Между Вислой и Одером

В начале сорок пятого года 152-й гвардейский истребительный авиационный полк провожал в столицу своего командира дважды Героя Советского Союза майора Луганского. Сергей Данилович уезжал по вызову из Москвы на учебу в академию. Уезжал неохотно, подчиняясь только силе приказа. Перед этим его вызвал командующий фронтом Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев.

Маршал хорошо знал Сергея Луганского. Однажды он наблюдал за боем, в котором Луганский, как всегда, мастерски сбил вражеского разведчика. Узнав, что у летчика на боевом счету более тридцати сбитых самолетов противника, Иван Степанович приказал представить его к награждению второй Золотой Звездой. Сам он и вручил награду нашему командиру.

По словам Сергея Даниловича, Конев очень тепло встретил его в своем штабе. Он расспрашивал о боевых делах полка, о летчиках, о жизни самого Сергея Даниловича. Больше всего Луганского удивил вопрос маршала о послевоенных планах. Сергей Данилович ответил, что и в мирное время собирается летать, служить в армии. Вот тут-то Конев и объявил о решении откомандировать Луганского на учебу. Просьба оставить его в войсках на командующего фронтом не подействовала, а когда Сергей Данилович попробовал настаивать, тот перешел на официальный тон:

— Поедете учиться. После войны нам грамотные командиры будут тоже нужны.

Луганский четко ответил: «Слушаюсь!» — и Конев спросил его, на кого остается полк. Сергей Данилович сказал, что, как и положено, на заместителя командира — майора Шевчука. Фамилия, понятно, маршалу ни о чем не говорила, но он не возражал, сказав, что доверяет Луганскому, [205] который хорошо должен знать своих офицеров. Иван Степанович подчеркнул при этом, что он, как командующий фронтом, считает фигуру командира полка самой важной в армии, особенно во время войны.

Затем маршал снова перешел на неофициальный тон, даже несколько позавидовал Луганскому, что тот скоро будет в Москве...

— Ну, ничего. Теперь уже и нам недолго, — мечтательно проговорил Иван Степанович. — Скоро войне конец...

И оттого, что войне скоро конец, очень обидно было Луганскому уезжать с фронта. Но полк построен, вынесено Знамя, зачитан приказ.

Сергей Данилович обходит строй. Прощается с механиками, техниками, летчиками. Особенно дружески и сердечно — с ветеранами полка, с кем прошел большой и трудный путь. Иван Корниенко, Евгений Меншутин, Николай Шутт, Гари Мерквиладзе, Николай Дунаев, Виктор Усов, Георгий Полянский — почти все они уже стали Героями Советского Союза. Целое созвездие...

Я стоял перед строем полка. Место это еще непривычно для меня.

Хотя и приходилось заменять Луганского во время его отъезда и стоять перед строем, но тогда я был все-таки заместителем. А сейчас, с минуты, когда Сергей Данилович подойдет к Знамени, опустится перед ним на колено и коснется губами священного полотнища, я становлюсь командиром. С этой минуты я буду облачен всей полнотой командирской власти, и с такой же полнотой на меня ляжет ответственность за Знамя и честь полка, за самолеты и летчиков, за каждого вверенного мне человека, за сбитых и несбитых фашистов, за победы и поражения в воздушных боях, за все, что личный состав полка сделает на земле и в воздухе.

Я горжусь доверием командования и искренне рад назначению. Но понимаю, что будет очень трудно, и не только потому, что мне всего двадцать пять лет и здесь есть люди старше меня. Не только потому, что на должности заместителя командира я пробыл всего несколько месяцев и, естественно, нет еще полноценного опыта руководства. Самое сложное в том, что я вступаю в командование полком на смену такого замечательного командира, отважного летчика, обаятельного человека, как Сергей Луганский. [206]

Понимаю, что все зависит от меня. Со вчерашнего вечера, когда пришел приказ о назначении, я думаю об этом очень много. К чему я готов и к чему не готов? На что обратить внимание?..

Прежде всего я вспомнил своих командиров. Вспомнил всех, начиная от первого инструктора — лейтенанта Поликанова, кончая Луганским и генералом Баранчуком. Дзусов, Карнач, Федосеев, Кутихин... Образцовые офицеры, умелые командиры, замечательные люди. Значит, мой, пусть очень небольшой, опыт будет подкреплен в той или иной степени их опытом? Да, несомненно. Вольно или невольно, но мое мышление военного человека воспринимало многое из их работы.

А кроме них у меня были еще прекрасные учителя — комиссары, политработники. Политрук Береговский, комиссар Якименко, замполит Меркушев — разве их опыт, их деятельность не будут частью моего командирского потенциала?

Немало значит и боевой опыт. Тот памятный бой над Керченским полуостровом, борьба за возвращение в строй, десятки других воздушных схваток, боевых вылетов...

Разве не сыграли они своей роли в формировании характера стойкого воздушного бойца, военного человека?

А многочисленные встречи, о которых я задумывался еще там, в маленькой санчасти села Семисотка после ранения? Сосед — летчик с гангреной ног и удивительной выдержкой, командир стрелкового полка на передовой, военврач Авророва, соседи по палате в госпитале, старик сапожник Вано... Разве ничего не стоит этот человеческий опыт, который вольно или невольно, но воспринимало мое сознание?

И разве ничего не воспринял я от моего любимого учителя в школе Василия Федоровича Станкевича? А отец? Многому и он научил меня.

А партия, товарищи-коммунисты? Разве не оказали они огромного влияния на формирование моего политического сознания, моральных качеств? Разве не вместе с идеями партии в плоть и кровь нашу вошло отношение к главному ее делу? А главное дело партии сейчас — борьба с фашизмом, освобождение народов и стран Европы от ядовитой коричневой плесени...

Об этом я думал, принимая из рук дважды Героя [207] Советского Союза Сергея Даниловича Луганского Боевое гвардейское Знамя.

Немного я еще сражаюсь под этим знаменем. Но это было горячее, боевое, трудное время, наполненное событиями так, как сделать это может только война. Воздушные бои, напряженные вылеты со штурмовиками, в разведку, перелеты с аэродрома на аэродром и снова бои. Падают на землю вражеские самолеты, горят танки, идут под откос эшелоны... Но и в этих победных боях полк нес потери. Здесь, на польской земле, погиб отважный молодой летчик лейтенант Анатолий Федюнин.

Это случилось, когда войска 1-го Украинского фронта готовили наступление с сандомирского плацдарма. Стояло скверное промозглое ненастье. Сплошная облачность, дожди, туманы не позволяли использовать авиацию большими группами, тем более массированно. Мы прикрывали наши войска, ходили за линию фронта небольшими, из одной-двух пар, группами. Усугубляло положение и то обстоятельство, что нам, как и в прошлом году, пришлось базироваться на временные, плохо оборудованные аэродромы. Активность нашей авиации резко снизилась. В это же время немцы имели хорошо оборудованную аэродромную сеть, дающую возможность летать в любых условиях.

В такой обстановке широкое применение получил свободный поиск и уничтожение целей летчиками-охотниками. Этот способ в сложных метеорологических условиях оказался довольно эффективным. Авиация, несмотря на непогоду, держала под непрерывным воздействием множество объектов противника, сковывала действия вражеских самолетов. «Охотой» занимались все: и истребители, и бомбардировщики, и штурмовики.

Группа Анатолия Федюнина в одном из таких полетов встретила восемь вражеских истребителей, идущих к нашему переднему краю. Наша четверка приняла бой. В этой схватке лейтенант Федюнин уничтожил четыре (четыре!) вражеских самолета, но и сам погиб смертью храбрых.

Все летчики, да и не только мы — вся страна, к этому времени знали о небывалом подвиге летчика-истребителя старшего лейтенанта А. К. Горовца. Еще в битве под Курском он умело и решительно атаковал два десятка вражеских бомбардировщиков и сбил девять из них. Это был единственный летчик в мире, добившийся такой [208] победы в одном бою. Он и сам погиб в этой схватке. Советское правительство посмертно присвоило ему звание Героя Советского Союза. Наш Анатолий Федюнин сбил четыре самолета в одном бою. Такого результата удавалось добиться в этой войне немногим летчикам.

Еще одна могила осталась на земле. На этот раз — на польской.

Жизнь фронтовика, его биография неразрывно связаны с событиями на фронте, с памятными боями, в которых он участвовал. И даже события сугубо личного порядка тесно переплетаются с хроникой боев.

Мрачная непогодь в середине февраля. Настроение отвратительное, несмотря на то, что наши войска успешно ведут наступление. Но именно поэтому оно и плохое. Войска идут вперед, а мы им мало чем помогаем...

Даже «почтарь», маленький легонький У-2, не прилетал уже несколько дней на аэродром. И лучше бы не прилетал он совсем! Очередным своим рейсом почта принесла мне тяжелое известие. На казенном бланке извещения четким почерком написано о том, что «рядовой Шевчук Михаил Павлович скончался, находясь на службе в рядах Красной Армии».

Я читал эту черную бумагу и никак не мог сообразить, что «рядовой Шевчук» — мой отец... Да, я знал, что несколько месяцев назад он, как и многие тысячи мужчин из освобожденных районов страны, был мобилизован. Я даже обратился к маршалу Коневу с письменной просьбой оказать содействие в переводе отца на службу и нашу часть. Мне сообщили из штаба фронта, что по распоряжению командующего рядовой Шевчук будет переведен в 152-й полк. Со дня на день должна была состояться наша встреча. И вот эта бумага...

С сандомирского плацдарма я ездил на несколько дней домой в отпуск, сидел с ним, разговаривал. После двух лет оккупации отец выглядел не очень здоровым. Сказался голод, нервное напряжение в ожидании очередной карательной экспедиции. Девочек наших он всех сберег. При малейших признаках прибытия в село какой-нибудь зондер-команды отец прятал их в погребе в дальней лесной сторожке. Колхозники, а односельчане и при немцах считали себя колхозниками, не сеяли хлеб, не сажали овощей. Питались чем придется, летом старались запастись грибами, ягодами. Лес всегда выручал нас. Отец [209] был связан с партизанами, и если бы об этом дознались полицаи или фашисты...

Навестили мы с батей и его отца, моего деда, когда-то могучего богатыря Павла Шевчука. Живо, с радостью рассказывали они мне, как поднимается хозяйство после освобождения. На Украину из восточных областей страны присылают скот, зерно, корма. По решению партии и правительства прибывает сюда и техника, строительные материалы.

— Первый урожай в этом году собрали. Хороший. Себе, правда, немного оставили. Все фронту отправили и туда, где еще не успели получить урожая. Ну, нам-то хватит. Теперь с голоду не помрем. А вы уж там как следует воюйте. Кончать надо с этим зверьем...

Поведал мне дед Павло историю, которая прозвучала в его пересказе с бабушкиными добавлениями и смешно, и грустно. Оказывается, деду, одному из всего села, до самых последних дней оккупации удалось сохранить телку. Как уж он ее прятал, только ему известно. В селе не то что скотины, курицы не осталось. И все-таки в одну из последних облав на живность нашли дедову телку в дальнем гумне. Увидел дед, как ведут ее с солдатским ремнем на шее, не выдержал: бросился к немцу, вырвал из рук ремень. На счастье, не оказалось у того под рукой ни автомата, ни другого оружия. Ткнул он деда кулаком в грудь. А деду Павлу хоть и под восемьдесят, а он еще свою былую крепость сохранил и даже не покачнулся. Тогда солдат схватил ремень, который у него дед вырвал.

— Так, внучек, стоим и тянем — кто кого, — без улыбки рассказывал мне дед, — да фриц-то уж больно хилый попался. Я его вместе с телком обратно в огород и потянул. Утянул было совсем.

Дед, неожиданно закончив свой рассказ, сердито замолчал. Дальше продолжала бабушка.

— Утянул бы, утянул. Их, фашистов, тут еще штук пять стояло. Они со смеху покатывались, глядя, как их фрицика дед, словно малого ребенка, волокет. Видать, уж человек он такой неудачливый был, фриц-то тот, что над ним всякий раз потешались. И тут они на выручку к нему пошли, когда дед за двор его уже уволок. Испугались, поди, не удушил бы он там его.

Бабушка вздохнула. [210]

— Это я сейчас, старая, весело рассказываю. А тогда не до смеху было. Все, думаю, конец моему Павлу пришел. Разве простят ему такое!

— Ну-ну? — не терпелось мне услышать заключение этой истории.

— Избили моего деда. До кровушки. Избили, бросили посреди улицы в пыли и подходить не велели. А я радешенька — не застрелили, и то слава богу.

Тут дед не выдержал:

— Отомсти за меня, внучек, за честь мою стариковскую поруганную отомсти. Никто в жизни Павла Шевчука не ударил! За землю нашу, за всех людей, погубленных и поруганных ими, отомсти.

Дед помолчал, сердито насупил седые брови и неожиданно опять про свое:

— А телку все равно жалко. Два года я ее прятал. Сам корку не съем, ей отнесу. Прогонят, думаю, врага, а в колхозе какая-никакая, а живность будет. Телка-то породистая. Хорошее от нее стадо пошло бы.

Прощался со мной дед Павло торжественно. Степенно поцеловал по-христиански три раза и серьезным тоном, не допускающим возражений, благословил:

— Свидеться нам с тобой, внучек, больше не придется. Стар я. Молчать, — остановил он рукой завозражавшую было бабушку. — Свое прожил честно. Тебе, дорогой внучек, желаю живым-невредимым фашиста того до победы бить. Об этом, значит, потом батьке своему, как старшему Шевчуку, доложишь. Такой мой наказ.

А вышло вот по-другому. Дед Павло пережил моего отца — «рядового Шевчука Михаила Павловича».

Как же ты, батя, не уберегся?.. Вот и в семье Шевчуков большое личное горе, которое принесла война. А я-то в прошлом году, когда узнал, что все наши живы-здоровы, радовался: обошла нас безглазая с косой...

А война продолжалась. И радость наступления и побед по-прежнему омрачалась горечью потерь. Не вернулся с боевого задания Герой Советского Союза Иван Корниенко. В каких только переделках не бывал Иван! Прошел огонь боев Сталинграда, Курска, Сандомира, и даже не был ранен...

Летчики, которые вместе с Корниенко участвовали в этом бою, видели, что самолет Ивана не горел, даже не дымил. Один из наших подошел к его истребителю совсем близко и увидел, что Корниенко все время роняет [211] голову на грудь, видимо, в полусознательном состоянии. Тяжело ранен, а внизу — чужая территория. Бугры, кустарники, овраги, самолет можно посадить только на брюхо. Проводили самолет Корниенко до самой земли. Он еще нашел силы выровнять его. Истребитель плюхнулся на брюхо, прополз по густому кустарнику и замер — летчик даже не пытался открыть фонарь. Так в списках пропавших без вести (полной уверенности в гибели Корниенко не было) появилась еще одна фамилия...

В гнилое февральское ненастье наши войска устремились вперед, преодолевая один за другим все семь оборонительных рубежей противника, возведенных между Вислой и Одером. Наступление развивалось так быстро, что разбитые части и соединения немецко-фашистской армии не успевали закрепляться на этих оборонительных позициях.

Как-то в одном из разведывательных полетов мне довелось наблюдать любопытную картину. Было это на подходах к реке Варта, возле польского города Ченстохова. На одной из дорог я увидел колонну немецких танков, беспорядочной толпой бредущую пехоту, а в нескольких километрах южнее, ближе к реке, на большой скорости уже шли танки со звездами. В стремительном и неудержимом порыве наступления наши танкисты обогнали отступающих немцев, захватили действующие в этом районе переправы и без промедления двигались дальше. Авиационные пункты управления, чтобы успеть за быстро развивающимися событиями, стали подвижными. Расчеты этих пунктов размещались на бронетранспортерах, выделенных командованием танковых соединений.

Наши аэродромы отставали. Поэтому, чтобы прикрывать наземные войска или производить штурмовку противника, нередко приходилось пролетать над освобожденной территорией более ста километров. Это создавало большие трудности в использовании авиации, особенно штурмовой и истребительной. Но как только позволяла погода, мы летали много: штурмовали войска противника на флангах идущей вперед группировки наших войск, помогали в борьбе с окруженным гарнизоном в Бреславле, часто летали на разведку. Почти каждый третий вылет в те дни был именно разведывательным — данные о противнике нужны и наземному командованию, и авиационному. Обстановка менялась быстро, и командир корпуса, [212] командир дивизии нередко сами принимали решение на уничтожение тех или иных объектов противника.

Как-то экипажи самолетов, уходящие на разведку, получили любопытное, но не сразу понятное указание. Нам предписывалось наряду с военными объектами отмечать на картах или запоминать расположение старинных замков, парков, интересных своей архитектурой зданий. Оказалось, что Военный совет фронта, исходя из решений партии и Советского правительства о сохранении народного достояния Польши, заботился о том, чтобы от случайных бомбежек и штурмовок не пострадали памятники архитектуры, которыми так богата эта земля{8}.

После освобождения войсками левого крыла 1-го Украинского фронта города Кракова еще до официальных сообщений мы узнали о лагере смерти — Освенциме. Кстати, сам Краков, один из древнейших и красивейших городов Польши, был освобожден нашими войсками без предварительных ударов артиллерии и авиации. Сильному артиллерийскому огню подверглись только укрепленные подступы к городу. И это было не случайно. Командование 1-го Украинского фронта, исходя из тех же гуманных соображений — не разрушать город-музей, — приняло решение стремительным ударом разбить фашистов без авиационной и артиллерийской подготовки. И, как вспоминает об этом маршал И. С. Конев в своей книге «Сорок пятый», в этих целях он специально не поставил задачу войскам, проводившим маневр на окружение города, замыкать кольцо. Если бы это произошло, гитлеровцев пришлось бы долго выбивать из Кракова, что повлекло бы за собой значительные разрушения. У противника оставалась одна дорога — на юг, в горы, и он начал отходить туда. На выходе из города наши войска нанесли крагу значительный урон.

...Погода улучшилась. Авиация снова работала на полную мощность. Батальоны аэродромного обслуживания в [213] очень сложных условиях за короткие сроки сумели восстановить существующие и создать новые аэродромы, посадочные площадки непосредственно у линии фронта. Большую посильную помощь оказало нам местное население. Поляки перевозили на подводах строительные материалы, принимали непосредственное участие в подготовке взлетно-посадочных площадок. По решению Военного совета фронта в строительстве аэродромов помогали и остальные войска. Танками укатывались грунтовые полосы, саперы сооружали самолетные укрытия.

Мы снова наносили по противнику удары большими группами. Помогаем танкистам и пехоте ликвидировать окруженные группировки и группы. Их немало осталось в тылу быстро наступающих войск на всем протяжении от Вислы до Одера, особенно после Кельце. Самые крупные из котлов — это в Бреславле на берегу Одера, сто километров севернее, тоже по Одеру, в Глогау (Глогув) и южнее по реке, в Оппельне.

Штурмовики Одинцова, Бегельдинова, Балабина, Столярова осуществляли авиационную поддержку наступления. Огнем пушек и эрэсов они буквально выкуривают с оборонительных позиций пехоту противника. Проходя на бреющем полете, мы как-то увидели любопытную картину. Из окопов выскакивают фигуры в серо-зеленых мундирах, куцых шинелях и поднимают руки вверх. Солдаты сдавались нам, летчикам, — всепоражающий огонь штурмовиков и истребителей сделал свое дело.

Но такое, конечно, случалось нечасто. Оборонялись вражеские войска отчаянно. И оборону умели организовать грамотно. Сейчас, правда, у немцев не хватало сил, средств и времени на создание сплошной полосы. Ее заменяли сильно укрепленные опорные пункты на высотах, опушках леса, возле массивных зданий. Часто небольшие городки целиком представляли собой подобные опорные пункты. Ожесточенные бои шли, например, в районе населенных пунктов Губен, Зарау. Здесь, как выяснилось, находились важные заводы по выпуску военной продукции, часть которых работала под землей. Такие объекты, как правило, имели сильную зенитную артиллерию.

Если зенитное прикрытие фронтовых объектов — передовых позиций, колонн на марше, на стоянке — осуществляли в основном 23-миллиметровые «эрликоны» и 37-миллиметровые зенитные пушки, то здесь, на территории [214] Германии, значительную часть зенитной артиллерии составляли тяжелые 88– и 105-миллиметровые орудия. Даже если такой снаряд разрывался в стороне, осколки его наносили нашим самолетам значительные повреждения. У штурмовиков участились потери.

Генерал Рязанов принял решение усилить воздушную разведку объектов, которые предстояло уничтожать «илам». Работа эта поручалась истребителям, как более скоростным и маневренным самолетам. Главное внимание разведчиков уделялось расположению зенитных средств. При массированных налетах первый удар наносился именно по этому участку. Потом штурмовики шли на цель, истребители же внимательно следили за «оживающими» зенитными орудиями и уже своими огневыми ударами подавляли их. За несколько дней на боевой счет полка было записано несколько батарей противника.

Фашистская авиация по-прежнему придерживалась своей излюбленной тактики — «уколов». Для налетов на наши передовые позиции, колонны на марше, аэродромы немцы выбирали время, когда советских самолетов в воздухе не было. Хотя удары наносились эпизодически, неприятности они доставляли большие. Одно дело — самолет, поврежденный в бою, и совсем другое — когда его выводят из строя на земле.

Однажды, вернувшись с задания, я с большим трудом посадил свою группу. Вся взлетно-посадочная полоса была изрыта воронками. Оказалось, что две четверки «фокке-вульфов» совершили налет на аэродром. Большая часть наших самолетов была в воздухе, те, что оставались на земле, технический состав хорошо укрыл и замаскировал. Не обнаружив целей — самолетов на стоянках, фашистские летчики обрушили весь бомбовый груз на полосу. Но безнаказанно уйти им все-таки не удалось. Как раз к этому времени на позиции противовоздушной обороны аэродрома прибыла зенитная батарея, все расчеты которой составляли девушки. Они так смело, самоотверженно и, главное, умело вели огонь, что фашисты, потеряв два самолета, на наш аэродром летать больше не рисковали.

Несмотря на то что фашистские летчики всячески избегали встреч с нашими истребителями, мы использовали все возможности для их уничтожения. Применялись так называемые засады, свободная охота, штурмовка. Мы [215] стремились уходить на вражескую территорию и там искали свои цели.

После отъезда из полка Луганского я летал с его ведомым. А Сергей Данилович всегда ходил на задания с заместителем по политической части Иваном Федоровичем Кузьмичевым. Сначала я не мог понять, зачем командиру полка нужно брать с собой очень опытного пилота, Героя Советского Союза, имевшего на своем счету более полутора десятков сбитых самолетов противника? Причину раскрыл сам Иван Федорович. Оказалось, что Кузьмичев совершенно не умеет вести ориентировку. Отличный тактик в бою, мастер огневых ударов, Иван Федорович не умел «смотреть» за землей и после боя не представлял, как возвратиться на свой аэродром. Брал обычно курс на восток и шел до полной выработки горючего.

Странный, почти невероятный для опытного летчика недостаток. Кузьмичев сам стыдился его, но поделать ничего не мог. Так и образовалась в полку пара — командир и замполит. Летчики не знали истинных причин, но считали, что это в порядке вещей.

Надо отдать должное, что с таким ведомым, как Иван Федорович Кузьмичев, чувствуешь себя в бою уверенно. Успех боя часто решают секунды, доли их. Я, как ведущий, оценив обстановку и приняв решение, должен по радио или маневром самолета передать приказ ведомому, затратив на это определенное время и, главное, какую-то долю своего внимания. Но если ведомый хорошо знает мою подготовку, мои излюбленные тактические приемы, а главное — умеет оценить обстановку, то он сам принимает решение, схожее с моим, и наша пара действует как единое целое. Ведущему и ведомому важно знать не только летные возможности друг друга, но и личные человеческие качества. Только полное взаимопонимание делают пару, группу слетанной, непобедимой в воздухе. Такой парой, как мне кажется, мы и стали с Иваном Федоровичем Кузьмичевым.

Как-то, возвращаясь с территории противника, при подлете к линии фронта я увидел в нескольких километрах левее нас группу из восьми — десяти «фокке-вульфов». Она шла на малой высоте к нашим передовым позициям. Бросать штурмовиков, которых мы сопровождали, нельзя, — я передал их Николаю Шутту, сам с Кузьмичевым решил помешать «фоккерам». Пара на десятку [216] — соотношение сил начала войны. Но делать нечего: советских истребителей в воздухе больше нет, а штурмовой удар десятки ФВ-190 — дело серьезное. Короче говоря, сомнений — вступить или не вступить в бой — не было.

Летчики «фоккеров» уже хорошо знали, что советские истребители при сопровождении штурмовиков не бросают их ни под каким предлогом, поэтому беспокойства не проявляли. А того, что мы выделим только пару для боя, они предположить не могли.

С Кузьмичевым мы не обмолвились ни словом. Он идет за мной слева и чуть сзади, вытянутым пеленгом. У нас преимущество в высоте, само собой напрашивается решение: атаковать сверху на пикировании. Бить будем сразу по ведущему группы. Я уже сосчитал — у противника десять «фоккеров». Они перестроились в боевой порядок для штурмовки. Минута с небольшим — и на наших солдат обрушится огонь «эрликонов». А на каждом «фоккере» по три-четыре пушки плюс бомбы.

Я начинаю волноваться: «Успеть... надо успеть!» Ведущий «фокке-вульф» уже в перекрестии прицела, но дистанция для открытия огня слишком велика. При такой дальности рассеивание снарядов большое, резко снижается процент попадания, убойная сила их значительно уменьшена. А у «фошек» броня хорошая... Но пока я выйду на нужное мне расстояние, они уже могут пусть не прицельно, но сбросить бомбы.

Решив, что сбить ведущего с ходу сейчас трудно, я посылаю короткую очередь в его сторону, тут же перевожу нос самолета на другой «фоккер» — и снова очередь. Кузьмичев таким же образом обстреливает группу. Он меня понял — ведя короткими очередями обстрел по нескольким самолетам, мы нарушаем уже взятый немцами ритм атаки. Чем больше летчиков их группы почувствуют, что по ним стреляют, тем больше шансов на то, что группа, нарушив боевой порядок, не проведет штурмовку прицельно.

Расчет оказался верным — строй рассыпался. Однако сейчас они должны оправиться от первой растерянности и разглядеть, что их атакует всего пара «яков». Мы снова набираем высоту. Кузьмичев подходит ближе. Молодец! Так отбиваться легче. Ждать нападения мы, правда, не собираемся: маневр — и снова идем вниз. Но «фоккеры» [217] не собираются принимать боя. Ведущая пара повернула назад, восвояси. За ней то же самое сделали остальные.

У нас с Кузьмичевым появился боевой азарт. Тем более что мы уже давненько не вели воздушных боен. Замечаю, что самолеты замыкающей пары летят отдельно — потеряли друг друга еще при первой нашей атаке. Решение одно: всех сбить мы не сможем, а вот этого, отставшего, попробуем. Со скольжением идем вниз — и на «фоккер» ложится сетка прицела. За «хвостом» не смотрю. Можно быть уверенным, что Кузьмичев не проглядит. Очередь. Еще одна. Захромал «фошка». Но падать не хочет. Видимо, повреждено только управление. Нужен еще заход. Мы на большой скорости проносимся мимо него так близко, что я вижу злое, растерянное лицо летчика под желтой кожей шлемофона.

Где остальные?.. Вот это уже нехорошо. Плохо не для нас с Кузьмичевым. Плохо для «фоккера». Ни один из девяти «коллег», в том числе и ведущий, не собирается прийти ему на помощь, хотя атакующих — всего двое. Нам этого никогда не понять! Девять мощных истребителей с полным боекомплектом, с хорошим запасом горючего, над своей территорией (!) бросили товарища...

Но жалости к врагу у нас нет. Если сегодня мы его не собьем — завтра он снова принесет смерть. Не сговариваясь, мы с Иваном Федоровичем решаем увести вражеский самолет на свою территорию. Берем в клещи и упредительными очередями подсказываем пилоту курс... Он пытается сманеврировать, вырваться. Не так-то просто!

Летим мы на малой высоте вдоль шоссе. По дорого идет колонна пехоты. Задрав головы, солдаты смотрят на нашу необычную процессию. Я прибираю обороты двигателя. Отстаю. Кузьмичев делает то же самое. Немец, летчик грамотный, сразу определил, что мы отстаем, и воспользовался этим: накренил самолет и со скольжением попытался уйти от нас. Очереди с обоих наших самолетов — и «фоккер» упал метрах в ста от шоссе. Вижу, как солдаты бросают вверх шапки, машут руками, что-то кричат. Мы делаем над ними прощальный круг, приветливо машем крыльями и уходим на аэродром.

После посадки Иван Федорович подошел ко мне.

— Заметил, Василий Михайлович, как пехота радовалась? Для них, идущих на фронт, это, пожалуй, хорошая моральная поддержка. [218]

Вот оно, абсолютное взаимопонимание ведущего с ведомым. Оба мы, сбивая самолет, думали об одном и том же. Хотя большого удовлетворения от такого боя мы и не получили, но на пользу общему делу пошел и он.

А великое общее дело Красной Армии шло к концу. Ударная группировка 1-го Украинского фронта вышла на восточный берег реки Нейсе, заставила противника поспешно отойти за реку по всей полосе наступления — от устья реки до города Пенцинг. Было даже захвачено несколько плацдармов на западном берегу. Но командование фронта, учитывая усталость войск, понесенные потери при наступлении от Вислы до Одера, его форсировании и преодолении нескольких оборонительных рубежей до Нейсе, приняло решение перейти к обороне. Плацдармы на западном берегу во избежание бесплодных потерь оставлены. Нужно время для восстановления сил, пополнения боеприпасов, боевой техники. На 1-м Украинском фронте наступила пауза в боях, правда, весьма относительная. Левый фланг фронта вел активные боевые действия до последних дней марта, освобождая промышленные районы Верхней Силезии. 1-й штурмовой авиационный корпус 29 и 31 марта участвовал в массированных ударах по немецким позициям вокруг города Ратибор, который после сильной авиационной и артиллерийской подготовки был взят штурмом. За эти бои личный состав корпуса получил благодарность Верховного Главнокомандующего.

Военный совет фронта приказал усиленно, не теряя ни одного дня, готовиться к новым решающим боям. Особое внимание командиров и политработников было обращено на воспитательную работу с подчиненными, укрепление дисциплины в частях, разъяснение солдатам и офицерам значения освободительной миссии Красной Армии. [219]