деревни.

При первом же появлении «рамы» — а навещала она нас довольно часто — по ней был открыт интенсивный огонь из наших «зениток». Мы снимали это необычное зрелище. Сбить «раму» в тот раз не удалось, но отогнать отогнали.

Быт войны порой граничит с мирным бытом. Вот на скамеечке около избы сидит девушка-партизанка и штопает шерстяной носок. Весьма мирное занятие! Заканчивая штопку, она достает из носка грибок, на котором штопала, и грибок оказывается гранатой.

Крестьянка средних лет в белом платочке доит корову. Эту мирную сцену мы снимаем на поляне, освещенной солнцем. В донышко ведра бьют упругие струи молока. Идиллия! Меняем точку съемки и видим (крупный план!) пистолет в кобуре на поясе доярки!

Однажды вечером нас вызвал Алексей Иванович Штрахов.

— Вот что, ребята, — сказал он, — времени у вас немного, а снять хотите чуть ли не целый фильм... Мы предлагаем вам разделиться на две группы. Одна отправится с рейдовым отрядом в Латвию, а другая будет продолжать съемки здесь. Решайте, кто пойдет, а кто останется.

Мы с Николаем переглянулись и, не сговариваясь, как всегда, бросили жребий — «орел» или «решка». После этого Николай с Димой отправились на нашей бричке в Латвию, а я и Василий остались.

3-я партизанская бригада готовилась к нападению на гарнизон поселка Посино и к взрыву Посинского железнодорожного моста через реку Исса. В этой операции предстояло участвовать нескольким отрядам. Я решил присоединиться к отряду Ивана Либы.

Меня предупредили, что операция будет проводиться ночью и вряд ли мне стоит отправляться вместе с партизанами — все равно ничего не снять. Однако в моем воображении уже рисовалось пламя пожара (мог же он возникнуть! [44] ). Съемки в пламени пожара — о чем лучшем можно было мечтать!

Я убежден, что кинохроникер не вправе отсиживаться в ожидании идеальных условий. Тот, кто не ищет, не находит, тот, кто не рискует, не выигрывает.

К месту боя мы подошли за полночь. В темноте я не видел, да и не знал, какие исходные позиции заняли отряды. Мы с моим ординарцем Василием залегли около проволочного заграждения. Ночь была беззвездной, темной, хоть глаз выколи.

Где-то вдали мелькнул огонек и погас. Слышен был отдаленный гул перекатывавшей камни реки. Вдруг приглушенно ахнуло — взорвалась мина. Началась перестрелка. Гитлеровцы стреляли трассирующими пулями, их огневые трассы рассекали ночь. Кто-то из лежащих рядом партизан сказал:

— Подрывники пошли!

Я изо всех сил вглядывался в прошитую пулями, расколотую вспышками темноту, но ничего не мог разобрать.

Бой разгорался. Вдруг раздался огромной силы взрыв. На мгновение осветились железнодорожные рельсы, на которых стоял вражеский бронепоезд.

Загрохотали орудия. Партизаны, лежавшие рядом, куда-то исчезли. Мимо меня пронесли первых раненых. И тогда я понял, что бездействую: не воюю и не снимаю... И надо же было такому случиться, что именно в этот момент неподалеку, за проволочным заграждением, замелькали огненные сполохи — стрелял пулемет противника. Поискал глазами Василия. Его не оказалось рядом. Кассетник лежал, а парня не было.

Оставив киноаппарат, я пополз к колючей проволоке, приподнял ее, пролез. Я двигался к пулемету с гранатой в руке, стараясь обойти его с тыла. Вскоре за спиной услышал шорох: кто-то полз за мной. Теперь глаза стали различать детали.

— Давай заходи слева, а я справа, — сказал я своему спутнику, когда тот поравнялся со мной. — Ищи вход в дзот.

Мы поползли в разные стороны. Летели, воя, и с треском рвались мины, строчили пулеметы. При вспышке ракеты я увидел, что нахожусь недалеко от входа в дзот.

Партизан, подползавший к дзоту слева, указал мне [45] гранатой на дверь. Не сговариваясь, мы вскочили и бросились к ней. Ударили ногами. Дверь сорвалась с петель. Я швырнул в дзот гранату, и мы отскочили в сторону. Доли секунды до взрыва показались мне бесконечно долгими. Наконец взметнулось пламя и грохнуло. Мой товарищ тоже швырнул гранату. Пулемет смолк. Я спросил партизана:

— Ты из какого отряда?

— Либовского, — ответил он. — Не признали... Василий. А я ведь все время при вас. Командир сказал: «Отвечаешь головой за жизнь капитана».

Я невольно улыбнулся. Когда мы вернулись, отряду было приказано отходить.

Так я и не снял ни одного кадра. Но никогда в жизни не жалел об этой боевой ночи. Любое творчество, в том числе и творчество кинооператора, неотделимо от судьбы автора. То, что прошло через судьбу, неизбежно отражается в искусстве. Иногда непосредственно, прямо, а чаще — косвенно, создавая тот особый настрой души, который способствует познанию среды и ее эмоциональному восприятию.

Рассвет застал нас в пути. Мы возвращались на свою базу, в деревню Двор-Черепито, ничего не опасаясь. Знали, что после ночного разгрома немцы не сразу придут в себя.

Через несколько дней отряд Ивана Либы стал готовиться к новой операции. Штаб бригады поставил перед ним задачу взорвать мост через речушку, пересекавшую важное для противника шоссе.

Взрывать мост решили на рассвете. По-моему, в известной мере на принятие такого решения повлияло желание помочь мне выполнить мою задачу.

Утром Василий привел бесхозную (бегала по лесу) лошадку, маленькую, гривастую, гнедой масти. На ее лобик с белым пятном смешно свешивался подстриженный симпатичный чубчик. Так Чубчиком мы и окрестили нашего четвероногого друга.

Уложили аппарат и пленку в телегу и утром отправились в путь.

Мы долго двигались по проселочной, давно не езженной дороге. Она заросла густой травой и только кое-где на глинистых увалах хранила едва заметные следы колес да кованых сапог. [46]

Пройдя через лес, мы вышли к одинокому хутору я остановились там на отдых. Встретила нас женщина средних лет, приветливая и радушная. Этот хутор давно уже стал перевалочным пунктом для партизанских групп на их тайных путях по вражеским тылам. Немцы сюда не заглядывали: наверное, и не знали о его существовании.

Хозяйка называла нас сыночками. Она сварила чугунок картошки, нарезала хлеба и, пока мы подкреплялись, вздыхая, расспрашивала о знакомых ей партизанах.

Выставив охрану, улеглись отдохнуть — кто на полу в избе, а кто на сеновале. Мы с Василием остались в доме. Я пробовал заснуть и не мог. Ворочался с боку на бок, да все напрасно: сон не шел. Хозяйка подсела ко мне, спросила шепотом:

— Что не спится, новенький?

Глянула на мою гимнастерку в дырах и тут же достала иголку с ниткой. Пока она занималась починкой, разговорились. Я рассказал, откуда взялся, удивив ее изрядно: никогда не считала она кинематограф военной профессией. Хозяйка повела неторопливую речь о муже и сыне, находившихся в армии, а где, близко ли, далеко ли, — ей было неведомо. Все думала, удастся ли свидеться. Я и не заметил, как заснул под тихо журчавшую напевную речь.

Разбудили нас глубокой ночью. Ваня Либа построил отряд и еще раз строго напомнил: не курить, не чихать, ноги поднимать повыше, чтобы меньше трещали хворост и сухие ветки. Чубчика пришлось оставить.

Пошли цепочкой, с интервалом метров пять друг от друга. Шагали молча, порой натыкаясь на деревья или оступаясь в болотную жижу.

Мы с Василием двигались в середине цепочки. На шею я повесил легкий автомат, который привез с Большой земли, в руках нес киносъемочный аппарат. Василий тащил кассетник и черный мешок для перезарядки кассет.

К мосту мы приблизились к исходу ночи. На востоке небо уже стало бледнеть. Пошли оврагом, по дну которого струился ручеек, впадавший в реку.

В кустарнике отряд остановился. Командир выделил две группы для охраны. Я присоединился к группе партизан-подрывников. На пути к мосту мы наткнулись на [47] проволочное заграждение. В руках у одного из партизан щелкнули ножницы. Тишина... Выжидаем. Щелк еще раз, и опять пауза. Так через некоторое время был проделан проход. Часть наших ребят осталась у проволочного заграждения, а остальные поползли дальше. Я не отставал от них.

По мосту мерно шагал часовой. Его силуэт четко вырисовывался на фоне чистого предрассветного неба. Партизан Борис Уткин, чуть шевеля губами, спросил меня:

— Готовы снимать?

Хотелось бы еще немного выждать, хотя бы минут десять — пятнадцать, чтобы повыше поднялось солнце. Но я понимал, что каждая минута увеличивала степень риска, и ответил:

— Готов!

В визир аппарата была видна фигура часового. Включил камеру. И сразу же в визире камеры немец вскинул автомат и тут же свалился как подкошенный.

Низко пригибаясь, подрывники побежали к мосту. Я снял их в спину на фоне моста и поспешил вслед за ними. Неподалеку от моста партизаны залегли. Я успел снять крупно их лица, застывшие в напряжении. И вот они снова рванулись вперед.

Кадр за кадром запечатлевала лента. Вот двое взбираются по стропилам моста, несколько человек, рассредоточившись, привязывают к быкам толовые пакеты, тянут шнур... И тут вижу... Черт побери, какая досада! В аппарате кончалась пленка! На бобине ее всего тридцать метров — одна минута на экране...

Судорожно выхватываю из кармана полную бобину, прячу камеру под плащ-палатку. Знаю, метра два засветятся, надеюсь, не больше.

Быстро перезарядил камеру. Она вновь застрекотала. Как раз вовремя! Подрывники поджигали шнур.

Я снял горящий шнур и партизан, бегущих назад, к оврагу, и тоже поспешил за ними. На полпути, взбежав на холмик, обернулся. С этого места был хорошо виден мост. Завел пружину аппарата до отказа. Замер с камерой наготове. Сердце стучало так, что казалось, стук его слышен по всей округе.

Снова включил камеру. Секунда, вторая, третья... И вот один за другим громыхнуло несколько взрывов. Мост, рассыпавшись, рухнул в реку. Я побежал к оврагу. [48] Подрывники уже ждали меня. Позади загремели выстрелы, засвистели пули. Но мы уже были в безопасности.

Партизаны вновь собрались в лесу. Все прошло на редкость удачно — потерь у нас не было.

— Все удалось снять? — спросил Иван Либа.

— Все, все, Ваня...

— А получится?

Хотелось ответить: «Да». Однако есть у кинохроникеров свои приметы... Я вспомнил, как отвечал в таких случаях один из моих учителей Михаил Моисеевич Глидер, и сказал:

— Экран покажет.

— Ну-ну, пусть только не покажет! — шутливо пригрозил Ваня.

А ведь действительно мог и не показать. Камера в грязи и пыли. Пленку перезаряжал наспех. Возможны царапины. Диафрагму устанавливал на глазок. Кто поручится заранее, что беспристрастный ОТК лаборатории не сообщит, что столько-то метров забраковано из-за недодержки, а столько-то метров из-за передержки.

Отряд втянулся в лесную чащу. В хвосте колонны, следом за мною, шла разведчица Полина с винтовкой за плечом. Фамилию ее я узнал гораздо позже. А тогда все звали ее просто Полиной.

— Тяжелый аппарат? — участливо спросила она, обращаясь ко мне.

— Да, пожалуй, чуть потяжелее винтовки. А вы и в разведке с нею не расстаетесь?

Она отрицательно покачала головой:

— Я ведь разведчица. Хожу больше с корзиной или бидоном.

— Страшно без оружия?

— А как же... — Она ласково погладила коричнево поблескивающий приклад.

Да, я понимал, как это страшно, оказавшись лицом к лицу с врагом, не иметь возможности ответить ударом на удар и знать, что единственной твоей защитой является выдержка и хладнокровие.

Был у Полины случай, который врезался ей в память на всю жизнь. Шла она как-то в партизанскую деревню Кожино. Шагала весело, не ожидая опасности, радуясь [49] солнечному дню. Лежали в ее корзине под румяными яблоками советские газеты и листовки.

Тихий день, далекий голос кукушки, стрекот кузнечиков, пожелтевшая трава — все дышало сладким миром цветущей земли. А у входа в деревню стоял часовой в полной красноармейской форме. И так разнежилась душа Полины, что, не задумываясь, побежала она к красноармейцу, чтобы обнять его. И только в последнюю секунду екнуло сердце и сработала мысль: «Откуда он тут взялся?»

— Стой!

Остановилась.

— Ты кто?

— Да никто. В деревню к дяде иду.

— Освободили вот вас. Рада?

Хотелось поверить. Но инстинктом разведчицы она чувствовала: верить нельзя. Подумала: «Может, правда, откуда-то наши прорвались». Все же ответила осторожно:

— А мне чему радоваться... Меня-то освобождать не от чего.

— Как так?

Из глубины деревни донеслись одиночные выстрелы, чей-то отчаянный крик. Теперь она уже все поняла.

— А я немцев и в глаза не видела.

Красноармеец глядел на нее подозрительно.

— Слышишь! Предателей расстреливают.

— Так я к дяде иду. Хворый он, старый, яблочки ему несу. — Она поглядела на красноармейца туповато.

— Серая ты. Ну, угости яблочком. — И сунул руку в корзину, выбирая то, что поярче и покрупнее. Сердце у Полины зашлось. — Ладно, иди! — Красноармеец с хрустом надкусил яблоко.

Она шла едва сдерживая дыхание. Ноги подкашивались. Крики и стрельба в деревне усиливались.

Полина свернула за угол избы. И тут выдержка ей изменила. Побежала через огороды к недальнему лесу.

— Стой! Стой, стрелять буду!

Над головой просвистела пуля. Она бежала не останавливаясь. Задыхаясь, влетела в лес.

Полина первой сообщила партизанам, что в округе появился лжекрасноармейский отряд, видимо сформированный гитлеровцами из полицаев. Как вскоре выяснилось, [50] отряд провокаторов имел задачу вылавливать партизанских разведчиков и выявлять крестьян, активно помогающих партизанам. Через недолгое время банда полицаев в красноармейской форме была окружена и уничтожена.

Полина шагала рядом широко, по-мужски, — крестьянка с натруженными руками. Не проходила она никаких специальных курсов, не обучалась в школе разведки... А потребовалось — и стала уверенно делать свое смертельно опасное и доброе дело.

Очень хотелось мне снять ее, сделать хотя бы короткий сюжет о простой русской девушке. Да нельзя было. Для разведчиков нет ничего опаснее славы! Так и расстался с Полиной. Думалось, навсегда.

...Прошло четверть века после войны. Я работал на киностудии «Таллинфильм», снимал мирную жизнь страны, но часто вспоминал о партизанских походах. И вот однажды получаю поздравление с Днем Победы от Опочецкого райкома КПСС. Подписала поздравление Полина Запорожец. Конечно же немедленно ответил. Спросил, не та ли Полина, разведчица. Ответила, что та. Звали ее теперь уже Полиной Павловной. Фамилия Запорожец была по мужу, а девичья — Шибашова.

Через несколько месяцев меня пригласили приехать в город Опочка на слет наших партизан. Полину я разыскал перед открытием слета, узнал сразу. И черты лица ее, и фигура остались прежними. Обнялись, разговорились, вспомнили боевые годы. Со всех сторон подходили бывшие партизаны, постаревшие, но ничего не забывшие. Тесными рядами, словно в партизанском строю, двинулись в парк, украшенный транспарантами и знаменами.

Да, прошлое не умирает. Оно неизменно присутствует в сегодняшнем дне, определяя связь времен. Прошлое! Возвращаюсь к нему...

В деревню Двор-Черепито, домой, мы пришли под вечер. Я сразу же сел составлять монтажный лист, в котором описал прошедшую съемку. Потом занялся пленкой — стал перезаряжать кассеты. За этой работой меня и сморил сон.

Проснулся я на рассвете. В окно барабанит дождь. Неровные струйки бежали по стеклу: пропал съемочный день. [51]

Я оделся и пошел к командиру отряда Василию Задерину. Он собирался на «железку». Увидев Задерина, спросил, не задержит ли его дождь. Василий, оптимист и балагур, заверил меня, что дождь только загару помеха, и то на курорте. Сказал, что в двенадцать ноль-ноль выступает.

У наших партизан было святое правило: «Ни дня покоя оккупантам на советской земле». Поэтому, когда один отряд возвращался с задания, другой уходил.

У меня сменного «киноотряда» не было, поэтому снова пришлось двинуться в путь. Зашагал. Камера под плащ-палаткой, автомат снаружи. Ничего ему не сделается: он хорошо смазан. Вася нес под плащом кассетник с пленкой. За поясом у него торчала ручная граната. Без гранаты за поясом я его, пожалуй, никогда и не видел.

Дождь лил как из ведра. На дороге образовались огромные лужи, обойти их было невозможно. И мы шлепали прямо по воде и грязи.

Задерин считал, что в такую непогодь идти безопаснее. Авиация бездействует, немец носа не высунет. Дождь не прекращался ни на минуту и даже не ослабевал. Однако на горизонте стали появляться просветы. Я подумал, что можно снять партизан в тяжелом походе. Они шагали усталые, с трудом вытаскивая из грязи ноги. Я обогнал отряд и направил на колонну объектив камеры.

Партизаны заметили мои приготовления, подтянулись, одернули одежду, стали улыбаться. И разом исчезла правда, появились признаки парада. Ничего не поделаешь, каждый человек хочет выглядеть на экране красивее. Но мне-то нужна была правда, а не красота.

Я стал маневрировать — то пропускал колонну вперед, то вновь опережал ее. Направлял камеру на партизан, но не снимал. Через некоторое время им надоело позировать, тяжесть дороги постепенно давала себя знать. Вновь шагали они, озабоченные, строгие, по лужам а грязи.

И тогда я стал снимать. Партизаны уже не обращали на меня внимания, шли, занятые своими мыслями. Изредка кто-нибудь, проходя мимо, косился на глазок объектива и тут же отворачивался.

В сумерках мы подошли к лесу. На опушке стояло несколько стожков сена. Возле них и устроились на привал. [52]

Одежда наша намокла, в сапогах хлюпала вода. Лошадь, тащившую телегу с взрывчаткой и минами, разнуздали, и она громко захрумкала сеном.

Километрах в двух от места привала была видна деревушка. Туда отправилась разведка.

Партизаны раскрыли свои вещевые мешки, достали хлеб и сало. Многие засыпали с куском в руке. Задерин беспокоился, как бы не задремали часовые, и время от времени проверял посты. Вскоре вернулись разведчики и доложили, что в деревне тихо, немцев нет.

Я, прислонившись к стогу сена рядом с жующей лошадью, немного согрелся и вскоре заснул. Разбудили меня, когда совсем стемнело. Подымаясь, ребята кряхтели и глухо кашляли. Как всегда, было категорически запрещено курить. Кашлять и чихать разрешалось только в шапку.

Пошли лесом. Теперь дождь стал мелким и нудным, как осенью. Шагаю в кромешной тьме, стараюсь не споткнуться, не хрустнуть веткой. Шагаю и думаю о снятом в дождь эпизоде, мысленно спорю с некоторыми своими коллегами. Спор этот давний, но особую остроту приобретает на войне.

Есть операторы, выше всего ставящие качество съемки (отличный по экспозиции и освещению негатив). Видя в этом свою главную задачу, они отказываются снимать в дождь, в снег, в туман. Я никак не могу согласиться с этим. Слов нет, качество съемки — очень важный момент в работе кинохроникера, но еще более важным для него является умение выделить из массы дел и событий наиболее значительные и не упустить возможности запечатлеть их на пленке. Вот это умение увидеть, правильно понять и отразить в своем творчестве наиболее существенное в сочетании с высоким профессиональным мастерством и определяет, на мой взгляд, истинного кинохроникера.

Мы шли сквозь ночь и дождь. Шли медленно, долго, упорно. Постепенно стало светлеть. Просто лес поредел.

По цепи шепотом передали приказ остановиться. До «железки» оставалось полчаса ходу. Время было подрывникам отделиться от отряда. Ко мне подошел высокий худой партизан, коротко бросил: «Пошли!» — повернулся и зашагал. Мы с Василием двинулись за ним.

Подрывники шли по мелколесью, все ускоряя шаг. [53]

Теперь уже не было времени на размышления — приходилось смотреть в оба, чтобы не упасть и не отстать..Впереди тускло заблестела лента шоссе, а вокруг голое, как ладонь, пространство. Побежали, низко пригибаясь к земле, пересекли шоссе и вновь оказались в лесу. Перешли с бега на шаг. Действовали так, словно все было заранее отрепетировано. Да ведь и действительно отрепетировано — не первый день шла война!

Ничто так не помогает человеку собраться, как чувство ответственности, приближение Опасности, решающей минуты, требующей напряжения всех духовных и физических сил.

Мы забыли об усталости, перестали ощущать тяжесть набухшей влагой одежды. Нас захватил боевой порыв.

Остановились, чтобы отдышаться. Постояли минут десять, а потом двинулись уже совсем медленно и осторожно. Залегли под редкими елями. Иглы покалывали закоченевшие руки.

Рассветало. Теперь уже можно было различить впереди насыпь железной дороги на участке Себеж — Идрица. Перед насыпью чернели пни, много пней. Оккупанты, боясь партизан, вырубали лес по сторонам железнодорожного полотна. Лежавший рядом со мной молодой партизан шепнул мне на ухо:

— Мину будем ставить с «удочкой».

Я не понял, что значит с «удочкой», но на всякий случай кивнул в знак согласия. Так же шепотом он спросил:

— Снимать уже можете?

— А повременить нельзя?

— Нельзя!

Два партизана поползли вперед. Их силуэты едва виднелись на насыпи. Через три-четыре минуты они скатились с нее и возвратились к нам.

Один из подрывников держал в руках моток тонкой бечевки и на ходу разматывал его. Бечевка, как я догадался, была привязана к взрывателю. В этом и заключался принцип «удочки». Подрывник улегся рядом со мной и, улыбнувшись, шутливо сказал:

— Теперь командуй, когда взрывать!

Партизаны чаще ставили мины нажимного действия, ставили ночью и уходили. Применяя «удочку», они давали мне возможность снимать. Я спросил, волнуясь: [54]

— Мину хорошо замаскировали?

— Не впервой!

— Как думаешь, обязательно сработает или может быть осечка?

— Не волнуйтесь, товарищ оператор, снимете...

Рассвело. Дождь кончился. Только ветерок срывал с веток отдельные капельки. Сырость прохватывала насквозь...

Вдруг послышался собачий лай. Из-за поворота железной дороги, скрытого за сосняком, показался фашистский дозор: двое солдат с овчарками. Немцы шли медленно, внимательно глядя себе под ноги. Собаки принюхивались. Я оцепенел: заметят — и все труды насмарку. Нет, не заметили, прошли мимо. Мой сосед облегченно вздохнул.

Сквозь облака стали пробиваться солнечные лучи. Теперь уже можно было снимать без опаски. Завел до отказа пружину аппарата.

— Идет! — шепнул сосед.

Я прислушался. Гул приближающегося поезда, сначала едва слышный, постепенно набирал силу.

Я встал и прислонился для упора к толстой сосне. Полотно железной дороги поблескивало метрах в сорока от меня. Показались платформы с балластом, их толкал паровоз. Если бы на путях стояла мина нажимного действия, в воздух взлетели бы только платформы да паровоз.

Я вновь залег, прижался к земле. Отчаянно пыхтя, паровоз прошел мимо. На короткое время вернулась тишина. С зычным криком пронеслась над нами болотная выпь. Мелькнула мысль: «А может, поезда и не будет?» Мой сосед, юный светловолосый парнишка, не отрывал глаз от дороги.

— Серега! Приготовиться... — послышался чей-то шепот.

Парнишка начал наматывать на руку конец бечевки, осторожно натягивая ее. Солнце выглянуло в просвет между облаками. Засверкали уходящие вдаль рельсы. Гул поезда стремительно нарастал. Я вновь поднялся и прислонился к сосне.

Как описать волнение этих минут? Я трудно дышал, видел перед собой только сверкающие рельсы. Они слепили меня. Больше всего я боялся пропустить решающее [55] мгновение. Однако опасно было включить камеру и раньше времени. Завода пружины камеры хватало только на пятнадцать метров пленки — полминуты экранного времени. Надо рассчитать так, чтобы успеть снять взрыв. А уж потом можно снова завести пружину аппарата. Чувствую, еще секунда и покажется паровоз. И вот я нажимаю на спуск аппарата. Треска работающей камеры не слышу: его заглушает шум поезда.

Появляется паровоз. Веду панораму, не выпуская его из кадра. Но что такое? Это какой-то плоский ящик на колесах. И вагоны такие же плоские, в зеленых разводах. Через визир аппарата различаю стволы пушек и пулеметов. Бронепоезд! Вдруг отчаянно заскрежетали тормоза. Бронепоезд резко остановился. Я увидел солдат на его платформах. Они смотрели в мою сторону. Тут только я сообразил, что стою у них на виду с камерой в руках, в шинели и пилотке со звездой. Но теперь все равно ничего не изменишь...

Партизаны лежали в траве не шевелясь, а из-под колес одного из вагонов вилась замаскированная бечевка... Вот-вот прогремит взрыв. Но взрыва почему-то не было, хотя Сергей и дергал бечевку изо всех сил. Услышал голос:

— Семен, беги!

И тут же полоснула пулеметная очередь. Я метнулся за ствол сосны.

— Капитан, беги! Скорее!

Выключил камеру и побежал в лес. Немцы стреляли по лесу из пушек и пулеметов. Не оглядевшись, выскочил на шоссе и чуть не угодил под колеса грузовика. Резко завизжали тормоза. Грузовик остановился. Шофер-немец высунулся из кабины, выругался: «Доннерветтер». Видно, сразу не разобрал, кто я. А я уже снова скрылся в лесу. Услышал за спиной чьи-то шаги. Оглянулся — мой Вася. Вскоре мы догнали отряд. Задерин был хмур в бледен. Его окружали партизаны. Мы подошли и увидели лежащего на плащ-палатке тяжело раненного Сергея, юного светловолосого подрывника. Из деревни принесли подушки и осторожно уложили на них парнишку. Он был без сознания.

Мы тронулись в путь. Все были подавлены, не разговаривали. Я шел рядом с подводой и смотрел на разом осунувшееся лицо раненого. Солнце золотило его белокурые [56] волосы, а ветерок еле заметно шевелил их. Вдруг Сергей дернулся, словно в судороге. Задерин нащупал пульс — редкий, еле слышный, а вскоре он пропал совсем...

Мы сняли фуражки. Застыли в молчании. И в эту минуту, как траурный салют, прогремел, раскатываясь эхом, сильный взрыв. Все-таки рвануло на «железке».

Много мне довелось видеть смертей на войне. Но смерть Сергея запомнилась особо, будто я был в ней виноват. Думалось, если бы я, увлекшись съемкой, не стоял на виду, может, Сергей остался бы жив...

В деревне я застал вернувшегося из Латвии Николая Быкова. Встретились мы как братья после долгой разлуки. И конечно же как профессионалы кинематографисты, которым необходимо рассказать друг другу обо всем, что удалось и не удалось снять. Неожиданно Николай достал из кармана и протянул мне измятую бумажку.

— Читай, герой! Ночью нашел у порога.

Корявым почерком с множеством грамматических ошибок на листке было написано следующее: «Капитан Семен. Немцы знают, что вы здесь делаете. Они за вами охотятся». И подпись: «Друг».

Вечером я показал эту записку Алексею Ивановичу Штрахову. Он прочитал, грустно улыбнулся и, сунув записку в планшет, сказал:

— К сожалению, фашисты многое знают о нашем партизанском крае, знают и о вас. Конечно, им поперек горла станет правдивый кинодокумент. Но знай, Сеня, что партизаны понимают, какое важное дело вы с Николаем делаете, и в обиду вас не дадут.

О разговоре с Алексеем Ивановичем я рассказал Николаю. Он вздохнул:

— А все-таки нет у нас основного в материале, нет разгрома эшелона на «железке».

Я расхохотался:

— Кто о чем, а курица о просе... Время еще есть, снимем. Помогут.

И действительно, вскоре нам представилась возможность пойти на задание с диверсионной группой комиссара Николая Ионовича Лежнина. Мы направились к той же железной дороге Себеж — Идрица.

Все поначалу было значительно проще и легче, чем в прошлый раз. Тепло и сухо. И ночь светлее. К рассвету [57] добрались до железной дороги. Притаились в кустах. Мы с Николаем приготовили камеры, выбрали разные точки для съемки, чтобы не дублировать друг друга. Томительно тянулись минуты ожидания.

Как и в прошлый раз, прошагал по полотну патруль с овчарками, а через некоторое время появились контрольные платформы с балластом. Дальше все шло по четко разработанному плану. Подрывники взбежали на насыпь, разгребли песок между шпалами и заложили под рельсы мины. Николай снял общий план. Я — крупно — лица возвращавшихся подрывников. Только успели они залечь рядом с нами, как из-за поворота показался паровоз, а за ним лента крытых платформ. Николай и я нацелили объективы.

Камера панорамирует по движущейся цели. Вдруг из-под колес паровоза полыхнуло пламя, в дыму отчетливо, словно уже на экране, промелькнул кусок исковерканного рельса...

Паровоз, а за ним платформы накренились и, наползая друг на друга, покатились под откос. А потом началось самое страшное: на платформах стали рваться снаряды. Поднялся такой грохот, будто вздыбилась сама земля. В багровых всплесках пламени фантастическим фейерверком взлетали камни, обломки рельсов, осколки снарядов. Затем взрывы утихли и разбушевался пожар.

И тут партизаны бросились к составу. Мы с Николаем поспешили за ними. Пламя обжигало лицо и руки, зато на пленке запечатлевалась каждая деталь.

К месту взрыва примчался отряд железнодорожной охраны. Завязался бой. Свистели пули, отрывая клочья обугленных досок, рикошетируя от металлических болтов и рельсов. Я залег за небольшим валуном. Снимать было удобно и относительно безопасно: валун — хорошая защита от пуль и упор для камеры. Одно плохо — рядом горела платформа, раскаленный воздух обжигал тело, В эти минуты меня и снял Николай. Три метра пленки, на которых снят оператор на фоне пожара, хранятся ныне в Госфильмофонде. Это единственная лента, где я запечатлен во время работы. Больше за всю войну меня никто никогда не снимал.

Бой продолжался. Мое внимание привлекла желтая цистерна с надписью на немецком языке: «Schell». Цистерна осталась стоять на рельсах. Партизаны пытались [58] ее поджечь, бросая горящие головешки. Безрезультатно. А потом ударили по ней из пулемета зажигательными пулями, и цистерна вспыхнула ослепительным синим пламенем. Мне казалось — потрясающие уникальные кадры!

И вот уже тридцать лет во многих фильмах, и наших и зарубежных, я вижу этот снятый мною материал. Что ж, кадры из старой военной хроники в игровых фильмах используются теперь весьма часто.

Стрельба затихла. Гитлеровцы отошли. Партизаны быстро собрали трофеи и двинулись в обратный путь. Позже, в лесу, когда прямая опасность миновала, я сказал Николаю:

— Везучий ты человечище, Коля! Стоило тебе пойти, и подали нам взрыв как по заказу.

Николай весело улыбнулся и спросил меня:

— Как думаешь, сколько все это продолжалось?

— Долго... Наверное, час или полтора.

Он рассмеялся.

— Четырнадцать минут. Когда показался паровоз, я взглянул на часы. Было без четырнадцати семь. А в семь ноль-ноль Лежнин дал команду на отход.

Мы с Николаем еще долго жили среди калининских партизан. Сняли немало волнующих, незабываемых эпизодов. Всех здесь не перечислишь! Разгром колонны фашистских грузовиков, бои с полицаями, с мотоциклистами, уничтожение толовыми шашками проводной связи... Взрывы... Взрывы... Взрывы... Удачи и неудачи, радость побед и горе утрат...

Да, обо всем не напишешь, но об одной встрече я не могу не рассказать, хотя она и не имеет прямого отношения к фильму, который мы снимали.

Однажды ночью на партизанский аэродром, что около деревни Селямщина, приземлились самолеты со спецгруппой, которой предстояло выполнить сложное диверсионное задание. А утром наш радист Виктор Давыдов, милый парень, тянувшийся к искусству и льнувший к нам, кинооператорам, рассказал, что в том отряде видел красивую молодую женщину-лейтенанта с орденом Красной Звезды.

Может быть, и не стоит верить предчувствиям. Может быть, они обманчивы. Не знаю, не берусь судить. Но в тот раз предчувствие не обмануло меня. Среди бесконечных случайностей войны на мою долю выпала радость неожиданной встречи с другом. [59]

Я встретился с переводчицей Тамарой Рудкиной, с той самой подругой детства, с которой мы не так давно бродили по дорогим нам обоим московским улицам. Долгие и все же стремительно летящие часы мы проговорили с нею о прошлом и настоящем, избегая касаться будущего. На влажном ветреном закате я провожал ее. По небу плыли тяжелые темные облака. Мы молча шагали рядом. Потом остановились, пожали друг другу руки. Отряд уже скрывался за деревьями. Она сказала:

— Встретимся на Большой земле.

Не встретились. Тамара не вернулась. Я ни разу ее не снимал, не видел на экране. Но, право, в облике других женщин, шагавших по дорогам войны, ласковых и бесстрашных женщин, запечатленных моим «Аймо», мне долго чудились черты лица Тамары, а их глаза, казалось, глядели ее взглядом.

* * *

Немцы всячески охраняли посевы на оккупированной территории, так как львиная доля урожая предназначалась для отправки в Германию. По полям шагали вооруженные патрули, с воздуха вражеские летчики внимательно наблюдали, не возникнет ли где пожар.

Низко к земле клонились тяжелые колосья. Легкий ветерок шевелил волны густых созревающих хлебов. А сердце сжималось... Кому они достанутся? Неужели не тем, кто сеял?!

Подпольный райком партии Идрицкого района собрался на лесной поляне. Озабочен был секретарь райкома Василий Алексеевич Дунаев, удрученными выглядели члены райкома Алексей Гаврилович Лубнин, Павел Васильевич Береснев, Михаил Григорьевич Григорьев, Иван Федосеевич Пригожин, комсомольские вожаки Таня Урцева и Дуся Николаева.

Я запомнил каждого из присутствующих, каждого из них запечатлела моя камера. Из сотен заседаний, какие мне довелось в жизни снять, это было, пожалуй, самое памятное.

Сжечь урожай или собрать его? Какое зло меньше? Долго спорили об этом, пока Дунаев не предложил смелое решение: крестьянам с помощью партизан приступить к уборке пусть даже недозревшего хлеба. Убирать и обмолачивать его такими темпами, чтобы закончить все раньше [60] установленного немцами срока. В период уборки не подпускать фашистов к полям.

Решение было рискованное, но, наверное, единственно правильное. Общее руководство уборочной кампанией было поручено председателю райисполкома Михаилу Григорьевичу Григорьеву.

В день начала уборки боевые группы партизан нанесли отвлекающие удары по нескольким железнодорожным станциям. Одновременно подпольщики города организовали крупную диверсию на Идрицком льнозаводе. Фашиста и в голову не пришло связать эти акции с уборочной кампанией. Немецкие воинские части были переброшены в город и на железную дорогу.

Партизанские отряды устроили засады на всех путях, ведущих к полям. А на полях закипела работа. Сотни колхозников и партизан трудились от зари до зари. Я снимал эту уборку урожая. Уверен: никогда еще на киноленте не был запечатлен столь самозабвенный и напряженный труд. Часть зерна была отправлена в лесные партизанские лагеря, другая — роздана крестьянам и надежно спрятана ими в тайниках.

Это была победа. Хлеб для народа! И не только хлеб. Это было утверждение силы народа, его веры в то, что только он один хозяин своей русской земли.

Прошло еще немного времени, заполненного боями и съемками, и на имя командира бригады была получена радиограмма. Кинооператоров просили переправить на Большую землю. Василий Николаевич Беляев, режиссер фильма «Народные мстители», ждал нас с отснятым материалом.

Почти всю ночь мы с Николаем перематывали пленку, упаковывали аппаратуру, писали монтажные листы, делали последние дневниковые записи.

Утром, после бессонной ночи, пошли прощаться. Крепко обнялись мы с Ваней Либой. Друг, с которым много раз вместе шел в бой, — друг вдвойне. Были мы у подрывников и разведчиков. Благодарили за все, что они сделали, обещали рассказать об их подвигах средствами кино всему народу. Ребята смущались.

— Какие же мы герои! Люди, как все. Кто же теперь не воюет, — сказал разведчик Сеня Белашов.

Сердечно прощались мы с Василием Алексеевичем Дунаевым, которого я считал своим крестным отцом. Он [61] протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги — рекомендацию в члены Коммунистической партии. И до сих пор копия этого листка хранится у меня как самая дорогая реликвия военных лет.

Алексей Иванович Штрахов, прощаясь, попросил нас доставить на Большую землю и передать там представителю Центрального штаба партизанского движения два больших мешка. Один из них был набит советскими деньгами и облигациями довоенных займов. Другой — золотыми и серебряными вещами. Это были взносы партизан и жителей окрестных деревень в Фонд помощи Красной Армии.

Я не раз видел, как партизаны отказывались принимать ценности от многодетных женщин, а те просили не обижать их. Помню колхозницу Марию Дебенюк, у нее было восемь детей, а муж находился на фронте. Она отдала в Фонд помощи золотое обручальное кольцо и серебряный с позолотой бокальчик — свадебный подарок бабки.

— Разве я не советская? — сказала Мария Дебенюк. — Пусть и моя доля пойдет родной Красной Армии.

Нелегко нам было расставаться с друзьями-партизанами. Остались бы мы с Николаем здесь еще надолго, не будь приказа.

...Ночь без звезд. Уже двенадцать. Мы прислушиваемся, не донесется ли рокот самолета. Нет, кругом тишина, лишь изредка где-то в далекой деревне лает собака.

Только во втором часу ночи мы услышали шум мотора приближавшегося самолета. Вмиг зажгли костры. По нараставшему гулу определили, что самолетов несколько. Медленно они проплыли над нами.

Неужели немецкие? Нет, ошибки быть не могло! Звук мотора нашего У-2 я не спутаю ни с каким другим. Гул совсем было затих, а потом неожиданно из-за леса вынырнули три самолета и один за другим сели на лесную площадку. Летчики выпрыгнули из машин.

— Кто старший? — спросил один из них.

— Я. Командир отряда охраны Василий Задерин.

— Срочно разгружайте машины, — сказал пилот, — времени в обрез. Скоро начнет светать. Если затемно не пересечем линию фронта, придется возвращаться.

Партизаны стали быстро выгружать ящики с боеприпасами. [62]

— Кинооператоры здесь? — услышал я голос того же летчика.

— Здесь, здесь, — ответили за нас партизаны.

— По самолетам!

— Ну, Вася, будь здоров. — Я обнимаю своего ординарца.

Меня втиснули в кабину между двумя мешками, а на колени положили киноаппарат. Я не мог шевельнуться. Единственное, что мне удавалось, — поворачивать голову.

— Раненых всех погрузили?

— Всех!

— Тогда поехали! — И летчик занял место в кабине.

Мотор затарахтел. Самолет вздрогнул и покатился.

Мне казалось, что мы являемся живой мишенью в небе. Кругом рвалось и грохотало, с земли летели трассирующие пули. Опытный летчик непрерывно маневрировал. Мы то куда-то проваливались, то круто ложились на крыло, то поднимались вверх. Но вот все стихло. Пронесло...

Когда мы прилетели, занимался рассвет. Меня буквально вытащили из кабины. Я увидел изрешеченные крылья. Теперь я мог разглядеть и летчика — крепко сбитого курносого парня.

— Ну, оператор, все-таки выскочили мы из клещей. Не дали себя перекусить. — Он хлопнул меня по плечу и весело рассмеялся.

Я тоже попытался улыбнуться, но не смог.

— Спасибо, друг, и будь жив! — Я крепко пожал летчику руку.

К самолету подъехала полуторка. Из кабины вылез хмурый старший лейтенант. Спросил, где мешки. Погрузил их в кузов. Уже садясь в машину, поинтересовался, не нужна ли помощь. Мы с Николаем отказались, но вскоре пожалели об этом.

Старший лейтенант уехал, а нам еще долго пришлось торчать на аэродроме: попутная машина к штабу фронту подвернулась не скоро. Наконец повезло. Покидав вещи в кузов, тронулись. Но на первом же контрольно-пропускном пункте нас задержали. И неудивительно! Во-первых, мы возвращались без каких-либо документов, а во-вторых, наш вид не мог не вызвать подозрений. [63]

На мне была довольно потрепанная милицейская гимнастерка, на ногах — немецкие сапоги с раструбами, на голове — пилотка с красной партизанской лентой. Николай был одет не менее живописно. Никакие наши уверения на строгого сержанта не действовали. Ответ у него на все был один:  — Начальство разберется. Аппаратуру и пленку у нас отобрали, а самих посадили в полутемную кладовку. За себя мы не беспокоились — знали, что начальство разберется. Но не дай бог полезут проверять отснятую пленку. При одной мысли, что пропадет труд многих месяцев (да разве только труд!), сердце холодело. Щелкнула задвижка, и тот же сержант принес два котелка: один со щами, другой с пшенной кашей.  — Это вам на двоих, — сказал он и сразу вышел. Дверь захлопнулась, щелкнула задвижка. Стало тихо. В соседней комнате тикали часы. Потом что-то заскрипело и прокуковало пять раз. Хотелось есть, но кусок застревал в горле. Ведь вот до чего довела наша беспечность. Опять щелкнула задвижка. Нас повели через двор в другой дом. На улице было совсем темно. Комната, куда мы пришли, освещалась керосиновой лампой со стеклом. Во время войны такая лампа считалась богатством. Окна в комнате были плотно занавешены плащ-палатками. За столом, уставленным нехитрой фронтовой снедью, сидел пожилой офицер. При нашем появлении он встал из-за стола и представился:  — Капитан Зеленцов. — Выдержав паузу, добавил: — Извините, товарищи, что пришлось вас задержать, но служба наша такая. Все выяснилось. Вы свободны. Однако советую дождаться утра. Давайте отужинаем.  — С удовольствием, — сказал Николай, — но где наша пленка, аппараты?  — Все ваше киноимущество в полной сохранности. Вот оно. — И капитан, улыбаясь, указал на груду вещей в углу. Не стесняясь, мы стали проверять, все ли в порядке. Только убедившись в этом, уселись за стол. Здесь, в этой комнате, было по-домашнему уютно. Все, что мы ели, было хорошо посолено. На столе стояли консервная банка, наполненная солью, и горячий чайник. [64]

Утром, тепло распрощавшись с гостеприимным капитаном, мы уехали на попутной машине.

Нам повезло необыкновенно: почти вся наша киногруппа была на месте — начальник Федор Селивёрстович Филь, операторы Миша Силенко, Зиновий Фельдман, Костя Пискарев, Игорь Гелейн, Николай Писарев, Алексей Семин, Николай Лыткин, Георгий Вдовенков. Нас обнимали, целовали, кормили, засыпали вопросами. Мы чувствовали себя членами большой дружной семьи. До поздней ночи просидели за столом. А на следующий день ребята стали разъезжаться по частям. Мы же с Николаем отправились в Москву.

В Москве, на студии, наш материал был проявлен без задержки. Просмотровый зал заполнили редакторы, художники, операторы. Работники лабораторного ОТК заняли места поближе к экрану. Пришли начальник Управления кинохроники Федор Михайлович Васильченко и режиссер фильма Василий Николаевич Беляев. Николай а я уселись в уголке у зашторенного окна.

Погас свет, осветился экран. И перед нами вновь ожило все, что мы пережили, видели и снимали в тылу врага. С волнением следил я за ходом боев. Тревожился, будто не знал, чем все закончится.

Партизаны шли в бой с суровыми лицами, со стиснутыми зубами. Улыбались в часы отдыха. Я ловил себя на том, что сейчас улыбаюсь вместе с ними. Слышу в зале сразу несколько голосов:

— Семен! Ты ли это?!

Смотрю на экран. Вижу себя. Я бегу с камерой на фоне горящих железнодорожных вагонов. Вот упал у большого валуна и начинаю снимать бой... В темноте я пожал руку Николаю: «Спасибо, друг».

Просмотр закончился. В зале зажегся свет. Друзья хвалили. Были удовлетворены и редакторы. Режиссер фильма Василий Беляев поблагодарил нас и сказал: «Молодцы».

Радовало и то, что ОТК почти ничего не забраковал. Не было на пленке царапин и нефокусных планов. Мы с Николаем жалели лишь о том, что мало сняли, так как взяли ограниченный запас пленки. Дослать же ее в партизанский край не представлялось возможным. Вот и осталось много важного и интересного, на наш взгляд, за кадром и никогда не появится на экране. Не мог я простить [65] себе такой непредусмотрительности. С тех пор и по сей день, уезжая на съемку, беру с собой максимальный запас пленки. А когда со мной работает молодой ассистент, я сразу же говорю ему:

— Прими, друг, за правило: едем снимать один сюжет, пленки бери хотя бы на три.

Снятый нами у партизан материал вошел в полнометражный фильм «Народные мстители», а отдельные сюжеты — в «Союзкиножурнал».

Николай Быков и я за эту работу были награждены орденом Красного Знамени (первый орден в моей жизни) и медалью «Партизану Отечественной войны» I степени. Нам предоставили недельный отдых.

Мы сдали камеры в профилактику и сутки отдыхали, приводя свои дела в порядок. А на следующий день нас вызвал оператор Виктор Штатланд, в то время исполнявший обязанности начальника фронтовых киногрупп.

— Ребята! Придется прервать отдых, — сказал он. — Надо срочно вылететь на Воронежский фронт! Вернетесь, доотдохнете. Ну, ни пуха вам ни пера!

Мы, смеясь, послали его к черту и в тот же день вылетели на фронт. [66]