Первые успехи
Мы сидели на берегу и, перематывая портянки, обсуждали детали происшедшего и радовались, что захватили заставу, мост и оружие противника.
Не прошло и часа, как явился Саблин с 28 бойцами. [33] Он встретился с разведкой Казанского, которая сообщила, что первая, вторая и третья дружины обратили левый фланг противника в бегство. Партизанский отряд, посланный в обход, овладев селением Ахштырь и соединившись с частями первой и третьей дружин Скобелева и Казанского, занял мост через реку Мзымту у селения Молдаванки. Другой отряд партизан, находившийся в селении Пиленково, подошел к поселку Ермолово. Противник был деморализован, солдаты сдавались в плен, большинство офицеров бежало.
Сведения о готовящемся наступлении «зеленых» поступили сюда, должно быть, несколько раньше и изрядно испугали белых. Говорили о целой армии партизан, двигающейся в обход, — вот почему застава белых решила не оказывать нам сопротивления. Небольшая часть офицеров ушла из деревни, как только рассвело, а бойцы остались. Это и были те, за которыми ходил Саблин. Мы решили двигаться к Адлеру. Наш отряд насчитывал уже свыше 70 человек.
Как только мы вступили в следующую деревню, к нам примкнули еще 65 бойцов. Оказалось, что все это мобилизованные белыми бывшие красноармейцы. Таким образом, в то же утро в нашем отряде стало уже свыше 130 человек — отряд вырос в 10 раз. Большинство бойцов получило новое английское обмундирование, запаслось продовольствием, пулеметными лентами и патронами. Теперь все наше имущество и пулеметы «максим» мы везли на двуколках.
К двенадцати часам дня разведка, высланная нами, сообщила, что белые еще на рассвете оставили Адлер. Один из партизанских отрядов опередил нас и преследовал противника. Дружины Скобелева и Казанского уже спустились с гор, и мы прибавили шагу, чтобы войти в Адлер вместе с ними.
Когда на подходе к Адлеру в наш отряд влилось еще несколько десятков человек, ефрейтор, идущий в первой шеренге, спросил меня:
— Товарищ командир, можно затянуть песню?
— Давайте! — разрешил я и с удовольствием оглядел свой отряд. [34]
Колонна выглядела внушительно.
При вступлении в город мы строим бойцов в шеренгу, справляемся, кто они, откуда, и получаем ответы: рабочий, бывший красноармеец, казак, учитель, крестьянин. У некоторых каратели перебили семьи. Большинство — рабочие и бывшие красноармейцы. Много молодежи, но есть и седобородые старики. Вчерашние бойцы белой армии утверждают, что их мобилизовали насильно и они давно мечтали перейти к партизанам. Это вселяет в нас еще больше уверенности, что народ пойдет за нами. Мы двигаемся под неярким зимним солнцем, которое, однако, пригревает лицо и руки. Перекликаются бойцы, лязгает оружие, скрипят колеса двуколок, цокают копыта трофейных коней...
— А вы не боитесь, что ваши новые бойцы-деникинцы, взяв оружие, сбегут от вас? — спросил меня Рухадзе.
Этот вкрадчивый господин с аристократической внешностью, с улыбкой, застывшей на лице, был комиссаром грузинского меньшевистского правительства в КОЧ. Не в пример Самарину-Филипповскому, он был человеком деятельным и догнал нас на подходе к Адлеру в своем автомобиле.
— Вы ошибаетесь: это бывшие красноармейцы, — сказал я, на мгновение забыв, кто такой Рухадзе и в какой мере мое сообщение могло обрадовать его.
— Ну и что же?
— Чего же бояться? — вырвалось у меня. — Все они рабочие и крестьяне. Им с белой армией не по пути.
Рухадзе молчал. Я поднял голову и, увидев его дежурную улыбку, белые руки барина, осекся.
— Люди чувствуют, что надо идти с нами, — поправился я, подумав, что и самому Рухадзе с нами не по пути.
— Белые удирают от нас без оглядки, — продолжал я, — и бегут главным образом офицеры, а бойцы, как вы видите, остаются.
— А если среди этих бойцов найдутся большевики и начнут агитировать против демократической республики? — зондировал почву Рухадзе. [35]
— Конечно, мы должны за этим следить.
— Как же вы следите?
— Мы не допускаем никакой агитации.
— Нужно быть осторожней.
— Мы достаточно осторожны.
— Хочу сказать вам откровенно, — продолжал Рухадзе, — что меня главным образом пугает во всем этом. Мы вооружаем людей без разбора и можем оказаться во власти анархии. Это серьезная опасность для социализма, для демократии.
Он ждал моего ответа.
— Да, да, — сказал я, — мы не должны оказаться во власти анархии.
— Пока у нас аграрный вопрос не решен, анархия будет развиваться и захлестывать нас, — продолжал Рухадзе. — Именно на этой почве к нам неизбежно прокрадывается российский большевизм. Мы должны жестоко бороться с этим.
— А как можно разрешить аграрный вопрос, если не отдавать землю крестьянам? — спросил я.
— Мы требуем от крестьянства временных жертв, — напыщенно отвечал Рухадзе.
Мне очень хотелось сказать Рухадзе все, что я думал по поводу его лживых разглагольствований об аграрном вопросе. Меньшевиков пугали крестьянские восстания, охватившие постепенно значительную часть Грузии. В начале революции крестьяне надеялись освободиться от кабалы помещика. Меньшевики обещали им помочь добиться земли. Но когда крестьяне увидели, что на самом деле меньшевики хотят спасти помещичью собственность, грузинская деревня заволновалась. То и дело вспыхивали восстания. Восставшие боролись за немедленную конфискацию всех частновладельческих, монастырских, церковных земель, явочным порядком захватывали их. Меньшевики огнем и железом подавляли крестьянские восстания. В ответ на жестокости и зверства люди уходили в партизаны. А теперь Рухадзе приходилось вооружать этих партизан и повстанцев, и он боялся оказаться во власти «анархии». Однако он улыбнулся.
— Бодро шагают, — сказал он. — И настроение неплохое. [36]
— Это настроение о многом говорит, — поддержал я. — И право, они будут драться, как львы, за тех, кто им даст землю и свободу.
— КОЧ к этому и стремится, — «разъяснил» мне Рухадзе. — Вы должны довести до сознания каждого, что мы воюем за демократическую республику Черноморья, за социализм.
— Конечно, мы будем разъяснять эти задачи.
Я не мог продолжать этот лицемерный разговор и обернулся к идущему в первой шеренге ефрейтору.
— А ну, затягивай!
Ефрейтор затянул «Чубарики-чубчики», и песню подхватил весь отряд.
Я смотрел на Рухадзе и думал: «Ах ты, старая меньшевистская крыса! Все вы прикрываетесь словом «социализм». Но это не мешает вам валяться в ногах у буржуазии, верой и правдой служить иностранным интервентам. Разве вам нужен социализм? Вы прежде всего честолюбцы. Вам нужны портфели министров. Разве мы не знаем, как меньшевики в грузинском правительстве торгуют свободой и честью своего народа? Или вы думаете, что у нас память коротка?»
...Вдоль нашего пути — одноэтажные домики, прячущиеся в глубине запущенных садов. Многие дома разрушены или полуразрушены. На улицах не слышно даже собачьего лая. Жители попрятались, не понимая, что произошло на рассвете, кто пришел в деревню и чем это им угрожает. После прихода к власти Деникина они уже привыкли ко всему: крестьян преследовали за пользование земельными участками, переданными Советской властью в руки бедноты, реквизировали хлеб, фураж, отбирали скот. На приказ Деникина о мобилизации пятнадцати возрастов народ ответил массовым уходом в горы. Это вызвало новые карательные экспедиции. С тех пор все, кто остался в деревне, прятались, едва какой-нибудь вооруженный отряд показывался на дороге.
Но пронырливые, одетые в отрепье мальчишки, узнав, что мы «зеленые», оповестили об этом всю деревню раньше, чем отряд вышел на площадь. Старики, [37] женщины с детьми на руках и подростки толпятся на улице. А через несколько минут к нам уже бегут, вливаются в наши ряды партизаны. Мы вооружаем их на ходу. В наших двуколках полно ящиков с пулеметными лентами, патронами, винтовками.
Лео Рухадзе не слишком радуется этой «анархии». Он садится в свою машину и уезжает.
Вот и Адлер. Слева шумит прибой, справа равнина, покрытая мелким вечнозеленым кустарником, вдали синеют горы, сияют озаренные холодным зимним солнцем их снежные вершины. Природа прекрасна. Но городок лежит перед нами пустынный и серый. За длинными унылыми заборами прячутся одноэтажные, точно ослепшие, с закрытыми ставнями дома. На окраине города мы останавливаемся и ждем подхода Томашевского, Фавицкого и Казанского. «Каково же будет их удивление, — думаю я, — когда они увидят мою армию, которая всего лишь сутки назад состояла из небольшой горстки людей».
И в самом деле, Казанский, Фавицкий и Томашевский, подойдя ко мне, разводят руками. Выясняется, что они несколькими минутами раньше нас пришли в Адлер, оставив свои дружины в полукилометре от города. Их дружины тоже изрядно выросли.
— Молодцы! На ходу создали дивизию, — говорит Фавицкий.
— Молодцы, молодцы, — ворчит Томашевский. — А где же вы высадили свой десант? Разве мы так договорились?
— Но и так получилось неплохо, — выручает меня Фавицкий.
Гордясь перед товарищами своими успехами, мы с Игорем берем с двуколок консервы, хлеб, сушеную рыбу и раздаем по группам. Подходит унтер-офицер и спрашивает, можно ли оставшимся в Адлере деникинским солдатам пристать к нашему отряду.
— Собирайте всех, кто есть, постройте вот здесь, [38] у колодца, разбейте повзводно и доложите, — говорю я.
Через полчаса в центре площади, возле колодца с его традиционным журавлем, построена новая воинская часть и старший унтер-офицер докладывает:
— Товарищ Шевцов, воинская часть в количестве ста восьмидесяти человек разбита повзводно.
— А откуда вы знаете, что я Шевцов?
— Есть тут у нас ребята, которые знают вас по Армавиру.
— Вот как, по Армавиру? — встревожился я. — Пойди позови этих ребят ко мне.
Что могли знать обо мне бойцы моего отряда? Они знают, что я большевик? Испытующе смотрю в лица бойцов, которых приводит старший унтер-офицер. Они поглядывают исподлобья. Подобие улыбки мелькает на их твердых, обветренных, заросших светлым пухом лицах. Все они молодые люди.
— Откуда вы меня знаете?
— Так ведь вы были комиссаром Лабинского отдела, — говорит один из них.
— Это ты что-то путаешь, — возражаю я.
— Как же путаю, товарищ Шевцов? — говорит мне боец. Его простодушное лицо выражает явную обиду.
— Вы, ребята, поменьше разговаривайте, — внушаю я строго. — Будет время, будем живы, тогда поговорим и о прошлом, и о будущем. Понятно?
— Понятно... Есть поменьше разговаривать! — отвечают мне хором.
Томашевский и Фавицкий быстро распределяют бойцов по частям. Первой, третьей дружинам и одному из отрядов приказано выступить в обход к Хосте и Мацесте. Наш отряд пойдет в авангарде на Сочи.
К Мацесте мы подходим поздно вечером, размешивая сапогами жидкую грязь. Обстановка уже ясна. Фронта противника не существует. Белые отступили к Сочи в полной уверенности, что линия обороны прорвана значительно превосходящими силами Грузинской республики, хотя деникинцы и [39] мало верят в то, что меньшевистские войска способны выступить против них в открытую. С другой стороны, им трудно поверить, что «банды зеленых» могли в одни сутки вытеснить их из Адлера. Сочинский белогвардейский штаб ждет подкреплений и, кажется, принял решение держаться в городе до последнего патрона. Мы преследуем противника по пятам.
Весть о наступлении молниеносно разносится по окрестным селам. Откуда-то появляются на нашем пути мужчины и женщины. Они приветственно машут нам платками и шапками. Это они спиливали деревья около дороги, устраивали завалы, перерезали телеграфные провода, мешая отступлению белых. Лица их неразличимы в темноте, но мы знаем: это наши друзья. В этой массовости нет ничего удивительного. Партизанское движение уже имеет здесь свою историю, своих героев, своих организаторов.
В Хосте мы узнали, что незадолго до нашего прихода группа партизан с боем ворвалась в город, разоружила не успевшую бежать часть гарнизона белых. Эта группа хостинских партизан влилась в наш отряд. В селении Пластунки Сочинского округа весной 1919 года партизаны разбили карательный отряд полковника Чайковского, командир отряда был убит. Этот отряд состоял из одного батальона пехоты, одной офицерской роты при двух орудиях и пулеметах. Партизанские отряды под командой Логинова, Цвигуна, Москвичева, Потарина, Пояркова, Зимина, Балонкина и командира взвода Барибана проявляли чудеса храбрости.
Зная, что карательный отряд будет проходить мост у деревни Волковки, партизаны заняли оборону, и как только каратели взошли на мост, таща за собой пулемет системы «максим», партизаны открыли ружейный огонь с обеих сторон реки и с криком «ура!» ринулись на карателей. Такая неожиданность привела карателей в полную растерянность. Белые в панике бежали, оставив партизанам пулемет и значительное количество винтовок. Это было первое боевое крещение волковского отряда со столь замечательными успехами. Так добывали партизаны себе вооружение. [40]
Мы тогда не умели рассказывать о наших героях гражданской войны — партизанах. У нас не было ни газет, ни грамотных людей, которые могли бы написать об их подвигах. Многие из этих героев так и остались неизвестными.
В то время мы еще и сами не знали, какие огромные силы поддерживали нас. Радио-телеграфная и телефонная связь представлялась нам далекой мечтой — мы обходились только разведкой. Поэтому, вступив в Хосту, мы удивились, с какой быстротой партизаны отовсюду стекались к нам. За полчаса в отряд влилось до сотни хостинских партизан. Они просили нас подождать тех, кто еще не спустился с гор. Но ждать было нельзя, надо идти вперед, чтобы завершить победу.
Когда наш отряд подходил к Мацесте, мы остановились в ожидании донесений разведки, высланной Фавицким еще из Адлера. Наконец разведка вернулась и донесла, что белые укрепились на правом склоне горы. Фавицкий и Казанский пошли в обход, а я приказал своему отряду рассыпаться в цепь от самого моря по склону горы. В резерве мы оставили небольшую часть с двумя пулеметами. Кроме того, у самой дороги, на повороте, замаскировались наши бойцы с двумя станковыми пулеметами.
Невдалеке, в одной из дач, белые оставили свой госпиталь. Топая сапогами и гремя оружием, мы ворвались в эту дачу; нас встретили три сестры милосердия в белых косынках.
— Нельзя ли потише? — сказала одна из них, улыбаясь.
— А здесь раненые? — спросил я.
— Нет. Раненых вывезли.
— Почему же потише? Мы вам помешали? Вы не успели убежать с белыми?
— Нет! Мы остались, — сказала девушка, желая внушить нам мысль, что они остались по собственному желанию.
Не очень-то мы верили в то время интеллигенции. [41]
Считая, что медицинский персонал остался здесь просто потому, что не успел убежать, я, однако, не хотел спорить.
— Ну, что ж, теперь поработайте для нас. Как вы на это смотрите?
— Медицина принадлежит больным вне зависимости от их политических убеждений, — сказал появившийся в дверях врач.
— Мы обязаны обслуживать всех больных и раненых, — поддержала его сестра.
— Вот и прекрасно!
Я обошел их всех поочередно, пожимая им руки и приглядываясь, нет ли у них оружия. Но оружия, очевидно, не было.
Когда наши мирные переговоры с врачебным персоналом шли к концу, во дворе раздались выстрелы.
Я выскочил в темный, как погреб, сад. Над моей головой пролетела пуля. Бойцы окружили меня, и мы стали пробираться от дерева к дереву. Вдруг откуда-то, очевидно с соседней дачи, прострочила пулеметная очередь. Это работали наши пулеметчики. Но кто им разрешил себя обнаруживать? Дача была прекрасно пристреляна белыми, и им ничего не стоило подавить огонь с нашей стороны. Опасаясь этого, я вбежал в дом и поднялся на второй этаж. Застекленная терраса была обращена фасадом к горе, занятой белыми. На террасе возились пулеметчики. Оказывается, они самовольно оставили пост у шоссе, пошли на дачу, притащили за собой пулемет и открыли огонь: анархические проявления «свободы личности» так и лезли из всех щелей. Это приводило иногда к роковым последствиям.
— Кто вам разрешил?! Где Дмитриев?.. — начал было я, но раздался оглушительный взрыв. Снаряд разорвался посреди террасы. Я стоял в дверях, и меня отбросило в соседнюю комнату воздушной волной.
...Когда я пришел в себя и вскочил, дым и пыль уже рассеялись. Стояла тишина. Пол террасы был пробит снарядом, три пулеметчика лежали у пулемета. Они были убиты на месте. Я с ужасом смотрел, как гипсовая бледность постепенно заливает [42] добродушные безусые лица, как беспомощно и неподвижно лежат их натруженные руки. Это были замечательные ребята...
В дверях уже толпились бойцы, снимая шапки. Они и сейчас не понимали, что произошло.
Я мог только развести руками и спустился вниз в поисках истинных виновников гибели пулеметчиков. В просторном белом вестибюле на постаменте стояла мраморная статуя. («Венера Медицейская», — пояснил мне потом Игорь Саблин.) Здесь толпились, сбившись в углу, точно овцы, какие-то дрожащие от страха люди. Медсестра, прибежавшая из госпиталя, отпаивала их валерьянкой.
— А вы кто такие? — крикнул я в ярости. — Вы что здесь делаете?
— Этот вопрос мы могли бы скорее адресовать вам, — путаясь в словах, произнес высокий человек с черной холеной бородкой.
— Вот как? Но кто же вы?
— Я владелец дачи Зинзинов.
Оказывается, хозяин дачи с челядью и гостями прятался до сих пор в подвале своей великолепной дачи.
— «Владелец дачи», — проворчал я, — бывший владелец.
До этого красоты Черноморского побережья не волновали нас, ими некогда было любоваться. Мысль о том, что рабочие и крестьяне отвоевывают у белогвардейцев будущую здравницу нашего народа, пришла к нам не сразу. Вид бледного, трясущегося владельца дачи Зинзинова навел меня на мысль о том, что теперь все эти роскошные дачи и санатории, приспособленные к обслуживанию богачей, будут принадлежать народу.
Что делать с этим бывшим владельцем, я не знал. Только к вечеру мы узнали, что хозяин дачи Зинзинов — эсер. Вряд ли ему, стороннику экспроприации, показалось справедливым, что у него забрали его роскошную, прекрасно меблированную дачу.
Мы поговорили об этом с Игорем Саблиным.
— Я бы его арестовал, — сказал я.
— Допустим, что ты его арестуешь. А Воронович тебя спросит, зачем ты это сделал. [43]
Я махнул рукой и подошел к статуе.
— Венера Медицинская, говоришь? — обратился я к Игорю Саблину.
— Медицейская, — поправил он.
— А я думал — Медицинская. Это больше бы подошло.
— Почему? — удивился Игорь.
— Потому что здесь будут теперь лечиться простые люди.
— Для этого им не нужна богиня.
— Все нужно. Люди ничего не имели, а теперь они получат все.
Игорь рассмеялся.
— Пусть уж лучше хозяева возьмут своих богинь и убираются отсюда.
На рассвете мы узнали, что белые оставили занимаемые ими на горе позиции и, едва дружины Казанского и Фавицкого зашли им в тыл, отступили к Сочи. С восходом солнца наш отряд направился по берегу моря. Персонал госпиталя с госпитальным имуществом двинулся вслед за нами. Зинзинов с его гостями остались у нас в тылу, и я никогда уже больше не мог узнать, куда девался хозяин одной из прекраснейших вилл Черноморского побережья вместе с Венерой Медицейской и со всем его имуществом. Зато к нашему имуществу прибавились две горные пушки (но к ним не было снарядов), три станковых пулемета, четыре запряженные пароконные повозки, на которых мы везли продовольствие и нескольких раненых, которые примостились среди разных грузов.
На подступах к Сочи мы соединились с остальными. Наш полевой штаб расположился на даче известного на Кубани фабриканта и помещика Николенко. По случаю победы мы выпили обнаруженного в подвале шампанского. Все были веселы. Фавицкий, подшучивая надо мной, спросил, правда ли, что я, как утверждает Саблин, привез ему в подарок «медицинскую Венеру».
— Ничего подобного. У меня есть для тебя другая богиня, я тащу ее от самого Адлера. Правда, она немного повреждена, но ребята говорят — пустяки. Эта богиня нам еще послужит. [44]
— Какая еще богиня?
— Богиня артиллерии — пушка.
— Где же она?
— А вон там, под деревом, — показал общепризнанный начальник нашей артиллерии Дмитриев.
Фавицкий вышел к воротам, внимательно осмотрел орудие.
— А есть провод? — спросил он.
— Чего у нас нет... Все есть, — сказал Дмитриев, также гордясь нашими достижениями.
— Тащи сюда.
Когда притащили круг провода, Фавицкий тщательно прикрепил орудие к дереву, открыл затвор, вложил снаряд и, приказав бойцам отойти подальше, выстрелил. Крепление порвалось, и орудие откатилось назад. Бойцы захохотали.
— А ну еще наддай!
— Ай да пушка!
— Богиня артиллерийская!
Пушка была безусловно неисправна, и стрелять из нее — значило рисковать жизнью. Фавицкий вздохнул, приказал передать по цепи, что стрелять из пушки нельзя, так как надо экономить снаряды.
— Вот так богиня!
— С ней легко угодить на тот свет.
Вернувшись на террасу, мы все еще шутили по поводу истории с «богиней», когда телефонист доложил, что провод нашего телефона включен в телеграфную линию и слышно, как белые вызывают штаб. Томашевский подошел к телефону и взял трубку. Закрывая мембрану ладонью, он пояснил нам:
— Они закрепили позиции на правом берегу речки. По данным разведки, части их состоят глазным образом из офицеров и казаков-кубанцев. Учтите, они собираются произвести артиллерийский обстрел.
В эту минуту даже мы услышали, как начальник боевого участка белых, надрываясь, кричит в трубку: «Быстрее давайте подкрепление. Партизаны вторым отрядом спускаются с гор и обходят нас!» Из штаба ему кто-то отвечал: «Откуда же я вам возьму подкрепление? Офицерский полк снялся и на машинах [45] уехал в Туапсе. Все резервы посланы на Раздольную. И вообще, для чего вам подкрепление? Разве у вас недостаточно сил, чтобы расправиться с этими полураздетыми бандами?»
Томашевский не стерпел обиды и вмешался в разговор:
— Мы вот вам покажем, белая сволочь, какие мы полураздетые банды!
Что-то звякнуло в трубке, и разговор прервался. Мы долго прорабатывали Томашевского за отсутствие выдержки, но того, что мы узнали, было достаточно: все войска белых были сосредоточены на участке реки Раздольной, следовательно, город Сочи беззащитен, резервов нет, растерянность полнейшая, никакого артиллерийского обстрела не будет. Наше совещание о дальнейших действиях было коротким. Мы решили произвести демонстрацию на фронте у реки Раздольной и послать отряд в обход Сочи.
— Стройся! — была дана команда.
Бойцы построились, вышли на шоссе и устремились вперед. Наш отряд производил впечатление настоящей, боеспособной воинской части, и мы гордились этим. Каждый из нас старался подтянуться, выровнять ряды, маршировать как положено.
На окраинах Сочи шли ожесточенные бои.
1 февраля мы вошли в поселок Нижне-Раздольный и в Худяковский парк. Деникинцы отступили к селению Уч-Дере. Особенно упорное сопротивление было оказано возле Мацесты. Схватки и стычки с врагом, в которых нам пришлось принимать участие, научили нас многому. Основательно поредели наши ряды. Много могильных холмов осталось на нашем пути, многих товарищей, отличившихся в этих боях, пришлось отправить в госпиталь. Но мы победили.
2 февраля 1920 года вторая дружина, впитав в себя отряды местных партизан, спустилась с гор, ворвалась в город и заняла вокзал. Части белых, оборонявшие Сочи на реке Раздольной, оставили свои позиции без значительного сопротивления. Защищались только небольшие группы, не успевшие [46] отступить. Почти одновременно отряд партизан под командой Викентия Антоновича Балонкина занял местечко Дагомыс и соединился с одним из батальонов.
Едва наши войска заняли Сочи, как туда проехали на автомашине Лео Рухадзе и Воронович, спешившие занять комфортабельную сочинскую Ривьеру для аппарата «Комитета освобождения Черноморья». Они в тот же день разослали повсюду телеграммы, что город Сочи занят крестьянским ополчением «Комитета освобождения Черноморья». Я был назначен заместителем коменданта города Сочи.
Я не понял тогда, почему меня назначили заместителем. Коменданта не было. Я выполнял обязанности коменданта, но подумал, что мне не слишком доверяют.
Оказалось, не совсем так.
Через несколько дней нас вызвали на заседание КОЧ, где командующий ополчением Воронович поздравил нас с победой. Однако он тут же заявил, что дисциплина в армии пошатнулась, в частях ведется большевистская агитация, а некоторые командиры начали проявлять анархистские наклонности. Он внес предложение назначить в армию комиссара, вменив ему в обязанность воспитательную работу в частях.
Этим комиссаром неожиданно назначили меня. Саблин был утвержден председателем революционно-следственной комиссии.
Мы с Саблиным обсудили это событие. Да... Наше продвижение по служебной лестнице становилось угрожающим, мы пользовались доверием тех, кто не пользовался нашим доверием, и это рано или поздно должно было раскрыться. Не без удовольствия я выехал на фронт, подальше от глаз и ушей КОЧ.
Воронович был прав. Влияние коммунистов на солдат армии КОЧ заметно усилилось.
Хотя командующим армией числился Воронович, но он, конечно, сидел в Сочи, в Ривьере. Делами фронта вершил Владимир Викторович Фавицкий. Комиссаром на фронт поехал я.
Вскоре Екатеринодарский военно-революционный штаб, узнав из доклада командира партизанского [47] отряда Фадеева о создании в районе Новороссийска «Советской зеленой армии», руководимой Реввоенсоветом, и о возникновении «Комитета освобождения Черноморья», написал Реввоенсовету этой армии:
«Взаимоотношения ваши с комитетом «Освобождения», — говорилось в ней, — должны исчерпываться сношениями с коммунистами, работающими под флагом этого комитета. Вы должны оказать влияние на наших товарищей в том смысле, чтобы через посредство их получать от комитета вооружение, снаряжение и т. п., но последнее нужно стараться получить единовременно, ибо с объявлением Геленджикского или Туапсинского округа советским, само собой разумеется, комитет встанет на дыбы»{13}.
Складывалось интересное и весьма типичное для партизанской войны положение.
Вооружение, снаряжение, обмундирование «Комитет освобождения» получал у англичан и в свою очередь снабжал и вооружал «Зеленую армию». Англичане даже не догадывались, что вооружают и обмундировывают большевиков, которых они боялись как огня.
Впрочем, нельзя сказать, что они вовсе ни о чем не догадывались.
7 февраля 1920 года в Сочи прибыл и стал на рейде военный корабль. Как комендант города, я приказал выслать на берег пулеметную команду. Люди были одеты в английское обмундирование. В английскую форму нарядился и я.
От эсминца отчалила моторная лодка и, вспенивая за собой горбатую волну, помчалась к пристани. Из лодки вышел дородный седовласый английский генерал, а за ним русский офицер. Это был генерал Киз — представитель английской миссии на юге России со своим переводчиком.
Видя перед собой человека в английской форме, Киз приложил к головному убору белую, холеную руку с длинным ногтем на мизинце. Он спросил меня о чем-то по-английски. Я не ответил, так как не понял вопроса. Тогда офицер перевел мне вопрос: [48]
— Генерал Киз интересуется: где русские?
— Перед вами стоит русский офицер.
Переводчик хитро прищурился.
— Но ведь русские оставили Сочи.
— Из Сочи ушли деникинцы, которых мы, армия «Комитета освобождения Черноморья», преследуем по пятам.
Офицер перевел мой ответ. Генерал нахмурился.
— А какое участие принимают во всем этом безобразии грузины? — спросил он.
— Никакого, — сказал я.
— Может ли генерал Киз говорить с представителями «Комитета освобождения»? — спросил меня офицер.
— Пожалуйста.
Я пригласил генерала следовать за мной в Ривьеру. Мы прошли, как на параде, мимо стоявших шеренгой наших солдат.
— Почему они все одеты в английскую форму? Это грузины вас снабжают?
— Нет. Мы сами захватываем у деникинцев склады с английским обмундированием и одеваем и обуваем своих бойцов.
Генерал посмотрел на меня косо и пожал плечами. Придя в здание «Комитета освобождения», он начал переговоры с Самариным-Филипповским, Вороновичем и Чайкиным. Переговоры велись через переводчика, но Самарин-Филипповский пригласил на эти переговоры также и Саблина, владевшего английским языком. Саблин не принимал участия в разговорах, но следил за тем, что говорят между собой генерал Киз и переводчик.
В это время угроза потери портов Новороссийска и Туапсе стала реальностью. Англичане высказывали опасение, что через несколько дней они лишатся возможности вывезти со складов Новороссийского порта запасы английского обмундирования, снаряжения и боеприпасов и все это попадет в руки большевиков. Говорили они и о том, что может быть сорвана эвакуация войсковых частей в Крым, на помощь крымской группировке белых. Крым был единственным местом, откуда российская контрреволюция еще надеялась с помощью союзников начать [49] новый поход на Москву. Это заставляло английское командование задуматься.
Едва кончилось совещание, Игорь Саблин сообщил нам, что генерал Киз предложил Самарину-Филипповскому прекратить военные действия против Деникина, заверяя, что английское командование добьется от Деникина отвода «добровольческих» частей до Новороссийска. Самарин-Филипповский заартачился, не без воздействия Фавицкого. Он заявил, что переговоры могут возобновиться, только когда «добровольческая» армия уйдет с территории Черноморья и даст возможность организовать «демократическую республику».
Я хорошо помню, как Фавицкий сказал мне:
— На старика еще можно воздействовать. Ну, а Воронович... На этом пробы ставить негде.
Руководители КОЧ тогда не подозревали, что Фавицкий, как и другие офицеры, послан в Черноморье Кавказским краевым комитетом РКП(б). Не подозревал об этом и Воронович. Позднее, когда Воронович бежал за границу, он выступил со статьей в журнале «Архив русской революции» под названием «Между двух огней» (Берлин, 1922 год). В этой статье Воронович писал:
«Все рекомендованные мне тифлисскими (эсеро-меньшевистскими. — И. Ш.) парторганизациями офицеры, за исключением одного, оказались не только плохими специалистами, но и крайне непорядочными людьми, благодаря которым крестьянскому ополчению пришлось впоследствии пережить немало невзгод. Казачий офицер Томашевский, называвший себя эсером, на самом деле сочувствовал коммунистам и состоял в связи с Кавказским комитетом РКП(б). Двое из командиров дружин — Скобелев и Казанский — и помощник начальника штаба Шевцов были также скрытыми коммунистами и руководствовались в своих действиях секретными инструкциями большевистского комитета».
Исключением, в представлении Вороновича, был «артиллерийский капитан Фавицкий, выдающийся во всех отношениях офицер, который на своих плечах вынес все тяжести освобождения территории Черноморской губернии». [50]
В действительности Фавицкий не был «исключением». Нам, товарищам Володи Фавицкого, была хорошо известна его истинная роль. Владимир Викторович Фавицкий также выполнял задание Кавказского краевого комитета РКП(б).
Забегая вперед хочется сказать о его судьбе.
В марте 1920 года, после переименования крестьянского ополчения в Красную Армию Черноморья, Фавицкий был назначен начальником штаба армии. Затем он был назначен начальником штаба 50-й дивизии. В апреле 1920 года принял командование 3-й бригадой 34-й дивизии. После слияния 34-й и 9-й дивизий назначен комбригом 26-й стрелковой дивизии. Участвовал в ликвидации бело-зеленых банд на Кубани, вступил в партию, был направлен на учебу в Военную академию имени Фрунзе, которую окончил в 1924 году. По окончании академии был командиром дивизии Ленинградского военного округа, начальником Научно-исследовательского артиллерийского института в Ленинграде, начальником кафедры бронетанковых войск в академии имени Фрунзе. В июле 1937 года он был без всяких оснований репрессирован и погиб.