И снова в бой

Последняя посадка на одном из промежуточных аэродромов нашего длинного маршрута к фронту. Заправили самолеты горючим, наскоро перекусили — и снова в воздух.

Ребята мои держатся в строю неплохо. Но это, можно сказать, парадный строй. В бою полета «по линеечке» не будет. Там в бешеной карусели нужно так пилотировать истребитель, чтобы ни на секунду не отрываться от ведущего. В то же время необходимо следить за воздухом и, главное, в нужный момент сообразить, где, как, когда и какого врага следует уничтожить, чтобы твоя пара, группа выполнила главную задачу. Это у них сразу не получится. Но сразу мы, видимо, и не вступим в бой. Конечный пункт маршрута, аэродром посадки, примерно в ста километрах от линии фронта. Вряд ли фронтовой аэродром истребительной авиации расположен так далеко. А может быть, это нам дали в целях сохранения тайны передислокации дивизии, и с него мы тут же перебазируемся ближе к фронту? Впрочем, скоро все выяснится. Главное, что на наших картах обозначены передовые позиции немецких войск и даже с этого аэродрома, в крайнем случае, можно вести боевые действия.

По расчетному времени сейчас должен показаться Воронеж. Маршрут, правда, проложен не через город — он остается в десяти километрах слева. С высоты полета его, должно быть, хорошо видно. Однако как ни всматриваюсь — ничего похожего не вижу. Сличаю карту с местностью — не уклонился ли наш лидер от маршрута? Нет, летим точно. Вот контрольный ориентир — железнодорожная станция. А города нет. Странно. В мареве дымки на горизонте проплыл какой-то темно-серый массив. Но что именно — не понял. [93]

Пересекли Дон, идем по направлению к Старому Осколу. Начали снижаться к КПМ — конечному пункту маршрута. Скоро посадка. Видны уже отдельные деревья, проселочная дорога. И вдруг среди привычных красок проплывающего внизу ландшафта в глаза бросается черное пятно — сожженное село. Я уже забыл после Керченского полуострова, как они выглядят — сожженные села и деревни. Сразу вспомнились одиноко стоящие в выгоревших садах черные остовы печей. И страшная догадка заставила меня вздрогнуть — унылое темно-серое пятно на горизонте и есть Воронеж. Не белые дома, не четкие линии проспектов, не высокие трубы индустрии, а руины одного из красивейших культурных центров России проплыли несколько минут назад неясным контуром на горизонте.

Больше 200 дней Воронеж был ареной ожесточенной борьбы. А в январе того же, сорок третьего, года Красная Армия окружила и разгромила здесь крупную группировку противника. В результате этой операции наши войска освободили большую часть Воронежской и Курской областей. И, продолжая наступление на запад, изгнали захватчиков из Курска, Белгорода, Харькова. Это была одна из крупных побед советских войск в зимнем наступлении 1943 года.

Однако немецко-фашистскому командованию удалось создать юго-западнее Харькова сильную группировку, которая превосходила наши войска в живой силе в два, а в авиации — в три раза, и в начале марта нанести удары по Харькову и Белгороду. Полмесяца советские соединения вели тяжелые оборонительные бои и 15 марта были вынуждены оставить Харьков, а через три дня и Белгород. К концу марта Красная Армия остановила контрнаступление немцев на рубеже Краснополье, севернее Белгорода, далее — по левому берегу Северского Донца. На этом участке фронта и образовался южный фас Курского выступа, то есть Курская дуга. Восточная точка этого фаса была для нашего аэродрома ближайшим участком фронта, расположенного возле лесного массива, неподалеку от реки Оскол.

Как только мы приземлились, последовала команда: «Самолеты рассредоточить, тщательно замаскировать, подготовить укрытия для личного состава».

Вручную закатили истребители в лес на подготовленные стоянки, на плоскости и фюзеляжи самолетов набросали [94] веток. Но этого оказалось мало: нам привезли маскировочные сетки и приказали построить капониры.

Летчикам это не очень понравилось: «Закопаемся, как пехота, а чтобы вылететь, полчаса разгребаться будем». И тут последовало разъяснение, что боевой работы пока не ожидается, личный состав и технику нужно беречь: «Это вам не в тылу загорать. Здесь и фашистские бомберы полетывают».

Словно в подтверждение этих слов, в стороне, километрах в восьми — десяти южнее, появился самолет-разведчик. Но с нашего аэродрома никто не взлетал, хотя здесь стояли истребители не только 247-го полка.

Степан Карнач аж кулаки сжал:

— Эх, подлетнуть бы до той «рамы». А, Василь?

У меня тоже появился боевой азарт при виде безнаказанно летающего противника. Тем более что я давно жаждал встречи с врагом.

Мы пошли к Кутихину, который приземлился первым и принимал наши самолеты у стартовой радиостанции. Оказалось, что он и сам хотел поднять пару наших летчиков, но ему запретили.

— Приказ, чтобы мы и носа не показывали в воздухе. Понятно?

— Все понятно, — пошутил Карнач, — торопились воевать, а нас в лесу спрятали.

«Рама» все кружила над одним и тем же местом. Но вот из-за леса выскочили два «яка» и помчались с набором высоты к самолету-разведчику. Тот, заметив советские истребители, развернулся и ушел к линии фронта. А через пятнадцать — двадцать минут появилась группа «юнкерсов». Наших «яков» не было, только редко постреливали зенитки.

Мы, конечно, возмущались: враг совсем рядом, у нас новейшие истребители, мы полны желания драться, а нас так «замаскировали», что сразу и не выберешься для взлета.

«Юнкерсы» отбомбились. Взрывы подняли высокие столбы пыли и дыма. И только тогда на группу немецких бомберов налетели две четверки советских истребителей. Быстро зашли с двух сторон в атаку. С первого же захода три «юнкерса» задымили — и вниз. Остальные, смешав боевой порядок, рванулись на запад. Одна из наших групп еще раз атаковала и сбила четвертый самолет противника. Судя по грамотному тактическому замыслу, умелому маневру, [95] летчики были опытными. Но почему они дали отбомбиться противнику?

Отдавая должное мастерству незнакомых пилотов, мы недоумевали: нам по каким-то высшим соображениям себя показывать нельзя, но где-то рядом другой аэродром, откуда истребители все же взлетают. Только почему с таким опозданием? И «рама» успела навести бомбардировщиков, и — уж совсем непростительно — «юнкерсы» сумели отбомбиться. Почему наши не взлетели на четыре-пять минут раньше?

В это время Кутихину доложили, что «дуглас» готов лететь за очередной партией технического состава. Командир полка дал мне последние указания, еще раз справился о самочувствии и пожелал ни пуха ни пера.

Самолет взлетает. Я, прижавшись к бортовому иллюминатору, стараюсь рассмотреть место, которое полчаса назад бомбили «юнкерсы». По мере набора высоты это удается. Судя по всему, там был аэродром. Явственно вижу грунтовую взлетную полосу, выбитую колесами, со свежими воронками от бомб. Разбита и стоянка: валяются обломки крыльев, разрушенные хвостовые оперения. Но какие там стояли самолеты, определить не успел.

Да, не очень радостным получился долгожданный день. Не успели еще побывать на фронте, как стали свидетелями печальной истории с бомбежкой, увидели — чего никак не ожидали — наглые действия вражеской авиации и явную нерасторопность наших истребителей. А ведь в тылу, судя по рассказам приезжающих фронтовиков, по материалам печати, по директивным документам, уже принято было считать, что наши ВВС сейчас гораздо активнее фашистских люфтваффе, которые советская авиация успешно атакует на Кубани.

Там бьют, а здесь...

Радист экипажа «Дугласа» крикнул из кабины:

— Подходим к Воронежу!

Об этом я его просил сообщить заранее. Мне хотелось получше рассмотреть город. В то, что он разрушен, не верилось. Я видел пострадавшие Симферополь, Керчь, но представить, что в большом городе не осталось целого здания — не мог. Экипаж самолета предоставил мне возможность разглядеть Воронеж.

И я увидел страшное зрелище: обрушенные закопченные стены домов, заваленные кирпичом улицы. Ни одной уцелевшей крыши, ни одного дерева. Я невольно подумал [96] о своем Киеве, который после героической обороны в июле — сентябре 1941 года вот уже почти два года томится под игом фашистов. Два года никаких сведений о родителях, братьях, сестрах. Где они, живы ли? Мы уже знали, что эсэсовцы не оставляют в покое семьи служащих Красной Армии, что они угоняют советских девушек на работы в Германию...

Вспомнился мне и Багеровский ров... Нет, не вспомнился. Такое забыть нельзя. Это в тебе надолго, наверное, на всю жизнь. Память сердца — она постоянна и нетленна. Да, безвинно загубленные дети, старики, женщины — это вечный смертный приговор фашизму.

На обратном пути, став, во главе восьмерки истребителей, я обратил внимание летчиков на разрушенный Воронеж. Одного из молодых пилотов настолько потрясло увиденное, что он забыл об управлении — самолет с креном пошел на истребитель ведущего. Боевой злости у летчиков прибавилось.

Только вот настоящих боев у нас еще не было. Мы уже несли боевое дежурство, но вылетов на перехват самолетов противника нам не давали. Летчики тщательно изучали по картам, схемам, макетам, аэрофотоснимкам передний край немцев, объекты в тактической глубине их обороны, а полетов на штурмовку, даже на сопровождение «илов» или бомбардировщиков не поручали. Воевали другие: на наш аэродром, как на запасную посадочную площадку, иногда садились самолеты соседей, поврежденные в бою или без горючего в баках, а мы еще в воздух не поднимались.

Возникал вполне резонный вопрос: на фронте мы или нет? В конце концов узнали, что наш полк, дивизия включены в авиационное объединение генерала С. К. Горюнова, которое входит в состав войск Степного военного округа{4}. А пока было распоряжение усилить бдительность, строго хранить тайну дислокации, активно готовиться к предстоящим боям, непрестанно повышая боевую готовность.

Мы могли догадываться, что находимся в резерве. Хотя даже предположить, что такие крупные силы — войска [97] целого округа и воздушную армию — держат в резерве, было трудно. Но так или иначе, а вступать в контакт с противником нам запретили. Даже полеты для поддержания техники пилотирования, обучения молодежи разрешали только в случае, исключающем появление самолетов противника в нашем районе.

Все внимание в отведенное летное время мы уделяли тренировкам молодых летчиков, прибывших из училища с так называемой ускоренной подготовкой. Отрабатывали с ними групповую слетанность, взаимодействие в паре, стрельбу, воздушные бои.

Но вот однажды командир полка подполковник Кутихин сказал мне:

— Пойдешь со мной в зону. «Покрутимся» немного — кто кого?

Я удивился и, уж если быть откровенным, даже обиделся. Сам «вывожу» молодежь, а тут опять проверяют меня, хотя проверок было уже немало. Но... командиру виднее.

Минут пять мы ходим друг за другом на виражах. Причем Кутихин несколько раз подпускал меня к хвосту своего самолета. Именно подпускал, ибо я не мог ни на мгновение подумать, что подхожу к его истребителю благодаря своему мастерству. Тем более что, как только у меня появлялась возможность его «сбить», Кутихин увеличивал крен, угловую скорость и уходил.

Самолеты у нас новые, мотор тянет безупречно. Мой «як» идет на вираже, словно стоя на плоскости. Но тут Кутихин резко бросает машину вниз. Переходим на вертикальный маневр. Пикирование, боевой разворот, снова пикирование...

Два раза я почти загонял самолет командира в перекрестие прицела, несколько раз сам довольно удачно уходил из-под его удара. И лишь когда расходомер горючего показал, что бензина — только-только дойти до аэродрома, Кутихин покачал крыльями: задание кончаем. Радиопереговоры в нашем районе под строжайшим запретом.

Пристраиваюсь рядышком. Вижу довольное лицо. С такого расстояния не разглядеть, но кажется, что командир подмигивает мне. Я в ответ поднимаю левую руку. Все-таки «покрутиться» с таким летчиком — большое удовольствие и, главное, великая польза. На земле нужно будет [98] подробно разобраться, как ему удавалось выходить из безвыходного положения и атаковать самому.

Снижаемся. Слева под нами тот самый аэродром, который немцы бомбили на наших глазах в день прилета. Вчера вечером его кстати снова бомбили, причем солидно. Странно, что сегодня ни одного обломка нет. В капонирах, прямо у взлетной полосы на опушке леса, стоят целехонькие плохо замаскированные самолеты. Только вот ни на один из знакомых мне типов не похожи... Да это ложный аэродром! Неплохо придумано. Немцы аккуратно бомбят фанерные макеты. А мы тогда об этом и не догадались...

Но вот Кутихин помахал мне рукой: «Подойди поближе!» Я догадался: хочет показать молодым летчикам пилотаж. Как положено, держусь — крыло в крыло. Сели, когда горючее было на нуле. Я удивился: так рисковать — не в правилах Кутихина. Но по дороге в штаб он все объяснил:

— Обиделся — зря! Пойми правильно — на должности помощника по воздушно-стрелковой подготовке мне нужен настоящий летчик, да и не хочу я быть виноватым в том, что тебя собьют в первом же бою.

Тут я чуть не вспылил:

— Так уж и собьют? Так уж и в первом?!

Кутихин положил руку мне на плечо:

— Василий, но у тебя же травмированный позвоночник. В любое время...

Он не договорил. Я готов был обнять своего командира! Такого радостного состояния не было у меня давно. Впервые за целый год после тяжелой нагрузки я даже забыл о своих поломанных позвонках и, как совершенно здоровый человек, вспомнил о ранении только после слов Кутихина.

— Не болит у меня, командир! Совершенно не чувствую!

Кутихин посмотрел недоверчиво:

— Ну да... А ночью, говорят, стонешь.

— Товарищ командир, сегодня первый раз... Честное слово, не болит!

— Ну, хорошо, хорошо. Молодец! Это у тебя сгоряча, после хорошего полета. Но я очень рад: во-первых, большие перегрузки, во-вторых, полет на полную продолжительность. Именно это хотел проверить: твою выносливость, [99] выдержку, а не технику пилотирования, как ты считал.

Он помолчал, еще раз внимательно посмотрел на меня.

— Я больше скажу: за документами, помнишь, тебя посылал?

— Еще бы не помнить! Тогда я действительно еще чувствовал ранение. Досталось.

— А я ведь тебя специально послал, — Кутихин усмехнулся, — ты ведь и перед отъездом говорил, что абсолютно здоров. Чем крыть? Тогда вот я подумал: хочешь ты летать, воевать, а как это получится — ни ты, ни я не знаем. Хорошо, что после возвращения в полк прошло еще полгода. А если бы сразу на фронт? Вот я тебя и послал — не сломаешься ты в дорожных перипетиях, значит, действительно окреп... Но сломаться на земле — одно, в воздухе — другое. Понял? И два перелета с Волги специально тебе запланировал: справишься, думаю, значит, молодец... Ну, а сегодня, будем считать, последняя проверка.

Кутихин говорил весело, с улыбкой. Чувствовалось, что он искренне рад за меня. А я был бесконечно благодарен командиру за его постоянное внимание, истинное значение которого оценил только сейчас.

Командир понял мое состояние.

— Все в порядке, Василий Михайлович! Как ты там любишь говорить: «Мы еще повоюем»? Повоюем, старший лейтенант Шевчук. Стоп! Помощник командира полка «по огню и дыму» — и старший лейтенант? Не годится...

Я был тронут до глубины души:

— Спасибо, товарищ командир. Спасибо, не нужно мне званий. Лишь бы в бой!..

— Отставить, Шевчук. Мы военные люди, и очередное воинское звание, когда оно заслужено, оправдано, не признак карьеризма. Да учти, я для полка стараюсь. Помнишь, как генерал Баранчук сказал, «знающий помощник по воздушно-стрелковой службе чтобы сам летал как полагается, а главное — воевал умно и умело учил воевать летчиков». Усвоил? — строго, словно сердясь на свою доброту, закончил разговор Кутихин.

Вскоре после «воздушного боя» с командиром меня вызвали в штаб. Там кроме Кутихина и Безбердого я увидел незнакомого капитана. Командир полка познакомил нас. Капитан оказался разведчиком из штаба нашей дивизии. Официальным тоном Кутихин приказал: [100]

— Старший лейтенант Шевчук, получите у капитана задание на разведку. Вылет по готовности, но не позднее чем через час. Контроль проведу сам: Приступайте, товарищ капитан.

Тот показал мне разложенную на столе карту.

— Нужно сходить в район Белгорода, вот сюда, — капитан отметил карандашом точку километрах в двадцати пяти от линии фронта, к западу от Белгорода, — конкретной цели на поиск не ставится. Смотрите внимательно. Все, что увидите интересного, фиксируйте. Особое внимание на колонны танков, машин, пехоты. Вот здесь много дубрав возле дорог, приглядитесь, может быть, припрятана боевая техника, артиллерийские позиции. Вы, по словам командира, опытный разведчик, так что запоминайте. Линию фронта перелетите вот на этом участке, — он показал населенный пункт Гостищево, около которого линия фронта резко поворачивала на запад, — высота четыре тысячи. Потом, естественно, снизитесь до удобной для наблюдения высоты. Район, возможно, прикрыт зенитной артиллерией. Но это, как вы знаете, даже лучше, — капитан виновато улыбнулся, — я имею в виду не для вас, а для целей разведки. Открыв огонь, фашисты демаскируют позиции. Возвращаться можете на бреющем. Маршрут полета наносить только за линией фронта. Надеюсь, вам известно, что на карте нашей территории не должно быть ни одной пометки. Линия фронта — по передовым позициям противника. Давайте уточним их положение.

Я достал карту и карандаши из планшета. Капитан взял его, заглянул во все отделения.

— Извините, старший лейтенант. Сами понимаете, что при полетах через линию фронта, тем более на разведку, никаких лишних бумаг, никаких записей не должно быть. Документы тоже оставьте в штабе. Вам, конечно, это известно, но мой долг еще раз напомнить.

Потом мы нанесли синим карандашом передний край немцев.

— А район поиска запомните без отметки на карте. Желаю удачи, товарищ старший лейтенант. Возвращайтесь. Я вас жду.

Потом я попал уже в руки Кутихина. Он сам помог рассчитать маршрут полета, вместе со мной проиграл его во всех подробностях. На самом деле командир больше помогал мне, чем проверял боевую готовность: [101]

— Выходи в район поиска не прямо от линии фронта, а вот отсюда, с реки. Видишь — дорога, лесок. Но над дорогой не лети. Могут раньше времени засечь. Жми над лесом. А вот тут даже болото. Явно никаких пунктов наблюдения нет. Но учти, они сейчас локаторами засекают. Поэтому линию фронта прошел на заданной высоте — и сразу на бреющий, максимум пятьдесят метров. Идешь до речки. Тут горка. Набери восемьсот — тысячу метров для общего обзора. С этой высоты в радиусе пяти-шести километров увидишь все. Разглядишь что-нибудь подозрительное, снижайся и уточняй детали. Зенитки откроют огонь — маневрируй. Только не постоянной змейкой — пристреляются. Все время меняй крен, угол отворота и высоту.

Периодически Кутихин задавал мне вопросы, ставил вводные:

— В пяти километрах от тебя воздушный бой. Бьют наших. Твои действия?

Вопрос на засыпку. Разведчику не положено вступать в бой. Если даже на него нападают, должен, не принимая боя, как это не стыдно, уйти. Я это хорошо знаю, но, пытаясь спровоцировать Кутихина, отвечаю:

— Конечно, надо уходить, но если наших...

— Никаких но, — резко перебивает он, — в драку не ввязываться. Это требование к воздушному разведчику старое и постоянное. Смотри у меня!..

Наконец все рассчитано и проверено. Кутихин переходит на неофициальный тон:

— Прошу тебя, будь повнимательней. На территорию противника мы давно не ходили. По сути дела, воевать начинаем заново... Ну, что еще? — озабоченно потер переносицу командир и, помолчав по обыкновению, спросил:

— Кого берешь ведомым? Павлова? А может, постарше кого?

— Рано или поздно их нужно выводить.

— Тоже верно... Ну, Василий Михайлович, давай начинай, продолжай счет боевых вылетов полка. Кстати, догадываешься, почему я именно тебя в разведчики определил?

Я улыбнулся:

— Примерно знаю.

Кутихин сердито посмотрел на меня:

— Не примерно, а точно скажу: потому что ты на Керченском очень часто летал. Опыт есть, хотя и забытый. Небось подумал, что снова тебя испытываю? Нет, [102] брат Василий, теперь враг испытывать будет. Давай! Ни пуха...

Стоит ли говорить, как завидовали нам ребята?! А мы с сержантом Павловым, гордые и по-настоящему счастливые, садимся в кабины самолетов.

После бесконечного ожидания настоящего дела взлет прошел так буднично и быстро, что я не успел испытать никакого душевного напряжения. И только сейчас, набрав высоту и взяв курс на юго-запад, в сторону фронта, почувствовал запоздалое, но сильное, до нервной дрожи, волнение.

Что это? Страх перед рискованным полетом? Любой полет на фронте, тем более на территорию противника, да еще на разведку, опасен. Но думать о риске — значит не летать. Да, известны случаи, когда летчик, сбитый зенитным огнем, после перерыва из-за ранения попадал снова на фронт и некоторое время боялся даже близко подходить к зоне зенитного обстрела. Так неужели я не готов к этому полету? Неужели трушу? Но откуда эта радость, гордость, что именно мне доверено задание на разведку?..

Я посмотрел на ведомого: тот идет рядом, но неровно. Плохо, что смотрит он не отрываясь на мой самолет и не ведет наблюдение за воздухом. А мы уже прошли контрольный ориентир, железнодорожную станцию Прохоровка на ветке Белгород — Курск. Кто бы мог подумать, что через несколько дней этот маленький населенный пункт войдет в историю второй мировой войны как место одного из грандиознейших танковых сражений?!

Скоро линия фронта, и смотреть нужно в оба. А ведомый, чувствую, волнуется. Надо его отвлечь, перебить волнение. По радио разговаривать нельзя. Летчик самолета-разведчика только в особом случае, при обнаружении стратегически важной цели, о которой необходимо тут же сообщить командованию, может использовать радиостанцию. Во всех остальных ситуациях — полное молчание.

Покачиваю крыльями: «Внимание!» Павлов заметил — сейчас он должен делать все, как я. Подбираю ручку управления немного на себя, даю ее влево и одновременно жму левую педаль. Самолет выполняет аккуратную управляемую «бочку». Павлов тоже выполняет эту фигуру. «Ну вот и молодец», — киваю ему. Повеселел парень. Поднимаю руку, показываю пальцами на глаза и делаю над [103] головой вращательные движения: «Смотреть надо вокруг!» Понял — теперь начал следить и за воздухом.

По расчетам — под нами линия фронта. По траншеям, окопам, ходам сообщения определить ее трудно. С нашей стороны и со стороны противника они отрыты на большую глубину обороны. Но с высоты четырех тысяч метров все это кажется тонкой паутиной.

Но вот слева внизу небо прошила трасса. Стреляют «эрликоны» — двадцатимиллиметровые скорострельные пушки. Теперь ясно — мы над территорией противника. На Керченском полуострове, выполняя задание на разведку, мы заходили к немцам в тыл со стороны моря, где ни линии фронта, ни зениток не было. Здесь же сразу дали понять, что мы «в гостях».

Отдаю ручку от себя, бросаю самолет в пикирование, к земле. Взгляд на ведомого: идет нормально. Выводим на восьмидесяти метрах. Первая полоса обороны осталась позади. На такой высоте за нами уследить трудно.

Внизу мелькают перелески, речушки, полевые дороги, непаханые поля. Люди гибнут, земля, политая кровью, забывшая тепло человеческих рук, не родит хлеба.

Прошли над железной дорогой Белгород — Курск. Здесь и дальше на север она разбита: видны вывороченные шпалы, согнутые гигантской силой взрывов рельсы. По обе стороны насыпи рваные, искореженные коробки вагонов. Или партизаны пустили под откос, или поработали наши штурмовики...

Через пять — восемь километров — шоссе, тоже ведущее от Белгорода на Курск и так же порванное линией фронта. По шоссе едут только отдельные автомобили. Колонн нет: днем они замаскированы в лесах, оврагах.

Но вот несколько машин с большими кузовами-фургонами. Позади — автомобиль-цистерна. Это что-то вроде ремонтно-технического подразделения. Огромное желание спикировать на них и пустить несколько очередей. Но разведка только началась — в любую минуту и для обороны боезапас может понадобиться.

Набираем высоту до четырехсот метров. Слева, на траверзе — Белгород. Он километрах в десяти. С такого расстояния, да еще в солнечном мареве, города не видно. Можно только догадываться, что это именно Белгород. От него до Харькова поездом — не больше трех часов. На самолете хватит и двадцати минут. Это уже родная украинская земля!.. [104]

Дом... Родные края... Вот они, совсем рядом, но дорога до них ох какая далекая! Даже посмотреть в ту сторону пристально, подольше, некогда. Мы в разведке. Нужно следить и за землей и за воздухом. Самолетов пока не видно. Основное внимание — земле, за воздухом наблюдает ведомый. Изредка поглядываю на него — ничего, головой крутит.

Прошли траверз Белгорода и поворачиваем, как советовал Кутихин, на запад. Вот и район, указанный капитаном из штаба дивизии. Лес, знаменитые в здешних местах дубовые рощи. Деревья растут нечасто, но густая широкая крона могучих дубов может укрыть что угодно.

Снова снижаемся. Берег речушки. На нем и в воде полно людей. Можно позавидовать — день жаркий. Да, но... До меня не сразу доходит, откуда здесь такое количество людей, тем более мужчин. Увидев нашу пару истребителей, купающиеся выскакивают из воды и нагишом бросаются в прибрежный кустарник, в лес. Теперь все понятно: солдаты. Остается только выяснить, какой род войск. Тут уже я догадался — если пехота, на берегу вместе с одеждой должно быть и оружие — винтовки, автоматы. Пехота везде с оружием, и на купанье, конечно. Делаем еще заход, все уже разбежались, но одежда так и осталась на берегу. Нет, оружия не видно. Все ясно — в лесу расположилась артиллерийская или танковая часть.

Проходим над лесом. Быстро мелькают деревья. Уменьшил скорость — догадка оказалась верной: вот ствол торчит из-под ветвей, вот угадываются контуры башни. Несколько танков вообще не замаскированы.

Набираем высоту до трехсот метров. Да, в этой дубраве можно целую танковую бригаду спрятать. Судя по количеству купавшихся и учитывая, что немцы народ дисциплинированный и наверняка идут на купание по очереди, танков в этом лесочке — не меньше бригады.

Запоминаю характерные ориентиры: истребитель на разведке ничего не отмечает на карте. Все нужно запоминать. На карту успеваешь глянуть только для того, чтобы сличить ее с местностью. Мысленно накладываю на масштаб карты конфигурации леса, полевую дорогу с севера, характерный изгиб речушки.

В этот момент в наушниках — голос ведомого:

— Командир, «мессер» справа!

Смотрю направо и одновременно показываю Павлову кулак: разговори по радио запрещены! «Мессера» не вижу. [105] А ведомый начинает разворачивать свою машину вправо. Пришлось тоже нарушить правила радиообмена; «Куда? Отставить!» — это я в микрофон, а в пятистах метрах от нас самолет наш Ил-2, «горбатый».

Ведомый уже понял свою оплошность. Я улыбаюсь: как все похоже. Когда-то и я не выдержал, тоже бросился, правда, на «юнкерсы». А здесь штурмовичок ползет над лесом, тоже, видимо, разведчик. Подходим — летчик показывает, что все в норме, собирается возвращаться, предлагает перед уходом «штурмануть» лес. Я отказываюсь — до дома еще далеко, боезапас может пригодиться. Жестами даю понять штурмовику, что прикрою его на всякий случай сверху.

«Ил» с первого захода попал во что-то горючее или взрывчатое. Огромный дуб, окутанный клубами дыма, медленно, словно нехотя, поднялся в воздух и упал на соседние деревья. Молодец «горбатый»! Мне тоже очень хочется пройтись над лесом. Но что для танковой брони наши пулеметы? А вот там, на речке, можно было бы пострелять этих голышей, вывести из строя экипажи...

Много приходилось слышать, что, если нет противодействия с земли, фашистские летчики не упускают возможности поохотиться даже за отдельными людьми, будь то военные или нет. В прошлом году, когда, раненный, добирался из санчасти Семисотки на аэродром, сам был для них мишенью. А мне сразу просто в голову не пришло — расстрелять бегущих, тем более беспомощных голых людей...

Боезапас, правда, я в этом вылете все-таки использовал. На обратном пути мы догнали ту самую группу машин технического обеспечения и с двух заходов разбили ее.

Линию фронта вместе со штурмовиком прошли на бреющем. И он, покачав приветственно крыльями, пошел на север. Мы с ведомым благополучно сели на свой аэродром.

О результате полета я доложил командиру и капитану разведки. Рассказал и о купавшихся танкистах, выразив сожаление, что не обстрелял их. Кутихин рассмеялся:

— Много знаю признаков для выявления объектов разведки, а вот что по голым танкистам можно определить танковую бригаду — никак не представлял...

Капитан из штаба дивизии согласился, что несколькими очередями можно было действительно вывести из строя немало экипажей. [106]

— Ладно, народ правильно говорит: «Век воюй — век учись, как нужно воевать», — переиначив пословицу, успокоил Кутихин. — Давай, Василий Михайлович, я тебя поздравлю.

Офицер из штаба тоже сказал, что доволен результатами разведки. Данные о танках сходятся с ранее постудившими сведениями.

Я поблагодарил и спросил:

— Теперь бы их, товарищ капитан, накрыть.

— Всему свое время, товарищ Шевчук. Успеете еще.

— Когда?

— Своевременно, — уклончиво ответил он.

В ближайшие несколько дней боевых заданий больше не было, на полеты наложили запрет. С утра до вечера мы усиленно занимались тренировками, проводили теоретические занятия. Каждый вечер руководящий состав полка, эскадрилий собирался возле штабной землянки. Командир подводил итоги, определял задачи на следующий день, уточнял боевые расчеты групп на случай подъема в воздух.

В тот памятный вечер я подошел к штабу первым. Сел на скамейку, курить, правда, уже не хотелось. Днем стояла жара. Мой корсет был мокрым от пота. Но без него нельзя. Как-то попробовал не надевать: за несколько часов устал больше, чем за сутки на ногах. Спасает меня «жилет» мастера Вано, ох как спасает!

Из землянки вышел Кутихин. Молча сел рядом.

Предвечерняя густая тишина стоит над нашим «тыловым-фронтовым», как острили полковые шутники, аэродромом. Не шелестят даже листья деревьев, надежно спрятавших и наши истребители, и бронированные машины расположившейся в глубине леса большой танковой частя. У них тоже тишина. Нам хоть иногда полетать давали, а им даже моторы запускать запрещено. Все мы ждем своего часа.

Каждый день, судя по сводкам в газетах, советские летчики сбивали десятки вражеских самолетов. Нам оставалось только по-хорошему завидовать братьям по оружию.

Да, где-то люди дерутся, а у нас тишина. Кутихин, видимо тоже думая об этом, вздохнул:

— Тишина. Как будто и войны нигде нет.

Из-за кустов, со стороны эскадрильских каптерок, вышел Меркушев. [107]

— Подходи, комиссар, подходи. Сейчас начальник штаба придет, я командиров эскадрилий вызвал, план на завтра нужно продумать, да расскажи, как собрание прошло, — позвал его Кутихин.

— Я уже полгода не комиссар, а ваш заместитель по политической части, — с шутливой укоризной выговорил Меркушев командиру и начал уже серьезно: — Молодцы, коммунисты второй эскадрильи! Знаете, какую резолюцию приняли? Не догадаетесь!

— Интересно! — с искренним любопытством сказал Кутихин.

— Ни меньше ни больше как постановили... Но нужно же так далеко смотреть, — Меркушев никак не мог успокоиться. — Так вот, цитирую дословно: «Заслушав и обсудив доклад «Задачи коммунистов эскадрильи в решающих боях с врагом», партийное собрание второй авиационной эскадрильи 247-го истребительного авиационного полка постановляет защищать Родину до последней капли крови, бить фашистов до полного разгрома в Берлине». Каково?

У меня невольно вырвалось:

— Это же здорово! Молодцы вторая!

— И я так считаю. Сначала решил, что слишком громко сказано. А подумал — нет, все правильно. Слова попросил: учтите, говорю, решение принято и выполнять его вам. А они отвечают: «За нами дело не станет. Давайте в бой! Такого случая, чтобы коммунисты свое решение не выполнили, не было!» Вот так, товарищ командир.

Кутихина тоже обрадовало это неожиданное, но сильное беззаветной верой в победу решение коммунистов эскадрильи. Однако он вспомнил и о неприятных вещах:

— А как насчет винта, поломанного на прошлых полетах?..

Меркушев успокоил:

— Разговор был серьезный. Предложения кое-какие дельные есть. Суммирую их, завтра доложу.

У заместителя командира по политической части, как и у всех коммунистов полка, в последнее время забот было много. В конце мая вышло постановление Центрального Комитета партии «О реорганизации структуры партийных и комсомольских организаций в Красной Армии и усилении роли фронтовых, армейских и дивизионных газет». Это постановление выразило неусыпную заботу партии о дальнейшем улучшении партийно-политической работы [108] в наших Вооруженных Силах. Первичные партийные и комсомольские организации, ранее существовавшие только в полках, теперь создавались в батальонах, дивизионах и равных им подразделениях. Вместо секретарей парторганизаций был введен институт назначаемых парторгов рот, батальонов и полков. Теперь в каждой авиационной эскадрилье у нас появилась полноправная партийная организация, решающая самостоятельно многие вопросы внутрипартийной жизни.

Майор Меркушев все время проводил то с одним, то с другим парторгом эскадрильи, вводил их в курс сложного дела организации партийно-политической и воспитательной работы.

Сегодня заместитель комполка по политической части был доволен: прошло первое в эскадрильском масштабе боевое партийное собрание.

— Понимаете, товарищи, — снова начинал Меркушев разговор на самую важную сейчас тему, — что у нас теперь получается? Коммунистов в частях, даже несмотря на потери, прибавилось. Взять наш полк: в начале войны чуть больше двадцати человек было. А сейчас в каждой эскадрилье по пятнадцать — двадцать членов партии... Сила! Или, например, партийные собрания: что ни говори, а на полковых собраниях и толковали больше о полковых делах. О своих, эскадрильских, помалкивали. А тут, в подразделении, все хорошо знают ошибки и успехи каждого. Разговор конкретный, деловой. И уж если кто проштрафился — милости не жди! Да, товарищ Шевчук, — неожиданно обратился Василий Афанасьевич ко мне, — есть одна идея...

Каждый из нас давно знал, что у заместителя командира по политической части всегда в запасе «одна идея». Если все эти «идеи», вернее, претворение их в жизнь сложить воедино, то в результате получалась большая и сложная сумма, которая как нельзя лучше характеризовала партийно-политическую работу.

А Меркушев уже доверительно положил руку мне на плечо:

— Вам, как члену партийного бюро полка, есть одно поручение. Дело такое: противника мы в глаза давно не видим. Какого-либо более или менее суммированного материала об опыте истребительной авиации за последнее время не имеем. А судя по всему, на Кубани, под Ленинградом, наконец, рядом с нами, у Курска, идут большие [109] бои. Я бы даже сказал — воздушные сражения. Сами понимаете, как важно для наших, особенно молодых летчиков знать о действиях истребителей в этих боях. Соберите сообщения газет, есть любопытный материал в последнем номере журнала «Вестник Воздушного флота», проанализируйте их, обобщите и с тактическими выкладками доведите до летчиков. В прошлом году вы нечто подобное уже делали, и получилось неплохо.

Подполковник Кутихин, внимательно слушавший замполита, поддержал:

— Правильно. И кстати, Шевчук, посмотри у начальника штаба — пришла бумага по тактико-техническим данным самолетов, которые немцы вводят в последнее время в бой. Это уже твое служебное дело, начальник «огня и дыма».

Я, безусловно, был доволен таким поручением, хотя и понимал, что выполнить его не так легко. Меркушев нрав — обобщенных материалов о действиях нашей авиации почти не было. Если по отдельным статьям, очеркам, корреспонденциям в печати можно судить в определенной степени о напряженности воздушных боев, то специфика действий летчиков в тех или иных условиях, их тактика, применяемые боевые порядки в бою — материал не для газетных страниц.

Недавно среди сообщений Совинформбюро было следующее: «Группа наших летчиков-истребителей под командованием Героя Советского Союза капитана Глинки встретилась с десятью самолетами «Мессершмитт-109» и двумя «Фокке-Вульф-190». В ожесточенном бою советские летчики сбили 6 самолетов противника. Вместе с Дмитрием Глинкой отличился и его брат летчик Борис Глинка».

Прочитав, я очень обрадовался за Дмитрия, ставшего отличным летчиком, асом, Героем Советского Союза. Кроме того, в информации упоминался и его старший брат Борис. Они очень давно хотели воевать вместе и, оказывается, добились этого.

Чрезвычайно интересный материал, а для меня, как для товарища Дмитрия, его однокашника и бывшего командира, особенно. Но как летчик, я из этой информации мало что почерпнул: «Ожесточенный бой...», «Сбили». Все это правильно. Но как сбили? С какой дистанции открывали огонь? Как заходили в атаку? Как дрались немцы, особенно «фоккеры»? На эти и массу других вопросов газетное сообщение, попятно, ответа дать не могло. [110]

Но поручение Меркушева было мне по душе: я сам довольно много размышлял над тем, как лучше преподать молодым пилотам сложную науку ведения воздушного боя. Скоро начнутся крупные боевые операции. Любые сведения о действиях нашей и немецкой авиации сейчас пригодятся. Жаль, что нет специальных обзоров. Как бы они нам помогли!

К штабу подошли несколько летчиков, в том числе капитан Базаров, командир эскадрильи капитан Смагин, Степан Карнач. Смагин обратился к командиру:

— Какие указания на завтра, товарищ подполковник?

Кутихин вздохнул:

— Сейчас продумаем. Летать не дают. С утра, в общем, политинформация для всего личного состава майора Меркушева. Потом старший лейтенант Шевчук проведет занятия по тактике действий штурмовиков и организации взаимодействия с ними.

При этих словах Николай Смагин недовольно поморщился.

Командир насупился:

— Ну, чем недоволен?

— Сколько же, товарищ командир, можно про штурмовиков талдычить? Сами-то воевать будем?

— Командир дивизии сказал, что наша основная задача на ближайшее время — прикрытие штурмовиков. Вопрос исчерпан. Три часа хватит, Василий Михайлович?

Подполковник Кутихин один на один любому говорил «ты» и даже солдата мог назвать по имени. Но когда шел официальный разговор, он обращался ко всем только на «вы» и называл по званию или по имени и отчеству.

— У меня на четыре рассчитано, товарищ подполковник, — попросил я.

— Значит, четыре часа тактической подготовки. Как раз до обеда. После обеда — инженер по вооружению, на материальной части. А то... Смагин, это у вас кто-то в прошлый раз вышел на полигон, а отстреляться «забыл»? Нет? В первой эскадрилье, значит. Ну, вояка. Прилетел, докладывает, что оружие отказало. Проверили, а он перезарядку забыл сделать. Самое серьезное внимание — действиям с арматурой кабины, — строго приказал Кутихин. Помолчал, словно прикидывая, что можно еще сделать. Но день был уже распланирован. Он улыбнулся.

— Ну, а вечером, опять же Василий Михайлович Шевчук, мой помощник по воздушно-стрелковой службе... — [111] командир посмотрел на собравшихся, а те с недоумением ждали, что еще будет делать Шевчук, — а вечером — песни петь! Шевчук нам споет. Как там, Василий Михайлович: «Вечер близенько, солнце низенько»?

— «Солнце низенько, вечер близенько», товарищ командир, — поправил я.

— Все равно. Хорошая песня. Как сегодняшний вечер, хорошая, — согласился Кутихин.

— Да, вечер что надо. Тишина, — поддержал Николай Смагин и прислушался, — чу... кукушка.

Действительно, где-то далеко, в глубине леса, еле слышно раздавалось: «Ку-ку... Ку...»

— И сколько же ты накукуешь? — улыбнулся Кутихин.

Но кукушка смолкла. А может быть, вовсе и не кукушкин это был голос...

— Немного, — произнес кто-то.

Все молчали. Не принято говорить об этом у летчиков, тем более на войне. Но про себя каждый, наверно, подумал: «Кому это? Мне? Ему? Или ему? А может быть, и все доживем до светлого дня, до первого дня мира?..» Хотелось, очень хотелось в это верить. Но все, кто стоял сейчас здесь, возле штабной землянки, под старыми березами с густой кроной: командир полка, майор Меркушев, Иван Базаров, Николай Смагин, Степан Карнач, Николай Буряк, — все побывавшие на фронте знали, что даже победные бои без потерь не обходятся.

— Да, тишина, — перебил молчание Василий Афанасьевич Меркушев, — а войне третий год пошел.

— Что позади — неважно, впереди сколько? — вставил Кутихин.

— Как воевать будем, — улыбнулся замполит.

— Подполковник Кутихин! На проводе командир дивизии! — крикнули из землянки.

...Позавчера, второго июля, генерал Баранчук был у нас. На совещании руководящего состава полка он обратил самое серьезное внимание на поддержание высокой боевой готовности.

— Мы-то всегда готовы. А когда команда на взлет будет? — не удержался от давно наболевшего Степан Карнач.

Баранчук, не обращая внимания на вопрос, как всегда добродушно, бросил командиру полка: [112]

— Кутихин, я всегда говорил, что у тебя не летчики, а ораторы, — и уже серьезно громким басом продолжал: — Да, боевую готовность от нас требовали всегда. Но с сегодняшнего дня, подчеркиваю, с сегодняшнего, особенно с рассвета завтрашнего — третьего июля, приказываю чувствовать себя так, будто каждую минуту может прийти команда на вылет. Задачи полку: первая и основная — сопровождение штурмовиков по маршруту и прикрытие их действий в районе цели. Количество сопровождающих самолетов, групп будет объявляться дополнительно в каждом отдельном случае. Вторая задача — прикрытие наших наземных войск от воздействия противника с воздуха. Третья — самостоятельная штурмовка наземных объектов противника по особому приказу. Во всех трех случаях — борьба с бомбардировщиками и истребителями фашистов. В любое время может поступить команда на воздушную разведку противника. Для этого выделить лучшие экипажи, имеющие опыт разведполетов. Это — четвертая задача. Еще раз говорю, по-морскому: быть «на товсь»!

Телефонный разговор Кутихина с генералом Баранчуком продолжался недолго. Вышел наш командир из землянки озабоченным.

— В чем дело? — спросил Меркушев.

— На «товсь»! — ответил Кутихин словами командира дивизии и приказал: — Перед самым рассветом, а точнее, в два тридцать первой эскадрилье заступить на боевое дежурство. Над КП две зеленые ракеты — немедленно в воздух. Это значит, что где-то рядом самолеты противника. Действовать самостоятельно и по командам радио с земли. Первой и третьей эскадрильям находиться возле самолетов. О задачах полка позавчера говорил командир дивизии. Повторяю: главная — сопровождение штурмовиков, прикрытие наземных войск, самостоятельная штурмовка. Конкретное задание — перед вылетом.

Кутихин посмотрел на часы.

— Все ясно? На ужин и отбой...

Но мы медлили расходиться. Сейчас все были убеждены, что на этот раз начинается серьезное дело. Каждый По-своему, по-разному, но все думали об одном и том же — наступают очень важные, решающие дни не только для нас, летчиков 247-го истребительного авиационного полка, но и для всей Красной Армии, для Родины.

Два года войны подготовили в нас эту уверенность. [113]

Все было: жестокие, неожиданные поражения в неравных боях, горе огромных потерь, бессильная ярость отступления, растущая ненависть к фашизму. Но с первого дня войны были у нас и победы. И с каждым днем было больше и больше наших побед. Пусть нас теснили на юге, но под Москвой наступали мы. Мы отходили к Кавказу, но насмерть стояли под Ленинградом. Мы оставили Севастополь, но отстояли Сталинград. Мы бросались под танки с последней гранатой, но преграждали врагу путь. Мы закрывали грудью амбразуры дотов, но наши товарищи шли вперед. Мы падали, ломая самолеты, но Родина давала нам новые могучие крылья, и мы взлетали снова, били врага яростно и умело.

Да, не все дойдут, не все долетят до нашей большой Победы. Но каждый из нас в грядущих боях одержит свою личную, пусть незаметную, но победу. И та, большая Победа будет знать каждого, ибо она называется еще по-другому: вечная память погибшим за народ, за Родину.

И мне в эти минуты торжественного молчания друзей вспомнились строчки из последнего письма жены: «Я не говорю тебе — береги себя. Знаю, на войне беречься — значит быть трусом. Но молю, заклинаю — вернись живым. Мы с дочкой очень просим — победи и вернись. Мы ждем...»

* * *

Утром, скорее даже ночью, еще затемно, все проснулись без обычной команды «Подъем!». Я с вечера, чтобы не тратить времени на одевание, лег, не снимая «жилета» мастера Вано. Здорово выручает меня работа старика. Спать, правда, в нем не очень удобно...

Мы торопимся к самолетам, поеживаясь, подходим к стоянкам. Механики уже расчехлили машины и снова поправили маскировку. Баки заправлены, оружие готово к бою.

Летчики первой эскадрильи заняли места в кабинах. Чтобы не терять время даром, я решил еще раз напомнить остальным о немецком истребителе ФВ-190А, уточненные тактико-технические данные которого получены вчера. Эта модификация «фокке-вульфа» отличалась усиленной броневой защитой, вплоть до специального броневого кольца вокруг капота двигателя, мощным вооружением. Но было уже известно, что ни усиленная броневая защита, ни мощный залп бортового оружия не спасают это очередное [114] «сверхоружие» фашистского рейха от советских истребителей. По выражению одного летчика-фронтовика, «горят они нормально».

С востока послышался гул авиационных моторов. В посеревшем предрассветном небе над нами пролетела группа «пешек» — пикирующих бомбардировщиков Пе-2. Следом прошла вторая. Еще одна. Потом солидно проплыла девятка тяжелых Ил-4 — модифицированного варианта дальнего бомбардировщика ДБ-3. Эти самолеты еще в августе сорок первого года, когда геббельсовская пропаганда кричала на весь мир, будто люфтваффе уничтожили советскую авиацию, бомбили Берлин.

После дальних бомбардировщиков снова шли группы Пе-2.

Бомбардировщики и раньше летали над нами. Но такого количества мы ни разу не видели.

— Вот это сила! — восхищенно воскликнул кто-то из молодых летчиков, — в жизни столько самолетов сразу не видел.

Я и сам подумал, что видел такое не часто. Вспомнилась весна сорок второго на Керченском полуострове. Тогда над нами тоже летело очень много самолетов и сосчитать их тоже было трудно. Но шли они в те дни с запада и несли на хвостовых оперениях зловещую свастику. Гул их моторов заставлял прижиматься к земле. Сейчас рокот боевых машин казался мощной боевой песней нашего наступления. И я восторженно закричал:

— Ребята, это же наступление! Начинается!

...Но в тот день, 5 июля 1943 года, началось наступление не наших, а немецко-фашистских войск.

Пользуясь отсутствием второго фронта в Европе, с открытием которого наши союзники явно не спешили, немецко-фашистское командование перебросило в район Курской дуги несколько дивизий. Сюда стягивались и крупные силы авиации. Из Франции, Норвегии и Германии дополнительно было перебазировано пять авиационных групп. Всего насчитывалось более 2000 боевых самолетов под командованием известного немецкого аса командующего 4-м воздушным флотом люфтваффе генерал-фельдмаршала В. Рихтгоффена. Для удара по советским войскам гитлеровцы стянули до 2700 танков, среди которых было несколько сотен новых машин типа «тигр» и «пантера». Эту технику гитлеровцы считали тем пресловутым «секретным оружием», которое якобы даст им [115] «ключ к победе» на восточном фронте. Под Курском они были введены в бой впервые.

Красная Армия тоже усиленно готовилась к решающему сражению. Верховное Главнокомандование намечало в летне-осенней кампании этого года разгромить немецкие группы армий «Центр» и «Юг», освободить Левобережную Украину, Донбасс, восточные районы Белоруссии. В этом наступлении должны были участвовать войска левого крыла Западного фронта, Брянский, Центральный, Воронежский, Степной фронты и часть сил Юго-Западного фронта. Главные усилия Ставка предполагала сосредоточить на юго-западном направлении. Здесь планировалось разгромить врага на Курской дуге, в районах Орла и Харькова.

В начале июля в частях противника шли последние приготовления к наступлению. Фашистское командование старалось обеспечить внезапность удара. Но эти надежды не оправдались. Советское командование внимательно наблюдало за действиями врага. 2 июля было определено время начала операции. В тот день Ставка сообщила командующим Центральным и Воронежским фронтами, что противник может перейти в наступление на Курской дуге в период 3–6 июля. Перед этим, правда, уже были сигналы, что наступление гитлеровских войск может начаться 10, а затем 19–26 мая, однако сведения оказались неточными. Но в первых числах июля предположения Ставки о сроках начала немецкого наступления подтвердились показаниями пленных. В эти дни в районе Воронежа летчик-истребитель лейтенант А. Кожевников сбил самолет-разведчик противника. Немецкий пилот был взят в плен и на допросе в штабе Воронежского фронта показал, что наступление намечалось в июне, но было отложено на начало июля.

Реальность предположения Ставки, основанного на глубоком анализе, сопоставлении всех имеющихся в ее распоряжении сведений, подтвердили и немецкие пленные, захваченные нашими разведчиками в ночь на 5 июля. Они точно назвали время начала наступления — 3 часа ночи.

На рассвете 5 июля войска Центрального и Воронежского фронтов обрушили мощный артиллерийский удар по боевым порядкам, огневым позициям артиллерии, командным и наблюдательным пунктам врага. [116]

В то равнее утро мы, летчики 247-го истребительного авиационного полка, конечно, не знали обо всем этом. Мы были готовы к боям, с нетерпением ждали их около своих самолетов. Наконец команда на взлет.

Началась одна из крупнейших битв второй мировой войны... [117]