Освобождение Туапсе
Как был взят город Туапсе?
Позже нам стало известно, что Первая Конная армия, руководимая С. М. Буденным и К. Е. Ворошиловым, разгромила под Егорлыкской лучшие кубанские и донские корпуса «добровольческой» армии, чем предрешила судьбу всей южной контрреволюции. Деникин мог думать теперь только о том, как отвести к портам Новороссийска и Туапсе остатки своей армии. В связи с этим он бросил против причерноморских партизан свежие части. Мы ясно сознавали, что наступление на Туапсе потребует от нас огромного напряжения, деятельной подготовки и еще больше, чем прежде, решительности и воли. Это подтверждалось и требованием партии.
11 февраля 1920 года екатеринодарскими подпольщиками было получено письмо ЦК РКП(б), подписанное Е. Д. Стасовой.
В письме говорилось:
«...Ваши задачи должны быть координированы с работой ревкома, дабы ваши действия и действия Красно-Зеленой армии не противоречили бы действиям просто Красной Армии»{18}.
Очевидно, наши действия и не противоречили действиям Красной Армии.
В Туапсе существовал подпольный штаб партизанского движения, начальником которого был Минаев. Трудно перечислить товарищей, которые сражались тогда в партизанских отрядах. Их были тысячи. Но если память мне не изменяет, этот штаб объединял: отряд села Дефановки под командой Борохова и комиссара Северина, туапсинский отряд под командой Шаповалова, кузнечанский отряд под командой Лысенко, отряды Огурцова, Павленко, [58] Спинова-Кубанского. Последние три отряда действовали севернее Туапсе и достигали района Геленджика.
Вот как характеризовали их белогвардейцы:
«...Нападающие зеленые координируют свои действия с Советской Армией. Это подтверждается энергичным выступлением зеленых в дни больших сражений на Маныче. Главная задача их сводится сейчас к привлечению на себя с фронта возможно большего количества войск»{19}.
Враги хорошо понимали наши задачи.
22 февраля, вечером, Фавицкий передал мне донесение одного из командиров боевого участка. Тот сообщал, что 22 февраля 1920 года, в три часа дня к нашему левофланговому боевому участку подошел парламентер генерала Коттона с белым флагом и передал сторожевому охранению документ следующего содержания:
«Ввиду того, что на юге России образовалось республиканское правительство, объединяющее собой Дон, Кубань и Терек, республиканскому Комитету освобождения предоставляется право уладить все вопросы дипломатическим путем. Предлагаю начальнику главного отряда войск Комитета освобождения не обстреливать портов Черноморского побережья, в противном случае английское правительство будет рассматривать это, как акт выступления против Англии.
Генерал Коттон»{20}.
Это сообщение диктовало необходимость захватить Туапсе еще до того, как интервенты подтянут к порту свои военно-морские силы. Фавицкий предложил мне написать ответ генералу Коттону.
— Ты уже имел дело в Сочи с одним из генералов, — сказал Фавицкий. — Пиши теперь и этому.
— Но Киз рассматривал меня как представителя КОЧ.
— И сейчас пиши как представитель КОЧ. Вовсе не время ссориться с Вороновичем. Словом, будь настоящим дипломатом. [59]
— Хорошо. Постараюсь.
Но это была довольно трудная задача. Мне не хватало дипломатических знаний и опыта. Я долго писал и переписывал свой ответ, который в конечном варианте выглядел так:
«Генералу известно, что у армии есть свое правительство, приказания и просьбы коего армия исполняет. Это правительство находится в г. Сочи, куда благоволите и обращаться. Что же касается портов, то Англия на них никакого права не имеет, а раз там находятся добровольцы, мы будем выгонять их оттуда силой оружия»{21}.
— Ну как? — спросил я Фавицкого. — Похоже на дипломатический язык?
— Здорово, черт возьми, — улыбнулся Фавицкий. — Вот и вся дипломатия. Во всяком случае, убедительно.
Тогда мы не знали, что наш дипломатический ответ генералу Коттону был прочитан на съезде крестьян в Сочи и вызвал бурю аплодисментов. Отправив это письмо, мы решили атаковать Туапсе в ночь с 23 на 24 февраля. Но не успел нарочный с планом задуманной операции сесть на коня, как прибыл пакет от командира батальона И. Сафонова, который вышел на железную дорогу Армавир — Туапсе у станции Георгиевской.
«Нашел нужным перейти в наступление, — писал Сафонов, — ночью буду в Туапсе, прошу поддержать меня на левом фланге огнем».
Фавицкий так и ахнул:
— Нет, ты только вдумайся! Сафонов «нашел нужным»! Беда в том, что сейчас уже и предупредить нельзя, не успеем. Вот несчастье. Ведь его могут смять. Он всю музыку нам испортит. Давай поднимай народ.
Прибежав в батальон, я произнес речь, которая была записана кем-то из бойцов и поэтому сохранилась в архивах:
«Враги отняли у трудового народа все завоевания Великого Октября. Фабрики, заводы вернули бывшим хозяевам, землю — помещикам. Наши дорогие [60] дети скитаются голодными, потому что на нашей земле хотят хозяйничать англичане и французы. Захват Туапсе — это еще один удар по нашим врагам. Мы лишаем Деникина важной базы на юге, мы ускоряем его гибель. За землю и волю, за счастье наших детей не пожалеем жизней своих. Вперед, товарищи, на врага!..»{22}
Мы выступили немедленно, но когда к трем часам ночи мы с двумя отрядами подошли к Туапсе, батальон Сафонова уже обошел Туапсе с северной стороны и ворвался в город. Наши отряды атаковали противника с юга.
Враг оказал весьма сильное сопротивление. Между городом и станцией Сортировочной, на участке всего в два километра, противник сосредоточил огонь 50 пулеметов. Части белых оказались в окружении и были разбиты наголову. Потери были значительные с обеих сторон. В этом бою сложили свои головы многие бойцы, пал смертью храбрых Борис Михлин — замечательный командир батальона имени Карла Маркса. Он принял батальон от Казанского, контуженного на реке Шахе.
Когда мы подошли к центру города, слышались только отдельные выстрелы. Лил дождь. Сплошная серая пелена качалась над городом и морем.
Сафонов, как герой-победитель, уже занял гостиницу и когда мы вошли к нему в номер, лежал на кровати во всем походном обмундировании. Он был полумертв от усталости. Однако, зная, что всегда аккуратный, подтянутый, в полном смысле «военная косточка», Фавицкий терпеть не может расхлябанности, Сафонов вскочил и рапортовал:
— Город Туапсе занят! Офицерский полк в полном составе разоружен. Часть офицеров находится на площади под охраной наших бойцов, так как тюремный двор не вмещает их.
Фавицкий не знал, сердиться ему или поздравлять Сафонова. Мы принялись все же обнимать и целовать его. Однако Фавицкий не удержался и сказал:
— Вот дьявол... Ты ведь своим донесением и самовольными действиями спутал все наши планы, поставил [61] нас в такое затруднение, что мы вначале не знали, что и делать.
В тот же день из штаба «добровольческой» армии, который помещался в Новороссийске, пришла в Туапсе телеграмма в адрес белого командования и, конечно, попала к нам.
«Держитесь. К вам направлено двумя эсминцами подкрепление».
Не успели мы продумать, что это означает, как послышались оглушительные залпы нашей береговой батареи, открывшей огонь по военным кораблям, показавшимся на горизонте. Выпустив по Туапсе несколько снарядов и убив шесть человек мирных жителей, корабли развернулись и взяли курс на Новороссийск. В один из них, как потом признался генерал Киз, попал снаряд нашей береговой батареи.
На следующий день, к вечеру, приехали Казанский и Томашевский, покинув проходивший в Сочи крестьянский съезд. Надо было заняться организацией власти.
Мы решили временно сконцентрировать всю власть в руках коменданта города. Комендантом вновь назначили меня.
Несколько дней подряд Фавицкий и я были поглощены организацией и переформированием значительно пополнившихся после взятия Туапсе воинских частей и приведением в порядок трофейного имущества.
Только горсточка белых успела перед самой сдачей Туапсе бежать морем. Мы взяли в плен 700 офицеров, захватили свыше 15 орудий, более 100 пулеметов, много тысяч винтовок, около 1,5 миллиона патронов, вагоны со снарядами и подрывным материалом, тысячи комплектов обмундирования, обуви, тысячи пудов муки, два госпиталя. В порту враг оставил небольшие пароходы, шаланды, катера, баржи, шхуны, землечерпательный караван, запасы бензина и керосина.
Утром я пришел в банк и вызвал к себе управляющего и служащих. В банке оказалось 33 миллиона рублей деникикских денег. Эти деньги назывались [62] «колоколами», так как на них был изображен кремлевский Царь-колокол. Я составил акт о приеме этих «колоколов» и, приказав без моего разрешения никому денег не отпускать, ушел, так как надо было где-то обосноваться. Расторопный Сафонов предложил для этой цели «виллу Евгения».
Дверь «виллы Евгения», где только вчера располагалась штаб-квартира начальника, обороны Туапсе, открыл пожилой солдат. В столовой был накрыт большой стол. Нас поразило огромное количество всевозможных напитков и горки блинов на тарелках. Шла масленица, и кухня начальника обороны по инерции продолжала печь блины.
— Были бы блины, начальство найдется, — хитро сказал солдат, послушав наши рассуждения по этому поводу.
— Чи ты покормишь нас по сему случаю? — спросил Сафонов.
— А вже ж чему не исты блинцив? — сказал солдат радушно. — Зараз состряпаю. Все готово. Блинцив цила макитра.
Мы отдали должное всему, что стояло на столе. Игорь Саблин, склонный к философии, заговорил на этот раз о судьбах русской интеллигенции, о ее участии в революционном движении, о том, чего можно ждать от нее завтра. Фавицкий, который не был особенно расположен к философии, прервал его, провозгласив тост за здоровье Казанского, который был контужен и лежал в госпитале. Но Фавицкий не успел закончить свой прочувствованный тост, как открылась дверь и на пороге появился сам Казанский.
Он вошел, опираясь на костыли. Его добродушное лицо сияло, но в ответ на наши восторги он даже не улыбнулся.
— В чем дело? Что случилось? — набросились мы на него.
— А вот догадайтесь, господа, догадайтесь, — говорил бархатным баритоном Казанский, подражая Вороновичу.
Наконец он сообщил нам, в чем дело. Накануне Самарин-Филипповский подписал приказ о назначении Казанского командующим армией крестьянского ополчения. Воронович был отстранен от командования [63] за самовольный отъезд на переговоры к Деникину.
Таким образом, не прошло и двух месяцев с тех пор, как мы сошли на берег в Гаграх и впервые переступили порог дворца принца Ольденбургского, а вот уже все командные высоты КОЧ в наших руках: Казанский — командующий армией, Фавицкий — начальник штаба, я — комиссар фронта.
Евгений Сергеевич Казанский — член партии с 1917 года. За боевые заслуги он был награжден двумя орденами Красного Знамени и боевым почетным оружием.
Так же как и Фавицкий, он был, что называется, «военной косточкой». В 1918 году он был начальником Школы красных командиров во Владикавказе, после гражданской войны окончил Высшие военные курсы при академии имени Фрунзе, был начальником Управления военно-учебных заведений РККА, занимал ряд ответственных должностей в армии, в 1937 году пал жертвой клеветы.
Что ему ставили в вину?
Я этого не знаю. Мне в ту пору, предъявили обвинение «в отсутствии бдительности» по отношению к моим товарищам Казанскому и Фавицкому.
Я убежден, что их не в чем было обвинять.
Они всегда действовали, как им подсказывала революционная совесть.
Первую ночь в Туапсе я провел на превосходной черноморской даче, именуемой «вилла Евгения». Мебель, обшитая шелком, зеркала, ковры, в которых утопали ноги, — эта баснословная роскошь, с которой я, молодой рабочий, впервые воочию столкнулся, навела на размышления. Вспомнилась жизнь на шахте, особенно день, когда я впервые пришел в контору, получил шахтерскую лампочку, спецовку. Мне сказали, что я буду работать с забойщиком Александром Саенко, который сидел вместе со мной в армавирской тюрьме.
— Ну вот, ты теперь настоящий шахтер, — улыбаясь, сказал тогда Саенко.
И меня поразило, что пожилой, бывалый человек нашел нужным прийти ко мне, мальчишке, чтоб ободрить и напутствовать меня в первый день. [64]
— Вместе сидели, — сказал он. — Это на всю жизнь запомнится.
И я запомнил эти слова и его добрую тяжелую руку, опустившуюся на мое плечо.
— Ничего, парень. Шахтерское племя хорошее, не робей.
...Моя первая шахта. Полумрак, запах сырости, стук вагонеток, фырканье лошадей... Саенко лезет впереди меня в забой, а я, пропустив лямку между ног, повесив лампочку на шею, тяну санки вслед за Саенко. Вот, сидя на согнутых ногах, он сплеча рубит пласт, от пласта откалываются куски угля, а я подбираю их, оттаскиваю груженые санки, вновь возвращаюсь...
Вот мы сидим у продольного штрека на вагонетках с углем. Я смотрю на других забойщиков и саночников и вижу, что лица их покрыты черной угольной пылью, только зубы сверкают. «Значит, и я такой же черный», — мелькает мысль. Чувствую себя совершенно разбитым, болят шея, плечи и колени, но не подаю вида. Шахтерская жизнь. Тяжелый это был труд, но простые люди, товарищи окружают меня, и вместе с ними я готов переносить любые испытания.
Где-то теперь дядя Саша? Наверное, в Конной армии. Воспоминания обострили чувство ненависти к неизвестному мне хозяину «виллы Евгения», олицетворявшему в моих глазах мировую буржуазию.
...Заснул только под утро и, как мне показалось, сразу же был разбужен Сафоновым, который звал меня и Фавицкого смотреть сформированный им «железный полк». Придя на площадь, мы увидели построенный в каре полк Сафонова. Одетые в новенькие английские мундиры, бойцы выглядели бодро. В глаза бросились нашитые на рукава черные ленточки из блестящего сатина.
— А это еще что такое? — спросил я Сафонова.
— В самом деле, что это значит? — рассердился Фавицкий.
— Да ведь полк-то железный, — пояснил нам Сафонов без какого бы то ни было замешательства.
Мы признали полк Сафонова «железным», однако велели спороть черные нашивки. [65]