Командир атакует первым

Если от нашего аэродрома по компасу взять курс 330°, то до Берлина — около ста километров. Полетного времени — восемнадцать минут. Сто километров и тысячи пройденных... Восемнадцать минут и четыре года войны. И эти сто километров нужно было пройти, провоевать, преодолеть в жестоких боях.

Фашизм, оставив следы тягчайших преступлений под Москвой и Ленинградом, на Керченском полуострове, в Белоруссии, на Украине, в Молдавии и Польше, — всюду, куда ступал его кованый сапог, страшился возмездия. Фашистские главари издавали приказ за приказом, рассылали в войска воззвания и призывы «сражаться до конца» за фюрера. Но тот же фюрер в одном из своих воззваний, уже не надеясь на войска, требовал расстрела на месте каждого, независимо от чина и занимаемого положения, кто даст приказ на отход или отступит. Были созданы специальные суды, которые выносили смертные приговоры без всякой проверки. Верховное командование издало также приказ о репрессиях по отношению к семьям тех солдат и офицеров, которые сдадутся в плен советским войскам.

Для запугивания армии и населения гитлеровская клика в полной мере использовала такие поднаторевшие в кровавых делах учреждения, как гестапо и эсэсовские части. Гитлер скоропалительно менял своих командующих, назначал на высшие военные посты самых отъявленных национал-социалистов. Вокруг обороняющегося Берлина сосредоточивались все силы, какие только могла собрать гитлеровская верхушка.

Все это учитывало советское командование в подготовительный период Берлинской операции. В начале апреля мы еще не знали, сколько времени нам отведено на [220] подготовку, но хорошо ознакомились с задачами. Эти дни, хотя и проходили без активной боевой работы, были далеко не самыми легкими для меня, молодого командира прославленной авиационной части.

Полк, пройдя в сражениях Сталинград и Курскую дугу, был сплоченным, дружным боевым коллективом. Более десяти летчиков стали Героями Советского Союза, и почти все, даже недавно прибывшая молодежь, имели боевые награды. На таких асов, как Евгений Меншутин, Николай Дунаев, Гари Мерквиладзе, Виктор Усов, Николай Шутт, можно было положиться в любой самой сложной боевой обстановке. Набирала силу и молодежь. Анатолий Турунов, Алексей Комаров, Алексей Иванюк, Виктор Лебедев, Станислав Внуков, Владимир Кондратьев в боях уже показали себя с самой лучшей стороны. Сказывались, конечно, недостаток опыта и нетерпеливость молодости, но Желания драться с врагом, боевой активности — хоть отбавляй.

В полку подобрался и замечательный инженерно-технический состав. Инженер полка майор С. И. Бабин, инженер по вооружению капитан И. И. Хорольский, техники звеньев, механики самолетов, специалисты по радио, спецоборудованию делали все возможное, а порой и невозможное, чтобы самолеты всегда были в готовности к вылету.

Не могло быть претензий и к работе штаба. Хотя начальник штаба майор Устинов еще не прибыл в полк после ранения, полученного при артобстреле, с его обязанностями успешно справлялся помощник начальника штаба майор А. А. Зудилин.

С ним и майором Кузьмичевым мы тщательно планировали работу на каждый день. С летным составом изучался район предстоящих боев. Как всегда, обобщался опыт лучших летчиков. Появились первые сведения о новинке фашистской авиации — реактивных самолетах. Судя по разведданным, их было два типа. Один тип, «летающее крыло», — Ме-163, с малым запасом горючего. Второй — Ме-262, с турбореактивным двигателем. Он мог находиться в полете довольно продолжительное время. Хотя ни тех, ни других мы в воздухе еще не видели, тактику борьбы с реактивными истребителями в определенной степени выработали. Первое условие победы — осмотрительность и точность принятого решения: ни убегать от него, ни крутиться, используя маневр, не нужно. [221]

При подходе на расстояние выстрела его пушек необходимо резко сманеврировать. У реактивного скорость почти в полтора раза больше, и маневр «яка» он не сумеет повторить. А в момент, когда он проскакивает мимо, — сразу огонь из всех стволов.

Технический состав тоже работал, не жалея ни сил, ни времени. На третий или четвертый день затишья я доложил в штаб дивизии о том, что в полку все самолеты исправны. Наши три эскадрильи летали на машинах Яковлева, но разных модификаций: Як-1, Як-9 и Як-7Б. Однако инженеры и техники хорошо знали материальную часть.

Все шло, казалось бы, хорошо, по плану. Как-то мы с Иваном Федоровичем Кузьмичевым задержались допоздна в штабе, подробно обсуждали план партийно-политической работы. Иван Федорович основательно учел требования партии, Военного совета фронта об усилении воспитательной работы среди военнослужащих в связи с нашим пребыванием на территории Германии. Немало места он уделил и партийно-политическому обеспечению боевой работы. Во всех подразделениях готовились партийные и комсомольские открытые собрания. Каждый день проводились небольшие совещания с партийным активом по ближайшим задачам. Организованно проходили и политические занятия.

Я обратил внимание замполита на то, что и в плане, и в его работе мало уделяется места укреплению воинской дисциплины. Иван Федорович удивился:

— Грубых нарушений в полку нет. ЧП тоже.

А дело здесь было скорей всего не в этом. Сложная боевая работа, большая ответственность постоянно мобилизовали людей. Напряжение, в котором мы жили последние месяцы, обеспечивало внутреннюю собранность, высокую дисциплинированность человека без воздействия со стороны. Но сейчас ситуация изменилась. Война близилась к концу. Все мы чувствовали первое, но уже ощутимое дыхание мира. И то боевое напряжение, которое многократно увеличивает волевые и физические возможности личности, начинало спадать.

Раньше каждый из нас хотя и надеялся дожить до конца войны, но не исключал и возможности собственной гибели. Второе причем считалось более вероятным. Сейчас этот психологический настрой начал меняться с каждым днем все быстрее. Люди острее чувствовали жизнь, [222] ощущали ее непреходящие радости. Сейчас летчики, глядя в небо, видели в нем не только облачность, в которой может прятаться враг, а просто белые апрельские барашки облаков, не только слепящие лучи солнца, со стороны которого любит нападать противник, а просто ласковое весеннее тепло.

И очень хорошо, что загрубевшие в сражениях, суровые люди возвращались, пусть еще только в помыслах, по возвращались к долгожданной мирной жизни. Однако война еще продолжалась. И предстояли бои. А в бою, в любом бою — в начале войны или в конце — борьба идет не на жизнь, а на смерть...

Я уверен: в бою никто не дрогнет и будет сражаться так, как нужно. Для войны до самого последнего ее выстрела сил хватит у каждого. Но если вечером здесь, на далекой от Родины чужой земле, такой же пьянящий весенний воздух, как дома, и так же в сиреневых сумерках белеют вишневые сады, и если не через две недели, то через два месяца войне конец — ты ощущаешь себя счастливейшим человеком. И если на фронте затишье и боевых вылетов завтра не ожидается, хотя ты с радостью пойдешь в воздух, сегодня ты чувствуешь себя свободным от всех забот.

И вот это, на мой взгляд, сейчас самое опасное. Человек расслабляется, утрачивает ту самую внутреннюю собранность, которая, как пружина в нужный момент, не только бросает его в кабину самолета, поднимает в воздух, но и удерживает на земле от многих вполне допустимых и даже естественных в мирное, но в военное время исключенных из жизни действий и поступков...

Все это я и пытался объяснить Ивану Федоровичу. Он понял мои опасения и согласился, что ему как политработнику, партийному бюро полка, парторганизациям подразделений, всем коммунистам нужно продумать и, главное, стабильно вести работу по поддержанию вот этой внутренней — мобилизующей готовности людей.

Мы подошли к приземистому зданию какого-то бывшего учреждения, где в маленьких комнатках разместились летчики.

— А ведь действительно весна, Василий Михайлович, — остановился Кузьмичев, — действительно хочется забыть о войне.

На аэродромах, даже на фронтовых, когда кончился летный день, нет налета вражеских самолетов, тишина бывает [223] часто. Но вот такой, как эта, я давно не слышал. Прав писатель, который говорил, что настоящую тишину можно только услышать. Да, под Курском была точно такая же ночь — прозрачная, звездная. Если бы не островерхие крыши, характерные для немецких городков, и облитый лунным светом шпиль кирхи, можно подумать, что мы где-нибудь на Волге или на Днепре.

Но вот на западе, там, где между нашими и немецкими войсками течет Нейсе, взметнулось несколько ракет. По небу зашарил луч прожектора. Появились красные вспышки — разрывы зенитных снарядов. Ночной разведчик возвращался с задания. Засекли. Через несколько минут над нами тяжело прогудели моторы бомбардировщика — цел...

Мы подошли к двери общежития — подозрительно тихо. Обычно в это время в комнатах, хотя и был отбой, раздавались смех, песни, разговоры, а сегодня тишина.

Об этом же подумал и Кузьмичев.

— Что-то рано сегодня наши ребята угомонились, А завтра полетов не ожидается. Только разведка. Посмотрим?

Заходим в одну комнату, во вторую...

— Вот тебе и ЧП, которых не было в полку, — растерянно проговорил Кузьмичев.

Пропала почти половина летного состава полка! Чего только не подумаешь — поздняя ночь, вражеская территория, диверсия... Я приказал объявить тревогу.

Через несколько минут полк был построен. Нет многих летчиков, офицеров-техников. Рядовой и сержантский состав весь на месте — приказал отвести в казарму и дать отбой. Офицеры стоят. Проходит десять минут, пятнадцать. Позади строя тенью прошмыгнула фигура. Вторая. Еще несколько человек. Прошу выйти перед строем. Спрашиваю, где были. Неопределенный жест: «Там...»

Кузьмичев не сдержался первым:

— Вы понимаете, что делаете? «Там»!.. А если сейчас команда «По самолетам»?!

Кто-то пытается оправдаться:

— Ночь, товарищ майор, мы же не ночники.

Тут уже выдержка покидает и меня. В жизни так свирепо не бранился. Наконец выясняется, что еще днем некоторые инициативные товарищи, узнав о прибытии банно-прачечного отряда, который состоит сплошь из [224] девчат, договорились о встрече. Решили устроить что-то вроде вечера с танцами.

Через полчаса перед строем, за исключением нескольких человек, стояли все. Стояли, виновато опустив головы. Злость, а главное опасения, что случилось нечто непоправимое, у меня прошли. Я смотрел на этих двадцатилетних ребят и думал о том, что они, в сущности, не виноваты. Ведь им, молодым, сильным, не довелось в своей жизни коснуться рукой девичьего плеча, нецелованными застала их война и взяла в свои беспощадные объятия. Не виноваты они в том, что над землей буйствует весна, а рядом так таинственно и притягательно смеются наши советские девчата, которые тоже молоды и которых война тоже лишила радости первой любви, первых робких поцелуев, преданных взглядов того единственного, незабываемого...

Но понимал я и другое. Если простить их сейчас, то не завтра, так через неделю-другую кто-то не выдержит и снова сдастся всепоглощающей силе жизни. Беспокоила меня не только забота о боеготовности, это было, конечно, главное. Подумал я о том, что встречи эти, нечаянно подаренные войной, могут привести к скоропалительной любви, вызванной все той же жаждой жизни. Могут сделать их несчастными, обманутыми, особенно девчат, когда та же война оторвет их друг от друга и разбросает по своим бесчисленным дорогам. Хуже того, убьет кого-то на этих дорогах...

Прибежали наконец и остальные. Стараясь держаться как можно строже, не глядя на «самовольщиков», чтобы не рассмеяться над их совсем по-детски растерянно-виноватыми физиономиями, я объявил решение:

— Под суд военного трибунала я не отдаю вас не потому, что мне жалко калечить вашу жизнь. Жалеть вас не за что. Кстати, сделать это никогда не поздно... Мне жалко полк. Тех, — я показал на строй, — кому завтра идти в бой, воевать и умирать не только за себя, но и за вас, которые предали их... И вам, — я прошелся мимо неровного строя провинившихся, — вам я Даже не буду объявлять взыскания. Ибо никакое взыскание, кроме, повторяю, трибунала, не может стать мерой наказания за содеянное... Все. Разойдись, отбой!

Я понимал, что, обвиняя в предательстве молодых ребят, я больно раню их самолюбие. Жестоко. Но иначе нельзя. [225]

В этот вечер, верней, уже ночь мы еще долго говорили с Кузьмичевым, обсудили многие детали усиления контроля за людьми, повышения ответственности коммунистов и комсомольцев не только за свое поведение, но и за поведение товарищей.

Встал вопрос и другого порядка: докладывать или нет командиру дивизии? Баранчук может прийти в ярость — уж тогда не поздоровится нам с Иваном Федоровичем. Скрыть случай самовольной отлучки легко. Объявление тревоги можно объяснить обычной тренировкой, проверкой боеготовности. Но ЧП есть ЧП. Главное, что такой случай может произойти не только в нашем полку. И если проморгали мы, а свою вину мы с Кузьмичевым признали сразу, то подобное могут допустить и другие командиры. На удивление, генерал Баранчук встретил наш доклад спокойно. Только спросил:

— Сами-то вы поняли?..

Буквально на следующий день из дивизии поступил приказ: «Поднять пару истребителей и уничтожить аэростат наблюдения противника».

Расстрелять неподвижно висящий аэростат — это все равно что тренировочная стрельба по мишени. Решил послать лейтенанта В. Бабкина с ведомым. Оба летчика молодые, и им будет полезно выполнить это задание. Поставил задачу и выпустил в воздух.

Вскоре позвонил командир дивизии. По тяжелому дыханию, доносившемуся с того конца провода, я уже понял — что-то неладно.

— Шевчук, ты забыл, что я тебе говорил?

— Когда, товарищ генерал? — не понял я.

— Когда, когда, — передразнил Баранчук. — Когда назначение командиром полка получал!

Я лихорадочно перебираю в памяти слова комдива. Говорил он тогда об ответственности, о предстоящих серьезных боях, о том, что Луганский был настоящим командиром... Еще запомнились слова генерала о том, что командир всегда атакует первым... Именно на этой лаконичной фразе его вызвали в штаб корпуса. Баранчук крепко пожал мне руку, пожелал успехов на должности командира полка и разрешил лететь в полк. Но что имеет в виду комдив сейчас?

Он напомнил сам:

— Я тебе говорил, что хороший командир всегда атакует первым? [226]

— Так точно, товарищ генерал!

— А ты что делаешь?!

Да, нелегким бывает разговор с нашим комдивом:

— Молчишь?!

— Так точно, товарищ генерал. Не понял вопроса.

— Объясню. Я тебе говорил о том, что даже когда командир посылает в бой своих подчиненных и не поднимается в воздух сам, он все равно атакует противника первым! — И, не дав мне ответить, буквально прорычал в трубку: — А ты, кроме того что послал молодых, не подумал даже о том, как они будут выполнять задание... Короче: аэростат не уничтожен. У него сильнейшее зенитное прикрытие. Нахрапом, как полезли было твои, его не собьешь. Нужно думать, кому и как лететь!

— Понял, товарищ генерал! Сейчас пойду сам. Возьму Кузьмичева или Шутта.

— Ни черта ты, Василий Михайлович, не понял! Я тебе еще раз повторяю: командиру не обязательно бросаться впереди своих подчиненных, но, посылая их в атаку, ты должен первым атаковать противника своей мыслью. Мыслью! Должен подумать о том, как они, твои подчиненные, должны выполнить задачу... Что молчишь?

— Товарищ генерал...

— А то «я сам, я сам». Если исходить из этого принципа, то когда мне Рязанов двадцать минут назад приказал уничтожить аэростат, я сам, что ли, должен лететь? Нет, брат, суть не в этом. Вот втык командир обязан получать сам. Я сейчас от Рязанова получил, ты — от меня.

Что, обиделся? — Баранчук уже говорил спокойно. — Подготовить новую пару. И крепко подумай, как можно обмануть зенитчиков и сковырнуть этот шарик. Сели там твои ребятишки?

— Как сели? — не понял я. Мне уже представилось, что пару Бабкина сбили.

— Как летчики садятся? Или у вас вверх колесами принято? — начал уже свои обычные шуточки комдив.

В это время на аэродром действительно заходила пара «яков».

— Садятся, товарищ генерал, — обрадовался я.

— Ну вот и хорошо. Порасспроси их как следует и подумай, — повторил Баранчук и закончил разговор: — Чтобы через пятнадцать минут я об этом аэростате не слышал... [227]

«Командир атакует первым...» До меня дошел глубокий смысл этой крылатой аксиомы. Это не значит, что первым бросается в атаку, увлекая за собой подчиненных, во всяком случае, не только это. Командир, где бы он ни находился, атакует первым противника своим замыслом, используя боевой опыт, тактическую подготовку... И это еще не все. Посылая своих подчиненных в бой, командир должен быть уверенным, что они сумеют выполнить задачу так же, как он сам, а может быть, даже лучше. И это «как сам или даже лучше» должен обеспечить опять же командир.

Простая, казалось бы, истина. Но сколь трудно дается она молодому командиру на практике. Вместе с ростом командирского опыта будет все время пополняться и расширяться содержание этой формулировки. В нес войдет и такое понятие, как воспитание. Да, командир, чтобы иметь право сказать «За мной!» и первым атаковать противника или приказать «Вперед!» и послать группу в бой, должен быть уверен, что не только научил подчиненных воевать, но и воспитал настоящих бойцов...

Самолеты, севшие после неудачной атаки аэростата, представляли собой печальное зрелище. Рваные пробоины на крыльях, изрешеченные осколками рули. По чистой случайности, которая, к сожалению, на фронте бывает редко, летчики остались живы.

Да, настроение не из лучших. Вчера молодые летчика совершили глупость, отправившись в самоволку, сегодня я сам, их командир, допустил глупость еще большую, непростительную. По своим возможным результатам...

Но пара вернулась. Ее вернул генерал Рязанов, наблюдавший с командного пункта на переднем крае, каким огнем встретили «яки» вражеские зенитки.

Я подробно расспросил летчиков о полете. Они, не подозревая моих командирских терзаний, виновато рассказали о том, как вышли от линии фронта на аэростат, висящий над второй линией окопов противника, как с ходу открыли огонь.

— Далековато, правда, товарищ майор, — оправдывался Бабкин, — но уж очень там сильное зенитное заграждение. Развернулись мы, хотели опять идти. Да тут командир корпуса по радио приказал лететь... — лейтенант замялся, — далеко, короче говоря, послал... И вам, товарищ командир, приказал... привет передать. [228]

Но меня сейчас меньше всего беспокоил «привет» командира корпуса. Нужно было выполнить поставленную задачу. Я пригласил Гари Александровича Мерквиладзе. Несмотря на горячую грузинскую кровь, Герой Советского Союза Мерквиладзе отличался в воздухе абсолютной выдержкой. Еще раз оценили обстановку: ясно одно — в лоб аэростат не взять. Если и можно сбить, то ценой потерь или большой группой самолетов, предварительно отштурмовав зенитные позиции. Первое не хотелось допускать по вполне понятным причинам. Второе было запрещено. Еще получив приказ, я попросил у комдива разрешения послать группу побольше. Баранчук с обычной насмешливостью ответил: «А тебе штурмовую дивизию для поддержки не попросить у командира корпуса? Был приказ — минимум самолетов? Был. Зачем сомневаться? Да и не стыдно, на какой-то шарик больше пары истребителей посылать?»

Приказ ясен — бережем горючее, боезапас, самолетный ресурс для скорого наступления. Да и прав комдив: пара истребителей, способных сражаться с двумя, тремя парами «мессеров» или «фоккеров», не справится с неподвижно висящим аэростатом? Что бы ни говорили, а самолюбие в боевой обстановке тоже играет свою роль.

— Ну, что ж, Гари Александрович, давай думать о вариантах, — предложил я Мерквиладзе.

Мы начертили схему расположения аэростата, передовых позиций, выявленных зенитных средств. Нужно отдать должное Владимиру Бабкину, он сумел довольно точно их засечь. Обсудили несколько вариантов и остановились на следующем: лучше всего пролететь линию фронта в другом месте, уйти в тыл противника и выйти на аэростат оттуда. Если там и есть зенитки, то их меньше, чем с фронтальной стороны.

— Еще лучше, — предложил я Мерквиладзе, — пройти на бреющем. Метров за пятьсот — четыреста до аэростата делаете горку — и огонь.

На том и порешили. С Гари Александровичем пошел в паре лейтенант Кондратьев.

Немцы не ожидали нападения истребителей с тыла. Мерквиладзе первой же очередью попал в гондолу аэростата... Летчики получили от командира дивизии благодарность, а в моем командирском сознании появилась зарубка, оставшаяся на всю жизнь: какое бы, пусть самое [229] простое, задание ты ни давал подчиненным, подумай и подготовь как следует его выполнение.

Именно этому — подготовке к новым боям было посвящено все наше время в первой половине апреля 1945 года. Мы часто встречались со штурмовиками Одинцова, Бегельдинова, Балабина. Вместе изучали по аэрофотоснимкам, схемам, макетам объекты предстоящих штурмовок, отрабатывали вопросы взаимодействия с наземными войсками, в основном танковыми и механизированными корпусами.

В первой декаде месяца штабы корпуса и дивизии провели военные игры, летно-тактические конференции. На них мы досконально изучили свои задачи. Штурмовикам и истребителям корпуса Рязанова предписывалось прикрывать с воздуха сосредоточение войск ударной группировки на правом крыле фронта, массированными ударами содействовать войскам при форсировании реки Нейсе и прорыве обороны противника на всю тактическую глубину. Особое внимание уделялось авиационной разведке подходящих резервов противника и воспрепятствию их подхода к полю боя со стороны Берлина и Дрездена. В последующие дни наступления — задача сопровождать действия танковых армий на всю глубину их продвижения в направлении Котбуса, южнее Берлина.

Большое внимание наше авиационное командование обратило на тщательность подготовки первых массированных ударов по вражеской обороне, ее опорным пунктам, узлам управления, штабам и аэродромам.

На оборону Берлина гитлеровское командование стянуло все свои воздушные силы. Авиации нашего и соседнего 1-го Белорусского фронта противостояли 6-й германский воздушный флот и воздушный флот «Рейх». В эти фашистские авиационные соединения вошла истребительная авиация противовоздушных сил обороны Берлина и остатки других, когда-то считавшихся непобедимыми воздушных флотов, разбитых советскими летчиками в небе Москвы, Ленинграда, Сталинграда, Кубани, Курска, Украины и Белоруссии. В этих двух флотах много летчиков, выпущенных ускоренными темпами по принципу «взлет — посадка». Собраны сюда и инструкторы летных школ. Это хорошие пилотажники, но они не имеют боевого опыта. На реактивных истребителях летают отменные пилоты, в основном летчики-испытатели. [230]

Наше командование считало возможным прибытие под Берлин и авиации с Западного фронта, из 3-го воздушного флота. Во всяком случае, уже было известно, что немецкое командование бросает против нас не только все резервы, но и часть сил с запада.

Однако лучшие кадры Геринга были уже перемолоты в сражениях на советско-германском фронте. Под Москвой еще в сорок первом году был разгромлен 2-й воздушный флот — «краса и гордость» люфтваффе. Командовал им любимец Гитлера и Геринга Кессельринг. Уже к концу ноября этот флот, предназначавшийся для уничтожения нашей столицы, практически перестал существовать. При налетах на Москву он потерял подавляющую часть своего самолетного парка и основные кадры опытного летного состава, уничтоженные фронтовыми истребителями, авиацией и зенитчиками противовоздушной обороны столицы.

Геринг, чтобы оправдаться перед Гитлером за поражение в воздушной войне, сделал козлом отпущения на восточном фронте одного из известных асов первой мировой войны генерала Удета, который в то время был ответственным за обеспечение авиации материальной частью и не сумел быстро пополнить 2-й флот самолетами. Генерал Удет застрелился, и в его честь, с лицемерием, возможным только среди гитлеровской верхушки, была тут же названа авиационная эскадра. Эскадра «Удет» воевала под Сталинградом, остатки ее добиты на Кубани.

Чтобы скрыть от немецкого народа факт разгрома 2-го воздушного флота, фашистская клика объявила о его переброске с Восточного фронта на Средиземноморский театр военных действий. Но в Италию фактически отправился только штаб во главе с битым фельдмаршалом Кессельрингом.

Советской авиацией таким же образом были разбиты 4-й воздушный флот, знаменитый 6-й авиационный корпус Рихтгофена и прочие соединения люфтваффе.

Ясно, что тогда, в сорок пятом, мы не могли знать таких деталей, и можно было бы не подчеркивать в воспоминаниях о той далекой поре вышеизложенных подробностей. Но удержаться от этого трудно, потому что тот же фельдмаршал Кессельринг в послевоенных мемуарах без зазрения совести утверждает, что люфтваффе фашистской Германии были разбиты только усилиями авиации наших союзников — Великобритании и США. [231]

Но, по достаточно авторитетным данным, подтвержденным послевоенными исследователями, даже весной сорок пятого года перед битвой за Берлин советской авиации противостояло 3300 самолетов, 72 процента их составляли истребители, среди которых было 120 реактивных. На Западном фронте в это время было не более 600 самолетов, и на те не хватало летных экипажей.

И конечно, нам, советским летчикам, смешно и досадно читать заведомо лживые откровения Кессельринга, с какими он выступил в статье «Немецкая авиация». А в ней он ни больше ни меньше заявлял: «Первый сокрушительный удар по русской авиации способствовал тому, что она смогла оправиться только к концу войны»{9}.

Оставим на совести фашистского фельдмаршала эти слова, но советское командование сосредоточило на берлинском направлении около 7500 самолетов, входивших в авиацию трех воздушных армий, и авиацию Войска Польского. В нашей 2-й воздушной армии насчитывалось около 2150 самолетов. Против нас действовало более 1000 самолетов противника. Перевес был в нашу пользу, но враг имел преимущество в аэродромной сети. Он располагал хорошо оборудованными посадочными полосами, укрытиями для самолетов, пунктами управления, радиолокационными станциями. Кроме того, для обороны фронтовых объектов, и особенно крупных населенных пунктов и самого Берлина, использовались большие силы зенитной, в том числе крупнокалиберной артиллерии.

Словом, борьба предстояла серьезная. После сборов в корпусе и дивизии мы провели целый ряд занятий в полку. На них обсудили характер наших действий при выполнении всех поставленных задач.

Многое сделали в этот период мои заместители майор Г. И. Смирнов и подполковник П. С. Хвостиков, прибывший в полк совсем недавно. Хвостиков, умелый методист, отличный пилотажник, «вывозил» молодых летчиков на воздушные бои, на групповую слетанность, учил их быть настоящими ведомыми. Майор Смирнов больше занимался с пилотами, которым предстояло быть ведущими групп. Вместе с Николаем Шуттом они разрабатывали типовые варианты атак противника в разных условиях и в то же время демонстрировали летчикам ведение боя не по шаблону, а творчески, инициативно. [232]

Буквально за два дня до начала наступления, а точную дату тогда мы, конечно, не знали, в полку провели летно-тактическую конференцию. На ней еще раз тщательно обсудили задачи полка, действия групп, ведущих, ведомых. Выступили почти все наши асы — Герои Советского Союза Меншутин, Мерквиладзе, Дунаев, Кузьмичев, Шутт. Они поделились своим опытом, «секретами» мастерства, рассказали об особенностях поведения фашистских летчиков в разных условиях воздушной обстановки.

Выступил на конференции и Герой Советского Союза Иван Корниенко... именно Корниенко, который не вернулся с задания около двух месяцев назад.

...Как мы и предполагали, Ивана тяжело ранило. Почти в беспамятстве он нашел в себе силы и выровнял самолет перед самой землей. От удара, потери крови был без сознания. Очнулся от грубых толчков. Вокруг самолета люди в какой-то непонятной форме — и вдруг русская речь:

— Отлетался, вылезай!

Это были власовцы. Предатели не гнушались никакой грязной работы, никаких бесчинств. И сейчас, видя, что война немцами проиграна, в бессильной злобе и зверином страхе они были способны на все.

Захватив раненого летчика, предатели долго измывались над ним. От окончательной расправы Корниенко спасли, как это ни странно, его победы в боях с фашистами. Власовцы поняли, что перед ними далеко по рядовой летчик, о чем свидетельствовали ряды звездочек на фюзеляже самолета. Они решили, что их хозяева за убийство такого важного пленника не похвалят, и сдали Ивана в жандармерию.

После допросов, издевательств немцы бросили раненого летчика в лагерь, не оказав ему никакой медицинской помощи. На теле Ивана на всю жизнь остались следы от зубов овчарок, шрамы от побоев. Трудно представить, как раненый, ослабевший от голода и побоев человек смог бежать из лагеря. Остается только восхищаться огромной силой духа советского человека — Корниенко бежал. Шел навстречу наступающим войскам и вскоре оказался у своих. После необходимой в таких случаях проверки, которую облегчило взятие нашими войсками лагеря военнопленных, он, отказавшись от отдыха и лечения, вернулся в полк. [233]

— Ты понимаешь, — говорил мне как-то Иван, — это не люди, даже не звери. Природа не могла создать таких. Ну ладно, война — в бою меня убивают, я убиваю. Но издеваться над беззащитным человеком... Ну и бить же я их буду!

Поначалу я очень боялся выпускать Ивана в воздух. Боялся потому, что он в своей ненависти, ярости мог потерять обычное хладнокровие, допустить промах. Но скоро понял, что опасения напрасны. В воздухе Иван оставался таким же расчетливым бойцом, каким был и раньше. А вот на земле он не мог видеть немцев.

Нет, Иван не хватался за пистолет, не плевал в их сторону, не ругался последними словами. Немцев для него словно не существовало. Один раз мы только чуть было не поссорились с ним из-за этого.

На нашем аэродроме с самого начала пребывания здесь появилась корова. Обыкновенная корова, которую солдаты звали по-русски Буренкой. Откуда она взялась, сказать трудно: то ли была еще при немецкой наземной команде, то ли прибрела с соседних хуторов или имений, брошенная хозяевами, бежавшими на запад. Так что любители парного молока в летной столовой могли им побаловаться.

Как-то мы возвращались на машине из штаба дивизии. По шоссе устало брели беженцы. Поверив геббельсовской пропаганде о том, что советские войска уничтожают все на своем пути, эти несчастные люди бросили родные места и ушли на запад. И вот сейчас возвращались домой женщины, дети, старики.

У поворота с шоссе на аэродром я заметил сидящую прямо на обочине женщину. Обреченно уставившись в одну точку, она не видела ничего. Не смотрела даже на детей, которые копошились в пыли у ее ног. Их было трое, оборванные, грязные, они во что-то играли. Дети есть дети...

— Невеселая картина, — сказал Кузьмичев.

— Нормальная, — зло бросил сидевший с ним рядом на заднем сиденье Иван Корниенко, — нормальная... У нас почище были картинки.

Я был согласен с Иваном. Невольно вспомнилась и виселица в селе под Харьковом, и девчата, мои одногодки, угнанные из села фашистами, и избитый дед Павло. Но здесь — голодные дети...

— Покормить бы их, — предложил Кузьмичев. [234]

Иван молчал.

У запасливого шофера нашлось несколько бутербродов. Мы с Кузьмичевым вышли из машины и протянули бутерброды женщине. Она испуганно посмотрела на нас и еду не взяла. За нее это сделали ребятишки. Они с веселыми возгласами похватали бутерброды, отдав, между прочим, один матери.

— Ну вот, — улыбнулся Кузьмичев, — нам и представился случай побеседовать с местным населением. Попробуем объяснить им цели и задачи нашей армии, как это рекомендует Военный совет.

Однако знаний немецкого языка нам хватило лишь на то, чтобы выяснить, что женщина эта крестьянка из небольшого селения за Бунцлау. Куда идти, она не знает. Дом ее был разрушен, еще когда они уходили на запад, корову продали в прошлом году. А без дома, без коровы что она может дать детям?

— Слушай, Василий Михайлович, отдадим ей нашу корову, добредет она до своей деревни. Корм сейчас — вот он, под ногами. И ребятишки, глядишь, выживут, — предложил неожиданно Иван Федорович.

Я заколебался, вспомнил деда Павло, как увели у него последнего в селе теленка. Может, корова и выросла из того теленка? Они нас грабили, а мы...

— Ну? — тронул меня за рукав Кузьмичев, — посмотри на них, не выкормит она ребятишек.

— Давай, — махнул я рукой, — отдадим. Довезем их до городка на машине, отдадим корову, а оттуда дойдут пешком до шоссе. Недалеко, километра полтора. Да и покормим как следует. Не испугаются?

Но женщина на предложение: «Битте, фрау, с киндерами в машину», не испугалась. Она безропотно встала и, даже не посмотрев на детей, пошла к автомобилю.

— Ну, это уже дикость, — возмутился Кузьмичев, остановив женщину, показал ей на детей: «Киндер, киндер с собой...»

Только сейчас на ее лице промелькнуло какое-то подобие улыбки.

— Не то забитые, не то перепуганные. Черт ее знает что! — не мог остыть Кузьмичев. — Ей все равно, что с ней будет, но о детях-то думать надо!

Долго пришлось объяснять немке, когда солдат подвел к ней корову, что Буренка теперь ее и пусть она поит молоком своих «киндеров». Когда она поняла это, [235] бросилась со слезами в ноги солдату, обняла его кирзовые сапоги и начала было целовать их.

— Во до чего гитлеры людей довели, — подняв женщину с земли, пробурчал солдат.

Молча наблюдавший за этой сценой Корниенко подошел ко мне:

— Это за все то, что они у нас, гады, натворили? — сквозь зубы спросил он. — Ты забыл, с какой злостью сам рассказывал о своем деде и его телке? Как они его били? И как ты обещался деду отомстить за его оскорбление? Ты забыл Багеровский ров, Бабий Яр, Освенцим? Забыл виселицу в селе под Харьковом?

Я не мог и не имел права осуждать Ивана. После того что он перенес в плену, нужно время, чтобы зарубцевались глубокие душевные раны, которые залечить неизмеримо трудней, чем раны на теле.

Я уверен и знаю, что таких горячих споров и разговоров об отношении к немцам много было в нашей армии. Не все сразу, как и Иван Корниенко, поняли, что добро наше не библейское «добро за зло», а воплощение идей пролетарского интернационализма, что гуманизм наш не вседобренький гуманизм, а гуманизм боевой, наступательный, активно борющийся. И не случайно паша партия, правительство, Верховное Главнокомандование обращало самое серьезное внимание на разъяснение войскам, вступившим на территорию многих стран Европы, значения освободительной миссии Советских Вооруженных Сил.

Быстро летели апрельские дни. К нам зачастил командир дивизии со своими офицерами. Это уже явный признак: время «Ч» приближается. Генерал Баранчук часто беседовал с летчиками, с командирами подразделений, со мной как с командиром полка. Немало ценного я вынес для себя из этих бесед. Баранчук строго предупредил:

— Вылетает половина полка и больше — твое место в воздухе. Небольшие группы — командир полка руководит с земли. Но всегда атакует первым!

— Это я уже понял, товарищ генерал.

Впервые за все время напомнил он мне о раненом позвоночнике:

— Так-таки он тебя и не беспокоит? Только правду. Сейчас уже бояться нечего. До конца войны долетаешь... А там врачи будут смотреть.

Пришлось сознаться, что положение неважное. Нет, [236] не с позвоночником, а с корсетом. «Кольчуга» грузина сапожника стойко переносила все невзгоды военного кочевья, воздушных боев, но уже потерлась, расползлась. А без корсета, особенно в воздухе при перегрузках, травма давала о себе знать.

— Точно? Все дело в этом корсете? — испытующе поглядев на меня, спросил комдив и тут же загремел: — А чем у тебя врач занимается? Это его прямая обязанность — лечить... в смысле следить... короче, пусть он обеспечивает твою боеспособность и ремонтирует этот корсет-жилет.

Баранчук успокоился:

— А сейчас пойдем, поговорим с личным составом.

Командир дивизии выступал с подъемом, горячо. Он сказал, что приближается решительный день войны с фашизмом, день Великой Победы. «Воевать нужно дерзко, смело, умело», — призывал Баранчук, и весь полк, затаив дыхание, слушал генерала...

Я давно убедился в важности выступления перед решающими боями старших командиров, политработников. Уже сам факт их выступления, воодушевляющей речи настраивает людей на боевой лад, поднимает в их глазах значение предстоящих событий. К тому же, опыт, знание дела, личный авторитет руководителя оставляют большой эмоциональный след в сознании людей. Так было и на этот раз. После митинга в эскадрильях состоялись открытые партийные и комсомольские собрания, на которых не только коммунисты и комсомольцы, но и беспартийные давали слово драться с врагом, обеспечивать боевые вылеты лучшим образом.

Перед самым отлетом генерал Баранчук поставил мне уже конкретную задачу.

— Завтра с утра небольшими группами перегоняешь полк на аэродром Газель. Небольшими группами — чтобы немцы не засекли массовый перелет нашей авиации к линии фронта. Так же — парами, четверками — организовать облет района. Посмотреть с воздуха на передний край, на цели, которые изучали на земле. Начеку дежурные экипажи. Чтобы ни один самолет противника не налетел на аэродром. Остальное все, как разыгрывали. Впрочем, учти, что на первый день наступления у штурмовиков будет не совсем обычное задание. Какое? Узнаешь. Нам, истребителям, задача одна и та же — чтобы ни один «ил» не был сбит... [237]