Государственная граница

Мрачные тяжелые облака медленно ползут над самой головой. Рассвет не может разогнать серую мглу. День до вечера тянется хмурыми сумерками. Часто идет мокрый, липкий снег. Не по времени ранняя февральская оттепель превратила землю в холодное хлюпающее под ногами болото.

Я себя чувствую препаршиво. То ли от постоянно промокших ног, от сырого промозглого воздуха начинается простуда, то ли просто устал — дает знать о себе позвоночник. Травмированные места нудно ноют, слабость разливается по всему телу. Хорошо, что изба, в которой разместился штаб, освещена лишь слабым огоньком самодельной лампы и командир полка при постановке задачи не заметил моего состояния.

Несмотря на снегопады и низкую облачность, мы продолжаем летать. Штурмовики корпуса, действуя небольшими группами, но регулярно, наносят значительный урон противнику, окруженному в районе Корсунь-Шевченковского. В этих налетах отличились наши старые товарищи из штурмовых дивизий корпуса Девятьяров, Одинцов, Бегельдинов, Балабин. Парами, а иногда и в одиночку, прижатые непогодой к самой земле, они выходили на цели и наносили весьма ощутимые удары. Как только метеоусловия улучшились, командование 1-го штурмового авиационного корпуса сразу же организовало массированные налеты. Так, в начале февраля два удара в районе села Хилки значительно ослабили контратакующие действия фашистских танков.

Ходили на штурмовку и бомбометание и мы, летчики истребительной дивизии корпуса. В то время на многих «яках» уже на заводе были поставлены приспособления для подвески бомб. Один истребитель мог взять две фугасно-осколочные бомбы по двести пятьдесят килограммов [146] каждая. Благодаря маневренности, именно истребители достигали довольно высокой точности бомбометания. Парами, четверками мы искали крупные скопления техники, личного состава противника и аккуратно «укладывали» бомбы в цель.

Однако главная задача истребительной авиации в те дни состояла в блокировании окруженной группировки противника с воздуха. Немецкое командование пыталось, как и под Сталинградом, наладить «воздушный мост» для снабжения войск боеприпасами, продуктами питания, медикаментами. Но советские истребители практически перекрыли все возможные маршруты пролетов Ю-52 — транспортных самолетов люфтваффе. Лишь одиночным машинам из-за низкой облачности и плохой видимости удавалось прорываться на посадочные площадки окруженных войск.

Мне с ведомым судьба до сих пор не уготовила встречу с противником такого рода. Сколько мы ни барражировали на путях возможного пролета транспортных кораблей — все безрезультатно. Но сегодня я получил задание, которое могло «реабилитировать» наше затянувшееся «невезение».

Как сказал вызвавший меня командир полка, командованию стало известно, что на одной из посадочных площадок в сумерках приземлились несколько транспортных самолетов, предназначенных для вывоза из котла руководящего состава группировки. Фашистские военные главари решили спасти собственные персоны бегствам, оставив подчиненных на произвол судьбы. Пленные показали, что часть генералов и старших офицеров уже успела удрать. 8 февраля 1944 года наше командование предложило руководству окруженной группировки сложить оружие. Но штаб генерала Штеммермана отклонил капитуляцию, приказав своим солдатам «сражаться до последнего», и вот теперь пытается прорваться к своим на самолетах, которые могли бы вывезти раненых.

— Задача трудная, погода ни к черту. В этой хмари нужно проутюжить весь участок окруженных войск, не заблудиться, не врезаться в землю и разыскать посадочную площадку, точно засечь место стоянки самолетов. Учитывай, что они обязательно замаскированы, — такими словами командир закончил объяснение задания.

Честно говоря, нужно было отказаться. Температуры [147] у меня, правда, не было, однако чувствовал я себя прескверно. Но разве можно пропустить такое задание? Да, оно трудное и опасное, но важность его не вызывает никакого сомнения. И я гордился доверием, был рад, что выбор командования пал на меня, а не на других, тоже опытных воздушных разведчиков...

И вот мы с Сашей Коняевым идем к стоянке самолетов. Бойцы батальона аэродромного обслуживания чистят взлетную полосу, рулежные дорожки. Промокшие, сутками без отдыха, на ветру, под снегопадом работают они для того, чтобы наши самолеты могли выходить на задания. Самая «мощная» техника здесь, как шутили в полку, «ла-пятый», то есть попросту лопата, которая созвучна названию нового самолета конструктора Лавочкина. А ведь служили в БАО в основном люди старших призывных возрастов, годившиеся нам в отцы.

Я представил себе отца, орудующего вот такой широкозахватной лопатой, его жилистые, когда-то сильные руки... Недавно наконец получил от него ответ на письмо, которое отправил сразу же после освобождения Киева. Отец писал, что все они живы-здоровы. Много девчат угнали в Германию. А сестер моих удалось сберечь от фашистского рабства, спрятали их вовремя.

Весточка из отчего дома меня, конечно, обрадовала. Но, всматриваясь в строчки дорогого письма, я невольно вспоминал твердый отцовский почерк, каким он писал мне до войны. Неровные пляшущие буквы, пропуски целых слов, да и сам тон письма говорили, что отец не просто постарел на два года, а сильно сдал в лихолетье оккупации... Больше всего он — не зря, видно, болит родительское сердце — беспокоился о моем здоровье. Хотя тут же поразил и своей догадливостью. В письме к отцу я ни словом не обмолвился о том, что участвую в освобождении Украины. Но по каким-то непонятным ни мне, ни военной цензуре признакам отец додумался сам: «Бей, сынку, фашиста злей, освобождай быстрее Украину и приезжай до дому».

Батя, батя! Представить невозможно, как хочется мне повидаться с тобой! Пошли бы мы в наш лес, посмотрели выросшие за это время деревья, если не вырубила, не сожгла их война... Да, батя, война!.. Отпусков сейчас не бывает. Но главное — мы освобождаем села, деревни и города нашей родной Украины. А здоровье? Ничего, батя, [148] на мой век, а главное, на войну хватит. Побаливает порой спина. Но окажусь в кабине своего истребителя — и все болячки пройдут...

Взлетели нормально. После взлета то и дело навстречу снежные заряды, видимость приближается к нулю. Волнуюсь за Коняева — в таких условиях держаться в строю сложно. Внимание нужно уделять и земле, которая совсем рядом, и облачности, скребущей буквально по фонарю кабины, и, главное, смотреть за воздухом, помогать ведущему в поиске объекта разведки.

Не представляю, как может выглядеть посадочная площадка, которую мы ищем: там явно нет никаких характерных признаков настоящего аэродрома, взлетно-посадочной полосы, стоянок самолетов, проторенных подъездных путей. Одним словом, ее можно оборудовать на любой лесной поляне. Надо искать. Надеюсь, какой-нибудь демаскирующий признак немцы все-таки оставили. Тщательно укрыть несколько больших транспортных самолетов сложно, тем более в спешке. Район разведки нами изучен досконально, до мельчайших ориентиров, но определиться очень непросто. Зима вообще скрывает многие характерные приметы местности, а в такую погоду на малой высоте нужно быть особенно внимательным. Иногда, чтобы разглядеть хорошо отложившийся в памяти изгиб какой-нибудь речушки, приходится возвращаться. Лучшее подтверждение тому, что мы находимся над территорией окруженной группировки, — запоздалые, вслед нам, трассы зениток. Чувствуется, что не хватает боеприпасов, гитлеровцы деморализованы голодом, холодом, постоянными налетами нашей авиации, наступательными действиями наземных войск. И вот сейчас, когда положение немецких войск безнадежно, их командование, которому наш ультиматум предоставил возможность спасти тысячи жизней простых солдат, бросает их на произвол судьбы... Ну что же, будем искать стоянку транспортных Ю-52 и ликвидируем эту возможность позорного побега.

Мы с Коняевым тщательно обследовали все поляны, просеки, выгоны у деревень, которые можно, на наш взгляд, приспособить для посадки и взлета тяжелых «юнкерсов». Пока безуспешно, а стрелка счетчика бензина неумолимо ползет вправо. Еще несколько минут полета, и горючего останется только на обратный путь и посадку. И вдруг... Перед нами, вернее, уже позади нас та [149] самая злополучная площадка! Над одной из длинных ровных полян я, приказав ведомому идти выше, снизился почти до высоты выравнивания на посадке. И слева, на уровне глаз, увидел характерные по конфигурации хвостовые оперения транспортных самолетов.

В конце поляны круто развернул самолет с небольшим набором высоты и — обратно. Саша — молодец, успел пристроиться рядом. Прошли всю поляну, но «юнкерсов»... не было. «Наваждение какое-то! Галлюцинация, — с великим огорчением подумал я. — В психологии известны случаи, когда от длительного ожидания человеку может почудиться желаемое...»

Разворачиваемся снова, и я опять иду к самой земле. Стоят, голубчики! Вот они, прижатые к самой стене леса, накрытые маскировочными сетками, растянутыми на шестах. Сверху их не видно, так как сами самолеты камуфлированы бело-серыми пятнами да и на сетку с белыми кусками полотна навалило снегу.

Зафиксировать место расположения — и домой. Засекаю время, курс, иду до первого характерного ориентира. Как ни трудно, ставлю отметку на карте. Сейчас шли на запад, нужно разворачиваться на сто восемьдесят градусов, чтобы выйти к своему аэродрому.

Опять снежный заряд. Пытаюсь обойти его справа. Под нами какая-то речушка — сверху отличается от поверхности леса и поля более чистым снегом. Слева не то большое село, не то маленький, городок. Нужно определить место, где проходим. И в этот момент к нам потянулись хорошо знакомые трассы «эрликонов». Интенсивность огня указала на внешний фронт окруженной группировки. Так и есть. Речушка называется Гнилой Тикич (одно название чего стоит!), а населенный пункт на запомнившемся ее изгибе — Лысянка. Место это все летчики хорошо знают по памяти. Именно здесь, между двумя населенными пунктами, Лысянкой и Шендеровкой, самое короткое, двенадцатикилометровое, расстояние от внутреннего фронта окруженной немецкой группировки до внешнего.

Кстати, на всякий случай замечаю ориентиры района сильного зенитного прикрытия — какой-то важный объект. Скорее всего артиллерийские позиции или скопления танков. Штурмовикам будет работа.

Наши самолеты с набором высоты уходят в белесую [150] мглу снежного заряда. Ничего не поделаешь, неприятно, но лететь придется почти вслепую...

А через полчаса после нашего возвращения мы снова в воздухе. На этот раз с нами группа штурмовиков. Погода не улучшилась, но сейчас маршрут уже знакомый. Мы с Коняевым идем на этот раз не только для прикрытия штурмовиков, главная наша задача — провести «илы» по кратчайшему расстоянию и показать им транспортные самолеты на площадке.

Штурмовиков ведет Юрий Балабин, совсем молодой, но уже опытный летчик. «Илы» вытянулись за нами в колонну, а мы с Сашей, как бывалые охотники в лесу, ведем их по известным только нам приметам: тут замысловатой конфигурации перелесок, тут на опушке три стога сена, дальше вдоль речушки, потом по просеке и так до самой цели.

Беспокоит одно: не догадались ли гитлеровцы, что их обнаружили, не перелетели ли в другое место? Подходим к той самой злосчастной поляне. Я сразу, без дополнительного захода, провожу свою пару над запомнившейся стоянкой самолетов. Их и сейчас не видно. Но я стреляю из всего бортового оружия по предполагаемому месту. Юрий Балабин, идущий следом, потом долго смеялся, вспоминая:

— Смотрю, а капитан Шевчук — из всех стволов по сугробам! Не то пушки проверяет, думаю, не то просто так дурачится, тоже — нашел время. А пригляделся — видимость-то ни к черту, — под «сугробами» они стоят...

Задание было выполнено. Через несколько дней товарищи поздравили меня с награждением орденом Красного Знамени.

В эти дни ушел от нас на другую должность заместитель командира полка но политической части майор Меркушев. Василий Афанасьевич, уже Герой Советского Союза, был назначен командиром соседнего истребительного авиаполка. Так воплощалось в жизнь мудрое предвидение Центрального Комитета партии, определенное им в постановлении о введении единоначалия в Красной Армии осенью сорок второго года. В нем говорилось, что многие комиссары, политработники, ведя огромную партийно-политическую работу, за первый период войны приобрели большой боевой опыт и сами могут стать командирами частей и соединений. [151]

Действительно, Василий Афанасьевич Меркушев показал себя не только как замечательный политработник — умелый организатор, талантливый воспитатель. Он был и настоящим воздушным бойцом. Командир полка поручал ему водить большие группы истребителей, и майор Меркушев отменно справлялся с любым заданием. Как ведущий, всегда тактически грамотно оценивал обстановку, действовал инициативно, энергично, смело. И молодые, и опытные летчики любили ходить на задание в «комиссарской», как говорили по старой памяти, группе.

Не знаю, откуда у Василия Афанасьевича всегда на все хватало времени. Он проводил занятия, политинформации, инструктировал партийный и комсомольский актив, много работал с секретарями партийных и комсомольских организаций, присутствовал на каждом заседании партийного бюро полка. При этом я не помню ни одного случая, чтобы майор Меркушев пропустил занятия, которые проводились с летным составом, хотя ему, как заместителю командира полка, посещать их было не обязательно.

Василий Афанасьевич интересовался каждым боем, проведенным летчиками полка, в том числе и молодыми. Он искал и суммировал нюансы, детали боевых схваток, которые пополнили бы его собственный тактический арсенал. И ничего, конечно, удивительного не было в том, что на борту его истребителя красовалось более полутора десятков красных звездочек — счет сбитых вражеских самолетов.

Бывал наш заместитель по политчасти и непреклонен, и жесток, но не по своей человеческой сущности, а по велению сурового времени, когда любая оплошность на земле или в воздухе, вызванная попустительством, ненужным мягкосердечием, могла привести и приводила подчас к поражениям и потерям.

Василий Афанасьевич был хорошим оратором. В тяжелые дни отступления, в праздники победных боев его выступления на партийных и комсомольских собраниях, на митингах принимались и сердцем, и разумом. Недаром говорится, что слово — великая сила. Я бы уточнил: сила слова зависит от человека, сказавшего его. Нетрудно произносить нужные, красивые слова, высказывать правильные мысли. Но, если слова эти, мысли не несут в себе энергии высказавшего их человека, его веры, убежденности, [152] я бы сказал, частицы его самого, — они бессильны и бесплодны. Мне повезло: я всегда встречал политработников, слова которых выражали их собственную духовную силу, силу партийной убежденности. А вернее, других людей, поставленных партией проводить в массы свою политику, вести за собой, учить великому делу коммунизма, среди политических работников в армии просто не было. Это я могу сказать о комиссаре эскадрильи еще предвоенного времени — старшем политруке Береговском, батальонном комиссаре Якименко, майоре Меркушеве.

Мы с искренней радостью за нашего комиссара встретили известие о присвоении ему высокого звания Героя Советского Союза и огорчились, узнав о переводе майора Меркушева в другой полк. Но в ту пору многие летчики, командиры, политработники с боевым опытом выдвигались на новые, более высокие должности — становились на место погибших в боях, уходили во вновь организуемые части. Промышленность поставляла все больше и больше самолетов, летные училища увеличивали выпуск, вчерашние рядовые летчики-фронтовики становились командирами. Оставалось пожелать Василию Афанасьевичу больших боевых побед на новом поприще.

На прощанье майор Меркушев организовал поездку летного состава полка на место гибели Героя Советского Союза Ивана Базарова. После освобождения жители деревни Грузьке передали нам его планшет и документы.

Я, к сожалению, не сумел там побывать, но наши офицеры, в частности Николай Буряк, очень подробно рассказали обо всем.

...Истребитель Ивана Базарова упал в огороде старого колхозника Коваленко под углом градусов тридцать к земле и, не взорвавшись, пропахал глубокую борозду. Иван Базаров, как мы и предполагали, был убит еще в воздухе. Немцы сразу бросились к самолету, вытащили из кабины летчика, но, увидев, что он мертв, оставили его там, в огороде. Жителям строго-настрого приказали не касаться покойного, предупредив, что, если его захоронят, будут приняты самые жестокие меры.

Однако к утру следующего дня тело летчика исчезло. Но к деревне уже подходили наши части, и фашистам было не до расправы.

Оказалось, что старик Коваленко не мог выдержать глумления над телом погибшего. Один, чтобы не подводить [153] других, ночью выкопал недалеко от самолета могилу и перенес туда тело летчика. А когда немцы перед бегством в панике собирали свои вещи, старик проник в избу и украдкой взял со стола планшет.

Николай Буряк спросил:

— Диду, ты же знал, чем рисковал, — и головой, и хатой.

— А як же, сынки, иначе? Он, красный сокол, нам свободу на своих крыльях нес. И погиб як настоящий герой, мы же все бачили. И тело такого человека на поругание врагу оставить? Як же так можно?

Вся боевая жизнь русского парня Ивана Базарова была подвигом, как жизнь тысяч и тысяч советских людей в те незабываемые годы. И смерть его озарена отсветом великого народного мужества — старый украинский крестьянин Коваленко из села Грузьке, не страшась вражеской пули, проводил летчика в последний путь...

18 февраля 1944 года по радио был объявлен приказ Верховного Главнокомандующего о том, что в результате ожесточенных боев, продолжавшихся непрерывно в течение четырнадцати дней, 17 февраля завершена операция по уничтожению десяти дивизий и одной бригады 8-й армии противника, окруженных в районе Корсунь-Шевченковского.

Летчикам-истребителям и штурмовикам нашего корпуса было радостно сознавать, что и мы внесли свой вклад в эту победу. Хотя, нужно сказать прямо, в Корсунь-Шевченковской операции авиация далеко не полностью решила свои задачи. Во всяком случае, не в таких больших масштабах, как под Курском, Белгородом, Харьковом. Там мы часто наносили массированные удары по танковым группировкам противника. Здесь такая возможность предоставлялась редко из-за плохих метеоусловий, раскисших от непогоды аэродромов, недостатков в снабжении горючим и боеприпасами, виной чему было бездорожье.

Исход операции решила героическая борьба стрелковых, мотострелковых, танковых, саперных частей. В холодную сырую погоду, по пояс в снегу, днем и ночью, в постоянных боях сужали они кольцо окружения, отбивали яростные контратаки противника. По фронту ходили легенды о бойцах стрелкового корпуса генерала П. Ф. Батицкого. Фамилию эту мы, летчики, услышали еще на. Степном фронте во время Курского сражения. [154]

Позднее соединения и части корпуса Батицкого отличились при форсировании Днепра южнее Канева и захвате плацдарма на правом берегу. Корпус успешно выполнил очень сложную боевую задачу, проведя вторичное форсирование Днепра в районе Черкасс, и принимал самое активное участие в освобождении этого города. При окружении и ликвидации корсунь-шевченковской группировки бойцы и офицеры под командованием генерала Батицкого, на прикрытие действий которых вылетали истребители нашего полка, несмотря на чрезвычайно сложную обстановку, в короткие сроки вместе с другими войсками фронта блестяще выполнили поставленную задачу.

В начале войны, в первый ее период, даже руководящий состав авиационных дивизий, тем более уже полков, редко знал фамилии командиров наземных частей и соединений, с кем работал. Причин тому много: сохранение поенной тайны, быстро меняющаяся обстановка, нарушение связи, боевого управления, слабо отработанные вопросы взаимодействия.

В сорок третьем и особенно сейчас, в начале сорок четвертого года, положение изменилось. Мы знали фамилии командиров многих частей и соединений наземных войск. Этому способствовали длительные совместные действия. Так, например, наш авиационный корпус начиная с Курской битвы действовал, по сути дела, в полосе наступления одних и тех же соединений и армий. И конечно, фамилии командующих были хорошо известны.

В настоящий период представители руководящего летного состава авиационных полков, дивизий, не говоря уже о корпусе, постоянно находились в боевых порядках наземных войск, располагались вблизи их командных или наблюдательных пунктов. Эти своеобразные авиационные пункты управления (начало им было положено во время Сталинградского сражения) осуществляли взаимодействие с наземными войсками, руководство действиями авиации в воздухе.

Велика была роль такого целенаправленного руководства штурмовыми и истребительными полками корпуса при наступлении наземных войск на Умань и дальше на юг, в направлении Молдавии и советско-румынской границы по реке Прут. Ведя тяжелые бои в сложных условиях весенней распутицы, войска фронта, тем не менее, продвигались вперед очень быстро. Достаточно сказать, [155] что после ликвидации корсунь-шевченковской группировки противника, начав наступление 5 марта из района Звенигородки, к 26-му числу мы вышли широким фронтом на реку Прут. За двадцать дней, сломив яростное сопротивление противника, наши войска преодолели более 300 километров.

Приходилось менять аэродромы чуть ли не каждый день. Противник все, что поддавалось сожжению и разрушению, уничтожал. Наши батальоны аэродромного обслуживания в условиях бездорожья отставали, и мы часто садились на необорудованные площадки, с помощью местного населения приводили их хоть в какое-то подобие взлетных полос и летали, не дожидаясь БАО. Горючее и боеприпасы в таких случаях доставлялись на транспортных самолетах. И то и другое, понятно, было в ограниченном количестве. Штурмовики и мы, истребители, выполняли только очень важные для наземных частей и соединений задания. И здесь четкое оперативное руководство штаба корпуса, работающего в тесном контакте с командованием наступающих войск, было особенно ценно. Каждый самолето-вылет — на учете и используется только при большой необходимости.

Случалось, что полеты находились под угрозой полного срыва. На одном из аэродромов под Уманыо взлетная полоса была совершенно непригодна для работы. Размокшая почва, мокрый снег, грязь забивали во время разбега масляный и водяной радиаторы на наших истребителях. Моторы перегревались, выходили из строя. Штурмовики с полным полетным весом, груженные бомбами, реактивными снарядами, с такой полосы взлетали с большим трудом.

Выход из создавшегося положения был найден. Штурмовики стали загружать не полностью, в облегченном варианте.

«Яки» тоже оставались в строю. По предложению инженерно-технического состава сделали «доработку» на самолетах. Из обыкновенной фанеры полковые умельцы вырезали специальные щитки для радиаторов. На взлете они надежно закрывали их от грязи и снега. Сразу после отрыва летчик специальным тросиком, протянутым в кабину, открывал эти щитки. За короткое время разбега мотор не успевал нагреться до критической температуры. [156]

Больше всего вылетов в этот период мы, пожалуй, выполняли на разведку. Нашему командованию важно было знать направление отхода войск противника, районы подготовленной обороны, переброски и выдвижения его резервов, места, наиболее удобные для переправ через реки.

Для ведения разведки мы начали довольно часто применять вылет смешанных групп. На задание выходила пара штурмовиков, ее прикрывала пара истребителей. Такой способ имел целый ряд преимуществ. Экипажи «илов», а летчиками в них были самые опытные — Герои Советского Союза М. Одинцов, Т. Бегельдинов, Ю. Балабин, — все внимание уделяли поиску объектов разведки, земле. Наша пара по всему маршруту прикрывала полет «илов» от вражеских истребителей.

Запомнился один из таких вылетов, закончившийся весьма печально. Поступил приказ: моей паре прикрыть полет пары штурмовиков во главе с Талгатом Бегельдиновым. Мы с Александром Коняевым сидим в кабинах «яков», ждем пару Бегельдинова. Когда истребители и штурмовики базировались на разных аэродромах, сбор группы, как правило, происходил над нашим. Мы — в полной готовности, при подлете штурмовиков взлетаем, занимаем место в боевых порядках.

Так было и в том вылете. Слышу в наушниках характерный акцент Талгата:

— «Шевченко», подхожу к вам. Взлетай.

Выруливаем на полосу. Даже на рулежке самолет водит — скользко. По радио предупреждаю ведомого: «Внимательно, не торопись!» Командир дает добро на взлет. И вот сектор газа — плавно вперед, так же плавно отпускаю тормоза. Самолет по мере роста скорости идет ровнее. Сейчас ни одного резкого движения ни рулем поворота, ни тем более тормозами: может выбросить с полосы. Перед самым отрывом слышу по радио тревожный голос командира:

— Коняев, спокойней! Не дергай! Брось тормоза!

Что там? Оглянуться во время отрыва от полосы, тем более в таких условиях, ни на мгновение нельзя. Наконец прекратился шум под фюзеляжем. Самолет легко идет вверх, и я убираю шасси. В десяти — двенадцати метрах от земли делаю крен, чтобы увидеть взлетную полосу. Командир с той же тревогой в голосе:

— «Шевченко»! Куда заваливаешь?! [157]

Я выровнял самолет, спросил:

— Что там?

На этот раз голос Кутихина прозвучал неуверенно в тихо:

— Все нормально, на задание иди один. Справишься?

— Справлюсь. Что случилось?

— Вернешься, расскажу. Иди. Задание важное... «Горбатый» слева выше двести...

Ищу Бегельдинова. Вот он, идет по кругу нашего аэродрома от второго разворота. Судя по тому что Коняев не догнал меня до первого разворота, что-то произошло на взлете. Видимость плохая, но со 150-метровой высоты полосу можно разглядеть. Примерно посередине ее, в стороне, — самолет в каком-то неестественном положении, вокруг люди... Запрашиваю по радио:

— Что с Коняевым? Жив?

— Жив, жив. Иди спокойно.

Только сейчас обратил внимание, что штурмовик Бегельдинова тоже в гордом одиночестве.

— Почему один? — спрашиваю его.

Талгат, как всегда, спокойно:

— Второй тоже «раздумал».

Он еще шутит. Но тут же серьезно:

— Твой, похоже, скапотировал. Ну, раз жив — все в норме.

Беспокойство за Сашу Коняева долго не оставляло меня. Видимо, на скользкой полосе не справился с управлением. Невольно вспоминается злополучный вылет со Степаном Карначом первого мая сорок второго года на Керченском полуострове. Тогда мы тоже оба остались без ведомых.

Чем ближе подлетаем к линии фронта, тем больше техники: автомашины, артиллерийские прицепы и танки, танки, танки. Они идут вдоль дорог, по обочине, обгоняя обозы, заторы автомобилей, извивающиеся бесконечно длинной серой лентой колонны пехоты. Талгат тоже видит, сколько у нас теперь боевых машин, коротко резюмирует:

— Сила!

Я не отвечаю. Все понятно и так. А у линии фронта разговоры по радио нужно вести как можно меньше. Вот, пожалуй, и она, но точно сказать сразу трудно. Если раньше, особенно на Курской дуге, и с нашей стороны, и со стороны противника на переднем крае была [158] отрыта масса земляных сооружений, то сейчас немцы не успевают как следует закопаться в землю, а у наших войск необходимость в этом возникает нечасто — они идут вперед. Так что привычное понятие «передовые позиции» сейчас уже не существует. Есть так называемая линия соприкосновения. Она изменяется каждый день, каждый час, меняет свою конфигурацию то быстрее, то медленнее. Постоянную характеристику имеет только одну — упорно продвигается на запад к Польше и на юг — к Румынии.

...Штурмовик Талгата то ползет над самой землей, то набирает высоту. Я слежу за ним и внимательно осматриваю воздух. Самолетов не видно. Авиация противника никак не может оправиться после поражения на Курской дуге, над Днепром, в небе Кубани. И хотя бывают ожесточенные бомбежки, воздушные бои, но в воздухе мы уже хозяева.

Даже над чужой территорией я полностью уверен в победе, только когда веду восемь — десять самолетов. А сейчас?.. Во всяком случае, встретиться даже с двумя парами «мессеров» или «фоккеров» не хочется. Одну-то пару я свяжу боем, но вторая может атаковать Бегельдинова.

Только подумал о противнике, о том, что его пока нет, а он тут как тут. С востока, со стороны фронта, под самыми облаками — комариная точка. Напрягаю до предела зрение: сколько их и кто? Пока вижу одного. Но остальная группа, может быть, прячется в нижней кромке облаков? Немецкие летчики на всякого рода хитрости горазды. Их истребители поодиночке не летают даже в крайних случаях. Комариная точка становится все больше и больше — «Фокке-Вульф-190». Это не страшно. Но я по-прежнему кручу головой во все стороны, предупреждаю Талгата, чтобы был повнимательней. Нет, «фоккер» один. Значит, или потерял где-то своего напарника, или его сбили наши.

За это время я набрал максимально возможную высоту, под самые облака. Их нижний край не больше пятисот — шестисот метров. «Фоккер» приближается. Под ракурсом три четверти сбоку захожу на него в атаку. Заметил, отвернул от трассы моих пушек и вошел в вираж. Мне не оставалось ничего другого, как сделать то же самое. И тут все повторяется, опять на виражах — навязчиво вспоминается керченский бой. [159]

Продолжая наблюдать за воздухом — не появится ли где напарник фашистского летчика, — делаю вираж как можно круче. У «фоккера» на этой высоте в горизонтальном полете скорость побольше, чем у «яка». У него значительно хуже характеристики вертикального маневра. Но в таких условиях на вертикаль бой не переведешь. Внизу, совсем рядом, земля, над головой облака.

Долго ходим друг за другом в левом вираже, меня беспокоит штурмовик Бегельдинова. Как он там? Не напал ли на него кто внезапно? Нет, нормально. Словно над его головой все спокойно, Талгат невозмутимо рассматривает что-то в выжженном лесу. А у меня от длительной перегрузки, вдавливающей тело в чашу сиденья, начинает побаливать спина. Давно в полете я этого не чувствовал. Надо что-то предпринимать — этак мы можем до полной выработки горючего виражить. Вот если бы Бегельдинов... Нажимаю кнопку передатчика:

— Талгат!

— На приеме.

— Помог бы, что ли...

— Не могу, «Шевченко». Засек тут одну штуку. Надо проверить. Ты его подержи еще малость.

Что ж, все правильно. У него задача — разведка, а я должен обеспечить безопасность. Хотя так все просто: Талгат подводит свой штурмовик к «фоккеру» и снизу одним залпом из всех своих стволов...

Начало боя по часам не засек, но крутимся в одном вираже, кажется, уже вечность. Если бы со мной был Саша Коняев! Давно бы разделались с этим «фоккером». Правда, если бы и у фашиста был ведомый, они бы меня тоже быстро зажали.

А Бегельдинов упрямо продолжает рыскать над землей и смеется:

— Подержи, подержи еще! Или он тебя держит? Горючего у меня остается уже меньше половины.

Сколько же у немца? Тоже, видимо, с бензином туго. «Фоккер» выходит из виража и одновременно почти пикирует к земле — выходит из боя. Я бросаюсь за ним. Уходит. ФВ-190 значительно тяжелее, на пикировании скорость набирает быстрее, да и мотор у него более мощный. После вывода в горизонт я все-таки ловлю его в перекрестие и выпускаю несколько очередей. Но силуэт вражеского самолета сквозь кольцо прицела все уменьшается, а в хвост «фоккер» сбить трудно. У летчика мощная [160] бронированная спинка сиденья, до мотора не достанешь, тем более с такой большой дистанции... Ушел.

Возвращаемся домой и мы. Над своей территорией подхожу вплотную к самому Бегельдинову. Показываю кулак. У того от смеха высоко взлетают черные смоляные брови, ослепительно белеют зубы. Талгат поднимает вверх большой палец: «Все нормально», а я укоризненно качаю головой: «Упустили!» Талгат машет на прощание рукой — пришли на его аэродром. Подождав, пока штурмовик зарулит на стоянку, я отправился к себе.

Горючего оставалось в обрез. Не делая традиционного круга, сразу пошел на посадку. Во второй половине пробега справа от полосы вижу изуродованный самолет Александра Коняева.

Неудавшийся воздушный бой с «фокке-вульфом» почти заставил забыть о неудаче ведомого на взлете. Помнил, конечно, слова Командира о том, что он жив. Сейчас на взлетной полосе беспокойство вспыхнуло с новой силой. И не без основания.

Саша, как я предположил, упустил направление в первой половине разбега. Самолет повело — и он переборщил с тормозом. Нужно бы прекратить взлет, но лейтенант спешил, не хотел отрываться от ведущего. Истребитель снесло с расчищенной полосы и, как на грех, в незасыпанную воронку от бомбы. Самолет скапотировал — перевернулся на спину, да еще загорелся. Пока подбежали, погасили огонь, перевернули — Коняеву обожгло сломанные ноги.

Два дня мучился Саша — началась гангрена, ноги ампутировали, но поздно. На земле Украины осталась еще одна могила летчика 247-го истребительного авиационного полка.

Вскоре мы прокладывали новые маршруты на своих полетных картах. Наземные войска, успешно форсировав Южный Буг, шли к Днестру, в Молдавию.

Война по-прежнему неутомимо пишет свою суровую летопись. В ней все больше и больше отводится места героическим победам советского оружия. Поздней осенью прошлого, 1943 года Красная Армия начала освобождение Белоруссии. Зимой и весной сорок четвертого наши войска провели успешные наступательные операции на многих фронтах. В январе враг был отброшен от Ленинграда и изгнан из древнего Новгорода, четыре Украинских [161] фронта вели упорные бои за полное освобождение Украины и Крыма.

26 марта 1944 года приказ № 94 известил о том, что войска 2-го Украинского фронта, продолжая стремительное наступление, несколько дней назад форсировали реку Днестр на участке протяженностью 175 километров, овладели важным железнодорожным узлом Бельцы и, развивая наступление, вышли на нашу государственную границу — реку Прут на фронте протяженностью 85 километров.

Летчики, естественно, побывали за границей СССР значительно раньше. Хотя, честно говоря, сами мы это событие чуть не пропустили. На наших полетных картах государственная граница не отмечалась. Вместо нее мы наносили каждый день положение вражеских войск. Три реки: Южный Буг, Днестр и Прут — были в зоне действия нашей авиации весной этого года. События развивались стремительно. Кажется, только что прикрывали форсирование Южного Буга и ходили на разведку вражеских переправ через Днестр, а уже штурмуем отходящие к Пруту поиска противника, барражируем над понтонными мостами через Днестр, по которым днем и ночью идут наши танки, пехота, артиллерия. Вчера я вел воздушный бой где-то в районе Каменки, что на характерном изгибе Днестра, сегодня уже сопровождаю штурмовиков майора Одинцова под Бельцы. Этот городок Советской Молдавии завтра утром наши войска освобождают, а мы в это время уже ведем бои над Яссами.

Летчики полка сделали несколько вылетов на ту сторону Прута. Вдруг кого-то осенило:

— Братцы, а мы ведь сейчас из-за границы вернулись!

Что тут началось! Открытие ошеломило всех. Мы ждали, верили, что настанет день, когда будем бить врага и его союзников на их земле, в их небе. Но как-то не подумали о том, что в горячке наступательных будней этот день подойдет так просто, незаметно. Поднялись в воздух, пролетели над границей и обратно...

— Над государственной границей! Вдумайтесь только! — восторженно повторял Николай Буряк.

Кто-то разрядил в небо обойму пистолета, за что и получил взыскание от командира, нестрогое по такому случаю. Молодые ребята — механики и мотористы прыгали [162] от радости, бросали вверх пилотки. Все обнимались, кричали «ура», словно наступила сама победа.

В следующем вылете внимательно (как будто можно рассмотреть эту невидимую линию — границу) смотрю вниз, на землю, на реку. Земля, как и на нашей стороне, просыпается от зимы. Сады стоят еще серые, голые, но луга начинают зеленеть.

В деревнях и селах, над которыми пролетаем, дома такие же, как в Молдавии и на Украине, — в основном белые мазанки. Но... есть, конечно, разница. На румынской стороне не видно сожженных, разрушенных домов, тем более деревень. А сколько их на нашей земле! Этим же отличались друг от друга городки Бельцы и Яссы. В Бельцах много разрушений, пожарищ, а в Яссах целехонькие, аккуратные улочки...

Через день после освобождения Бельцов я получил приказ организовать рядом с городом пункт наведения. Мне не хотелось расставаться с истребителем в самый разгар наступления. Но начальник штаба дивизии полковник Виноградов, пригласивший меня на беседу, объяснил, что, во-первых, пунктам наведения придается сейчас очень большое значение, поэтому летчики на них должны быть опытными. Во-вторых, опыт боевого управления действиями истребителей с земли необходим авиационному командиру.

— Товарищ полковник, я же не командир!.. Услышав мое уточнение, начальник штаба улыбнулся:

— Сегодня — начальник воздушно-стрелковой службы, завтра — командир полка, дивизии и так далее. Жизнь, товарищ Шевчук, на месте не стоит. Я вам по секрету скажу, генерал Баранчук приказал «пропустить» через пункт наведения всех кандидатов на выдвижение.

И вот самолет У-2 высадил меня на восточной окраине городка. Летчик ушел вторым рейсом за радистом, выделенным в распоряжение нашего ПН, а я решил осмотреться и выбрать удобное место.

Для наземной боевой работы — наблюдения за воздухом, наведения самолетов — я еще с У-2 присмотрел подходящую высотку. На ней мы и разместились с рядовым Васильевым.

Васильев — человек в возрасте, опытный радист, но уж очень любил побурчать, что, мол, ему, профессионалу, приходится работать на таком старом аппарате, для которого нужен не радист, а рабочая лошадь... Дело в том, [163] что радиостанция пункта наведения обеспечивалась питанием от специального устройства, в шутку названного «солдат-мотор». Радисту приходилось вручную крутить рычаги, те вращали динамо-машину, вырабатывающую электрический ток. И это занятие, конечно, не вызывало энтузиазма у моего помощника. Однако человек он был исполнительный, отлично знал свое дело, и с радиостанцией, с качеством приема и передачи забот у меня не было.

Но в работе по непосредственному руководству полетами я встретился с немалыми трудностями, особенно поначалу. Хотя и проинструктировали меня в штабе дивизии подробно, обстоятельно, ввели в курс всех обязанностей, практически с этим делом столкнулся впервые. В воздухе я получал с земли, с такого же вот пункта наведения, информацию о противнике, указание о направлении, более удобном для атаки. Нередко пункты наведения предупреждали летчиков об опасности — внезапно появившихся вражеских истребителях. Все это на первый взгляд не представлялось мне особенно сложным. Но здесь, на ПН, в первый же день я почувствовал, что дело это очень непростое. Во-первых, чувство большой ответственности: любая команда с земли исполнялась летчиками беспрекословно, а значит, любая моя ошибка могла дорого обойтись. Во-вторых, если ты даже хорошо просматриваешь воздушную обстановку, свои самолеты и самолеты противника, необходимо уметь быстро принять правильное решение — времени на раздумья нет.

В нашем районе установилась хорошая, по-настоящему весенняя погода. Авиации в воздухе — больше чем достаточно. Немецкие бомбардировщики все время пытались бомбить наши войска как на передовой, так и на подходе из тыла, а истребители постоянно шныряли над Бельцами в поисках добычи. Летать дальше в тыл они не рисковали. Особенно досаждали нам «фокке-вульфы», которые враг использовал для штурмовки.

Над передним краем в полосе наступления наземных войск, действия которых обеспечивал наш авиакорпус, с утра до вечера в воздухе кружилась карусель воздушных боев, проносились эскадрильи штурмовиков, проплывали девятки бомбардировщиков Пе-2, надсадно, с каким-то прерыванием урчали моторы «хейнкелей». Конечно, хорошо разобраться в такой обстановке, выделить главное — сложно. Тем более что я должен был не только [164] наводить истребители своего полка, но и помогать всем самолетам, действующим в этом районе.

Генерал Баранчук, который всегда лично инструктировал офицеров-летчиков, направленных на пункты наведения, подчеркнул, что во время воздушного боя, и особенно когда в воздухе несколько его очагов, очень важно произвести перегруппировку сил с таким расчетом, чтобы был обеспечен перевес сил на наиболее важных участках воздушной схватки. «Этого, — настоятельно указывал он, — можно добиться, даже не имея превосходства в воздухе, хотя сейчас оно наше полностью».

И в первый же день я убедился в правоте его слов. Около полудня надо мной сошлось до двух десятков машин. Ведущего группы советских истребителей я узнал по голосу — заместитель командира соседнего истребительного авиаполка Герой Советского Союза майор С. Д. Луганский.

Сергей Данилович прославился еще в боях под Сталинградом, где сбил более десяти вражеских самолетов, причем один из них — таранным ударом. Именно за смелость, мужество, мастерство, проявленные в боях над Волгой, Луганскому и присвоили это высокое звание. Отлично воевал он и во время Курского сражения.

Наши полки, входившие в одну дивизию, часто базировались вместе, и летчики хорошо знали друг друга. В этой части летал и мой товарищ по службе в полку Дзусова — отчаянный пилот, весельчак Николай Шутт. Он, кстати, дрался сейчас в группе Луганского.

Честно говоря, увидев бой с земли со всеми подробностями, я немного растерялся. В воздухе, будь ты о семи пядей во лбу, всего происходящего не увидишь. Там прежде всего тебя интересуют ближайшие самолеты противника: из них выделяешь тот, который можешь атаковать сам или который собирается напасть на тебя. За остальными же уследить просто невозможно.

С земли все видно как на ладони. Встретились истребители на высоте метров восемьсот двумя ярусами: и наши, и немецкие на разных эшелонах, с превышением — группа над группой. Одна четверка Шутта шла позади своих и выше. Немецкие летчики ее, вероятно, не заметили, иначе вряд ли бы вступили в бой.

С ходу обе четверки немцев ринулись на звено, которое вел сам Луганский. Но тот упредил их: его нары [165] разошлись, как ножницы, и с двух сторон атаковали «мессеров» на встречных курсах.

Один Ме-109 задымил в первую же минуту и, выходя из боя, начал снижаться на свою территорию. Его тут же добили.

Я так увлекся картиной боя, что чуть не пропустил самого главного — немцы вызвали подмогу. С запада приближалась еще четверка «мессеров». Я крикнул в микрофон Луганскому:

— Внимание! С юго-запада четыре «мессершмитта»! С юга-запада четыре Ме-109!

— Спасибо, понял, — ответил Луганский и передал приказ Николаю Шутту — атаковать подходящего противника.

Тот ответил:

— Понял, командир, выполняю.

Шестерка остроносых «ястребков» Луганского весьма успешно расправилась с «худыми». Тот Ме-109, который был сбит в начале боя, упал в километре от пункта наведения.

Вслед за ним к земле пошел еще один. «Мессершмитты» заметались между парой и четверкой группы Луганского. Тогда, чтобы не тянуть время, он со своим ведомым отвалил в сторону, с небольшим принижением набрал скорость и боевым разворотом вышел для атаки «мессеров». Несколько коротких очередей — и сбит третий самолет гитлеровцев.

А что же четверка Шутта? Она продолжает набор высоты и идет явно в сторону от приближающегося противника. Еще немного — и будут потеряны возможности для атаки.

Тогда я закричал в микрофон:

— Шутт! Противник ниже справа!

После секундного молчания Николай переспросил:

— Где?

Теперь понятно: он просто не видел подходившую группу Ме-109, а переспросить не решился — понадеялся на свои глаза. Я же, наблюдая с земли воздушную обстановку, не учел, что из кабины самолета оценить ее труднее. Такие просчеты могли бы дорого нам стоить.

Летчики группы Луганского, уверенные, что им ничего не грозит, все внимание сосредоточили на оставшихся «мессершмиттах». Звено Николая Шутта, приняв мою команду, быстро и четко выполнило ее, и пилоты открыли [166] по «мессерам» огонь на пикировании. Попасть с большой дистанции, понятно, трудно, но трассы заставили немцев отвернуть в сторону.

Группа Луганского тем временем, услышав наши переговоры по радио, естественно, отвлеклась, в какой-то степени утратила активность, и немецкие летчики вышли из боя. «Мессершмитты», атакованные звеном Шутта, тоже убрались восвояси.

По давно сложившейся привычке вечером я постарался проанализировать свою сегодняшнюю работу, особенно при наведении группы Луганского. Сколько же раз у меня было такое: победа одержана, а горький осадок остается! Да, наши истребители сбили три самолета, и потерь нет. Но если бы не моя оплошность и Шутта, бой мог кончиться с большим эффектом...

После наступления темноты, когда на пункте наведения, все техническое оснащение которого состояло из радиостанции с «солдатом-мотором», делать было нечего, я еще раз вычертил схемы схваток с противником, разобрал характерные промахи, возможные, наиболее оптимальные варианты тактических приемов, которые мог подсказать летчикам.

В эти дни в жестоком бою над Яссами был сбит Василий Афанасьевич Меркушев — Герой Советского Союза, любимый наш комиссар, бывший заместитель командира полка по политической части. Я долго не мог поверить этому горестному известию...

А бои продолжались.

В последующие дни я довольно быстро усвоил, что самое важное при управлении боем — разгадать как можно раньше замысел противника. По положению его самолетов, по предшествующим действиям старался смоделировать возможные варианты схваток с гитлеровцами. Исходя из этого, давал целеуказания своим истребителям.

Командир дивизии был прав — работа на пункте наведения пошла на пользу. Теперь я многое пересмотрел, переосмыслил. По-новому, например, оценил действия ведущего в бою. До сих пор многие наши командиры, водившие в бой группы из восьми и более самолетов, действовали так же, как и ведущие пары, звена. Мы шли в атаку во главе группы, увлекая за собой ведомых, нападали на первые попавшиеся на пути самолеты противника. Практика на пункте наведения привела меня к выводу, [167] что ведущему группы, особенно большой, далеко не всегда необходимо идти впереди подчиненных. Участие в первой же атаке противника лишает командира возможности по-настоящему руководить боем, так как основное внимание он уделяет уже ближайшим самолетам противника, а не общей воздушной обстановке. И тогда ведущие звеньев и пар полагаются больше на самих себя, чем на его руководство.

А если ведущие — недостаточно опытные? Тогда бой может превратиться в хаотичную, неуправляемую схватку, единоборство звеньев, пар, подчас и отдельных летчиков. В таком случае исход его решают, только индивидуальное мастерство, настойчивость, активность.

Конечно, приятно записать на свой счет сбитый немецкий самолет. Больше того, бывают случаи, когда пойти в атаку первым просто необходимо. Но весьма часто, в этом я убедился, ведущему группы из четырех, трех и даже двух звеньев резоннее находиться во втором эшелоне истребителей и оттуда руководить боем. Понятно, каждую пару, каждого летчика опекать невозможно, да это и не требуется, но основные очаги боя, главный удар истребителей должны находиться под непосредственным руководством. Тогда бой станет управляемым процессом.

Об этом еще стоило поразмыслить, посоветоваться с, товарищами, но я был уверен, что рациональное зерно в моих суждениях есть.

Наши наземные войска продолжали наступать. Вскоре Совинформбюро сообщило, что они форсировали реку Прут, овладели городами Дороха, Ботошани, целым рядом других румынских населенных пунктов. Фронт ушел от нас больше чем на пятьдесят километров.

Смещалась на запад и арена воздушных боев. Мы с рядовым Васильевым остались практически безработными. Но вот приказ — пункт наведения свернуть, возвратиться в часть.

Перед отлетом мы видели, как по пыльной, выбитой танковыми гусеницами дороге нескончаемой серой колонной пошли пленные. Для них война кончилась... [168]