Последний полет «восьмидесятки»
Мы познакомились мальчишками — в первый месяц наших воскресных поездок на «Первомайку» под Сходней.
Помню, в жаркий день шла военизированная игра, и мы бежали вдоль склона в противогазах. Сейчас они, вероятно, много совершенней, но тогда, в тридцать первом году, подросток чувствовал себя в нем скверно. Дышать невмоготу. Резина прилипла к лицу и жжет. К тому же почти ничего не видно, то и дело натыкаешься на спины. Сквозь запотевшие стекла ребята напоминают марсиан.
Я пытаюсь сперва вдавливать пальцем аппендикс резинового носа и протирать изнутри стекла, но помогает это на мгновение. И тут как на грех налетела на меня смешинка: представил себе всю нашу группу со стороны. С пальцами, безуспешно действующими в резиновых носах...
Я поперхнулся, должно быть; искры посыпались из глаз. Толкнув кого-то, свалился сам. Кусты смягчили падение, под небольшим обрывом я шмякнулся на траву. Приходя в себя, стащил с лица резину и по шуму веток понял, что кто-то летит за мной. Я увидел желтый пригорок одуванчиков в цвету и обернулся. Рядом сидит парень и тоже трет мокрое и красное лицо. Мы улыбнулись друг другу. Я сказал:
— Извини, задохнулся...
— Я тоже... Ты из группы Михайлова?.. Я тебя [450] знаю: у вас красная «итушка»... Меня зовут Валентин Хапов.
— А-а... — вспомнил я. — Ты у Романова.... Это у вас в то воскресенье кто-то стал на нос, на попа?
— Нет, что ты!.. — Валентин рассмеялся. — Это у инструктора Врублевского.
— Как, с цаплей на кабине, желтая ИТ-4-бис разве не ваша?..
— Павла Врублевского... У нас такая же, только без цапли, и мы ее подломали на неделю раньше, но к воскресенью починили, и уже каждый сделал по пять подлетов!..
— Мы тоже в то воскресенье начали подлеты, — с гордостью сказал я, чтобы он не задавался.
Через четыре года Валентин Хапов уже был на «Первомайке» командиром отряда. Парню всего двадцать, а в его подчинении несколько инструкторов и с полсотни учлетов.
В тот год во Франции проходила международная авиавыставка. По окончании ее прямо из Парижа на «Первомайку», в планерную школу, прибыл один из советских экспонатов — великолепно отделанный планер-бесхвостка конструкции студентов Харьковского института. Прототип планера отлично летал на слете в Коктебеле, а этот, улучшенный, сделанный для международной выставки, должен был летать еще лучше.
До отправки за кордон планер, правда, не был испытан в полете, но это не смущало: испытания тогда проводились сжато: два-три полета — и вся программа, включая пилотаж. Так что и тут не стали терять времени.
Как старший, к делу первым приступил Валентин. Ему приходилось раньше летать на бесхвостках мало, но это не беда, коль есть умение, а «перца» сколько хочешь.
Взлетев на буксире, он сразу почувствовал, что отсутствие хвоста не мешает аппарату отлично слушаться рулей. На высоте Валентин отцепился от самолета и попробовал сперва виражить. Все хорошо... [451]
«Ну что ж... Начну с петли», — решил он и, разогнав в крутом снижении машину, взял ручку на себя. Достигнув верхней точки петли, его планер вдруг застыл «на спине», и пилот повис вниз головой на привязных ремнях. Попытки Хапова закончить петлю с помощью рулей обыкновенным образом планер встречал бросками в стороны, вертел носом, будто отказываясь от неприятной пищи.
Кое-как выйдя из первой петли, Валентин решил, что допустил ошибку: «Должно быть, резковато начал...» На второй петле он приложил все старания, действуя очень нежно. Но... наверху все повторилось. Снова вышла не петля, а довольно нелепая фигура.
«Что за черт?.. Может, скорость ему нужна побольше. Прибавлю еще десять-пятнадцать километров».
И опять пошел на разгон. Но резкие броски планера только усилились; его закручивала неведомая сила...
Петли, как известно, заканчивают в том же направлении, что и начинают, а здесь он вывел планер совсем в другую сторону, снял с себя шлем, вытер пот и твердо решил: «Здесь что-то не так!.. Надо обдумать на земле, а пока — хватит!»
В остальном полет проходил совершенно нормально, и, приземлившись, Хапов рассказал инструкторам все, что заметил в поведении «летающего крыла», и особенно подробно остановился на петле.
Следующим должен был пойти в облет инструктор Абросимов, способный, но самоуверенный пилот. Валентин предупредил его не делать петель до консультации.
— Хорошо, — охотно согласился Абросимов и пошел в воздух.
Набрав достаточную высоту, Абросимов — это было хорошо видно с земли — отцепился над «Т» и, не успел самолет как следует отойти, тут же ввел планер в крутое пикирование, а затем пошел в петлю. Картина была вся как на ладони. Планер как-то застыл в положении на спине, перевернулся через крыло, юркнув носом, и быстро заштопорил. Вращался он почти плоско, напоминая падающий кленовый лист... В такт виткам [452] поблескивал фюзеляж. Он падал, сносимый ветром к железной дороге. Кто-то сказал как бы про себя: «Плоский штопор...»
Слово это страшное. Все невольно засуетились: «Не выходит!.. Не прыгает!.. Ниже!.. Ниже!..»
Хапов зачем-то считал вслух витки:
— Тридцать три, тридцать четыре... тридцать девять...
Еще несколько секунд, и, продолжая штопорить, планер скрылся за деревней в районе железнодорожной платформы. Упал, сомнения не было, да еще на рельсы, — так казалось издали. Все бросились туда что было сил...
Он лежал метрах в ста от железнодорожного полотна. Только что прошел поезд, и вокруг собралось много любопытных. Умиротворенный планер лежал на земле и с виду как будто был невредим. С поездом приехали начальник школы и комиссар. Планер будто подгадывал встретить их с неба.
Ко всеобщему удивлению, Абросимов остался цел. Сильно испугался. Стоял перед начальством дрожащий, словно все еще между жизнью и смертью.
Оказывается, при постройке планера были допущены отступления — не выдержана так называемая «крутка» крыла, — и ждать от него иного поведения на петле было нельзя. За самовольство Абросимову досталось, конечно.
История тем любопытна, на мой взгляд, что в какой-то мере отвечает на вопрос: всякий ли смелый летчик может стать испытателем?..
В дождь вся природа плачет. И самолеты тоже. Особенно печальным мне показался этот, на краю аэродрома. Я обратил на него внимание, проезжая на «козле» вдоль рулежной дорожки. Четыре крестовины винтов, тусклый блеск дюраля. Ветер рвет брезент, и мокрый угол его хлещет самолет по шее. С передних стекол, как из глазных впадин, струится вода...
Давно снят с него технический состав, не видно и охраны. [453]
Войдя в летную комнату, я сказал Хапову:
— Там, у колючей проволоки, я видел твою «восьмидесятку». Плачет.
Валентин хмыкнул:
— Пусть плачет, с ней уже все.
— Вот как?
Он спросил лукаво:
— В каком ухе звенит?
— В левом, — улыбнулся я.
— Правильно. Дай закурить.
— А как же с ней, — не унимался я, — с «восьмидесяткой»?
— Упустила время. Понимаешь, ей уже на пятки наступали стреловидные крылья, турбовинтовики...
— Ясно, — говорю, — теперь ей только на погост... А как летала?
— Недурно. Мы с Сашей Ефимовым даже привыкли к ней. А поначалу Федор Федорович Опадчий страшно чертыхался, прилетев с того маленького аэродрома впервые.
— Я что-то слышал, будто там проморгали жуткую переднюю центровку?
— Но в этом разобрались, когда закатили в ангар и взвесили... После нам пришлось возить в хвосте сорок пять чугунных чушек, по двадцать кило каждая.
Я присвистнул:
— Чуть ли не тонну мертвого груза!..
— С ними стало нормально: определили и скорость, и высоту, и дальность. Но не помогло. И реверсивные винты не помогли. Выбилась из графика истории «восьмидесятка».
Как-то при заходе на посадку я заметил: «восьмидесятки» на прежнем месте нет.
Дверь из раздевалки в летную комнату была открыта, и я оттуда сразу крикнул Хапову:
— Послушай, твою «восьмидесятку», должно быть, украли... Ее там нет...
Валентин улыбнулся, не поднимая глаз. Зато его партнер по шахматам не выдержал: [454]
— Украли бомбовоз!.. Звучит неплохо...
Хацов спросил:
— Пойдешь обедать?
— Разденусь, заполню полетный лист.
— Скажи — когда.
— Ладно.
Сел, принялся за отчет, но не могу сосредоточиться — невольно прислушиваюсь к разговорам в летной комнате.
«Сомы хорошо берут на курицу...»
«К черту, — думаю, — надо скорей кончать, есть хочется... Сомы тоже понимают толк в пище...»
«Если нет курицы, они берут и на воробьев, но требуют поджарки...»
«Требуют поджарки! Вот гурманы!»
Я напялил шлемофон и принялся строчить. Только когда закончил — высвободил уши и еще успел узнать, как вел себя сом дальше после жареной дичи.
«Прет лодку к плотине!.. А с берега часовой направляет винтовку: «Стой, стрелять буду! Но сом не слышит, не знает, что впереди запретная зона...»
Грохнул сытый дружный смех. Я крикнул Хапову:
— Больше не могу! Вашего сома бы на обед!
Когда в столовой мы сели за стол, Валентин сказал:
— Она мне отомстила, «восьмидесятка»... За тот разговор. Страшно и неловко вспоминать... Тут на днях «зовет король портного»: «Готовься, — говорит, — перегнать «восьмидесятку» на полигон. Там он еще послужит мишенью».
Сказано — сделано. Площадку я знаю. Дал заявку на утро. Думаю: «Зачем брать второго летчика?.. Пятнадцать минут пути».
Стали собираться: Котерев — бортинженер, Руднев — штурман, Юткевич — из электриков и сам четвертый.
Корабль долго стоял без дела, и мы, казалось, очень тщательно осмотрели его. Моторы работают отлично! Даже стало жалко их.
Пошли. Уже на разбеге, когда здорово разогнались, я заметил что-то не то. Никак не подниму нос. Рули [455] не сдвинешь. Снял ноги с педалей, уперся ими в приборную доску, тащу штурвал — и ни черта!.. Крикнул: «Борис, тащи!» — он на правом кресле вместо второго летчика — тоже изо всех сил тянет; все равно не сдвинем: нос будто свинцом налился...
«Свинцом?» — кольнула догадка, и от нее бросило в пот.
«Чушки! Чугунные центровочные чушки!.. Не снял ли кто их?»
«Юткевич! — ору. — Давай!.. Тащи штурвал!»
Саша навалился сзади и тоже стал тянуть. Тянем, как репку. А скорости до черта, давно уж пора лететь, и полоса кончается.
Пыхтим. Еще... Еще немного!.. Фу! Наконец-то! Передняя нога последний раз чиркнула край бетонки и отлипла. Котерев что-то сказал, я не расслышал:
«Погоди, дай дух переведу!»
Когда убралось шасси, стало полегче. Попросил Юткевича:
«Смотайся в хвост, взгляни, чушки на месте?»
Тот кивнул, мигом стащил с себя парашют и полез в хвост. Через минуту кричит оттуда:
«Центровочного груза нет!»
Я и сам знаю, что нет. Просто хотел проверить. Думаю: «Садиться обратно?.. Позорище!.. Нет, все равно корабль списан на слом: надо идти на полигон».
Вот когда я вспомнил Федора Федоровича Опадчего, как ему досталось на первом вылете без этих злополучных чушек... Я проклинал себя и свою память. Проклинал и того, кому понадобились эти все сорок пять чертовых чушек. «Сам виноват, простак, — в конце концов поставил себе диагноз, — думать надо перед полетом!»
Подлетаем к точке, но как садиться?.. Прикинул, нужно закрылки выпустить на тот же угол, как при взлете были. Не вносить ничего нового.
Шасси решился выпустить, уже подкрадываясь на посадку, когда все втроем вцепились опять в штурвал.
Все равно все вместе мы не смогли погасить рулями скорость и сильно трахнулись передней ногой о грунт: [456] трах!.. Мчимся, впереди лес, со страху кажется — рукой подать.
Тут я вспомнил про реверсивные винты!.. И мигом перевел их — второго и третьего моторов — на обратный, реверсивный шаг и одновременно дал этим моторам полный газ..
Впереди будто взорвалась бомба... Такой поднялся пыльный смерч!.. Винты погнали перед самолетом стену пыли...
Несемся куда-то и ничего не видим. Ждем «характерный треск», притихли. Но все же по толчкам заметно, как быстро тормозимся.
Наконец скорость совсем погасла, и я смог убрать газ тем двум моторам, реверсивные винты которых нас спасали. Ветер сдул в сторону пыль, стало проясняться. До леса оставалось кое-какое расстояние. Я вытер пот со лба и тут только почувствовал усталость. [457]