Возвращенная профессия

Из санчасти я попал в медсанбат, из медсанбата — в эвакогоспиталь. Наконец очутился в городе Иваново.

Рука еще была в гипсе, но чувствовал я себя уже получше, ходил по коридорам госпиталя.

Однажды вечером нам показали документальный фильм «Разгром немецких войск под Москвой» — один из самых первых фильмов о наших победах в Великой Отечественной войне.

Теперь существует множество лент об этой битве — лент документальных и игровых. Вероятно, они лучше той, первой: и смонтированы точнее, и озвучены чище. Однако тогда этот фильм нам казался прекрасным. Мы видели на экране не прошлое, а настоящее, видели себя, боль наших ран, ярость наших атак, добытую нами победу. Впечатление на всех фильм произвел неизгладимое, а мне он был дорог вдвойне: ведь его создавали мои коллеги и товарищи...

16 сентября 1942 года поступил приказ откомандировать меня после излечения в госпитале в распоряжение Управления кинохроники для дальнейшего использования в качестве фронтового кинооператора. Этот день стал одним из самых памятных дней в моей жизни. Радость — лучшее лекарство. Она излечивает не только душу, но я тело. Право, я почувствовал, как раненая неразгибающаяся рука стала понемногу выпрямляться. Удержать меня в госпитале уже ничто не могло.

В Москву я приехал в теплый солнечный день. Столица показалась мне почти такой же, как в мирные дни. Только на улицах гораздо чаще, чем раньше, встречались люди в военной форме.

В дребезжащем старом трамвае я поехал в знакомый район Москвы, на «Брянку», где находилась студия кинохроники. Но, к моему удивлению, оказался перед запертой [19] дверью. С трудом удалось достучаться. Пожилая сторожиха сказала, что уже больше года, как студия переехала в Лихов переулок, где раньше находился «Союздетфильм». Отправился туда. Вошел в просторный вестибюль. И вдруг услышал грохот танков, артиллерийскую канонаду, рокот боевых самолетов, завывание бомб и снарядов. Взрыв...

Я остолбенел, остановился, не сразу сообразив, что идет просмотр фильма о войне.

Меня окликнул охранник. Я сказал ему, что до войны работал в хронике оператором, а теперь вот вернулся с фронта. Но охранник не знал меня в лицо и пропустить отказался. Вестибюль студии был пуст — обратиться, не к кому. Вот тебе на! Пришел, можно сказать, в родной дом и не могу шатнуть через порог.

Но вот грохот прекратился, и из распахнувшейся двери просмотрового зала вышли люда в военной форме — фронтовые кинооператоры. Многих я знал, многие узнали меня. Начались объятия, посыпались вопросы...

Я увидел Аркадна Михайловича Шафрана, известного оператора, о котором уже упоминал. Он рассказал мне, что с первых дней войны находился на фронте, снимал бои, в октябре сорок первого попал в плен, бежал. Несколько месяцев пробирался к своим по тылам врага. На студию явился в армяке, перетянутом веревкой, в лаптях... Едва признали.

Семья Шафрана эвакуировалась, и он предложил мне поселиться в его квартире. Я согласился.

Однако, как ни приятно было находиться среди старых друзей, руки жаждали дела. А выезд на фронт задерживался из-за отсутствия киноаппарата. Выручил меня наш механик Миша Воротников. В юности я работал вместе с ним слесарем в киномастерской. Миша отыскал где-то старый американский «Аймо». Эта камера была одной из первых моделей и, естественно, уступала современным образцам. В ней имелось всего лишь одно гнездо для объектива, в то время как у новых камер было три объектива на турели с разным фокусным расстоянием. Для съемок в условиях войны такие киноаппараты подходили, конечно, куда больше. Но я не мог ждать и решил использовать то, чем располагал. Вместе с Мишей Воротниковым привел камеру в порядок, укомплектовал ее оптикой. Теперь и я был вооружен. [20]

Вскоре мне как профессиональному оператору присвоили воинское звание военинженер 3 ранга. Прикрепив к петлицам гимнастерки по красной шпале, я вышел побродить по Москве.

Шагал по Арбату, задумавшись, ни на кого не обращая внимания. И вдруг услышал за спиной:

— Товарищ капитан!

Оклик прозвучал резко, как команда. Я обернулся и увидел высокого хмурого полковника, а рядом с ним девушку в военной форме с двумя лейтенантскими кубиками. Девушка стояла, вытянувшись по стойке «смирно».

Я откозырял полковнику. Он оглядел меня и строго спросил:

— Почему лейтенант не приветствовал вас, товарищ капитан?

— Не могу знать, товарищ полковник.

— А почему не остановили лейтенанта, который не приветствовал старшего по званию?

— Задумался, товарищ полковник, — признался я честно.

— Ах, задумались... Это ничего, а мне было показалось, что вы не очень уважительно относитесь к воинскому порядку. Ошибся?

— Так точно, товарищ полковник, — ответил я, пожалуй, слишком громко для людной улицы.

Полковник улыбнулся, козырнул нам и ушел. Девушка облегченно вздохнула. Теперь я как следует разглядел ее. На красивой голове лихо сидела пилотка. Подтянутая, длинноногая, с тонкой талией, она была хороша собой и конечно же я видел ее не впервые.

Девушка внимательно смотрела на меня.

— Семен, ты ли?

— Тамара!

Да, это была Тамара Рудкина, друг детских лет, выросшая, похорошевшая.

Мы долго гуляли с ней по Москве. Я с увлечением рассказывал о предстоящих съемках на фронте. Тамара слушала не перебивая. Кажется, ее волновали и радовали мои замыслы и мечты.

Мы никак не могли расстаться. Утром Тамара уезжала на фронт, и меня не покидала мысль, что, простившись, мы уже не увидимся никогда. [21]

Тамара ни о чем не рассказывала мне. Я чувствовал, что это неспроста, и не задавал лишних вопросов.

Поздно ночью я проводил ее домой... Судьбе было угодно, чтобы мы встретились еще раз при самых неожиданных обстоятельствах, но об этом позже, в свой час.

7 ноября 1942 года я выехал на фронт, на свой Калининский, но теперь уже как кинооператор. Моим спутником был Иван Панов — бывший оператор игрового кино со студии «Мосфильм». Высокий, широкоплечий, в длинной кавалерийской шинели, в обмотках, Иван выглядел довольно странно. Видимо, именно поэтому нас часто останавливали патрули и внимательно изучали документы. Вечером прибыли наконец к месту назначения.

В те военные годы при политуправлениях фронтов и флотов были сформированы киногруппы, оперативно им подчиненные. Общее же творческое руководство группами осуществлял Комитет по делам кинематографии при Совнаркоме СССР, а точнее, входившее в его состав Управление кинохроники, в котором был создан отдел фронтовых киносъемок.

Обеспечение киногрупп кинокамерами, оптикой, различными операторскими приспособлениями, пленкой, а также проведение ремонта киноаппаратуры были возложены на Центральную студию кинохроники в Москве, позднее переименованную в Центральную студию документальных фильмов. Забегая вперед, скажу, что эта студия в течение всей войны обрабатывала в своих цехах и лабораториях весь отснятый на фронтах материал, два раза в неделю выпускала на всесоюзный экран «Союзкиножурнал», готовила специальные киновыпуски и фильмы, посвященные важнейшим событиям на фронте и в тылу. За это студия была награждена орденом боевого Красного Знамени.

Во фронтовой киногруппе, куда меня назначили, я встретил много добрых знакомых. Командовал киногруппой Калининского фронта Федор Селивёрстович Филь. За плечами у этого человека была большая и трудная судьба. С юных лет он начал работать в кино. Сначала проявлял негативы в кино лаборатории студии кинохроники, затем стал начальником отдела кадров. За принципиальность, преданность своему делу коммунисты студии избрали его секретарем партийной организации. [22]

Имея немалый опыт руководства людьми, Федор Селивёрстович стал незаменимым командиром фронтовой киногруппы. Заместителем у него был Александр Георгиевич Кузнецов. Он пришел в кинематограф в двадцатых годах, в тридцатых работал в кинопоезде — маленькой киностудии на колесах. Операторы этого кинопоезда снимали хронику новостроек. Тут же, в поезде, проявлялась и монтировалась пленка. Нередко в тот же день, когда производилась съемка, делался и фильм, а вечером спецвыпуск — киногазету смотрели рабочиестроители.

В характере Кузнецова очень удачно сочетались высокая требовательность и сердечность. Особенно душевно, по-отцовски, относился он к молодым кинооператорам. Александр Георгиевич вызывал неизменное уважение и любовь. К нему мы шли за советом по чисто деловым вопросам, делились и самым сокровенным, личным. Филь и Кузнецов работали в контакте, что называется, душа в душу. Естественно, это сплачивало нашу киногруппу, которая была коллективом творческим, где каждый имел свой почерк, свой стиль съемок.

В нашу киногруппу входило много талантливых людей. Среди них Игорь Гелейн, один из операторов известного художественного фильма «Ленин в Октябре»; в сорок первом году он ушел в народное ополчение и вернулся к кинокамере лишь в сорок втором. Николай Лыткин — энтузиаст документалистики, в студенческие годы готовившийся снимать игровые фильмы, но потом отдавший предпочтение жизни реальной, а не выдуманной. Михаил Силенко, отлично снимавший хронику, однако мечтавший в будущем создавать лирические музыкальные фильмы. Георгий Вдовенков — мастер жанровых бытовых эпизодов. Иван Панов. Николай Быков. Зиновий Фельдман. Николай Писарев.

Встретили нас с Пановым во фронтовой киногруппе как родных. Скучать не дали — сразу предоставили дело.

На фронтовые задания кинооператоров отправляли обычно парами. Работа парами, как показал опыт, имела много преимуществ перед работой в одиночку. В тех случаях, когда оба кинооператора снимали одно и то же событие, это позволяло увидеть его с разных точек, в разных ракурсах и представить более полно и многогранно в фильме. Когда на участке фронта, отведенном паре кинематографистов, происходило одновременно несколько [23] интересных событий, можно было, разделившись, снимать их одновременно, ничего не упуская. К тому же, война есть война. Один из операторов мог быть ранен, контужен, убит, другой в этом случае продолжал бы работу.

Конечно, объединение операторов в пару было делом не простым и отнюдь не механическим. Тут приходилось учитывать и характеры людей (их психологическую совместимость), и опыт, и творческое своеобразие, и вкусы, Надо сказать, что Федор Селивёрстович Филь и Александр Георгиевич Кузнецов, действуя осторожно и тактично, в подборе пар, как правило, не ошибались.

Мне предложили работать вместе с Николаем Быковым, оператором Киевской студии «Техфильм», прибывшим на фронт из Ташкента, куда была эвакуирована студия. Мы раньше не знали друг друга, но Николай сразу понравился мне. Невысокий шатен, подвижный, с озорно поблескивающими глазами, он был старше меня лет на десять, но держался просто, как ровесник. Видимо, я тоже пришелся ему по душе. Николай любил пошутить, вспоминал всякие кинематографические истории, называл себя везучим человеком и действительно был везуч — из многих переделок выходил целым и невредимым.

Вскоре нам выделили «операторскую» машину — обыкновенную полуторку с добротной будкой в кузове. Внутри будки к стенкам были прикреплены топчаны. Имелись маленький откидной столик и печка «буржуйка». Словом, дом на колесах. Продукты получал на всех шофер, и нередко он же готовил еду. И вот настал день, когда машина, загруженная киносъемочными камерами, пленкой и продуктами питания, взяла курс в одно из больших «хозяйств».

Николай не имел ни солдатского опыта, ни опыта фронтовых съемок. В этом отношении я чувствовал себя рядом с ним ветераном: мне довелось, хоть и недолго, снимать киноматериал во время событий на Карельском перешейке для фильма «Линия Маннергейма».

Сейчас, начиная свой кинематографический путь в Великой Отечественной войне, я вспоминал эпизоды боевых действий зимы 1939/40 года. Был я тогда совсем юн, бесшабашен и наивен. Числился ассистентом оператора, но все же мне предоставлялось право снимать самостоятельно. Однако ручной, относительно легкой, съемочной [24] камеры мне не выдали (их тогда было мало). В моем распоряжении имелась стационарная камера — большая металлическая коробка, устанавливаемая на громоздком штативе. Во время съемки нужно было непрерывно крутить ручку аппарата. Тот, кто видел фильм «Служили два товарища...», помнит камеру, которой снимали в гражданскую войну. Моя была такого же типа. Таскать ее вместе с объективами, штативом и кассетами, весившими килограммов тридцать, приходилось мне одному.

Помнится, перед выездом на фронт я все тщательно подготовил — смазал камеру незамерзающим маслом, проверил заряженные пленкой кассеты. И — в путь на открытой полуторке. Рядом со мной сидели уже известные операторы — москвичи Владимир Ешурин и Виктор Доброницкий, ленинградец Георгий Симонов.

Выгрузили они меня у полевого госпиталя, в заснеженном лесу, а сами уехали снимать в другие части.

Я осмотрелся. Раненых много — палатки переполнены, поэтому часть людей, несмотря на мороз, расположилась на открытом воздухе. Сестры тут же делали перевязки.

Я установил аппарат и приступил к первой в своей жизни фронтовой съемке. Снял солдата с раздробленной рукой, который, преодолевая боль, улыбался, глядя в камеру... Снял операцию: руки врача, крупно — лицо бойца, еще крупнее — его глаза, полные страдания... Снял лейтенанта-танкиста с забинтованной головой.

— Ты не меня снимай, — сказал лейтенант с досадой, — и не всю эту богадельню. Давай к нам, к танкистам!

Лейтенант увез меня и мою аппаратуру на мотоцикле в свою часть, расположенную неподалеку.

Танкисты заправляли машины горючим, производили мелкий ремонт, пополняли боезапас. Группа командиров склонилась над картой... Я вертел ручку камеры безостановочно. И вдруг слышу:

— Приготовиться к выступлению!

Загудели моторы. Обо мне забыли. Я понял, что через несколько минут останусь здесь один, посреди леса, без знания обстановки, без средств передвижения. Крикнул знакомому лейтенанту:

— А мне что делать? [25]

— Давай с нами!

— А вы куда?

Лейтенант рассмеялся.

— Вот чудак! В бой, конечно. Война ведь.

Я задержал взгляд на танке — легком, с поручнями вокруг башни. И тут меня осенило:

— Давай, лейтенант, привяжем камеру к поручням, я спрячусь за башню и буду снимать бой.

Лейтенант и его экипаж, парни молодые, задорные, едва понюхавшие пороху, поддержали меня. Мы прикрепили проволокой к поручням ножки штатива. Я установил камеру так, что в кадре на переднем плане оказался ствол пушки. Попробовал, спрятавшись за башню, крутить ручку — получилось!

Мой танк шел шестым в походной колонне, и я стал пока снимать сюжет «Танки в походе», следя за пейзажем, стремясь разнообразить фон. Вдалеке показался одинокий хутор. Танки шли в его направлении. Холодный ветер, как ножом, скоблил лицо, руки в перчатках коченели, однако я был почти счастлив. Какие кадры! А впереди атака, которую мне предстоит снять!

И тут вдруг меня сорвало с танка, подбросило вверх и швырнуло на снег. В первое мгновение я решил, что танк подбит или наскочил на мину. Но ни орудийных выстрелов, ни взрыва слышно не было. Глянул — машина вздыбилась, как конь, пушка нацелена в небо, камера моя скособочилась, одна из ножек штатива сорвалась с креплений. Я поднялся и, слегка прихрамывая (подвернул ногу), зашагал к танку. Из открывшегося люка выбрался лейтенант, затем механик-водитель. У механика лицо смущенное, шлем сбит на затылок.

Что же произошло? Оказывается, водитель решил перемахнуть через заборчик, окружавший хутор. Доски заборчика были прикреплены к металлическим рельсам, глубоко вкопанным в землю. Вот на такой рельс и наскочил танк.

Не знаю уж, какой нагоняй получили танкисты, — встретиться с ними больше не довелось. Сам я уехал на попутной машине в штаб 7-й армии.

Очень жалел тогда, что не удалось снять бой, как задумал, — были бы редкие кадры. Но теперь-то уж я понимаю, что наверняка погиб бы в том бою... [26]

И еще один эпизод, врезавшийся в память, — первая съемка наступательного боя. Заболел оператор Георгий Симонов, и мне на несколько дней передали его ручную камеру.

И вот передний край. Цепочка индивидуальных ячеек, устланных еловыми ветками. Жестокий мороз. Между нами и противником — поле, покрытое чистым, нетронутым снегом. Метрах в двадцати от ячейки помкомвзвода Петрова, в которой я лежал, виднелась неглубокая лощинка. В нее-то и решил я перебраться заранее, чтобы удобнее было снимать.

— Снайперы, проклятые, у них метко стреляют. Будьте осторожны, — предупредил Петров.

Я пополз по-пластунски, отчаянно пыхтя, поскольку раньше так ползать никогда не приходилось. Снег, к счастью, был глубоким, и я буквально зарывался в него, чтобы не быть замеченным снайперами. Мой белый полушубок усыпали снежинки. Выдать меня могла только камера, которую я приподнимал над головой, оберегая объективы от снега. Кассетник волочился за мной на ремне.

Минут через пять я решил отдохнуть. Осторожно, не поднимая головы, осмотрелся. Бойцы выглядывали из своих окопчиков, наблюдая за мной.

Отдохнув, пополз дальше. Но вдруг услышал, как в снегу что-то зашуршало, словно пробирались полевые мыши. Я понял, что стреляют, и замер. Долго лежал неподвижно, боясь пошевелиться. Однако больше не стреляли, — видно, решили, что ошиблись. Двинулся дальше, но уже медленнее, стал останавливаться через каждые пять-шесть метров. В лощинку вполз благополучно. Почувствовав себя в относительной безопасности, я начал пристраиваться для съемки, выбирая лучшую точку. Повернулся спиной к противнику, навел объектив на резкость, установил диафрагму.

Время шло медленно, а мороз становился все более лютым. Даже теплый полушубок не спасал от него.

Лесная тишина казалась совсем мирной. Слышно было, как потрескивали стволы деревьев. Над блиндажами противника столбиками поднимались дымки.

Сколько же еще ждать? Нет ничего хуже неведения, нет ничего тяжелее, чем вынужденное безделье, особенно на войне. [27]

Спохватившись, что камера может замерзнуть, расстегнул полушубок и сунул ее за пазуху. От холодного металла пошел озноб по всему телу.

Время будто замерло, но лежать становилось почему-то все удобнее и удобнее, меня начало клонить ко сну. Я понял, что замерзаю. Только бы не заснуть!

Солнце уже не висело высоко над лесом, а опускалось за верхушки деревьев, небо порозовело — день клонился к вечеру. Я стал подумывать о том, чтобы вернуться назад, к своим, как вдруг за лесом полыхнуло пламя и загрохотало. Сон как рукой сняло. Началось!

Сколько времени грохотало, не знаю. Я смотрел во все глаза туда, где лежала наша пехота: ждал, когда начнется атака. Вытащил из-за пазухи аппарат, приготовился к съемке.

Снаряды летели через меня и рвались где-то за моей спиной. Оглянувшись, увидел сплошной дым и вспышки разрывов там, где недавно струились дымки из блиндажей противника. Когда грохот разрывов начал стихать, из наших окопчиков стали выскакивать солдаты. Они бежали на меня. Камера заработала.

Я лежал и снимал. Солдаты пробегали совсем близко. За их ногами в большущих валенках, как белая пыль, клубился снег. Солдаты кричали «ура!». Кто-то, пробегая мимо, крикнул:

— Жив, оператор?! Айда с нами!..

Развернувшись, я стал снимать наступающих в спину. Снял!

Конечно, боевые действия на Карельском перешейке при всех своих трудностях не шли ни в какое сравнение с этой войной. И документальные киноленты тех лет были совсем иными...

Наш кинодом на колесах приближался к переднему краю. Вскоре стало не до воспоминаний.

Война — это не только сражения, бомбежки, обстрелы, тяжелый солдатский труд, окопный быт. Война — это всенародное бедствие. И вот именно об этом призваны были рассказать наши ленты потомкам.

Мы ехали к переднему краю и снимали все, что видели, все, что отзывалось в сердце тяжелой болью. Дорога в глубоких воронках, срезанные осколками верхушки сосен, детские игрушки, вдавленные в грунт колесами машин, деревня... Нет, уже не деревня, а пепелище — черные [28] остовы печей, догорающие головешки, тлеющие остатки одежды... Жестяная вывеска с покоробившимися буквами: «Школа»... Двое мальчишек, по замурзаным щекам которых текут слезы... Женщины с грудными младенцами на руках, разгребающие палками золу... И нужно, и все-таки очень трудно снимать их. Сжимается сердце, когда они машинально и неловко прихорашиваются, оправляя платки, перед объективом киноаппарата. Я бросил камеру и побежал к машине. Вытащил сумку с запасом еды и протянул ее женщинам...

На выезде из деревни — немецкое кладбище. Десятки, а может быть, и сотни деревянных крестов, выстроенные по ранжиру, точно на параде смерти. Тонкий визг пилы, который слышен в паузах между взрывами снарядов: двое стариков методично спиливают крест за крестом — нужны дрова!..

Кадр за кадром разворачивается лента, рассказывающая о жизни прифронтовой полосы. За деревней показалась колонна полка, она вступила уже на понтонную переправу рядом с взорванным мостом, взметнувшим к небу переломанные балки. У переправы — старуха. Она, плача, крестит и целует одного за другим проходящих солдат. Молоденький лейтенант достает из кармана платок и бережно, по-сыновьи, вытирает им старческие слезы.

Откуда-то появились две девушки, их сразу окружили солдаты. Послышался веселый смех, словно на мгновение прервалась война и отступило горе...

А вот что-то совсем неожиданное: среди бойцов шагает немец. Снимаем его крупным планом. Узнаем, что это ефрейтор-сапер. С оружием он перешел на нашу сторону, по-русски знает только несколько слов: «товарищ», «Гитлер капут!».

Солнце садится в лиловую тучу. Первый съемочный день окончен.

Вечером в машине мы составляем монтажные листы и упаковываем отснятую пленку в коробки для отправки в Москву. Конечно же волнуемся, как будет оценена наша работа.

И вот из Москвы пришла добрая рецензия на наш репортаж, который мы назвали: «Здесь были немцы».

Мы снимали без передышки: хирургов в медсанбате за операционным столом, минометчиков, обстреливавших гитлеровскую пехоту, разведчиков на наблюдательном [29] пункте, воинов-ремонтников, чинивших подбитые танки и пушки.

На войне, как и вообще в жизни, героическое и трагическое нередко переплетаются с обыденным и смешным.

...Приближался новый, 1943 год. Хотелось снять новогодний сюжет для «Союзкиножурнала». Мы долго вымучивали тему и наконец придумали сюжет, не бог весть какой оригинальный, но, как нам казалось, по-своему раскрывающий какую-то сторону военного быта.

Начали мы сюжет со страницы из иллюстрированного журнала, где нарисован был традиционный Дед Мороз. Затем по снегу — крупным планом — скользят лыжи. На фоне заиндевевшего леса с мешком за плечами катит фронтовой Дед Мороз — лучший почтальон 440-го гаубично-артиллерийского полка Андреев. Мешок его туго набит письмами и посылками из далекого тыла.

Мы решили снимать Андреева сверху в ту минуту, когда он приходит на огневую позицию, а бойцы со всех сторон спешат к нему.

Противник время от времени постреливал. Однако редкие снаряды ложились далеко от нас и помешать съемке, казалось, не могли.

Николай Быков с камерой полез на старую замшелую сосну. Помощников у нас было предостаточно. Одному солдату Николай встал на колено, другой подставил ему плечо, а высокий старшина предоставил в качестве опоры свою голову. Так, по живой лесенке, Николай добрался до разлапистых ветвей, немного подтянулся и прочно уселся на толстый сук.

Я решил снимать одновременно ту же сцену снизу. Съемка двумя камерами с разных точек позволяла впоследствии интересно смонтировать сюжет.

Вот Андреев показался среди заснеженных сосен. Наши аппараты затрещали. Дед Мороз лихо выкатил на площадку перед батареей. И тут где-то неподалеку грохнуло, затем я услышал легкий треск — и что-то мягкое шлепнулось около меня.

Я был слишком занят съемкой, чтобы оглядываться. Камера стрекотала. Дед Мороз развязывал мешок... И вдруг я услышал не вверху, а за спиной голос Николая:

— Черт проклятый!..

Тут уж я оглянулся. Быков с трудом выбирался из глубокого сугроба. Надо же было случиться такому: [30] шальной осколок рубанул по суку, на котором он сидел, и Николай оказался в снегу. Быков был цел и невредим. И как только мы убедились в этом, все невольно рассмеялись. Почтальон прямо-таки покатывался со смеху.

— Товарищи! Съемка продолжается! — сердито крикнул Николай.

Теперь уже я снимал один, как Андреев раздает бойцам письма, посылки, газеты, журналы. Затем снимали широкую поляну, большой снежный бугор. Из трубы в центре бугра тянется ниточка дыма — это немецкий блиндаж. Около него стоит одинокая елочка.

Опять батарея. Крупным планом снимаем офицера, который подает команду: «К орудиям!»

Расчеты бегут на боевые посты. Боец пишет на снаряде мелом: «С Новым годом!» Снаряд посылают в ствол, захлопывается замок. Взмах руки командира: «Огонь!» И новогодний снаряд угодил в немецкий блиндаж. Взрыв. Все окутано дымом. Из дыма выплывает елочка, украшенная немецким автоматом, каской, эрзац-валенками, пилоткой, кусками шинели и гирляндами патронных лент. Надпись «Новогодняя елка образца 1943 года».

Вечером мы отправили пленку на студию кинохроники с пометкой: «Обязательно в новогодний «Союзкиножурнал». С волнением ждали рецензию из Москвы на наш необычный сюжет с фронта. По правде сказать, ждали рецензию одобрительную, а пришла разгромная: «Это не кинорепортаж, а цирковой номер Кио. Это и не ирония, и не сатира, а примитив...»

Каждый человек, подходящий к своему делу творчески, болезненно воспринимает критику, по крайней мере в первые минуты. Это и естественно. Только халтурщик не испытывает ни радости от признания, ни горечи от осуждения, так как работает равнодушно, не затрачивая много времени и душевных сил на свой труд. Однако чувства должны подчиняться разуму. Из критики нужно уметь извлечь самое важное, то, что принято называть рациональным зерном. И неудача может чему-то научить.

Ни мне, ни Николаю Быкову впоследствии не удалось подняться до высот подлинной сатиры — она требует особого дарования. Однако мы, профессиональные кинооператоры, уже никогда больше не позволяли себе подменять правду войны спектаклем. Наше дело было создавать кинодокументы, выразительные и неопровержимые. [31]

Наступило 14 января. В этот день мне исполнилось двадцать пять лет. Даже на войне о такой дате нельзя забыть.

Весь день мы провели с разведчиками. Они готовились к поиску. Группа, состоящая из двенадцати человек, в течение двух дней тщательно изучала передний край противника и выбирала место для перехода линии фронта.

Мы снимали подготовку поиска. Командир группы лейтенант Хитрук разрешил одному из нас пойти с разведчиками в тыл врага.

Конечно, нельзя было рассчитывать снять лица разведчиков в поиске, так как он проводился ночью, но для нас было важно самим ощутить напряженную атмосферу поиска. Кроме того, мы хотели снять вспышки ракет, сверкающие дуги трассирующих пуль — словом, все, что светится в ночи. Возможно, впоследствии с помощью звуковой гаммы (затрудненное дыхание разведчиков, хруст снега, шипение ракет, стук пулемета) нам удалось бы достоверно передать в фильме ход ночного поиска. Наконец, не исключено было, что он продлится до рассвета, тогда мы смогли бы запечатлеть на пленке захват «языка».

Вечером мы с Николаем бросили жребий — кому идти. Выпало мне. Это был как бы маленький подарок ко дню рождения.

Зарядив аппарат новой кассетой пленки, засунув вторую в карман шинели под белый маскхалат, я стал ждать.

Проводить разведгруппу пришел начальник разведки полка. Я доложил ему, что иду вместе с разведчиками на задание, буду снимать их.

— Вы с ума сошли! — закричал он. — Треск вашего аппарата сорвет нам все!..

Конечно же капитан Семенов был прав. Как мы сами об этом не подумали... И тем не менее говорю:

— Я буду включать камеру только во время стрельбы.

— Запрещаю! — Тон начальника полковой разведки был столь категоричен, что ни спорить с ним, ни уговаривать его уже не имело смысла.

— Я ведь знаю вас, киношников, — добавил он уже помягче, — начнете снимать, забудете обо всем на свете.

И опять начальник разведки был прав.

От съемки ночного поиска пришлось отказаться. Все же затемно я выбрался на ничейную полосу и там на рассвете [32] снял возвращавшихся с задания усталых разведчиков и захваченного ими немецкого ефрейтора. Когда я уже заканчивал съемку, нас засекли. С шипением проносились над головами вражеские мины, веерами рассыпались осколки. К счастью, все обошлось благополучно...

Вскоре мы с Николаем перебазировались. Нам было приказано срочно выехать под Великие Луки. Помчались туда на своей машине. У нас было правило — не спрашивать, что предстоит снимать. Обычно мы узнавали обо всем на месте.

Те, кто был на Калининском фронте, помнят разбитые и забитые транспортом дороги, по которым движение с двадцатикилометровой скоростью считалось быстрой ездой.

Как мы ни спешили, а прибыли под Великие Луки только через сутки. Весь день мы снимали эпизоды боя за город, весь день вокруг нас рвались бомбы и снаряды. В этом урагане смерти, к которому никогда нельзя привыкнуть, объективы наши заволакивало то дымом, то снежным крошевом.

С наступлением сумерек над окруженным вражеским гарнизоном появились транспортные самолеты противника. Они летели на бреющем полете и сбрасывали тюки с боеприпасами и продовольствием. Но, видимо, оттого, что летчики нервничали, они мазали — и не все грузы попадали по назначению.

Здесь, в бою за Великие Луки, я встретился с воинами эстонских частей, которые входили в состав Калининского фронта. Запомнились мне начальник политотдела 243-й стрелковой дивизии подполковник Алгус Костович Радик, командир этой дивизии полковник Август Юлианович Фельдман, начальник штаба 7-й эстонской стрелковой дивизии подполковник Карл Адамович Аликас.

В мирные дни мне довелось близко сойтись с ними на профессиональной почве. А. К. Радик в первые послевоенные годы был министром кинематографии Эстонской ССР, А. Ю. Фельдман долго работал начальником осветительного цеха киностудии «Таллинфильм», а генерал-майор в отставке К. А. Аликас стал бессменным консультантом всех военно-патриотических фильмов студии.

Великие Луки были взяты в тяжелом ночном бою. Я видел этот бой, но камера моя, к сожалению, ночью была слепа. [33]

В те дни внимание всей страны было приковано к Сталинграду. Я завидовал тем операторам, которые оказались в самом центре битвы на Волге. Среди них были мои друзья и коллеги: В. Орлянкин, Г. Островский, А. Софьин, Д. Ибрагимов, А. Казаков. Потом туда приехали А. Кричевский, Р. Кармен и Б. Шер.

Позже, когда Сталинградская битва завершилась, я узнал о героических делах операторов.

Шесть месяцев пробыл в окопах Сталинграда Валентин Орлянкин, и только контузия на время вывела его из строя. Абрам Казаков принимал участие в уличных боях. Он откладывал автомат лишь для того, чтобы запечатлеть на пленке сражавшихся рядом бойцов. Роману Кармену повезло больше всех. Ему удалось заснять пленение генерал-фельдмаршала фон Паулюса.

Да, белая зависть к коллегам жила в моем сердце. Битву за Сталинград, конечно, нельзя сравнивать с боевыми действиями под Великими Луками. Я прекрасно понимаю это. Но человеческие подвиги измеряются не только масштабами сражения, а прежде всего самоотверженностью и доблестью его участников, той высшей любовью к жизни, которая рождает презрение к смерти.

После освобождения Великих Лук бои на нашем фронте утихли. Не происходило событий, привлекавших особого внимания. Как же узнать, где предстоят наиболее интересные дела для операторов? И вот мы с Николаем Быковым решили отправиться за консультацией не к кому-нибудь, а лично к командующему фронтом генерал-полковнику М. А. Пуркаеву.

Когда мы вошли в просторный блиндаж, генерал-полковник, седой коренастый человек, сидел за столом, покрытым большой картой. Мы представились. Не поднимаясь, он протянул нам руку.

— Чем могу служить, молодые люди?

Честно говоря, я растерялся. Впервые в жизни мне пожимал руку командующий фронтом. К тому же, это штатское «Чем могу служить» прозвучало как-то иронически.

Николай Быков сказал, что мы решились побеспокоить командующего, чтобы точно узнать, когда фронт заговорит.

Генерал улыбнулся:

— Значит, пришли просить работу... Так вот, молодые [34] люди, пока порадовать вас нечем. В ближайшее время у нас будет относительно тихо. Советую вам податься к партизанам Калининской области.

Разговор с командующим фронтом во всех подробностях мы пересказали Александру Георгиевичу Кузнецову, заместителю начальника киногруппы фронта, и высказали желание немедленно лететь к партизанам.

Добрейший Александр Георгиевич не стал торопиться, а выработал свой план подготовки к съемкам в тылу врага. Главное место в его плане занимало воспитание выносливости.

— Начнем вот с чего, — сказал он, — завтра я добуду для вас два рюкзака. Набьем их грузом, и каждый вечер вы будете совершать тренировочные походы. Когда натренируетесь как следует, отправим к партизанам.

Меня этот план, признаться, обидел. «Что за ерунда, — подумал я. — Ведь как-никак я еще до войны прослужил в армии полтора года и участвовал в походах на 200–300 километров в полном боевом снаряжении. Зачем же мне еще тренироваться...»

Однако дипломатичный Николай Быков спорить не стал. Он согласился с Александром Георгиевичем, но убедил его в том, что приступать к тренировкам имеет смысл только после получения разрешения московского начальства на вылет. На следующий же день у нас в руках были командировки в Москву.

В кабинет начальника Управления кинохроники Федора Михайловича Васильченко мы вошли с опаской. Человек он был крутой, вспыльчивый, склонный к неожиданным решениям.

Встретил нас Федор Михайлович сурово. Я подумал: «Собственно, какие у нас с Николаем основания проситься на это ответственное задание? Какой у нас опыт? Какие заслуги?» Я стоял и молчал, а Николай стал рассказывать о цели нашего приезда.

Васильченко все так же хмуро слушал, потом вытащил из ящика стола лист бумаги с колонкой фамилий. Мне удалось разглядеть заголовок, напечатанный крупными буквами: «Опытные фронтовые операторы».

Николай закончил свою речь. Федор Михайлович внимательно читал список, будто впервые держал его в руках. От долгого молчания мне стало не по себе, даже пот на лбу выступил. [35]

Наконец Васильченко взмахнул сине-красным карандашом и приписал в конце списка: «Быков, Школьников». Я вздохнул с облегчением — понял, что судьба наша решена.

Теперь только Федор Михайлович предложил нам сесть и рассказал, что есть указание снять большой документальный фильм о народных мстителях. Режиссером фильма был назначен человек одаренный и смелый — Василий Николаевич Беляев. С ним я сдружился еще зимой 1939/40 года, когда он был режиссером фильма «Линия Маннергейма».

Далее события стали развиваться с истинно кинематографической быстротой. Ни о каких тренировках с грузом за плечами говорить теперь не приходилось. Мы были экипированы, обеспечены продуктами и оружием. Что касается нашего киноимущества, то оно было подготовлено заранее. На следующий день мы выехали на фронт. [36]