В тылу

В полку нас ждали новости. И заключались они в одной фразе, которой встретил меня на аэродроме летчик Николай Буряк. Широко улыбаясь, он поздоровался и приложил руку к козырьку фуражки:

— Поздравляю вас, товарищ гвардии майор, с поездкой в тыл!

Я не сразу сообразил: гвардии, да еще майор?.. Но понял, что Николай не шутит — улыбка его светилась большой сердечной радостью. Он сам еще не привык к гордо звучащему слову «гвардия», и, конечно, ему доставляет искреннее удовольствие произносить его, А новость действительно знаменательная. Наш 247-й истребительный авиационный полк стал 156-м гвардейским!

А то, что Николай назвал меня майором, было не столь неожиданным. Перед отъездом на пункт наведения я узнал от начальника штаба, что представление на меня уже подготовлено...

Но вот при чем здесь тыл? Неужели?.. Первая мысль о том, что единственно связывающее меня со словом «тыл» — травмированный позвоночник. Нет, он почти не беспокоил меня. Во всяком случае, я старался как можно реже думать о нем, хотя корсет грузина сапожника ежедневно утром и вечером напоминал о злополучном компрессионном переломе. Я знал, что рано или поздно врачи обо мне вспомнят. Но сейчас?..

— В тыл... Ты понимаешь, Николай, что это для меня такое? Сам знаешь: врачам только попадись в руки...

— Какие еще врачи? — не понял меня Буряк. — Товарищ гвардии майор! Да вовсе вам не на медицинскую комиссию в тыл, а за самолетами и пополнением.

Действительно, в штабе полка лежал приказ командира дивизии о моей командировке на один из тыловых [169] аэродромов. Я должен был получить новые самолеты и привести пополнение летного состава для полков соединения.

Нужно сказать, что в это время авиационные части, а тем более соединения, редко, только в порядке исключения, переводились с фронта в тыл для переформирования, пополнения самолетами и летчиками. И в этом был свой смысл. В начале войны после жестоких, кровопролитных месяцев отступления во многих полках не оставалось ни летчиков, ни боевых машин, а если и оставались, то единицы. Но сейчас дело до этого, конечно, не доходило. Да, потери были — и в самолетах, и в личном составе, но полки оставались сплоченными, боеспособными воинскими коллективами, обогащенными опытом, замечательными традициями. Отправить такой полк на переформирование — значит поставить на его место необстрелянную часть из тыла. В первых же боях она могла понести большие потери. Поэтому закономерно было вводить в строй нескольких, пусть совсем неопытных, молодых летчиков, чем целый полк.

Полки и дивизии 1-го штурмового авиационного корпуса, к примеру, после начала боевых действий на Курской дуге не отводились в тыл до конца войны. Безусловно, трудно было воевать, что называется, без перерыва, но летчики, авиационные командиры одобрительно относились к такому решению командования Военно-Воздушных Сил. Тем более что летному составу по мере возможности предоставляли краткосрочный отдых в небольших профилакториях в прифронтовой зоне. А некоторые наши товарищи, родные которых находились не слишком далеко, даже уезжали в недолгий — неделя-полторы — отпуск домой.

В части и соединения прибывали по мере необходимости новые самолеты, летчики из запасных полков. Как правило, офицеры из руководящего состава фронтовых частей на месте проверяли уровень подготовки молодых пилотов, облетывали выделенные для перегонки самолеты и приводили группы прямо на фронтовые аэродромы.

На этот раз такое задание поручили мне и штурману соседнего 152-го гвардейского истребительного авиационного полка Герою Советского Союза гвардии майору Ивану Корниенко.

Короткие сборы, прощание с боевыми друзьями, инструктаж командира — и вот мы на аэродроме, возле транспортного [170] самолета, командир которого доложил мне как старшему группы, что до Москвы у нас будут попутчики. — Вот посмотрите, — протянул он список пассажиров. Сразу бросились в глаза известные фамилии — Симонов, Алейников...

Не было, наверное, в то время в нашей стране человека, который бы не читал стихов, корреспонденции и очерков с фронта Константина Симонова. О Петре Алейникове и говорить не приходится — он был одним из самых популярных киноактеров. А может, просто однофамильцы?

Но в это время к самолету подошла группа людей, среди которых мы сразу узнали Алейникова. А кто же из них Симонов?

Я хорошо помнил его стихи, которые в Краснодарском госпитале проникновенно читала актриса Зоя Федорова:

Самым поразительным было то, что написано это еще в 1938 году. Там же, в госпитале, я впервые услышал «Жди меня», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» и другие ложащиеся прямо на сердце стихи...

В самолете мы быстро перезнакомились. На первой же сотне километров маршрута все пассажиры неумолимо тарахтящего Си-47 стали единой группой фронтовиков, летящих в тыл.

Путь на Москву лежал через Киев. Погода в столице Украины была плохая: дождь, видимость почти нулевая. Но, прижавшись к стеклу бортового иллюминатора, я пытался хоть что-то рассмотреть. Вон там, слева, всего в нескольких десятках километров, — родные ирпенские леса, речушка, село Ставки. Ведь это уж поистине прямо из симоновского стихотворения «Родина»:

Не знаю, как уж командир нашего самолета сел в такую непогоду, только в Москву мы в этот день не вылетели. Симонов добровольно взял на себя заботы о нашем ночлеге, а по тем временам дело это было нелегким. Но Константин Михайлович добился-таки для нашей команды целой комнаты и даже организовал поездку в Киев.

Я видел разрушенную Керчь, Феодосию, Воронеж, Харьков. Тяжело смотреть на руины. Но в этих городах я не был до войны и мог лишь предположить, какими они были раньше. А Киев я знал хорошо: его проспекты, Крещатик, зеленые улицы, набережную Днепра. Светлый, необыкновенной красоты город, где жили радостные, счастливые люди.

Во что можно превратить цветущий край! Мы въезжали в город от Жулян и ничего не узнавали — кругом руины, руины, руины. Киев казался мертвым. Мы молчали, потому что не существует слов для выражения истинной скорби.

Но чем ближе к центру, тем больше и больше оживлялись глаза моих попутчиков. Город вставал из пепла и руин: развалины многих домов убраны, улицы расчищены, много строительных лесов. И больше всего нас радовало и удивляло, что на Крещатике несколько женщин сажали в сквере цветы...

Да, Киев, выдержав месяцы борьбы, оккупации, возвращался к жизни. Теми малыми силами и средствами, которые могла выделить страна на восстановление, город благодаря сверхчеловеческим усилиям своих жителей начинал приобретать прежний облик. Я мысленно забегаю вперед и вижу, верю, что он будет лучше, краше и радостнее довоенного.

Вечером, выложив съестные припасы, пассажиры нашего самолета сели ужинать. За окном шел дождь. Кто-то попросил Симонова почитать стихи. Не только я, видно, хотел их послушать. Константин Михайлович без тени наигранности, полусерьезно, полушуткой ответил:

— Да ведь только писать немного умею. А читать — это дело их, актеров, — он, улыбаясь, кивнул в сторону Алейникова.

Тот запротестовал:

— Не верьте ему, товарищи. Константин Михайлович превосходно читает. И вообще, лучше самого поэта его стихи никто не прочтет. [172]

Симонов спорить не стал, задумался:

— Что же... Что же вам прочитать?

Мы молчали, предоставив поэту самому выбрать строки, подходящие сегодняшнему настроению. Мягко картавя, чуть нараспев, казалось без выражения, Константин Михайлович начал:

Я представляю разрушенный Киев, ликование жителей, когда в прошлом году, 6 ноября, наши войска освободили город. А Симонов сделал паузу, прошелся по комнате и вдруг совсем другим голосом, энергично и, как мне показалось, жестко, продолжал:

От волнения у меня перехватило дыхание. А стихи безжалостно подводили итог:

Не было ни аплодисментов, ни восторженных отзывов. Да и нужды в них не было. Суровая правда поэтической публицистики осенила, задела и нас, и самого автора.

Мы с Константином Михайловичем разговорились о боях под Керчью. Оказалось, что оба были там в одно время, вспомнили печальной памяти Багеровский ров. Симонов рассказывал, как приехал туда как раз в то время, когда вынимали трупы.

— Никакими средствами выражения человеческих чувств — ни музыкой, ни живописью, ни литературой — невозможно, по-моему, передать другим людям то, что ты видел сам, — своим ровным, но выразительным голосом говорил он. — Что бы мы ни написали о фашизме, о его зверствах — все будет мало и все будет в общем-то не так, как было... Но писать об этом надо, и мы будем писать. Человеческая память коротка. Даже не столько коротка, сколько добра по своей природе. Она долго помнит хорошее [173] и старается забыть гнусное, подлое, зверское. А не говорить о фашизме, предать его забвению — значит дать возможность другим выродкам повторить все это в новом, еще более античеловеческом варианте...

На следующий день мы без всяких препятствий долетели до Москвы. Константин Михайлович не уехал в редакцию «Красной звезды» до тех пор, пока не помог устроиться нам в гостиницу.

В штабе ВВС быстро были решены все вопросы, получены необходимые документы. Вылет назначен на следующий день. Мы с Иваном Корниенко решили побродить по столичным улицам. Я вспомнил, как погибший Иван Базаров с восхищением рассказывал нам о Москве, о Большом театре. В театр мы, правда, не попали, но по московским улицам находились. О войне сейчас напоминало только большое количество людей в военной форме.

Совсем мирный, довоенный облик придавали городу театральные афиши, объявления о футбольных матчах и больше всего — легкие полотняные козырьки над окнами магазинов. Ни одного разрушенного здания — Москва жила обычной деловой, рабочей жизнью.

На следующее утро новый перелет — и мы на месте, на аэродроме полка, готовящего пополнение для фронта. Трудно переоценить значение запасных авиационных частей. Здесь на боевых самолетах обучались летчики, прибывшие из авиашкол или из госпиталей. Летный состав запасных авиационных бригад и полков принимал на заводах самолеты, перегонял их на свои аэродромы. Там технический состав устранял выявленные дефекты, пристреливал бортовое оружие. Самолеты тщательно облетывались. Потом их переправляли на фронт.

С рассвета и до темноты на аэродроме, куда мы прибыли с Иваном Корниенко за пополнением, шли полеты. Словно на конвейере, на взлетно-посадочной полосе взлетали и садились боевые машины. Над самым летным полем беспрерывно в воздушной карусели кружились истребители — отрабатывались учебные бои.

Но вот первая встреча с командованием части раздосадовала и огорчила нас. Ее командир, рослый, с буденновскими усами полковник, даже не дослушав наш доклад, огорошил отказом:

— Ничего сразу, товарищи, не получите. Месячишко придется отдохнуть. [174]

Сами же мы рассчитывали управиться за три, ну пусть за пять дней. А тут — «месячишко»!

— Товарищ полковник! — перешел я в наступление. — Мы ведь с фронта, там людей ждут и машины тоже.

— Ну конечно, вы с фронта, а мы тут, в тылу, баклуши бьем... Таких, как вы, здесь десятки. И все ждут, — устало ответил полковник, остановив меня жестом руки. — Поживите, посмотрите, как мои пилоты работают, потом возражайте... Самолетов, кстати, полно. Можете хоть сегодня забирать и отправляться обратно. А летчиков нет. Готовим. Скоро будут.

Я понял, что спорить, что-то доказывать бесполезно. А полковник рассказывал нам, с какой подготовкой прибывают сюда выпускники после училищ:

— Это же птенцы. Взлететь кое-как могут, а садятся — глаза зажмуривай: убьет себя или только машину разложит?.. А уж воевать... Да им только скажи, они же пешком на фронт побегут!..

Действительно, летчики запасных полков открыто завидовали нам, фронтовикам, жаловались на свою «невезучую» судьбу — они не сбивали вражеские самолеты, о них не писали в газетах, их не снимала кинохроника. Но каждый фронтовик, тем более прошедший школу запасного авиационного полка, знакомый с работой его личного состава, не задумываясь, отдал бы свои награды этим людям.

— Так что не обессудьте, товарищи фронтовики, придется вам отдохнуть у нас в тылу, — заключил беседу полковник. — Единственно, о чем вас попрошу, так это выступить перед моими пилотами — рассказать им о настоящих боях. Вы, я вижу, — он жестом указал на наши ордена, — воюете неплохо. Вот и поделитесь опытом...

Аэродромная гостиница была забита такими же, как и мы, фронтовиками, прибывшими за пополнением. Нас с Иваном устроили в профилактории на дальнем конце аэродрома. Там жил и генерал-лейтенант авиации С. П. Денисов, дважды Герой Советского Союза. Первую Золотую Звезду он получил за бои в небе Испании. Генерал оказался очень радушным, простым человеком. Мы с Корниенко не преминули использовать такое соседство в «корыстных» целях — попросили С. П. Денисова оказать содействие в нашем деле. Он пообещал, но взамен предложил «поработать»: [175]

— Люди здесь, в тылу, очень и очень интересуются нашими фронтовыми делами. Сами понимаете, товарищи, газеты — одно, а живой рассказ человека, который воюет, — другое. Я вас свяжу с горкомом комсомола. Ребята вы молодые — побываете на предприятиях города. Кстати, обязательно нужно съездить на авиационный завод — рабочие всегда интересуются, как летают их самолеты. Да и вам полезно посмотреть, каким трудом достигается наш перевес в боевых машинах. Это нужно увидеть самим.

Генерал Денисов отдыхал здесь не то после ранения, не то после болезни. И хотя был не очень здоровым человеком, ежедневно ездил на заводы и фабрики города.

— Это, — объяснял он нам, — я считаю своим партийным долгом. Посмотрите, как жадно ловят люди любое наше слово. У каждой семьи кто-то на фронте, и каждый из нас — не абстрактная фигура военного человека, а какая-то частичка сына, отца, брата...

Несколько дней с утра до вечера мы с Корниенко провели на предприятиях города. Побывали и на заводе, который выпускал истребители Яковлева.

Нас долго водили по цехам, знакомили с производством, людьми. С гордостью показывали технологические новинки, созданный уже в ходе войны сборочный конвейер, благодаря чему постоянно увеличивался выпуск самолетов.

Боевой истребитель — сложнейшая машина. Даже мы, летчики, не одну сотню часов пролетавшие на «яках», только сейчас, увидев его без обшивки, получили полное представление об этом уникальном техническом изделии. Электрические провода, трубопроводы, силовые наборы фюзеляжа, плоскостей, собранные с большой точностью из огромного количества деталей, казались фантастическим сооружением, а не детищем обычных человеческих рук. Но мы видели эти руки: по-стариковски медлительные, но уверенные, по-мальчишески быстрые, нетерпеливые, но старательные, по-женски ловкие, аккуратные, непомерно усталые — все они тщательно выполняли свою работу.

Мы познакомились с одной из бригад, носящей звание фронтовой, и ее бригадиром. Он был моим тезкой по имени и отчеству, почему я его хорошо и запомнил. Бригада работала на самой трудоемкой и ответственной операции. А необычное было в том, что этим рабочим [176] едва минуло шестнадцать-семнадцать лет, а их бригадиру и того, наверное, меньше.

Маленький, худенький, остроплечий паренек в аккуратной спецовке на уважительное обращение к нему «Василий Михайлович!..» только повернул к нам голову и жестом предупредил: «Не мешайте».

— Подождем, когда пойдет конвейер, — сказал сопровождавший нас мастер. И тут мы узнали историю этой мальчишеской бригады.

— Вы только не подумайте, — пояснил он, — что на заводе одни малолетки работают. У нас много кадровых, опытных рабочих. Все рвались на фронт, но им разъяснили, что строить самолеты — наиважнейшее дело. Хотя до сих пор кое-кто заявления подает, чтобы на фронт, значит, уйти. Вот, полный карман. — Мастер показал десятка два сложенных разного формата листочков и продолжил свой рассказ.

Завод раньше выпускал сельскохозяйственные машины, а с началом войны его срочно переоборудовали в авиационное предприятие. Оно расширилось в несколько раз, потребовались многочисленные новые кадры — тогда прибыли специалисты с других авиационных заводов, пришли на предприятие и мальчишки. Учили их в ремесленном училище, прямо в цехах.

— Наш Василий Михайлович, — мастер с любовью посмотрел в сторону конвейера, — работает уже почти два года. — Поступил на завод — только-только четырнадцать лет исполнилось. Отец под Москвой погиб в сорок первом... Руки у парнишки золотые, а голова и того дороже... Характер тоже будь здоров. Где-то через полгода пришел к директору и заявил, что он и его товарищи умеют работать самостоятельно и хотят создать свою бригаду.

Мастер улыбнулся своим воспоминаниям:

— Словом, месяца два сплошная кутерьма с этими пацанами была. Дело-то сложное, а тут мальчишки. Опасно доверить... Но добились-таки своего. Сейчас почти все время первое место держат. Вот тебе и пацаны...

Прозвучал сигнал, и рабочие отошли от конвейера. Тележки, на которых устанавливались собираемые истребители, плавно тронулись с места в направлении ворот цеха. Передний — уже готовый к взлету истребитель — выкатили за ворота, и там он сразу же попал в руки аэродромной команды. Вскоре заводской летчик-испытатель [177] поднимет новорожденный самолет в воздух. А потом, может быть, именно на этой машине я, или Иван Корниенко, или кто-то из молодых пилотов нашей группы полетит на фронт.

Мы подошли к ребятам из бригады Василия Михайловича. Держались они солидно, во всем подражая взрослым рабочим. И вопросы тоже были серьезные: «Как там, на фронте?», «Как наша продукция воюет?», «Часты ли недоделки?».

А мне просто хотелось обнять этих ребят, расцеловать их. Почему-то запершило в горле, я с трудом сдержал подступавшие слезы. Им бы в футбол гонять, в лапту играть, сидеть за учебниками, дергать за косы девчонок, а они...

Не сговариваясь, мы с Иваном одновременно сняли свои часы и протянули Василию Михайловичу. И тут мальчишки одержали верх над «солидными» производственниками. Окружив своего бригадира, они рассматривали часы, и в глазах был неподдельный детский восторг. До войны, тем более сейчас, наручные часы были в общем-то редкостью, и не каждому удавалось держать их в руках.

Мы подарили часы ребятам, сказав, что это на память от фронтовиков. Они несказанно обрадовались, а мы почувствовали себя неловко — двое часов на целую бригаду. Но выход нашел сам Василий Михайлович:

— Спасибо, товарищи летчики, — он сердечно пожал нам руки, — а носить будем по очереди. Нет, не совсем так... Носить фронтовые часы будут те, кто по итогам недели выйдет на первое место в соревновании.

Бригадир протянул мои часы одному пареньку, Ивана Корниенко — другому.

Те в один голос запротестовали, а Василий Михайлович степенно отвел их руки с протянутыми часами:

— Заслужу, и я буду носить...

Однако бригада не согласилась с таким решением, и в цехе поднялся настоящий мальчишеский гвалт. Но прозвучал новый сигнал, и ребята поспешили к рабочим местам. Мастер нас успокоил:

— Не волнуйтесь. Ссоры не будет. Василий Михайлович сделает все как надо...

После окончания смены в красном уголке состоялась наша встреча с коллективом завода. Пришли все до одного. Усталые, голодные, но живо заинтересованные люди [178] жадно слушали наше выступление. А мы, как могли, рассказывали о своих фронтовых делах, о подвигах товарищей. И старались говорить так, чтобы рабочие, которые, не жалея сил, обеспечивали наши боевые подвиги, почувствовали и уважение, и великую признательность всех летчиков-фронтовиков.

Генерал Денисов сдержал слово — вместо обещанного нам «месячишки» через неделю после прибытия мы с Иваном приступили к отбору летчиков и облету самолетов. Командир полка, правда, «выцыганил» у нас обещание помочь его летчикам-инструкторам, полетать с молодыми пилотами на учебные бои. Это, понятно, мы сделали с великим удовольствием. Полеты с новичками безусловно были в наших интересах.

А молодые летчики, как только им стало известно, что очередную партию на фронт поведем мы с Корниенко, стали нас ловить по одному, по два, целыми группами и просить, доказывать, что именно им, а не кому-нибудь другому необходимо скорее быть на фронте.

Начав полеты с этими ребятами, я сразу понял: хотя командир полка и говорил, что они «птенцы», но по сравнению с прошлогодними питомцами летных училищ выпускники 1944 года основательно отличались подготовкой, но до настоящих воздушных бойцов им было, конечно, еще далеко.

Несколько дней летали мы с Иваном Корниенко за инструкторов. Пилотировали в зоне так, как это бывает в реальном воздушном бою. Молодые пилоты очень расстраивались, когда теряли самолет ведущего в воздухе. Но с каждым днем держались все более цепко. В конце программы они уже по-мальчишески свысока начали посматривать на своих товарищей-неудачников, то есть не вошедших в нашу, уже отправляющуюся на фронт группу.

Между мной и этими ребятами — разница всего в пять лет. Им по двадцать, мне в этом году исполняется двадцать пять. Если считать простую разность лет — мы почти сверстники. Но если суммировать не дни, месяцы, годы, а события, которыми они наполнены, боевой опыт, приобретенный за это время, мы с ними словно два поколения. Даже потом, на фронте, когда они будут уже настоящими бойцами, разница эта если и сократится, то незначительно.

Этим ребятам не пришлось пройти первые два года войны. Они не будут знать, что такое беспощадность отступления, [179] что означает нехватка самолетов и «безлошадный» летчик. Да, они переживут еще горечь потерь, пьянящую радость победы в бою, они еще прикрепят ордена к своим гимнастеркам. Но для них, как и для наших детей, первые месяцы войны — уже почти история. Поэтому они и смотрят на нас с Иваном Корниенко, как на отцов.

Ребята старались. Очень старались хорошо летать и нам понравиться. От чрезмерного напряжения допускали еще больше ошибок, безмерно огорчались. Нельзя было без улыбки сочувствия смотреть на удрученные лица Толи Турунова, Алексея Комарова и их товарищей, когда я или Иван строго перечисляли после посадки все их промахи, допущенные в полете. Зато какой искренней радостью, прямо-таки счастьем засветились их глаза, когда мы сообщили ребятам, что всех берем с собой на фронт!..

И вот уже произведены расчеты для полета по маршруту, с летчиками проиграны детали задания. Ранним июльским утром три десятка новеньких «яков» пристроились к самолетам-лидерам и взяли курс на запад.

Вскоре маршрут полета пошел по знакомым местам: над Харьковом, Десной, Днепром, над Уманью. Всю Украину пересекли мы с востока на запад за несколько летных часов. И даже отсюда, с высоты полета, было видно, как возрождается, обновляется земля. Все меньше и меньше в селах и деревнях видно черных обгорелых печных труб. На их местах белеют свежей побелкой новые хаты. А главное — оживают поля. Все реже встречаются необработанные участки. На быках, на коровах, а зачастую и на себе, вспахали люди освобожденную в прошлом году землю, засеяли ее, и радостно зеленеют сейчас поля моей родной Украины. Но не вся она пока освобождена от врага. В руках захватчиков Львовщина, Закарпатье. Там еще будут жестокие бои.

А пока я то и дело узнаю памятные трудными боями, победами и потерями места. Вот слева бывший фашистский аэродром. Здесь мы штурмовали на земле «юнкерсов», и над ним я сбил «раму»... Вот здесь, над этим селом, меня чуть не сбили. Выручил Саша Коняев. А вот и аэродром, с которого пошел он в последний свой боевой вылет...

Ребята, которые сейчас летят за мной, и не подозревают, каким горячим было это небо несколько месяцев назад. Какой станет для них война? Желания драться [180] у молодых летчиков много, горячи не в меру, неопытны. Конечно, сейчас не те жесткие времена, когда каждый летчик, каждый самолет у командира на счету и, чтобы хоть как-то помочь своим войскам, он поднимал в воздух все наличные силы. И обжигали ребята свои необлетанные крылья, падали, не успев набраться сил для борьбы... Нет, сейчас все будет по-другому. Они пойдут в бой только с опытными пилотами, и те, знающие, умелые, будут направлять и контролировать молодых... Мы научим их бить врага...

Через семь летных часов, совершив несколько посадок для заправки и короткого отдыха, наша группа прибыла на место. Встречал нас сам командир дивизии генерал Баранчук. Он побеседовал с каждым из молодых летчиков, расспросил нас о их подготовке и распределил но полкам. Мне очень хотелось, чтобы летчики Комаров и Турунов попали именно к нам. Но комдив направил их к Луганскому, в 152-й гвардейский. Я горячо посетовал на это. Генерал Баранчук лукаво посмотрел на меня:

— Что, хорошо летают ребята?

Я, чтобы не захваливать, ответил:

— Нормально, товарищ генерал!

Баранчук улыбнулся и, казалось, поддавшись моим уговорам, махнул рукой.

— Будешь ты с ними летать, не волнуйся... А пока спасибо за службу, — пожал он нам с Иваном Корниенко руки. — Перелет дальний — организовали и провели без ЧП. Молодцы...

Лукавую улыбку генерала Баранчука я вспомнил через несколько дней, когда мне объявили приказ о переводе в соседний, 152-й гвардейский истребительный авиационный полк на должность заместителя командира полка — летчика-инструктора по технике пилотирования. К этому времени наша дивизия, как и весь 1-й штурмовой авиационный корпус, в составе 2-й воздушной армии 1-го Украинского фронта оказалась на львовском направлении.

Утром 13 июля войска северного крыла фронта перешли в наступление на рава-русском направлении, а на следующий день с юга к Львову устремились войска генералов П. А. Курочкина и К. С. Москаленко. Условия для наступления в этом районе были очень сложные. Немецкое командование прикладывало все усилия, чтобы удержать Львов — важный стратегический опорный [181] пункт. К 16 июля наши войска с большим трудом вклинились в оборону противника на участке шириной не более шести и глубиной до восемнадцати километров. В этот прорыв командование ввело мощные танковые силы, благодаря чему фронт быстро продвинулся вперед на запад, к советско-польской границе. [182]