Неравный бой
С чего начался этот день? Вернее, не день, а раннее утро Первого мая 1942 года.
С радостного, знакомого, пожалуй, каждому из нас еще с детства ощущения праздника — нашего, пролетарского, весеннего праздника. И небо над головой, как всегда в этот день, было по-настоящему первомайским — голубое, ясное-ясное.
Только сегодня голубизна эта... холодная. И солнце, уже вставшее где-то там, за морем, лучами своими врезалось в небо, а голубизна все равно холодная. Понимаю — это только кажется. Небо всегда в эту пору пронзительно солнечное. Но сегодня оно тревожное. Военное, огненное небо. И как зеркальную гладь лазурного моря ломает порывистый ветер, вздымая ее волнами, так радостное ощущение праздника нарушается невеселыми мыслями о войне, о трудных боях, о погибших товарищах. Беспокойство об отце, братьях и сестрах, оставшихся там, на родной, захваченной врагами украинской земле.
И окончательно мысли о праздничном дне рушит своей реальной силой приказ: «Лейтенант Шевчук с ведомым — к командиру!»
Тропинка на командный пункт затерялась в зелени трав. До чего ж густы и сочны они южной весной! Не травы, а какое-то неодолимое зеленое буйство...
Каким же будет сегодняшнее задание?..
Немцы уже несколько дней как притихли. Даже самолеты их в воздухе появлялись редко. Выдохлись? Отказались от наступления на Кавказ?
Может быть, первое. Хотя их войска и держат в тисках блокады Ленинград, захвачен родной, или, как я называл его по-нашему, ридный Киев, занят почти весь Крым, в осаде Севастополь — даром фашистам это [4] не прошло. Еще зимой на главном направлении под Москвой наши не только остановили их, но и нанесли сокрушительный удар, так что фашисты больше не решаются наступать на столицу. Поняли — любой ценой отстоим мы сердце Родины.
А сейчас гитлеровцам нужен Крым, нужно побережье Черного моря. Нет, не курорты, конечно. Дорога на Кавказ, бакинская нефть — вот их главная цель.
Сейчас, по пути на командный пункт, я подумал о том, что, возвратившись с задания, нужно будет посоветоваться с комиссаром полка о плане политических информации для личного состава на первую неделю мая. А вечером после наступления темноты собрать с командиром эскадрильи механиков и мотористов. Поздравить с праздником, поговорить. Утром не получается. Ведь и сегодня, Первого мая, они начали работать затемно — готовят истребители к полетам, восстанавливают поврежденные в бою машины. И если в эскадрилье, несмотря на тяготы боев, четыре-пять самолетов воюют — поднимаются в воздух, то поднимаются они в буквальном смысле слова руками наших техников и механиков.
А ввод истребителей в строй сейчас очень важная задача. Новые самолеты в полк практически не поступают, много «безлошадных» летчиков. Ребята ходят хмурые, страшно завидуют тем, кто летает. Предложение составить очередь для боевых вылетов на действующих машинах «хозяева» исправных истребителей встретили в штыки: «Нужно было самим фашистов бить, а не хвосты им подставлять». Шутили, конечно. Но для «безлошадных» это злая, обидная шутка. Не из-за трусости теряли они машины в бою. Из-за неумения да из-за неопытности.
Этих ребят необходимо поддержать. Как?.. Думай, комиссар, думай...
Так, цепляясь одна за другую, вытягиваясь в бесконечную цепочку, ежедневно встают передо мной большие и малые, но всегда важные комиссарские заботы. И ни одной инструкцией, ни одним документом невозможно определить круг обязанностей военного комиссара, даже такого небольшого подразделения, как авиационная эскадрилья. Об этом я нередко задумывался с той поры, когда в тридцать девятом году меня, совсем молодого летчика, назначили исполняющим обязанности военкома подразделения вместо уехавшего на Халхин-Гол старшего [5] политрука Береговского. За прошедшие годы я повзрослел и набрался опыта. Но чем дальше, тем сложней, многообразней представлялась мне комиссарская работа. Особенно в это трудное время...
Мысли вошли в привычное русло повседневных дел, и я уже веселей глянул на еле поспевающего ведомого, Виктора Головко. Несоответствие моей худой и длинной фигуры его маленькой служило темой постоянных шуток. Виктор, на ходу рубя тонким прутиком высокие травины, что-то недовольно бурчал под нос.
«Вот еще одна забота, комиссар», — думал я, положив руку на плечо Виктора.
— Что загрустил? Посмотри вокруг — небо все-таки голубое, первомайское! — пытался расшевелить своего ведомого.
А он, даже не подняв головы, продолжал уходить в свое:
— Вот, понимаешь, праздник... А мне и поздравить некого...
Неплохой летчик Виктор Головко. С училища его знаю, однокашники. А настроение у парня все время неважное. Понять можно — перед самой войной женился, и осталась молодая жена в Каховке. Там сейчас фашисты...
О том, какая жизнь в оккупированных районах, мы уже знали. Не все, понятно. Позднее содрогнется сердце от боли Хатыни и Бабьего Яра, Маутхаузена и Бухенвальда. Тогда мы знали не все. Но многое. Знали о девушке Зое Космодемьянской, бесстрашной комсомолке, растерзанной извергами в подмосковном Петрищеве. О тысячах наших людей, замученных, погубленных оголтелым зверьем в эсэсовских мундирах.
В начале этого года наш полк разместился на аэродроме Багерово, под Керчью, сразу после освобождения полуострова нашими войсками. В один из нелетных дней комиссар полка Василий Афанасьевич Меркушев собрал летчиков и, ничего не объясняя, предложил сесть в кузов потрепанной полуторки. Мы поеживались от ледяного встречного ветра, против которого казались бессильными кожаные регланы. Но настроение было приподнятым. Еще бы! Мы впервые ехали по освобожденной от врага советской земле, в борьбе за которую принимал участие и наш 247-й истребительный авиационный полк. Кто-то даже пытался запеть. Но вот машина, миновав [6] сожженные дома поселка, выехала в степь и вскоре остановилась, Комиссар, как никогда серьезный, вышел из машины.
То, что мы увидели, описать нельзя. Это был широкий ров, заполненный трупами. Мертвые люди, среди которых под тонким слоем песка и нанесенным поземкой снегом можно было различить детей, женщин, стариков. Огромная могила безвестных мучеников.
Как выдержали нервы?! Не знаю, кто как пережил особенно страшные первые мгновения. Хотелось закрыть глаза и броситься отсюда прочь, как можно дальше... Но неведомая сила властно остановила: «Стой, Василий Шевчук. Стой и смотри. Смотри и запоминай. Вот что делают звери с твоим народом».
Нет, никто не упал в обморок. Никто не убежал. Стояли, сжав зубы и стиснув кулаки. Каждый думал: «Это могли быть твои родители, твоя жена, твои дети...»
Багеровский ров... Двадцать пять тысяч местных жителей расстреляли, похоронили заживо оккупанты на керченской земле меньше чем за три месяца.
Да, тогда мы знали еще не все. Но многое. Знали Николая Гастелло, Виктора Талалихина, десятки тысяч безыменных героев грозной битвы. А мы с Виктором Головко были далеко не героями. Мы были рядовыми рабочими войны и делали свою работу каждый день.
«И все-таки каким сегодня будет задание?» — снопа подумал я, спускаясь по крутой узенькой лестнице в подземный командный пункт. В том, что лететь нам придется и Первого мая, я не сомневался. И нужно это потому, что фашисты могут преподнести любой праздничный сюрприз.
Приказ короткий: произвести вылет на разведку наземных войск противника. Особое внимание обратить на передвижение крупных сил, сосредоточение танков, артиллерии.
— И вообще, посмотрите, как он там себя ведет, — заключил свой приказ командир полка подполковник Кутихин. — Вылет в семь ноль-ноль.
В назначенное время мы в воздухе. Промелькнули под плоскостью капониры, в которых стояли истребители нашего полка и штурмовики соседей. Позади осталась Керчь, страшный багеровский ров — братская могила тысяч ни в чем не повинных людей. Их безмолвное «Отомсти!» [7] провожает нас в каждый полет. Справа темнело свинцово-мрачное, словно в трауре, Азовское море.
Под нами — линия фронта. Впереди — выжженная взрывами и огнем, перепаханная окопами, траншеями, танками родная, захваченная врагом земля. Прямо под плоскостью горький памятник боев — сожженное село. Не привычные домики в весенней кипени цветущих садов, а голые, одиноко стоящие черные трубы печей. А сколько их еще впереди, в Крыму, на Смоленщине, на Украине, в Прибалтике, в Белоруссии...
Первый вылет прошел спокойно. Ничего примечательного мы не заметили. То ли немцы действительно выдохлись, то ли решили, что первомайский праздник нарушить не удастся — советские войска утроят бдительность.
— Прямо хоть парад в воздухе устраивай, — пошутил повеселевший после посадки Головко. — Так летать можно.
— Не только можно, но и нужно, — подхватил его слова встретивший нас на стоянке командир эскадрильи капитан Карнач. — Самолеты заправить, быстренько перекусить — и пойдем группой. Прикрываем наземные войска от внезапного нападения авиации.
Это хорошо, когда мы прикрываем войска. Невыносимо тяжело летчикам ощущать свою беспомощность: так было в трудные дни прошлогоднего ноябрьского отступления с полуострова и во время десантной наступательной операции, когда даже малочисленные силы авиации 51-й армии не использовались в полную силу.
...В прозрачном круге вращающегося винта «яка» снова празднично, весело играют солнечные блики. Справа, рядышком, — Головко, Виктор улыбается. И я опять подумал: «Редко, очень редко в последнее время Головко вылетает таким довольным на боевые задания». По себе да и по другим хорошо знаю, с каким нетерпением ждешь, когда командир назовет твою фамилию в расчете вылетающей группы. И искренне огорченными, прямо-таки несчастными бывали, если приходилось оставаться. А Виктор... Он был каким-то безучастным. Нет, в воздухе держался хорошо. То, что требовалось от ведомого, делал как положено. Во всяком случае за хвост своего самолета я спокоен.
Перехватив левой рукой ручку управления, помахал ему правой: «Все будет хорошо, дружище!» [8]
Впереди и слева от меня — пара Степана Карнача. Когда Степан ведущий группы, чувствуешь себя необычайно уверенно. Спокойный, выдержанный, расчетливый, он ничего не делает сгоряча. И даже на первый взгляд ничем не оправданные решения комэска всегда имеют точный расчет, верную оценку обстановки.
Когда я пришел в полк, капитан Карнач был уже настоящим воздушным бойцом. Никогда не забыть мне первый боевой вылет с ним в паре — ведомым.
Второго января 1942 года, в самый разгар керченско-феодосийского десанта, мы перелетели на аэродром 247-го истребительного авиационного полка, куда я был назначен комиссаром эскадрильи. Своего нового комэска нашел на стоянке. Доложил о прибытии. Тот, ни слова не говоря, очень серьезно начал осматривать мой реглан. Стало даже немного не по себе. Чего, думаю, он в нем нашел? Реглан как реглан. Ну, потертый. Так я его с тридцать девятого года ношу, после выпуска из летной школы — срок! А капитан только что вокруг не ходит да не приседает около моего реглана — прищурился в смотрит. Ну на лицо бы посмотрел, на петлицы. Я тоже в звании — лейтенант. А он все на реглан!
Но вот командиру, кажется, надоело рассматривать его. Натягивая шлем, он улыбнулся:
— Ведомым со мной, сейчас.
Увидев мою растерянность, уже серьезно:
— Да, сейчас... Мой ранен. Вот самолет, — показал капитан на стоящий рядом «як» и, то ли спрашивая, то ли утверждая, произнес:
— Летим, не боитесь?
Истребитель Як-1 я освоил одним из первых в Военно-Воздушных Силах в сороковом году на подмосковном аэродроме Кубинка. Тогда авиация только начала получать этот скоростной, маневренный, с мощным вооружением самолет. И что греха таить, мы, летчики тех групп, очень гордились, что первыми освоили грозную машину.
А кроме того, после возвращения в часть, в Закавказский военный округ, мне доверили переучивать на новый истребитель не только летчиков полка, но и командующего ВВС округа генерал-лейтенанта авиации Н. Э. Глушенкова. Не знаю, право, как я выглядел в роли инструктора, но после самостоятельного вылета генерал [9] подарил: мне серебряный портсигар. Он и сейчас, кстати, лежал в правом кармане реглана.
Этого, понятно, я командиру не сказал. Ответил четко:
— Летим, товарищ капитан!
— Вот и хорошо! — И комэска коротко поставил задачу: — Идем на разведку. От меня не отрываться. Все делать, как я.
Настолько я был ошарашен таким приемом, что даже не успел удивиться: как командир-фронтовик, не зная летчика, не проверив его в воздухе, взял ведомым, своим щитом на выполнение боевого задания? Такой вопрос я задал Карначу уже потом, когда стали мы с ним настоящими боевыми друзьями. Ответил он, как всегда, с улыбкой, полушутливо:
— А я твою летную биографию по реглану прочитал. На полах потерто. На танцах реглан не протрешь. Значит, не раз надевал парашютные лямки. Воротник тоже потерт. О чем это говорит? Во-первых, о том, что поднимал ты его, от высотного ветерка закрываясь. Значит, летал не только на «яке», в закрытой кабине, а и на «ишачке», кабина которого всем ветрам открыта. А этот аэроплан позволяет летать только настоящим летчикам. Во-вторых, потертость говорит, что в полете шеей крутить и можешь и умеешь. А это в бою главное: крутишь головой, если, конечно, у головы есть глаза и агрегат для мышления, значит, первым увидишь противника. Увидел первым — победил... И вообще, реглан может многое рассказать о своем хозяине. Если хочешь, я по твоему реглану понял, что ты женат, но давно не видел жену. Как? Ничего удивительного нет. Все пуговицы пришиты коричневыми, под цвет кожи, нитками. На новом, когда тебе его выдали, если обратил внимание, они были пришиты черными. Подобрать нитки и колоть пальцы, прошивая кожу, может только любящая, заботливая жена. Почему долго не видел ее? Это совсем просто. Одна пуговица, вот она — скоро оторвется опять, пришита небрежно и черными нитками. Сам пришивал... Вот, думаю, и возьму этого сокола с ходу в бой, проверю, не с чужого ли, хотя и богатырского, плеча реглан на нем... Ну а если серьезно, то сам вспомни — тяжелые времена были. Летчиков не хватало...
Да, полку трудно было. Полгода, с самого начала войны, отступая от границы, часть непрерывно вела тяжелые [10] бои практически без пополнения. Все меньше и меньше оставалось самолетов. Большие потери среди летного состава. Уже при мне на Керченском полуострове погибло немало замечательных летчиков. Временами в полку было по четыре-пять самолетов и пилотов, способных подняться в воздух и бороться с противником. Совсем недавно, в марте, на наших глазах погиб первый командир полка майор Михаил Андреевич Федосеев.
Михаила Андреевича хорошо знали не только у нас. На его боевом счету было уже семнадцать самолетов противника, несколько из них он сбил в небе республиканской Испании. Еще до войны подвиги замечательного летчика были отмечены орденом Ленина.
В тот день майор Федосеев поднял в воздух почти все свои наличные силы: две пары истребителей. Командиром группы и ведущим первой пары был Степан Карнач, ведомым — Алексей Шмырев. Вторую вел я. После взлета Алексей Шмырев стал отставать. Передал, что не убирается правая нога шасси. Вскоре он возвратился на аэродром. В это время на нас навалилась шестерка «мессеров». Завязался упорный бой. Майор Федосеев по радиопереговорам сразу понял, что нам тяжело. Как только Шмырев приземлился, командир полка вскочил в кабину истребителя и пошел в воздух. Он был уверен, что с его опытом и мастерством можно вести бой даже на неисправной машине.
Нам он помог. Пара «мессершмиттов» бросилась в его сторону. Тогда Степан Карнач, которого мы прикрывали с Виктором Головко, меткой очередью свалил одного фашиста. Теперь ясно — нужно выручать командира, но сразу из боя выйти невозможно. Тут подбили и мой самолет. Очередь попала в мотор, перебила маслопроводы. Горячее масло заливало фонарь, прорывалось в кабину, обжигало лицо, руки. Мотор заклинило. Пришлось идти на вынужденную посадку. Посадил самолет на своей территории, но совсем рядом с передним краем. Бойцы из окопов криком предупредили, чтобы не выходил из кабины. Оказалось, что я — на минном поле и только чудом не подорвался. Вскоре подошли саперы и сделали проход, по которому вывели меня, а потом, под прикрытием темноты, вывезли самолет.
Но минное поле, возможность внезапного взрыва, обстрел вражеской артиллерии — это было не самым страшным. [11] Трагическое произошло на моих глазах. На помощь фашистам подошли еще восемь Ме-109. И как ни старался Степан Карнач подтянуть карусель боя, в которой они крутились с Головко и Федосеевым, ближе к командиру, силы были слишком неравными. Не раз истребитель нашего командира уходил из-под удара противника, больше того, он сам старался атаковать и был близок к тому, чтобы настичь врага. Но вот несколько очередей «мессеров» прошили фюзеляж и плоскости его машины. Мотор задымил. Самолет терял управление. Однако, пока летчик был жив, он сражался. Сражался до последней возможности.
Много (раз у человека на войне бывают трудные минуты. И самым тяжелым мне кажется момент, когда ты ничем не можешь помочь товарищу в смертельной схватке. Бессильно сжатые кулаки, стиснутые зубы и одна мысль: «Прыгай! Прыгай!..»
Большие потери понес полк с начала войны. Но это была невосполнимая утрата. Не каждый командир в неразберихе первых военных дней, в трудный период отступления сумел организовать боевые действия полка так, как сделал это майор Федосеев. За личное мужество и отвагу, за умелое руководство полком Михаил Андреевич Федосеев посмертно был удостоен звания Героя Советского Союза.
Да, нам было трудно. Правда, в начале сорок второго года, уже на Керченском полуострове, в ВВС фронта и армейскую авиацию стали прибывать понемногу самолеты, да и летчики тоже. В основном это были совсем молодые ребята или вроде меня, Шмырева, Головко — пилоты с довоенным стажем летной работы, но не имеющие боевого опыта. Нас учили воевать такие умелые и храбрые командиры, как майор М. А. Федосеев, подполковник Я. Н. Кутихин, капитаны С. А. Карнач, Н. В. Смагин, комиссар полка батальонный комиссар В. А. Меркушев. В том, что меньше чем за четыре фронтовых месяца в тяжелых неравных боях сумел я сбить три вражеских самолета, прежде всего заслуга моих старших боевых товарищей.
Свой боевой счет я открыл в первый вылет со Степаном Карначом. Справедливости ради нужно, видимо, рассказать о первом своем боевом вылете — через полчаса после прибытия в распоряжение командира эскадрильи. [12]
Керченский и Таманский полуострова опоясаны ледяной кромкой. Дальше от берега сплошного льда хотя и нет, но волны — мрачные, свинцовые — с высоты кажутся застывшими. Держусь в строю за командиром. Первый вылет — оплошать нельзя. Посматриваю по сторонам. И вдруг... Со стороны Крыма — группа самолетов. Присмотрелся. Бомбардировщики. «Юнкерсы» — как на учебных плакатах. Ведущий не реагирует на появление противника. «Юнкерсы» все ближе. Идут тяжело. Нагрузились бомбами. И прикрытия нет. А капитан Карнач ведет четверку дальше. «Испугался, — думаю, — четыре боевых истребителя против восьмерки неповоротливых бомберов?!» Бросил я своего ведущего, группу и двинулся к бомбардировщикам...
Как вел бой, как стрелял — ни тогда, ни потом не сумел объяснить. Не помню даже, как домой пришел. Зато на всю жизнь запомнил разговор с комэском Карначом. Не выручило даже сообщение о сбитом мной «юнкерсе», пришедшее, оказывается тут же после возвращения. Оказывается, случайно, именно случайно мне удалось сбить самолет противника. Сам я ничего не видел.
Долго Степан Карнач вспоминал мне этот случай — и первый бой, который мог оказаться последним, и первую победу, которой могло не быть, и, главное, свои слова, сказанные перед вылетом: «От меня не отрываться». Он очень образно, не стесняясь в выражениях, объяснил мне, что мог и сам напасть на «юнкерсы», и насшибать их «себе на счет — им на страх». Но у него был приказ — разведка. По поводу моего бормотания об инициативе в бою вразумил: «Инициатива военного человека всегда, везде и во всем должна быть направлена на выполнение замысла, решения, приказа командира». Эти слова крепко запомнились.
С тех пор было немало боев, вылетов на разведку, на прикрытие бомбардировщиков, штурмовиков, где я ходил у капитана ведомым, пока сам не стал ведущим пары. И всегда был признателен командиру за урок...
В тот первомайский день противника мы не встретили и во втором вылете, хотя «провисели» над передним краем почти до полной выработки горючего.
Около двенадцати часов получен приказ на третий вылет — прикрытие группы пикирующих бомбардировщиков. Пе-2 должны были бомбить один из мостов. [13]
Авиации противника опять не встретили. Не было даже зенитного огня. Становилось все более понятным одно: немцы берегут силы для наступления. Но когда оно будет?
Три вылета почти без перерыва, хотя и без воздушных боев. Мы подустали и уже собирались в столовую: сегодня наш праздник — и какое бы там ни было, а праздничное застолье будет.
В это время команда: «Капитан Карнач, лейтенант Шевчук — к командиру полка!»
Подполковник Кутихин встретил нас как-то по-домашнему просто. Начал разговор:
— Карнач, Шевчук... Я понимаю, вы устали. Но нужен еще вылет. Идут соседи, штурмовики. Сами понимаете, спокойного воздуха не может быть — вывели немцев из себя. Ваши пары — самые опытные. Штурмовикам во что бы то ни стало нужно отработать и вернуться. Понимаете, вернуться именно сегодня. Взлет в 13.10. Сбор — как обычно. Остальное знаете сами. Прилетите — и отдыхать.
Командир вздохнул:
— Первый военный май... А до войны... Карнач, Шевчук, помните?..
Он обнял нас обоих за плечи:
— С праздником. С праздником, ребята. Вернетесь — отметим. По-фронтовому отметим...
Штурмовики получили задание уничтожить артиллерийские позиции противника севернее Феодосии. Мы идем выше и правее их группы. «Горбатые», как называли на фронте Ил-2 за их высокую кабину, летят плотным строем, словно журавли перед опасностью, жмутся друг к другу. И действительно, опасность подстерегала эти самолеты всюду. Не всегда спасала их броня от огня с земли и с воздуха. До тех пор пока Ил-2 оставался одноместным, без стрелка-радиста, уступая истребителю в маневренности, штурмовик без прикрытия легко становился жертвой «мессеров».
Хотя мы, летчики-истребители, и подсмеивались над штурмовиками, по-дружески шутили, что-де они не летают, а землю пашут, но с полным основанием считали — по мужеству летчикам-штурмовикам в военной авиации нет равных.
В первые же месяцы пребывания на фронте мне, как и остальным летчикам полка, нередко приходилось работать [14] со штурмовиками. Я уже знал многих из них, тем более из полка, который базировался на пашем аэродроме. Особенно нравился мне их командир, майор Шутт. Запомнил я его сразу. И не только потому, что уже встречал лейтенанта с такой же редкой фамилией. Запомнил я его по первым же совместным боевым вылетам. Когда майор Шутт руководил действиями штурмовиков, можно было твердо сказать — задачу свою они выполнят во что бы то ни стало.
И вот четыре дня назад, перед самыми первомайскими праздниками, не стало этого замечательного человека, летчика редчайшей воли и мужества.
Ранним утром мы, готовые к выруливанию и взлету на задание, увидели, как над аэродромом пролетела пара штурмовиков — майор Шутт возвращался со своим ведомым из разведки. Даже с земли самолет ведущего представлял удручающее зрелище — в крыльях зияли огромные отверстия, за стабилизатором и килем тянулись лоскуты перкаля. Машина шла неуверенно, словно управлял ею не один из асов полка, а новичок, впервые севший в кабину. Было ясно — с летчиком случилась беда. Тем не менее ведущий пропустил на посадку первым своего подчиненного. А его самолет, пробежав по аэродрому, развернулся на сорок пять градусов и остановился.
Нам вот-вот взлетать, а штурмовик стоял в центре аэродрома, и летчик из кабины не показывался.
Все, кто был свободен, бросились к самолету. Голова комполка безвольно склонилась на грудь, лицо залито кровью. Вместо правой кисти руки — кровавое месиво и белеющая сломанная кость. Реглан на животе разорван, набух кровью...
Смертельное ранение летчику было нанесено прямым попаданием снаряда в кабину. Теряя сознание от боли, потери крови, без правой руки, левой он пилотировал подбитый самолет и привел его на аэродром... Через несколько минут майор Шутт скончался{1}.
Гораздо чаще, чем летчики других родов авиации, не возвращались штурмовики из боевых вылетов. Но те, кто сумел вернуться, снова и снова уходили на штурмовку врага. Часто без сопровождения истребителей. [15]
И вот сейчас, поглядывая сквозь фонарь кабины на неповоротливые, тяжело груженные штурмовики, я повторял про себя слова подполковника Кутихина: «Штурмовикам нужно отработать и вернуться. Вернуться именно сегодня».
Каждый из фронтовиков знает, как невыносимо тяжело лететь обратно, пусть даже с большой победой, но если в строю нет товарища. Гнетущая тишина в землянке, где еще недавно, час назад, был он, невернувшийся, Молчаливый траур в столовой, где рядом с твоим местом — его, невернувшегося. Тоскливый взгляд механика самолета — его, невернувшегося...
Нет, штурмовики должны вернуться все. Это зависело от меня, от Виктора Головко, от Степана Карнача, от его ведомого, Александра Лашина. Мы сделаем все возможное и невозможное, чтобы они вернулись. Пусть нас всего две пары.
В наушниках шлемофона хрипловатый, искаженный несовершенством радиостанции (из-за чего, кстати, многие летчики и не принимали ее всерьез) голос ведомого, Виктора Головко:
— Командир, что-то с мотором. Температура... Похоже, вода кипит.
Кипит вода. Это значит: двигатель не охлаждается. Несколько минут — и мотор заклинит. Самолет беспомощен. Останется только одно — искать площадку для вынужденной посадки или прыгать с парашютом. А внизу вражеская территория.
Опередив меня, ответил Карнач:
— Иди домой. Скорость держи... И высоту... Лишнего не теряй, — напомнил он моему ведомому.
Самолет Головко накренился вправо и остался где-то позади.
Небо пока чистое, безоблачное, хотя обычно после полудня оно покрывается белыми барашками облаков. А вон и Феодосия. Кое-где дым, огонь пожаров. Досталось городу. Немцы его брали, наши отступали, потом наши брали, немцы жгли... И снова враг ходит по улицам Феодосии...
Вблизи по-прежнему ни одного самолета. Лишь далеко слева идет группа. Но это наши бомберы. Снова, наверное, на Чонгарский мост пошли. В прошлый раз они отбомбились плохо. Я, во всяком случае, ни одного разрыва близко к мосту не видел. Может, сейчас повезет [16] больше? Тоже бедолаги: на этот раз идут без сопровождения истребителей. Тяжело нам от этого, больно. Так бы вот и разорвался, сел на два, на три самолета, чтобы всем легче было — и штурмовикам, и бомбардировщикам, а главное тем, ради кого мы все летаем, — пехотинцам. Достается им... Мы хоть по ночам спим, можно сказать, спокойно, хотя тоже бомбят часто. А они? Ни днем, ни ночью, сутками, неделями не вылезают из окопов, траншей. А если и поднимаются, то только врукопашную, вперед, в атаку или контратаку... Правда, гибнут все одинаково: и летчики, и пехотинцы, и танкисты — все. Одинаково уходят от нас товарищи, сделав, как должно, свое святое дело. Остальное вершить нам и тем, кто останется после нас.
Нашему полку повезло: он один из немногих, который летает на новых машинах. А сколько ребят от Черного моря до Белого воюют еще на «ишаках», на «чайках»! Хорошие в свое время самолеты были. На Халхин-Голе, например, отлично били японцев... Но с «фоккерами» и «мессершмиттами» трудно. Ох как трудно! Вот если бы все наши полки летали на «яках», «мигах», «лавочкиных»!.. Перед самой войной появились эти замечательные истребители. Но перевооружить ими истребительную авиацию не успели. Да, пока неравный бой получается.
Головко, наверное, уже подходит к аэродрому. Не дотянет — где-нибудь сядет на вынужденную. Теперь уже над своей территорией. Плохо без ведомого. Но ничего. Нас трое. А тем более со Степаном — не пропадем. Да и в воздухе пока чисто. Может, и обойдется, как в первых трех вылетах.
— Командир, перерасход бензина, — это уже голос ведомого Карнача.
Степан бросил резко, даже грубо:
— Что там еще?!
Вот уж поистине — одна беда не приходит.
А Степан совсем зло:
— Иди к черту! Домой, говорю, иди!
Медленно проплыл назад мимо левой плоскости еще один наш ведомый. Остаемся вдвоем. А штурмовики упорно летят вперед, к цели. Я глянул в сторону Степана, он — в мою. Поняли друг друга без слов: «Сопровождаем дальше». Да и не могло быть иначе. Даже мысль бросить штурмовики преступна! [17]
Добавляю оборотов мотору, ручку и педаль подаю чуть влево — подхожу к командиру эскадрильи на дистанцию и интервал ведомого.
Что греха таить, мучает беспокойство: пара — это не две пары. И тут же успокаиваю себя: «А может, обойдется? Может, не хотят они сегодня воевать?»
Не обошлось. Когда штурмовики были почти над целью, на северо-западе я увидел тонкие, хищные силуэты «мессеров».
«Один, два, три, — считаю, одновременно бросая взгляд и вперед, и назад, и влево вниз, на наших подопечных, и влево вверх — нет ли и там где-нибудь противника, — пять, шесть...»
— Держись, Шевчук! Десять на двоих — это не так много, — раздался в наушниках голос командира, который тут же добавил: — Если с ними поодиночке встретиться... Расходимся!
Его истребитель резко лег на левую плоскость, отвернул от прежнего курса, вышел из крена и помчался к «мессерам». Почти таким же маневром пошел я на них справа.
Оба мы понимали, что победить при таком соотношении сил трудно, даже невозможно. Но понимали и то, что главное сейчас — отвлечь внимание противника от штурмовиков, которые уже перестроились в боевой порядок и начинали работу. Судя по всему, немецкие летчики их не видели. Иначе часть их несомненно бросилась бы на штурмовики. Нашу пару они, очевидно, приняли за разведчиков и решили поиграть с нами в «кошки-мышки». Тогда они могли позволить себе это: десять на двоих!
Не знаю, может, и нарушили мы со Степаном все законы тактики. Может, и не стоило разбивать боевую тактическую единицу — пару истребителей. Тем более слетанных, какими мы не без основания уже считали себя. Но и тогда, и до сих пор я уверен, что поступили мы правильно. В обычных условиях, пусть даже при таком соотношении сил, мы пошли бы на врага парой. Да, две силы, две воли, спаянные в одну, единый огневой удар двух истребителей могли нанести противнику ощутимый ущерб. Кроме того, я защищал бы сзади самолет Карнача, он тоже мог предупредить меня о маневре врага. Но мы не на свободной охоте. Задача одна: обеспечить действия штурмовиков. И, разделившись, мы стали двумя, [18] хотя и слабо защищенными, но боевыми единицами. Мы шли на противника с двух сторон, и «мессерам» поневоле пришлось разделиться.
В мою сторону почему-то бросились шесть «мессершмиттов», на Степана — четыре. Один из «моей» шестерки отделился от группы и направился в хвост моему самолету. Совсем некстати пришла мысль: «Если бы рядом был ведомый!» Нет, это не пустые слова: во сто крат ты сильней, если рядом локоть, или, по-нашему, крыло, Друга.
Мы не отступали, как могло показаться немцам. Нам нужно было оттянуть их самолеты подальше от района действий штурмовиков.
А теперь... пора. Один из «худых» упрямо пытается зайти в хвост. Остальные держатся поодаль. Я понял, что это старший группы. Решил записать меня на свой счет. На Степана идти не рискнул. Вполне резонно решил, что и у нас ведущий всегда сильней ведомого. Однако для верности на свое прикрытие взял пятерку.
Слева, чуть выше плоскости, — трасса. Бросаю «як» вправо. Крен — больше некуда. Ручку на себя. Еще... Еще... Перегрузка растет.
Кажется, удалось. Трасса ушла в сторону и оборвалась. Длинную очередь пустил немец. Но сейчас он уже не в хвосте, а почти на противоположной стороне виража. Попробуем поднажать. В глазах темнеет. Перегрузка в несколько раз увеличила вес моего тела.
Какое-то время положение самолетов не меняется. Противник не из слабаков. Тоже тянет. А мне еще нужно осматриваться. Пока я гоняюсь за ним или «убегаю» от него — это трудно понять, — из оставшейся пятерки кто-нибудь может и подстрелить. Западнее успеваю заметить карусель, в которой крутится Карнач. На него навалились!..
Все, что умел и знал я, что мог мой самолет, было вложено в эту схватку. Плоскости почти вертикально. По горизонту держу самолет уже не рулем высоты, а педалями. Скорость, как нужна скорость! А сколько мы уже виражей накрутили? Не до счета...
Хочу посмотреть, где остальные «мессеры». Голова поднимается и поворачивается с огромным трудом — сказывается перегрузка. Немцы, видно, помогают своему информацией о моих действиях. Ну что ж, ему легче. У меня [19] же не только гимнастерку, но, кажется, и кожу реглана пробило потом.
Стоп! «Мессер» попался: задрал нос, повалился на крыло, вращаясь, пошел вниз. Перетянул! Сорвался в «штопор». Только бы успеть!
Нет, немец — пилот сильный. Тут же вывел. Опять закрутились на виражах. Опять до потемнения в глазах. Но вот и у меня неудача. Тоже «штопорнул». Вывел. Земля все ближе, ближе. Скользнул взглядом по высотомеру: четыреста метров. Немного. Нужно постараться. «Ну, Вася, давай!.. Еще чуть, еще...»
Палец все время на гашетке. Сколько раз немец в кольцо прицела попадал, но до перекрестия не доходил. А нужна-то всего секунда. Ему, кстати, тоже не больше.
Медленно, нехотя силуэт «худого» плывет по сетке прицела. Пальцем правой руки сквозь кожу перчатки явственно ощущаю насечку на изгибе гашетки. Прозрачный колпак кабины «мессершмитта» накрывается перекрестием. И тогда я всаживаю в эту кабину, кресты, топкий хищный фюзеляж такую длинную очередь, что самолет мгновенно прямо на моих глазах вспыхивает и, взорвавшись, рассыпается на бесформенные куски.
«Сколько же продолжалась смертельная чехарда?» — прикидываю я, провожая взглядом поверженного врага. На бортовом хронометре 13 часов 35 минут. А взлетел в 13.10.
Но где Степан? Где остальные «мессеры»? Не сразу после горячей схватки вспомнил я о противнике. И в этот момент самолет мой сильно вздрогнул, яркая вспышка ослепила глаза...
Ругать себя за то, что расслабился, что забыл о противнике, которого впятеро больше, некогда. Самолет горит. Пламя лижет фонарь кабины. Высота? 180 метров — фиксирует сознание. Земля совсем рядом. Но надо прыгать!
Для спасения остался один шанс — покинуть самолет, который может взорваться в любое мгновение, методом «срыва». Размышлять о том, что это опасно, времени нет. Натянул очки, откинул колпак. Пламя горячо полыхнуло в лицо. С трудом приподнялся, перекинул ранец парашюта через борт. Кольцо! Мягкая масса шелка медленно (как медленно!) ползет вдоль фюзеляжа...
Огромная сила выдергивает меня из кабины. Мелькнули языки пламени... [20]