На Майкоп

Я возвращался с нефтяных промыслов в Апшеронскую, откуда собирался направиться в Майкоп. Весна пришла в том году рано. Снег везде стаял. Стоял солнечный весенний день. Суетились у крыльца петухи и куры. Было что-то очень мирное, домашнее во всей этой картине. Я и предполагать не мог, что через несколько часов окажусь в самом центре военных событий.

В большой, чисто выбеленной комнате, где разместился штаб нашего отряда, толклись бойцы с красными лентами на папахах. Махорочный дым застилал свет, проникавший сквозь небольшие окна. Мне передали оперативные сводки.

После того как красные войска переправились через реку Кубань у Усть-Лабинской, начался отход Донской армии и «добровольческого» корпуса на Новороссийск. Судя по всему, «добровольческий» корпус оставил нижнее течение реки Кубани раньше Донской армии, стремясь раньше нее попасть к Новороссийску. Полуокруженная Донская армия также пробивалась к Новороссийску. Кубанская армия и корпус Шкуро двигались к Майкопу и Туапсе. [96]

В одной из оперативных сводок говорилось, что корабли флота открыли огонь по Туапсе и что между станциями Крымской и Нижне-Баканской повстанцы пустили под откос бронепоезд противника. В другой сводке сообщалось, что наши части на Северном фронте «продвигаются с боем вперед и захватили 29 вагонов, груженных снарядами, 10 грузовых автомобилей, 3 легковых и массу другой военной добычи»{41}. Я представил себе Володю Фавицкого, Казанского, Соркина, Ивницкого, Игоря Саблина и других товарищей, оставшихся в Туапсе в эти тревожные дни. Что-то они там предпринимают? Хотя нас окрыляли успехи частей Приморской группы наших войск, 15 марта занявших Геленджик, но весьма тревожило отсутствие данных о силе и намерениях противника на Майкопском направлении.

До отправления нашего отряда Фавицкий настаивал на том, чтобы все свободные силы бросить на Новороссийск. Но Реввоенсовет принял решение наступать и в Армавирском направлении, навстречу Красной Армии, с задачей поднять восстание и облегчить наступление Красной Армии в этом районе. Это была трудная задача.

Размышляя обо всем этом, я дочитывал сводки. В это время вошел командир роты и доложил, что вот уже третий раз звонит атаман Майкопского отдела генерал Данилов и просит к телефону «кого-нибудь из старших».

— Разве связь с Майкопом не прекращена? — удивился я.

В соответствии с приказом Реввоенсовета от 12 марта 1920 года мы должны были незаметно для противника стянуть все вооруженные революционные силы станицы Нефтяной в станицу Хадыженскую, станицы Ширванской — в станицу Апшеронскую, пропустить броневики противника за станцию Хадыженскую по направлению к Навагинской и, после того как они, миновав Хадыженскую, завяжут артиллерийскую перестрелку с нашими силами, арестовать всех офицеров и казаков, не согласных сложить оружие, разобрать линию железной дороги и [97] порвать все провода в сторону Навагинской. Казаки — партизаны станицы Тверской должны были порвать провода в сторону Белореченской.

Но все это легко было написать на бумаге.

Действительность поправляла нас на каждом шагу.

Меня вызывали из Майкопа. Значит, провода не были порваны. Звонил сам атаман — генерал Данилов. Что бы это могло означать?

Придя на телеграф, я вызвал Майкоп и соединился с управлением атамана Майкопского отдела. К телефону подошел сначала адъютант, потом генерал Данилов.

— С кем я имею честь говорить? — спросил он.

— У телефона член Реввоенсовета Красной Армии Черноморья Шевцов. Зачем вы меня вызывали? Что вы хотите мне сказать?

— Вы тот Шевцов, который был в Туапсе и издавал приказы?

— Да.

— Хотел бы кое о чем с вами договориться.

— Вы генерал, а я командир Красной Армии Черноморья, и нам договариваться не о чем, — заявил я.

— Почему же?..

После недолгой паузы генерал Данилов продолжал:

— Это — желание краевой рады. Я предлагаю встретиться и договориться. В переговорах будут участвовать представители рабочих.

— Вот как! — вырвалось у меня.

Что скрывалось за этим? Может быть, требование рабочих начать переговоры с Красной Армией Черноморья? При этих условиях я обязан был дать согласие на переговоры.

— Я предлагаю встретиться у почтовой станции Суходольской, — продолжал генерал Данилов. — С нашей стороны кроме меня в переговорах примут участие два члена рады и представители рабочих. Кто с вашей стороны?

Какие рабочие могли принимать участие в переговорах на станции Суходольской? Можно ли было поверить этому? [98]

— А где будут происходить переговоры? — спросил я.

— В Суходольской.

— А почему не в Майкопе?

— А вы не побоитесь приехать в Майкоп? — спросил генерал.

Это был странный вопрос.

— А чего мне бояться? — заявил я.

Мне очень хотелось сказать собеседнику, что наша армия движется к Майкопу и будет там раньше, чем мы начнем переговоры, но я, конечно, не сказал этого.

— Никаких оснований для боязни у меня нет, — повторил я.

— Вы совершенно правы, — сказал генерал. — Представители «Комитета освобождения Черноморья», которые примут участие в переговорах, получат гарантии.

Ах, вот в чем дело! Повстанцы с начала вплоть до занятия Туапсе шли не под знаменем большевиков, а под знаменем эсеро-меньшевистского «Комитета освобождения», на красном полотнище которого был изображен зеленый крест. Эта формальность вводила в заблуждение не одного генерала Данилова. То обстоятельство, что КОЧ фактически прекратил свое существование, было неизвестно генералу. У него не было, оказывается, никакой информации. И хотя была создана Красная Армия Черноморья и я назывался ее командиром, все это прошло мимо генерала.

— Ну, как? — сказал он. — Я гарантирую вам личную безопасность.

Личная безопасность... Но в конце концов в Туапсе сидят в тюрьме сотни офицеров, которые явятся заложниками за мою жизнь. И я принял предложение.

— Опасное дело, — заметил мне командир роты, когда я сообщил ему о принятом мной решении. — Но где наша не пропадала! Мы уже дали телеграмму, что держим направление на Майкоп.

— Телеграмму-то дали, но придется менять решение, — возразил я. — Отряд должен остаться здесь, [99] пока мы не вернемся. Мы вернемся завтра к вечеру, и тогда будет ясно, что предпринимать.

Этот разговор происходил утром 20 марта 1920 года.

Я не знал тогда, что наши части, выйдя на линию Майкоп — Белореченская, столкнутся под Белореченской с отступающей 60-тысячной армией белых. Если бы я знал это, я, может быть, и не решился бы на то, на что решился несколько минут назад. Но события развертывались так стремительно, что не оставалось времени не только для анализа, но даже для простого обдумывания обстановки.

* * *

В двенадцать часов дня, когда солнце стояло в зените и золотило верхушки гор, я в сопровождении конвоя в 20 человек и политработника отряда Подгорецкого, матроса Черноморского флота, ехал на станцию Суходольскую. В Суходольской нас ждал встречный конвой, также в 20 человек, и два члена рады — пожилые бородатые казаки в черкесках с газырями. Атаман отдела отправил их в качестве заложников. Это и были «личные гарантии», обещанные генералом Даниловым. Я сел в блестящий фаэтон, в который была впряжена пара сытых вороных, а они сели на мою тачанку, и мы разъехались. Я — в Майкоп, они — в станицу Апшеронскую. Вид у них был встревоженный. Бойцы, сопровождавшие мою тачанку, их красные ленты и суровый вид не понравились членам рады.

Теперь казачий конвой, гарцующий по обе стороны фаэтона, сопровождал нас в Майкоп.

Вначале мы ехали не разговаривая, по крайней мере мы с Подгорецким. Но на половине пути казачий есаул, сидевший рядом со мной, неожиданно сказал, как-то странно улыбаясь:

— А вы к нам в полк не придете?

Я посмотрел на него пристально. Мы только что разослали по казачьим станицам написанные мной воззвания. Один экземпляр лежал у меня в кармане — я уже думал, что зря не проверил свои карманы перед отъездом. Многозначительное обращение [100] есаула напомнило мне об этом. Я вынул из кармана листовку и передал ее есаулу.

Прошло слишком много лет, чтобы помнить текст этой листовки. Мы выпускали тогда много листовок. Но некоторые из них сохранились в архивах. Вот примерно какие это были листовки:

«Товарищи казаки! Скоро, скоро наступит время, когда советские войска придут на Кубань, когда все трудовые массы Кубани восстанут против произвола деникинской власти... Вы сами, товарищи казаки, видели, как генерал Деникин проводил народные права на Кубани. Пусть вам об этом скажет и напомнит труп Калабухова, зверски повешенного Покровским. К вам снова на Кубань слетаются генералы и буржуазия, чтобы снова кровавой расправой с вами показать, что и как понимать под народоправством... Опомнитесь, казаки, пока не поздно!»{42}

— Обязательно приду к вам в полк. Завтра мне скажете, куда прийти. А пока почитайте вашим однополчанам, — сказал я.

Есаул спрятал воззвание во внутренний карман, оглянувшись на конвой: не замечает ли кто-нибудь его наверняка противозаконных действий.

Мы въехали в Майкоп в девять часов вечера. Здесь в грозные сентябрьские дни 1918 года, после отхода легендарной Таманской армии, генералы Покровский и Гейман за два дня порубили, расстреляли и повесили до 4 тысяч ни в чем не повинных людей.

В то мрачное время я провел в Майкопе два дня, скрываясь у Егора и Федора Золкиных и биолога Христофора Шапошникова, при помощи которых переправился затем в Туапсе.

Сейчас этот провинциальный, тихий городок, в котором было несколько небольших кожевенных предприятий, мукомольных мельниц и водочный завод, походил на встревоженный муравейник. Снег повсюду стаял, в раскисшей грязи чавкали сапоги. Мимо темных одноэтажных деревянных домиков текли потоки вооруженных людей. Обыватели не зажигали огня, боясь привлечь к себе внимание. [101]

На площади против гостиницы с громким названием «Метрополь» стояла конница. Ржали и фыркали лошади, скрипели подводы, цокали копыта. Все это доносилось из темноты, как призыв к бою. Едва мы миновали мост через Белую, я многозначительно толкнул ногой сидевшего напротив меня Подгорецкого. И не видя в темноте моего лица, он догадался, что я хочу ему сказать. Здесь, оказывается, был настоящий вооруженный лагерь. Жаль, что мы раньше не знали об этом. И мы оба выругали про себя наших разведчиков.

Когда мы подъехали к управлению атамана и вышли из экипажа, толпа вооруженных казаков, стоявшая у входа, расступилась. Навстречу выбежал холеный адъютант в казачьей черкеске с погонами.

— Пожалуйста, сюда... В зал заседаний, — притворно радушно пригласил адъютант.

В управлении атамана за огромным столом сидели штаб-офицеры, два генерала и много штатских. Все они встали и приветствовали нашу «зеленую делегацию», которую ждали и хотели, очевидно, тонко обмануть.

Нас усадили за стол, и атаман отдела Данилов, маленький кругленький человек в генеральских погонах, улыбнулся мне, как старому знакомому.

— Это с вами я говорил по телефону? — спросил он.

— Со мной, — сказал я сухо, не желая отвечать на его лицемерную улыбку, и спросил: — Кто же будет участвовать в совещании?

Генерал Данилов все с той же улыбкой объяснил нам, что в переговорах будут участвовать: он, полковник Дроздов и пять членов рады, а также присяжный поверенный Карабин в качестве представителя города Майкопа.

— А рабочие?.. — начал было я.

Но генерал мне не ответил.

Он поднял руку, чтобы остановить перешептывание, и начал свою, очевидно заранее подготовленную, речь.

— Итак, мы хотели переговорить с вами в это тяжелое время, которое... — начал он. [102]

Я перебил его, считая необходимым взять инициативу в свои руки:

— Извините меня. Но я хотел бы знать заранее, где же представители рабочих, об участии которых вы говорили по телефону?

— Я послал телеграмму, но, к сожалению, ответа еще нет.

Куда, кому и зачем он послал телеграмму, я этого так никогда и не узнал. Можно было только довольствоваться тем, что и с нашей стороны тоже не было наивных «представителей крестьянского ополчения КОЧ», на которых рассчитывал генерал Данилов. Он об этом не подозревал, и я понимал, что, чем позднее он догадается, тем лучше для нас с Подгорецким.

Это было самое удивительное заседание, в котором мне когда-либо приходилось принимать участие. По серьезным лицам наших врагов и тревожному перешептыванию я мог понять, что они многого ждут от меня — «представителя крестьянского ополчения», созданного «Комитетом освобождения Черноморья». Генерал Данилов именно так представил меня собравшимся и напомнил о съезде крестьян Черноморской губернии, который решил войти в союз с Кубанью.

После этого краткого введения он сел и, тяжело вздохнув, сказал:

— Я хочу задать вам три вопроса. Ради того чтоб получить ответ на них, мы и пригласили вас сюда. Во-первых: какие цели преследует «зеленая» армия и каковы ее отношения к красным, идущим с севера? Во-вторых: может ли командование «зеленой» армии пропустить Кубанскую казачью армию в Грузию с оружием в руках? И в-третьих: гарантируется ли безопасность семей офицеров?

Генерал Данилов заранее записал свои вопросы на бумажке и теперь, после того как прочел, положил эту бумажку перед собой, постукивая по ней карандашом.

Прежде чем ответить ему, я краем глаза взглянул на Подгорецкого. Три вопроса Данилова и ему сказали больше, чем того хотел генерал. За те несколько дней, которые прошли со времени нашего знакомства [103] с Подгорецким, я не мог не заметить его находчивости и сообразительности. По тому, как дрогнули его пшеничные ресницы, я понял, что мы одинаково расцениваем обстановку: генерал хотел добиться ответа главным образом на один вопрос — есть ли возможность беспрепятственного отступления белых к Черному морю. Очевидно, Конная армия наступала противнику на пятки, хотя последние сводки, полученные нами от разведки, не давали нам такой информации. (Современный читатель должен помнить, что у нас не было радио в те годы.)

На первый вопрос генерала я отвечал довольно смело, глядя на него в упор:

— «Зеленой» армии больше нет, а есть Красная Армия Черноморья, во главе которой стоит Реввоенсовет. Наша цель — уничтожение «добровольческой» армии Деникина и соединение с Красной Армией. Что же касается гражданского управления края, то у нас есть «Комитет освобождения», о целях и стремлениях коего вы отлично информированы.

Конечно, я слукавил. Мне уже было совершенно ясно, что наше преимущество перед генералом Даниловым в том и состоит, что он не имеет информации о настоящем положении дела в эсеровском КОЧ.

Правители Кубани чуяли, что в Черноморье зреет опасность для них, но с выводами они весьма запаздывали. Красная Армия Черноморья уже давно была создана, когда в Тифлисе была проведена конференция, на которой присутствовали: Гегечкори — от грузинского правительства, Ковалев — от Дона, Зозуля — от Кубани, Бигаев — от Терека. Конференция обсуждала вопрос о положении в Черноморье и предписывала «Комитету освобождения» «не допустить большевистского влияния на повстанческое движение».

— Никаких разговоров быть не может о пропуске Кубанской казачьей армии с оружием в руках в Грузию, — отвечал я на второй вопрос. — Третий вопрос считаю излишним поднимать. С нашей стороны ничто не угрожает семьям офицеров. Мы с женщинами и детьми не воюем.

Последовало минутное молчание. И вдруг у одного из казаков вырвалось: [104]

— Если вы решили присоединиться к Красной Армии, то о чем же разговаривать?

— А вы разве преследуете другие цели? Не хотите свободы для трудящихся?

— Как же это?.. Конечно, хотим!

— Зачем же вы помогаете белобандитам? Единственный выход для рады: разоружить все деникинские части, находящиеся в городе Майкопе и его окрестностях. Если вы сделаете это, я организую утром Советскую власть, гарантирую всем полную безопасность. Если семьи офицеров желают ехать в Грузию, я усажу их в вагоны и отправлю туда.

— Мы хотим создать Кубано-Черноморскую республику, а не Советскую власть, — сказал один из участников заседания, маленький, заросший бородой до глаз, похожий на кулака или лабазника, по крайней мере, так рисовали на плакатах этих представителей буржуазии.

— Вы-то не хотите Советской власти! — сказал я со злостью. — Это понятно.

— Народ, народ не хочет! — воскликнул генерал Данилов.

— А вы народ разве спрашивали?

— А вы? Вы спрашивали? Откуда же взялась Красная Армия Черноморья?

— Допустим, что народ не хочет царя, — сказал маленький бородач.

Он, как это вскоре выяснилось, был не лабазник, а юрист, присяжный поверенный Карабин.

— Ах, вы признаете, что народ не хочет царя... — засмеялся я. — Но народ не хочет и того, чтобы права помещиков на землю были восстановлены! А Деникин уже восстанавливает эти права при помощи оружия.

— Не перебивайте меня. Я вас не перебивал! — истерически крикнул Карабин. — Народ не хочет царя, не хочет помещиков, но он не хочет и Советов!

— Хочет или нет, вы увидите, когда мы опубликуем приказ.

В мертвой тишине, последовавшей за этим заявлением, вопрос генерала Данилова прозвучал как удар в гонг.

— Установите Советскую власть приказом? [105]

Один из членов рады, с черными усиками на бледном лице, глядя на генерала, воскликнул:

— Приказ — это насилие меньшинства над большинством!

— Нас меньшинство, но мы несем волю большинства, и в этом наша сила, — спокойно парировал я.

— А кто это «мы»? — вдруг задал решительный и коварный вопрос Карабин.

— Повстанцы! — сказал я, очень жалея, что не могу сказать «большевики». — Мы, повстанцы, называемся теперь не «зеленой», а Красной Армией Черноморья. Это что-нибудь да означает!

— Вы хотите сказать, что повстанцы голосуют за Советскую власть? — снова спросил Карабин.

На этот раз я уклонился от прямого ответа.

— Ну, как вы знаете, мы такого голосования не проводили, — ответил я на всякий случай.

Каков мог быть этот «случай», я, конечно, и сам не знал.

Пока я вел эти переговоры, Казанский и Соркин — а они были 18 марта на станции Хадыженской — послали Реввоенсовету Красной Армии, действующей в Белореченском направлении, следующее донесение.

Привожу его целиком:

«РВС Красной Армии Черноморья доводит до вашего и Реввоенсовета республики сведения, что частями Красной Армии Черноморья очищена от «добровольцев» территория Черноморской губернии от Пиленково (между Адлером и Гаграми) до Кабардинки. В сторону Екатеринодара наши части занимают следующую линию: с правого фланга Абадзехская, Курджипская, Ширванская, Апшеронская, Хадыженская, Кабардинская, Тверская, Линейная, Абхазская и Горячий Ключ. В Новороссийском районе занимаем неподвижную линию обороны в шести верстах от Геленджика, упираясь в море. Кроме того, посылаем ударные группы в район Крымская — Шапсугская — Эриванская — Набержиевская с обязательным условием связаться с сильной группой красных, действующих под Новороссийском, в районе Абрау-Дюрсо, имея общую [106] задачу для всей армии — не дать возможности противнику пройти и укрепиться на Черноморском побережье и закупорить продвижение в сторону Новороссийска. Нам крайне необходима беспрерывная связь с вами и получение директив от высшего командования Красной Армии. Средства: деньги, кабель и телефонная и телеграфная аппаратуры. Рекомендуем связаться аэропланом, который должен снизиться в районе Туапсе.

Противник усиленно укрепляет Новороссийский район.

Командарм Е. Казанский.

Особоуполномоченный Реввоенсовета Российской Советской республики П. Соркин»{43}.

Это донесение было в пути на Апшеронскую, когда я уже был в пути на Майкоп. Со своей стороны, Казанский и Соркин понятия не имели, что я 20 марта утром выезжаю в Майкоп, хотя я и послал к ним нарочного.

Переговоры, которые я вел, шли в том направлении, что Майкопская рада должна была разоружить кубанские казачьи части, находившиеся в Майкопе.

Прими соратники генерала Данилова мое предложение — сложить оружие Кубанской армии в Майкопе и обратись с воззванием к Кубанской армии, им не пришлось бы перенести хотя и короткий по расстоянию, но невероятно трудный по условиям местности поход от Майкопа до Адлера и там сложить оружие.

Генерал Данилов встал. Глядя мимо него красными, воспаленными глазами, Карабин медленно поднялся и спросил:

— Можно считать ваше мнение окончательным?

Мы с Подгорецким переглянулись. Что это означало для нас? Может быть, генерал уже забыл наше условие о том, что находящиеся в Апшеронской члены рады и в Туапсинской тюрьме офицеры будут расстреляны, если с нами что-либо случится? Правда, кто знает, что сейчас происходит в Апшеронской. Все эти мысли промелькнули в голове раньше, чем я ответил: [107]

— Это — единственно возможное мнение при теперешней обстановке.

— Может быть, вы и правы! — вдруг сказал Карабин.

Лицо генерала потемнело. Он склонил коротко остриженную голову, обвел всех печальным взглядом и произнес усталым голосом:

— В таком случае наше окончательное суждение мы выскажем завтра, перед вашим отъездом в Ашперонскую.

Очевидно, он не забыл все же нашего условия, да и судьба заложников, отправленных в станицу Апшеронскую, волновала его, так же как и судьба офицеров в Туапсинской тюрьме.

Время было суровое, и он хорошо понимал, что явления следует рассматривать в связи друг с другом.

— Нужно основательно все обдумать, — сказал он.

Никто не пошевельнулся, никто не сказал ни слова.

На этом совещание окончилось.

— Ты здорово держался, — сказал Подгорецкий, когда мы остались одни. — Только, я думаю, как бы они не пустили нас в расход.

— А заложники?

— При такой кутерьме разбираться не будут.

— Не будут, так не будут. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Вот и все!