Провал миссии Киза
Генералы Коттон и Киз олицетворяли английское представительство на юге России.
К началу 1920 года планы иностранных империалистов по свержению Советской власти, расчленению и порабощению нашей Родины провалились. Англия, собиравшаяся при помощи белогвардейцев захватить Кубань, Кавказ, Среднюю Азию, а на севере России — порты Архангельск и Мурманск, вынуждена была признать несостоятельность своих захватнических расчетов. В январе 1920 года Англия, Франция и Италия приняли решение прекратить блокаду Советской России. Однако это не мешало Англии поддерживать деникинцев, которые под натиском Красной Армии откатывались все дальше и дальше к морю. Англичан беспокоило то, что на побережье деникинцев готовились встретить повстанцы. В то же время они надеялись, что армия Деникина, бежавшая к морю, сомнет нас. Пристальный интерес к действиям повстанцев и партизан со стороны правительства его величества подогревался и интересами коммерческими. После взятия Туапсе мы целую неделю считали и не могли подсчитать трофеи, состоявшие преимущественно из английского вооружения и снаряжения. Но Англия вовсе не собиралась снабжать большевиков оружием и опасалась теперь за свои новороссийские склады.
Через несколько дней после нашей победы под Туапсе сюда пришел английский крейсер. На нем прибыл представитель английского правительства при «добровольческой» армии — генерал Киз, который привез с собой делегацию Дона, Кубани и Терека. Во главе делегации стоял товарищ председателя «Верховного круга Дона» и министр торговли контрреволюционного «южнорусского правительства» Леонтович. Все они пожаловали в Туапсе, чтобы вновь категорически потребовать от нас отказа от наступления на Новороссийск.
Мы с Фавицким побрились, почистили пуговицы и осмотрели друг друга, чтобы встретить английского генерала по всем правилам дипломатии. Церемония встречи ничем не отличалась от первого свидания с [66] тем же генералом Кизом, но разговор носил уже иной характер.
— Я представитель английского командования при «добровольческой» армии... — начал было генерал Киз.
— Что вам угодно? — спросил его по-английски Фавицкий.
Генерал даже вздрогнул, услышав английскую речь из уст командира повстанцев.
— Прошу отдать приказание о прекращении наступления против «добровольческой» армии, в противном случае правительство его величества будет рассматривать дальнейшее движение войск «Комитета освобождения» как враждебный акт против Англии.
— Мы воюем не с Англией, а с «добровольческой» армией Деникина, — сказал Фавицкий.
— Я только что был в Сочи, в «Комитете освобождения», и руководители «комитета» приказывают прекратить наступление.
Действительно, генерал Киз в тот же день был в Сочи и вел переговоры с председателем КОЧ Самариным-Филипповским. Об этих переговорах было сообщено в сухумской газете «Наше слово».
Мы переглянулись.
— В военной практике я впервые слышу, — сказал Фавицкий, — чтобы приказания вышестоящей военной инстанции передавались подчиненным через постороннего человека.
Переводчик перевел еще раз эту часть разговора.
— «Комитет освобождения», очевидно, не в курсе последних обстоятельств, сложившихся на фронте, — подсказал я при помощи любезного переводчика.
Мы не стали рассказывать генералу Кизу о том, что наша армия состояла уже из 14 отдельных батальонов, нескольких рабочих отрядов и отряда особого назначения. Меньше чем за два месяца наша армия, возникшая из группы в 500 партизан, превратилась во внушительную силу, насчитывавшую до 12 тысяч бойцов, с твердой организацией, мощным тыловым аппаратом, снабжением и транспортом. Мы располагали всем, что приличествует [67] армии, — связью, санпоездами, банпрачотрядами, госпиталями и лазаретами, имели флотилию под командой бывшего потемкинца, члена РКП(б) с 1904 года Ивана Спиридоновича Спинова-Кубанского.
Иван Спиридонович Спинов-Кубанский был героем того времени. После потемкинского восстания он жил два года в Румынии, где за революционную работу среди румынских рабочих был посажен в тюрьму, а по освобождении выехал в США, откуда попал во Францию.
Только в августе 1917 года Иван Спиридонович возвращается на родину, в станицу Абинскую Кубанской области.
Здесь он избирается председателем военно-революционного комитета и является первым организатором зарождавшихся красногвардейских отрядов.
С батальоном красноармейцев он вошел в колонну Ковтюха и с Таманской армией прошел легендарный путь от Геленджика до астраханских степей. Оказавшись в окружении и имея на руках румынский паспорт, он пробирается в Туапсе, организует партизанский отряд, который причинил немало хлопот деникинским частям в районе Туапсе — Новороссийск.
После освобождения Туапсе, в ночь на 25 февраля 1920 года, и создания Красной Армии Черноморья Иван Спиридонович назначается командующим флотилией, которая сыграла большую роль в действиях Красной Армии Черноморья и туапсинской организации РКП(б).
Следует сказать, что эта организация до середины 1919 года имела довольно разветвленную сеть партийных групп в тылу врага и являлась непосредственным организатором и руководителем партизанского движения.
Осенью 1919 года были проведены повальные обыски и аресты, партийная деятельность ее несколько ослабла.
Но белой контрразведкой не была обнаружена партийная группа завода «Юрмез», в которую входили рабочие Демин, Кабиш, Овчаров, Костин, чертежник Эпштейн и другие. Эту партгруппу возглавлял [68] рабочий горячего цеха завода Иван Бугай. Он и возглавил туапсинскую партийную организацию после освобождения Туапсе армией крестьянского ополчения.
Через несколько дней после освобождения Туапсе из Сочи прибыли коммунисты Москвичев, Жуков, Горелов. Они вошли в состав туапсинской организации большевиков. В этот состав вошли и находившиеся в батальоне Черникова М. Пратусевич, М. Воронков. Они проводили собрания и митинги, во имя быстрейшего разгрома белогвардейских банд и вошли в контакт с нами.
Но это было позже.
А сейчас мы вели дипломатические переговоры с генералом Кизом и, естественно, не упоминали о герое-потемкинце.
Мы понимали, что не следует говорить Кизу и о том, что целый ряд мощных партизанских отрядов на территории севера Черноморья и Кубани уже держал с нами связь. Наиболее активные и крупные из них — «Гром и молния», отряды Огурцова и Павленко, партизанская группа «Террор» (насчитывала несколько сот человек, из них 300 конников).
Не раскрывая всех наших сил генералу Кизу, мы не скрыли от него нашего намерения овладеть Новороссийском. Это излагалось с соблюдением всей дипломатической вежливости, на какую мы были способны.
Генерал Киз смотрел на нас как на марсиан. Очевидно, ему говорили о нас нечто такое, что отнюдь не совпадало с нашей изысканностью и дипломатической обходительностью.
— У меня на борту имеется несколько гражданских лиц, — сказал наконец генерал, понимая, что переговоры идут впустую. — По английским законам гражданские лица не могут на ночь оставаться на военном корабле. Я прошу разрешить им сойти на берег.
Эти «гражданские лица» были, очевидно, разведчики, которых он хотел подкинуть нам столь грубым способом. Они стояли в стороне и прислушивались к нашему разговору.
— Что делать, генерал? — сказал Фавицкий. — [69] У нас по военным российским законам гражданские лица из вражеского лагеря ни в коем случае не могут быть допущены в район прифронтовой полосы. Генерал Киз пожал плечами.
— Ваше командование держится другой точки зрения, — сказал он.
На что намекал генерал — этого мы не поняли.
Как выяснилось впоследствии, Воронович, выехав самовольно в Гагры для свидания с грузинским министром внутренних дел Ноем Рамишвили, встретился там с особо уполномоченным английского правительства при «добровольческой» армии. Генерал Киз, предложив Вороновичу выехать с ним в ставку Деникина, обещал свое посредничество в переговорах. Воронович дал согласие на поездку с условием «захода в Сочи». Однако в силу якобы неблагоприятной погоды крейсер не мог ошвартоваться в Сочи и проследовал в Новороссийск с заходом в Туапсе. Словом, когда мы вели переговоры с Кизом, Воронович несомненно был на крейсере и отсиживался в каюте.
Прощаясь с нами, генерал Киз заметил, что Новороссийск укреплен очень хорошо и взять его труднее, чем Туапсе. В ответ на это мы попросили генерала Киза передать Деникину, чтобы он уходил подобру-поздорову из Новороссийска. Генерал сделал гримасу и сказал сквозь зубы:
— Смотрите, как бы генерал Деникин не встретил вас в Новороссийске так же нелюбезно, как вы встретили в Туапсе наш крейсер.
Генерал намекал на крейсер, бомбардировавший Туапсе 25 февраля и ушедший оттуда после получения пробоины от орудия береговой обороны. К сожалению, Воронович в своих мемуарах не упоминает о том, какой разговор вел с ним генерал Киз после возвращения с туапсинской пристани.
Это был последний визит англичан к черноморским повстанцам.
Вскоре в Туапсе прибыли члены Реввоенсовета «Советской зеленой армии», действовавшей в районе Новороссийск — Геленджик, — товарищи Моренец, Цимбалист и Фадеев. Они сообщили нам о единодушном желании всех бойцов этой армии объединиться [70] с нами. Мы с радостью приняли их предложение образовать Красную Армию Черноморья.
А спустя несколько дней в Туапсинский порт вошел знакомый нам грузинский пароход «Чорох». На нем прибыли Ивницкий, командированный Реввоенсоветом VIII армии, и Бахтадзе, работник подполья Тифлиса.
На следующий день из Сочи прибыл товарищ Соркин и с присущим ему юмором рассказал нам о своей встрече с Самариным-Филипповским.
«Комитет освобождения Черноморья» разместился во флигеле Ривьеры. У Самарина-Филипповского была просторная приемная, где за большим письменным столом сидела немолодая, солидная дама. На стульях у стены располагалось изрядное количество посетителей. Ни рабочих, ни крестьян среди посетителей не было видно. Все это были представители «бывшего класса».
— Я хотел бы повидаться с представителем КОЧ, — обратился Соркин к секретарю.
— Вам зачем? — спросила, не поднимая глаз, секретарь. — Подождите очереди.
— Нет, — сказал Соркин. — Я очень долго ждал.
— Я вас не видела! Скажите, кто вы, зачем, я доложу.
«Ну, думаю, чертова баба, ладно, — рассказывал далее Соркин. — И довольно громко титулую себя: — Я от Реввоенсовета республики».
Секретаря как ветром сдуло. Из-под посетителей как будто стулья повыдернуло: все вскочили, кто начал пятиться к выходу, иные растерянно, но с любопытством воззрились на него.
— Пожалуйте, — произнес появившийся в дверях Самарин-Филипповский. — Очень рад, очень рад. Я о вас слышал. Присаживайтесь, товарищ... — Нервно потирая руки, он сел в кресло за письменный стол, заваленный бумагами. Кабинет был как и полагается «главе государства»: у письменного стола два больших кресла, на стенах дорогие картины, почти на весь кабинет прекрасный ковер, комнатные цветы.
— Еще бы, тьма дел, — сказал он, заметив взгляд Соркина. — Я рад приветствовать представителя Советской России. [71]
«Ну еще бы, думаю, — говорит нам Соркин, — своих представителей нигде не принимают, а тут хоть и «большевистский представитель», но все же вроде признания. Погоди, думаю, мы вас признаем».
Самарин-Филлипповский был очень вежлив.
— Видите ли, товарищ Соркин, мы, собственно, не против Советской власти, вы сами убеждаетесь в этом, мы активно боремся с белыми. Нам необходимо договориться, необходимо доверие, заключение договора...
— Позвольте, — сказал Соркин, — я не уполномочен заключать договоры. Я особоуполномоченный Реввоенсовета республики, а не Советского правительства.
— Ах да! У вас чисто военные задачи.
— Вот именно.
Самарин заерзал в кресле.
— Что же, собственно, вы хотите? — выпалил он.
— Выполнить поручение Реввоенсовета республики.
— Гм... Я не понимаю, — сказал он. — Этого вопроса я самостоятельно решать не могу... Вам необходимо побеседовать с Вороновичем.
— Но я бы хотел знать ваше мнение.
— Знаете ли, это какая-то банда. (Так отозвался Самарин о крестьянском ополчении.) Вначале было ничего. А сейчас... Приказы штаба не выполняются.
Соркин улыбнулся.
— Я не знаю, что сможете вы сделать, — сказал он.
— Скажите, товарищ Самарин, зачем ездил Воронович в Новороссийск? — спросил Сорктга.
Самарин пуще прежнего заерзал.
— С требованием очистить от добровольцев Новороссийск.
— Ну и что же?
— Обещали... — процедил неохотно он.
— Что обещали?
— Позвольте, товарищ Соркин! — взволнованно воскликнул Самарин. — Я не могу без Вороновича!..
— Хорошо, но о чем вы толковали с кубанцами и донцами, которые приезжали к вам в Сочи? [72]
Самарин зло посмотрел и после некоторого раздумья ответил:
— О многом... Намечали пути к союзу...
Соркин решил насесть на него, не давая опомниться. — Мы должны наступать.
— Помилуйте! Наступать? С чем? Ведь это безумие! Мы придерживаемся другой политики, — ответил он.
— Какой? Соглашательства?
— Да, если хотите... В нашем положении...
— Ну, а вы знаете, как смотрят на это «зеленые» и крестьяне? — спросил Соркин, не давая ему договорить.
— Смешивать крестьян и «зеленых» нельзя. Из Грузии наехало много красноармейцев, и они разложили отряды. Крестьяне безусловно за наше решение.
Чувствовалось, что он говорит все это с неохотой.
«О чем больше говорить с этаким «премьером»? — сказал нам Соркин в заключение. — Я ему сказал, чтобы он не только не чинил нам препятствий, но и всячески помогал. А он отказывается наступать, когда наша задача — помочь Красной Армии в ее наступлении». Разговор этот кончился так.
— Но ведь мы пришли к соглашению с радой? Мы обязаны не наступать, — волнуясь, сказал Самарин.
— Мы будем наступать, товарищ Самарин, — заявил Соркин.
— Я об этом переговорю с Вороновичем. Он сообщит вам результат.
— Ответственность с вас слагается. Ведь будут наступать большевики, а не отряды «комитета».
Самарин хмыкнул, пожал плечами и, не глядя на Соркина, подал ему руку.
Никто его уже не провожал. [73]
Л. Ивницкий и П. Соркин выехали к нам в октябре 1919 года, в самый тяжелый для революции период, когда враг угрожал Туле и Москве. Тогда была объявлена дополнительная мобилизация в Красную Армию, и партия направила на фронт многих руководящих работников.
Л. Ивницкий и П. Соркин были в числе комиссаров — посланцев партии к партизанам Черноморья. Им не удалось пройти через фронт противника. Они пробивались к нам кружным путем: из Астрахани до Баку — через Каспий на рыбачьей лодке, оттуда — в Тифлис. По дороге Луке Ивницкому пришлось три месяца отсидеть в знаменитом Метехском замке, куда его упрятала меньшевистская охранка. От Тифлиса до Сухума Соркин добирался один. Ивницкого выпустили из тюрьмы под поручительство какого-то русского меньшевика с обязательством в трехдневный срок покинуть пределы меньшевистской Грузии. В Сухум его доставили под конвоем.
Здесь ему удалось установить связь с большевистским подпольем.
Сухумские большевики помогли обоим догнать нас в Туапсе.
За время скитаний комиссаров обстановка значительно изменилась. К марту 1920 года почти половина Черноморской губернии была очищена от «добровольческой» армии.
Было создано губернское бюро РКП(б).
На первом же заседании губбюро слушали мой доклад о состоянии боевых частей крестьянского ополчения и Цимбалиста — о состоянии партизанских отрядов «Советской зеленой армии», в результате чего было решено: «Создать Красную Армию Черноморья по образцу действующей Красной Армии, для чего переименовать крестьянское ополчение в Красную Армию Черноморья, влить в нее партизанские отряды «Советской зеленой армии» и создать Реввоенсовет»{23}. [74]
Вот так «Советская зеленая армия» и «крестьянское ополчение Черноморья» слились в единую Красную Армию Черноморья.
Это было огромным событием для всех нас.
Какая-то часть задачи была выполнена.
У нас к тому времени официально организовалось крепкое ядро коммунистов. В Красной Армии Черноморья сражалось 143 коммуниста. Хотя по возрасту и партийному стажу большинство коммунистов были молодыми, но многие из них прошли суровую школу подпольной и партизанской борьбы. Среди нас было 5 человек с дореволюционным партийным стажем, 31 человек со стажем с 1917 года.
Мы, как это любил говорить Соркин, соединились по свободно принятому решению для того, чтобы бороться с врагами...
Не было связей тесней, чем наши, и дружбы более крепкой, чем наша дружба.
Но мы были так заняты повседневной борьбой, что только после занятия Туапсе и создания Красной Армии Черноморья сами узнали, что среди бойцов крестьянского ополчения, которое состояло перед занятием Туапсе на две трети из пленных деникинских солдат, было много коммунистов, командиров и красноармейцев Северо-Кавказской армии. В 1918 году они прошли суровую школу гражданской войны на Северном Кавказе и хлебнули немало горя в «демократической Грузии». Они были цементирующей силой, так необходимой тогда для поддержания дисциплины, сплоченности и целеустремленности.
Ивницкого и Соркина мы встретили с тем особым чувством, с каким, должно быть, встречают корабль родной земли на далеком острове.
Петр Соркин, коренастый черноглазый человек, бывший школьный учитель, а после революции один из руководителей Советов на Кубани, рассказал нам о генеральной линии партии.
Мы понятия не имели, что Воронович ездил на переговоры с Деникиным, но интуитивно чувствовали, что пора высказать прямо, открыто все, что говорилось среди нас, коммунистов, относительно политики КОЧ. [75]
— Что за истерика? — сурово осуждал нас Ивницкий. — К чему эта торопливость? Нужно использовать все для победы. Разве КОЧ мешает нам создавать свою армию?
Лука Ивницкий — старый подпольщик с большим опытом партийной работы. В октябре 1918 года он был политическим комиссаром легендарной Таманской армии, которая совершила знаменитый рейд от Новороссийска через Туапсе, Майкоп до Ставрополя, разгромив в Туапсе грузинские части. Ивницкий сказал нам, что летом 1919 года ЦК РКП(б) дал всем партийным организациям указание:
«Основная задача момента состоит в том, чтобы разбить Деникина, сорвать его продвижение на Москву. Для этого необходимо усилить удары партизанских отрядов с тыла»{24}.
Быстро оценив обстановку, оба комиссара сразу же включились в кипучую деятельность.
11 марта 1920 года был созван съезд представителей наших воинских частей — коммунистов и небольшой части проверенных беспартийных. Съезд подтвердил наше решение об объединении крестьянского ополчения с «Советской зеленой армией» в Красную Армию Черноморья.
В газете «Фронтовик» от 13 марта 1920 года было опубликовано постановление совещания представителей Красной Армии Черноморья. Оно гласило:
«Считать Красную Армию Черноморья частью Советской Красной Армии. Выразить свое непременное желание осуществить настоящую Советскую власть, приветствовать сорганизовавшийся Революционный военный совет в лице товарищей: Соркина, Ивницкого, Шевцова и Цимбалиста (Арсений) — и выразить уверенность, что Реввоенсовет установит в рядах войск железную дисциплину, не допустит там провокаторов и грабителей! Наладит хозяйственный [76] аппарат и приведет борьбу с контрреволюцией к желанному победоносному концу и соединению Красной Армии Черноморья с Красной Армией Российской Социалистической Федеративной Советской Республики.
Да здравствует Советская власть! Да здравствует Рабоче-Крестьянское правительство в лице Совета Народных Комиссаров»{25}.
В тот же день, 11 марта 1920 года, Реввоенсоветом были изданы три приказа, в которых говорилось о переименовании крестьянского ополчения в Красную Армию Черноморья, о назначении Казанского Е. С. командующим действующей армией, Фавицкого В. В. — начальником штаба армии, Саблина И. В. — начальником особого отдела, Рябова — начальником снабжения армии, Иванова — и. о. начальника санитарного отдела. Руководство политотделом было возложено на членов Реввоенсовета Шевцова и Цимбалиста{26}.
Соркин был избран председателем Реввоенсовета.
Мы старались оказаться на уровне задач по усилению партизанского движения в тылу разгромленного, но еще не добитого врага, укрепляли воинскую дисциплину и организованность в воинских частях. Лука Ивницкий принялся за строительство Советской власти в Туапсе и создание хозяйственного аппарата армии; Петр Соркин занялся оперативными вопросами. Через какую-нибудь неделю комиссары поставили перед нами задачи сегодняшнего и перспективы завтрашнего дня, сделали все то, чего мы не успевали сделать в спешке непрерывных наступательных боев, и наглядно показали нам, что на протяжении всего этого времени за нашей деятельностью следила партия и надеялась на нас.
С приездом Ивницкого и Соркина многое изменилось, и каждый из нас по-новому видел теперь пройденный путь.
— Ленин всегда говорил, что восстание — это искусство, — не уставал повторять Ивницкий. — [77] И партизанские действия, если партия умеет взять их в руки и направить, иногда решают дело. Мы воюющая партия. Нужно исходить из этого. Наша армия должна нести в массы партийную мораль, строгую дисциплину и организацию.
Руководствуясь указаниями В. И. Ленина, политотдел армии, располагавший кадрами политработников, проводил в частях партийно-массовую работу, что способствовало созданию боеспособной, дисциплинированной армии. Немалую роль в воспитании бойцов и командиров играла газета «Фронтовик». Большое значение имело назначение в каждую воинскую часть политических комиссаров, которые руководствовались в своей деятельности специально изданной инструкцией, в которой указывалось, что политком части обязан быть организатором, воспитателем, руководителем и одновременно бойцом.
С тех пор мы уделяли особое внимание тому, чтобы бойцы и командиры вели себя скромно, без разрешения не занимали домов, ничего не брали у жителей и никого не обижали.
Однако, хотя мы много сделали на пути ликвидации партизанщины и создания регулярной армии с железной дисциплиной, стихия еще долго захлестывала нас. Например, за храбрость и умение разобраться в любой сложной обстановке мы ценили Черникова, который командовал нашей Северной группой, действовавшей в районе Армавир — Туапсинская железная дорога. Но вот однажды мы с Фавицким зашли к нему в гостиницу и, едва открыв дверь, так и застыли на месте: посреди комнаты стоял полураздетый человек, а у стола в кресле сидел Черников с хлыстом в руках. На столе — золотые часы с цепочкой и два золотых перстня.
— Ну, одевайся живо, буржуазная скотина! — кричит Черников.
— Что это еще? — спрашиваю. — Чем ты здесь занимаешься?
Человек оделся и, пятясь, скрылся за дверью. Было слышно, как он стремительно побежал по коридору. Мой взгляд столкнулся с совершенно невинным взглядом Черникова. [78]
— Экспроприирую буржуазию, — с улыбкой ответил он.
— Пойдешь под трибунал! — сказал я железным голосом.
Под трибунал Черникова не отдали, но в связи с этим случаем в приказе по армии указывалось:
«К жителям относитесь гуманно... предупредите товарищей командиров и красноармейцев, что, если хотя один из них позволит себе какое-нибудь насилие, будет немедленно предан военно-революционному суду»{27}.
Создание боеспособной армии из разрозненных партизанских отрядов и пленных давалось нелегко. Надо было вести боевые операции серьезного характера и вместе с тем ломать партизанщину. Были еще отряды, которые не хотели подчиняться командованию и выносили такие постановления:
«Товарищу главнокомандующему фронтом. Вынесено постановление всего общего собрания в том, что мы не желаем быть под командованием товарища Черникова и даже кого другого, как кроме товарища Дзидзигури, и чтобы никто не касался в наш отряд и не наводил никакой провокации, а как был батальонным командиром т. Дзидзигури, так и просим, чтобы он продолжал и дальше.
Члены общего собрания (несколько подписей)»{28}.
Подобного рода документы довольно ясно характеризовали еще невысокий политический уровень части наших бойцов и даже командиров.
Глубоко в сознание коммунистов, сражавшихся в это время на фронтах, вошли ленинские слова:
«...И только благодаря тому, что партия была на страже, что партия была строжайше дисциплинирована, и потому, что авторитет партии объединял все ведомства и учреждения, и по лозунгу, который был дан ЦК, как один человек шли десятки, сотни, тысячи и в конечном счете миллионы, и только потому, что неслыханные жертвы были принесены, — только поэтому чудо, которое произошло, могло произойти. Только поэтому, несмотря на двухкратный, трехкратный [79] и четырехкратный поход империалистов Антанты и империалистов всего мира, мы оказались в состоянии победить»{29}.
* * *
Хотя каждый из нас к тому времени проникся сознанием руководящей роли партии в гражданской войне и мы постоянно говорили о партийной программе, уставе и законах классовой борьбы, мы то и дело допускали грубые ошибки, обусловленные слабым знанием теории. Если историки гражданской войны доберутся до издаваемой нами в то время газеты «Фронтовик», они увидят, какими «теоретиками» мы были. Редактором этой газеты был член бюро окружкома РКП(б) М. Пратусевич, тогда совсем еще молодой человек: ему едва ли было 24 года. Газетный опыт Пратусевича исчерпывался редактированием трех номеров ежемесячного студенческого журнала «Звено», закрытого царской цензурой.
На второй день после взятия Туапсе мы предложили Пратусевичу приступить к систематическому выпуску фронтовой газеты. Тираж ее установили в 250 экземпляров. Газета просуществовала около месяца (когда положение Северной группы нашей армии осложнилось, Пратусевич, его помощники по редакции и все рабочие типографии в составе сформированного нами в Туапсе коммунистического рабочего отряда ушли на фронт).
Наши статьи во фронтовой газете волновали непосредственностью переживаний, но в них было и много фраз, чрезмерной гордости своими победами и маловато конкретного материала. Статьи по форме не отличались от приказов. Так, в одном из номеров редактор вместо передовой опубликовал «Приказ № 20 по Туапсе-Прасковеевскому боеучастку, 1 апреля 1920 года».
Вот эта «передовая»:
«Товарищи бойцы 3-го и 4-го батальонов, настал радостный момент соединения северной Советской [80] Армии с нами, с восставшей армией крестьян и рабочих Черноморского побережья.
Этот момент говорит о нашей победе над реакцией генералов и помещиков, свивших свое гнездо на Северном Кавказе. Этот момент говорит, что наступает час, когда вся Россия объединится под единой властью Советов.
Грозный час миновал для нас. Мы, вынесшие на своих плечах всю тяжесть реакции, мы сделали двойную победу: мы отняли у наших врагов оружие, вооружили наши станицы и изгнали насильников и грабителей из городов побережья.
Только сильные духом, крепкие волей могли совершить те подвиги, которыми полна наша борьба от начала до конца.
История мирового освобождения пролетариата не забудет этих подвигов.
Дорогие товарищи, грозный час миновал. Наша сила вливается отныне в великую силу пролетариата России. Вступим же такими же сильными и грозными в ряды северных товарищей.
Комбреучастка Павленко.
Политком Назаров»{30}.
— Что это еще за «северные товарищи»? — спрашивал Ивницкий нашего редактора, опубликовавшего эту передовую.
— Как это «что»? А Красная Армия.
— Нет у нас никаких «северных» или «южных» товарищей, а есть единая большевистская партия, — сердился Ивницкий.
Но что было делать? Только наиболее политически подготовленные умели правильно формулировать свои мысли.
Для установления в частях такого же воинского порядка, как в Красной Армии, решением Реввоенсовета была отменена выборность командиров, во все части назначены комиссары, а всему командному [81] и политическому составу строго вменялось в обязанность проводить решительную борьбу за установление твердой воинской дисциплины.
Как мы боролись за дисциплину, свидетельствует, например, приказ № 9 от 17 марта 1920 года.
«Мною замечено, что командный состав вверенного мне боеучастка относится к своим прямым обязанностям с преступной халатностью, результатом чего является разложение начинающих крепнуть боевых частей участка.
Командиром первой роты третьего батальона были присланы делегаты с просьбой сменить роту с позиции, и командиром роты были выданы двум делегатам документы на право следования ко мне. Нахожу, что такими действиями командир роты вносит разложение в ряды командуемой части и не соответствует своему назначению.
Командиру третьего батальона делаю замечание с предупреждением, что, если это повторится, я не остановлюсь перед преданием военно-революционному суду.
Командира первой роты арестовываю на пять суток и смещаю с занимаемой должности. Не предаю его суду только потому, что считаю его не вполне сознательным.
Комбоеучастка Павленко.
Политком Буряк»{31}.
Много у нас было таких «не вполне сознательных», но хороших, преданных товарищей.
Если мы и допускали ошибки, то вызывалось это сложностью обстановки, которая тогда складывалась.
Когда мы заняли Туапсе, перед нами встала почти неразрешимая задача. В тюрьме и во дворе тюрьмы находилось до 700 человек офицеров, в делах которых нужно было немедленно разобраться; пленные бойцы добрармии, которых насчитывалось свыше 5000 человек, тоже составляли проблему; огромное количество вооружения, боеприпасов, обмундирования, продовольствия и другого военного имущества [82] требовало охраны, чтобы не растащили; дальнейшего наступления нельзя было приостанавливать ни на один день, следовательно, надо было на ходу переформировать части. Наконец, надо было подумать и о власти, а это не менее сложный вопрос, чем все остальные.
Между тем людей, для того чтобы справиться с этими задачами, у нас не было.
Начальник особого отдела армии Саблин (ему тогда был 21 год) и его заместитель Топкин занялись распределением на группы пленных офицеров. К первой группе они отнесли сразу же выявленных 16 офицеров карательных отрядов и других опасных врагов и расстреляли их. Вторую группу они решили отправить в Сочи поездом, для того чтобы разгрузить тюрьму. В эту группу попал полковник Петров. Осенью 1919 года этот Петров со своим карательным отрядом окружил селение Третья Рота и, поставив в ряд всех мужчин и подростков, расстрелял каждого десятого, заявив, что должен был расстрелять всех, но сделал «снисхождение».
Забыть этого народ не мог. Местные крестьяне, ехавшие в том же поезде, опознали Петрова, потребовали выдачи преступника, заявив, что сами они с Петровым делать ничего не будут, а отдадут его женщинам селения Третья Рота. Конвой на свой страх и риск выдал его крестьянам, и он получил возмездие от женщин селения Третья Рота. Все это произошло помимо Саблина и его заместителя Топкина. Конечно, этого самосуда не произошло бы, если бы была возможность создать нормальные условия работы, тем более такого серьезного органа, как особый отдел армии.
Этих ошибок становилось все меньше с прибытием ряда руководящих товарищей из-под Новороссийска и Тифлиса.
Но хотя наши товарищи и допускали отдельные ошибки, Красная Армия Черноморья день ото дня становилась все более стойкой, боеспособной и наносила удары по врагу, оказывая огромную помощь Красной Армии в разгроме деникинской армии.
Но сами белогвардейцы признавали, что «одним из самых главных препятствий, мешающих продвижению [83] вперед, и прежде всего в Черноморской губернии, является красно-зеленое движение, оно парализует всякую работу»{32}.
Такие выводы деникинское командование делало неспроста. Удары Красной Армии Черноморья с каждым днем становились все ощутимее и угрожали самым жизненным коммуникациям врага.
В приказе № 8 от 16 марта 1920 года по войскам Красной Армии Черноморского фронта говорилось:
«Вчера после упорного 6-часового боя без средств, при подавляющем превосходстве противника в технике и силе был взят город Геленджик. Вся тяжесть боя легла на 1-й и 5-й батальоны.
Честь взятия Геленджика принадлежит роте 8-го батальона и 3-й роте 7-го батальона во главе с тт. Орловым и Бажановым.
...Объявляю благодарность красным бойцам, доказавшим противнику, что они не банды зеленых, как их рисовали черные генералы, а красные стойкие войска, способные принять жестокий бой с противником...
Командующий Черноморским фронтом Моренец.
Политком Бакулин»{33}.
После этой замечательной победы Приморский отряд под командой Моренца преследовал противника до Новороссийска, где и укрепился на позициях в районе цементных заводов.